Навстречу рассвету

В СТОЛИЦЕ ПРИАМУРЬЯ

Так мы плыли день и ночь, ночь и день. Иногда — в туман или при сложной речной обстановке — стояли на якоре, развернувшись против течения. Мелькали на берегах большие и малые русские села, пристани, базы лесозаготовителей. А однажды на рассвете, выйдя на палубу, я опешил от видения. Передо мной был огромный город с высокой каменной набережной, с многоэтажными домами, с длинными шеренгами портальных кранов.

— Благовещенск! — восхищенно сказал лоцман, как всегда ночевавший в рулевой рубке. — Наша столица!

Я не удивился. На востоке немало городов, которые местные жители именуют столь высоким титулом. Благовещенск — столица Приамурья, Владивосток — столица Приморья, Хабаровск — столица всего Дальнего Востока. А в перспективе намечается еще «стольный город» — столица БАМа Комсомольск-на-А муре.

Я смотрел на Благовещенск и вспоминал одно из первых его описаний, вычитанное из книжки, опубликованной сто лет назад:

«Немного надо умения и красок, чтобы описать внешний вид нового амурского города Благовещенска. Достаточно, если читатель представит себе длинный ряд новых домов (числом 16), вытянутых в прямую линию по прибрежной равнине реки Амура на двухверстном пространстве… Пустыри, залегшие кругом строений, отсутствие малейшего ничтожного деревца, долгая и беспросветная степь справа, слева и позади строений…»

Даже не верилось, что это о Благовещенске. Где автор разглядел «беспросветную степь»? Не было никакой степи. Был красивый город, утопавший в зелени так, что, казалось, он и вырос прямо среди немереных дальневосточных лесов..

«Батуми» долго стоял на середине Амура, потом, оставив баржи на якорях, причалил к каким-то мосткам в затоне. И я, соскучившийся без города горожанин, помчался по улицам. Они ничем не отличались от улиц хорошо знакомых мне среднерусских городов — такие же исхоженные до выбоин тротуары в густой тени деревьев, такие же одно-двухэтажные дома, деревянные или наполовину краснокирпичные, обшитые старыми истрескавшимися досками, с узорчатыми калитками и резными наличниками. Ближе к центру тротуары становились поглаже, дома повыше и, наконец, взметнулись многоэтажные блочные башни.

Вышел я на площадь с памятником В. И. Ленину посередине. Здесь стояло длинное пятиэтажное здание с красным флагом на крыше — обком партии и облисполком. По другую сторону от памятника за дорожками неширокого сквера была набережная Амура. По набережной гуляли люди, мамы катали детишек в колясках; внизу, под широкой каменной лестницей, на отмели, играли ребятишки, лежали полураздетые любители солнечных ванн.

Вправо, если глядеть вверх по Амуру, набережной не видно было конца, слева она упиралась в какое-то большое здание оригинальной архитектуры, с куполами и балконами, нависшими над водой.

— О, это наш драмтеатр, — Сказала одна из мам, у которой я спросил о назначении здания. — Недавно построили. На тысячу мест.

— О! — воскликнул я вслед за ней.

Опа приняла мое восклицание за восхищение.

— Все приезжие, когда видят наш театр, не могут удержаться от превосходных эпитетов.

Но мои эмоции скорее были вызваны, пожалуй, удивлением. Я представил себе зрителей, выходящих во время антракта на балконы и преспокойно разглядывающих… заграницу. Ведь от этого берега до того, что называется, рукой подать. А на том берегу — китайский город Хейхе. Не такой, как Благовещенск, во много раз меньше, но все-таки город с рядами одно-двухэтажных домов, с фабричными трубами, с неизменными рядами плакатов, исписанных иероглифами.

На этой же площади я нашел небольшой памятник Ф. Н. Мухину — первому председателю Благовещенского горисполкома, расстрелянному белогвардейцами в 1919 году. Затем пошел по первой понравившейся мне улице, разглядывая дома. И вышел к другому памятнику, сооруженному в честь воинов-амурцев, павших в Великую Отечественную войну. Дорожка, огороженная рядами бетонных плит, врытых наклонно и напоминающих надолбы, вела к мемориальной стене. Я ходил вдоль этой стены, читал горестные надписи и думал о том, что нет города на великой Руси, где не было бы такого вот пути от памятника к памятнику. И самый протоптанный из них — от памятников гражданской войны к памятникам Отечественной.

А потом, что всегда случается с человеком, много бегающим по городу, я начал искать глазами вывески. Наконец, нашел нужную: «Ресторан «Амур»». Облюбовал уютный столик у окна, сел и стал ждать. Официантки сновали кругами, как водовороты на Амуре, исчезали надолго, выныривали из каких-то замаскированных простенков, что-то куда-то несли, но, увы, не мне. Оглядевшись, я увидел, что скучаю не один: за соседним столиком сидела женщина с маленьким сынишкой. Я задал ей один вопрос, другой, и мы разговорились. Женщина оказалась приезжей из города Свободного. Я принялся расспрашивать ее о городе, о людях. И в конце этой милой беседы записал в блокнот одну заинтересовавшую меня фразу: «Клуб трех сестер».

Поскольку рассказ мой по возможности хронологический, то я не буду сейчас говорить о том, как познакомился с членами «Клуба трех сестер». Это было после. А в тот раз, покинув ресторан, я отправился в горисполком, чтобы, так сказать, из первых рук получить информацию о городе и чтобы обеспечить себе спокойную гостиничную жизнь. (Как ни странно, а даже на такой окраине устроиться в гостиницу из-за обилия приезжих было не просто.)

Вскоре с одним местным старожилом — работником горисполкома, согласившимся показать город, — мы шагали по улицам Благовещенска. Дорогой он рассказывал мне, что жителей здесь не меньше ста тридцати тысяч, что есть в городе сельскохозяйственный, педагогический, медицинский институты и тринадцать средних учебных заведений, что работают в Благовещенске крупные заводы — «Амурский металлист», «Амурэлектроприбор», фабрики — мебельная, швейная, кондитерская и прочие, что после спорта самое массовое увлечение горожан — художественная самодеятельность (в смотрах участвуют до пяти тысяч самодеятельных артистов), наконец, что есть в Благовещенске астрономическая широтная станция, каких на весь мир наберется не больше пяти или шести. В Советском Союзе таких станций две, вторая находится в узбекском городе Китабе. Занимаются они тем, что измеряют качание нашей планеты. Многие думают, что Земля крутится подобно раз и навсегда заведенному волчку. А она при этом еще и покачивается, смещая полюсы и доставляя немало хлопот астрономам, картографам и прочим соответствующим специалистам…

Затем мы вышли на известную мне площадь с памятником Владимиру Ильичу Ленину посредине, и мой гид, широко поведя рукой, сказал, что не так уж давно на это месте сваливали лее, доставляемый по реке. Теперь это центр города.

Потом мы очутились… в лесу. Это был не лес, а парк, но его размеры — 22 гектара — и густота создавали полное впечатление настоящего дальневосточного леса. Были тут сосны, осины, дубы, клены, липы, ивы, лиственницы, грецкий орех, яблони и дерево со странным названием «рязань». Наконец, увидели то, что искали, — черную березу. Рядом с известной белоствольной она выглядела золушкой, хотя не уступала ей толщиной и высотой. Черная кора, черная береста и черная в разрубе древесина. Говорят, берез на земле больше ста видов, а белая и черная как бы открывают и замыкают парад расцветок этой типичной представительницы северного полушария.

К нам подошел худощавый спортивного вида человек в синей тенниске и представился заместителем директора детского стадиона. Он показал рукой в сторону, и я увидел за деревьями высоки и забор. Словно торопясь куда-то, тут же принялся рассказывать:

И парк, и стадион — единый оздоровительный комплекс для благовещенских ребятишек. Трибуны на девять тысяч мест, резинобитумные дорожки, футбольная школа и школа хоккеистов… Наш каток — самый лучший…

Я подумал, что он по меньшей мере пристрастен. Но оказалось, что все так и есть. Вода тут такая особенная или есть еще нечто-невыясненное, только даже взрослые спортсмены уверяют, будто на катке детского стадиона коньки сами бегают. Что касается славы благовещенских спортсменов, то как ей не быть, если здесь трое из каждых пяти школьников постоянно занимаются спортом, посещают спортклубы, спортплощадки, спортсекции.

Потом время моего гида кончилось, и он отправился к своим нескончаемым делам. А я, как всякий приезжий, не знающий города, пошел в музей.

Если путешествие можно сравнить с прогулкой по горизонтали, то посещение музея — это взгляд в четвертое измерение. Отсюда особенно хорошо виден исторический разрез. И то, насколько глубоко и ясно он виден, зависит от трудолюбия и умения работников музея.

История Благовещенска, как и большинства населенных пунктов этого края, берет начало с первого великого сплава по Амуру в 1854 году. Уже тогда плывшие на плотах переселенцы приглядывали места для обживания.

Заселение Приамурья происходило без каких-либо конфликтов. Дипломаты быстро договорились о разграничении сфер влияния между Россией и Китаем. В 1858 году были подписаны Айгунский и Тяньцзиньский договоры о проведении границы по Амуру, как сказано, «по общему согласию, ради большой, вечной, взаимной дружбы двух государств, для пользы их подданных». В 1860 году Пекинский договор подтвердил ранее достигнутые соглашения и определил границу по реке Уссури, снова подчеркнув, что после установления пограничных знаков граничная линия навеки не должна быть изменяема.

И пошла, заторопилась история освоения этого пустынного края.

По свидетельству немецкого путешественника А. Мичи, на всей огромной территории Приамурья в то время жило не больше 15 тысяч аборигенов — орочон, дауров, гольдов, гиляков… Русское правительство объявило этот край открытым для всех. В соответствующем законе так и говорилось: «В сих областях дозволяется селиться всем вообще желающим как русским, так и иностранцам».

Теперь мы вправе задать себе вопрос: почему же ехали сюда только русские, да украинцы, да белорусы? Почему не переселялись китайцы, которым было вроде бы ближе? Ответ простой: потому что и на правом берегу, ставшем после разграничения китайским, места были столь же огромны и пустынны и местным жителям и редким приезжим не имело никакого смысла перебираться на русский, северный берег Амура.

Переселенцам, приезжавшим в Приамурье, давались большие по тогдашним временам льготы: сотня десятин земли на семью, освобождение на десять лет от рекрутской повинности и подушной подати. Неофициально объявлялась даже свобода вероисповеданий. И потянулись на восток свободолюбивые мечтатели, упрямые фанатики — забайкальские староверы, сибирские молокане и духоборы, самарские да тамбовские субботники, баптисты, прочие сектанты. Потянулись безземельные мужики, искатели лучшей доли.

В одной из книг о Приамурье, которых немало появилось во второй половине прошлого века, некий Ф. Волгин писал: «…все тягости, всю кручину Великая Русь оставит на рубеже за Уралом, а в Сибирь понесет с собой бодрящую веру в свои силы и крепкую надежду осесть, наконец, на излюбленной земле по всей своей воле… И кто знает, может быть недалеко то время, когда, воскресив в своей памяти славное прошлое предков, народ пробудится от своего векового сна и… направит свои помолодевшие силы, чтобы нагнать обогнавший его на несколько сот лет Запад?!»

Пройдет совсем немного времени, и свободолюбие амурцев сыграет немалую роль в открытом бою за свободу.

Административная карьера Благовещенска была стремительной. В 1856 году основывается Усть-Зейский пост. Через год — это уже станица, а еще через год — город, центр Амурской области. В 1866-м открывается народное училище и создается лечебно благотворительное общество.

Вскоре выяснилось, что земли новой российской области содержат золото. Известно, что уже в 1869 году амурские прииски дали пятьдесят пудов золота. Росло население и росла численность местного пролетариата. 1894 год ознаменован первой забастовкой приисковых рабочих.

Волны переселенцев катились на восток. Сдерживало их только одно — бездорожье. Тогда было предпринято строительство невиданной по протяженности не только для России, но и для всего мира Транссибирской магистрали. За тринадцать лет, с 1891 по 1904 год, железная дорога пролегла от Челябинска до Владивостока. На конечном участке она прошла на Владивосток прямиком через Маньчжурию.

А в Приамурье еще в начале этого века строилась «колесуха» от Благовещенска до Хабаровска. Не нынешнее шоссе, а просто грунтовая дорога на насыпи, которая в распутицу утопала в грязи не меньше всех прочих грунтовок. Проектирование железной дороги в Приамурье началось в 1906 году. Согласно высочайшему «наставлению для изыскателей», она должна была проходить не ближе шестнадцати и не дальше ста двадцати восьми километров от Амура.

Амурскую дорогу строили пятьдесят тысяч человек. Этот, прямо скажем, подвиг строителей отражен в Благовещенском музее многими экспонатами. На старых фотографиях — чиновники да инженеры в форменных фуражках, в шинелях с пуговицами в два ряда, их жены, укутанные в меха, надсмотрщики с усами и шашками, политкаторжане с кандалами от пояса до щиколоток ног. Дорога эта — на костях. Братскими могилами можно бы выстолбить ее вместо верстовых столбов. Как сообщают выставленные в музее поминальные доски, собранные из местных церквей, на дороге умер едва ли не каждый десятый строитель. И все же поминальные доски, эти необычные свидетельства людского горя, выглядят довольно оптимистично. Они в траурных рамках, но с картинками-пейзажами. И с подписями, достойными сильных люден: «Пусть будет легка вам земля, для культуры которой вы положили все свои силы и отдали жизнь. Пусть дольше хранится память о вас среди благодарных амурцев за то, что работой своей вы приблизили к центру России богатый далекий Восток».

Переселенцы ехали на Амур все в большем числе. За сорок лет, с 1860 до 1900 года, в Амурскую область переселилось сорок восемь тысяч крестьян. А в 1915 году население области составило уже свыше трехсот двадцати тысяч человек.

А еще через несколько лет здесь, в Приамурье, случилось то, что многих буржуазных политиканов заставило развести руками: чудо да и только! Это «чудо» стоит того, чтобы о нем рассказать подробнее.

Советская власть на Амуре была провозглашена в январе 1918 года. Не прошло и полутора месяцев, как контрреволюция, подняв мятеж, захватила Благовещенск. Небольшая группа красноармейцев отошла в деревню Астрахановку и там уже через несколько дней превратилась в многотысячную армию. Вчерашние рабочие и крестьяне ринулись на штурм Благовещенска с энтузиазмом подлинных воинов. Город был снова освобожден.

Эта возникшая вдруг, «из ничего» самодеятельная армия была как репетиция перед тем, что предстояло. Она добавила веры немногочисленным тогда дальневосточным большевикам, она могла послужить предупреждением белогвардейцам и оккупантам. Но контрреволюция во все времена отличалась слепотой. Она не видит, не желает видеть объективного хода истории.

В 1918 году Дальний Восток кольцом охватывали банды Семенова, Орлова, Глебова, Калмыкова. В апреле началась иностранная интервенция. Так называемая «союзническая экспедиция» насчитывала десять тысяч японцев, шесть тысяч китайцев, три тысячи американцев, две тысячи англичан и французов. В мае бело-чехи захватили узловые станции на Транссибирской железнодорожной магистрали. В сентябре японцы ворвались в последний оплот советской власти — город Зею. Черная ночь реакции опустилась на весь Дальний Восток.

Казалось бы, всё — революция подавлена и не осталось никаких надежд на организованную борьбу с разгулом белого террора.

Но случилось непредвиденное для белогвардейцев и оккупантов: загнанные в тайгу разрозненные группы красногвардейцев начали расти. К 1919 году уже активно действовали десятки крупных партизанских отрядов. Отряды сплачивались в партизанские армии.

Целый год длилась тяжелая народная война. Она завершилась освобождением Благовещенска и Хабаровска и образованием в Приамурье так называемого «Красного острова». Интервенты вынуждены были уйти. Только японцы выжидали, прикрывшись лицемерным заявлением о нейтралитете. В апреле 1920 года они отбросили эту маску, вновь захватили Хабаровск и многие другие города Приамурья и Приморья. Остался «Красный остров» с центром в Благовещенске один посреди океана зверствующих интервентов и белогвардейцев.

Это был настоящий революционный подвиг амурчан. В неприспособленных, кое-как переоборудованных мастерских рабочие делали патроны, винтовки, ручные гранаты, женщины шили обмундирование, не требуя за эту работу никакой платы.

Так в боях и труде прошло лето, — героическое лето 1920 года, достойное высочайшего эпоса и еще должным образом не воспетое нашими писателями и поэтами. К осени «Красный остров» был уже готов бросить вызов огромной, хорошо оснащенной армии атамана Семенова, хозяйничавшего в Забайкалье. В октябре революционная армия начала наступление и в два дня, как тогда говорили, выбила «читинскую пробку», отделявшую «Красный остров» от уже освобожденных районов Советской России. Началась активная борьба за Дальний Восток, — борьба, завершившаяся знаменитыми Волочаевскими днями и освобождением «самого дальнего» города — Владивостока…

Я рассматривал в музее экспонаты той героической эпохи и думал о странной забывчивости реакционеров всех мастей. И поныне они тешат себя надеждами, что стоит только с помощью иностранной интервенции и белого террора уничтожить ядро народного восстания и оккупировать территорию, как с революцией будет покончено. История революционного движения в Приамурье служит наглядным примером тщетности этих надежд.

Вот к каким большим обобщениям можно прийти, если не торопиться в музейных залах…

Известно, что жизнь современных городов в первую очередь определяют промышленные предприятия. Но экономическая, индустриальная сторона географии — это как водоворот: попав в нее, утонешь в бесконечности проблем. Каждая из проблем заслуживает книги. Но сколько для этого нужно времени?!

В Благовещенске я побывал лишь на одном предприятии — на судоверфи. Местные справочники чаще упоминают о таких отраслях промышленности Благовещенска, как машиностроительная, электротехническая, деревообрабатывающая, судоремонтная. Но горожане гордятся и судостроением. И, как я убедился, не без основания.

На судоверфи мне показали макеты морского сейнера и морского буксира, выпускаемые предприятием. А потом я ходил по огромным грохочущим цехам. В корму один другому высились корпуса будущих судов, поблескивающие синей окалиной, исчерченные мелками, разрисованные понятными только судостроителям знаками и цифрами. За воротами цеха под ярким солнцем корпуса стояли уже подкрашенными, с надстройками, с тонкой кокетливой ватерлинией по бортам.

Суда, стоявшие у воды, были, на мой взгляд, совсем готовы, и я спросил у сопровождавшего меня инженера, когда будет их спуск. Он улыбнулся. Судостроитель, он хорошо знал, как интересен спуск судна на воду. Но улыбнулся не обнадеживающе, а скорее виновато.

— Ведь мы их тихонько спускаем, лебедками, — сказал он. — Так что ничего эффектного нет.

Оказалось, что и многое другое делается здесь по-современному и, с точки зрения человека с фотоаппаратом, не эффектно. Швартовые испытания, к примеру, проводятся прямо на стапеле, что считается передовым методом. Да и ходовые испытания, о чем совсем уж странно слышать, тоже проводятся до спуска судна на воду. Что поделать, современное производство не рассчитывает на зрителя, которому лишь бы покрасивее, оно считается только с одним требованием: как побыстрее да покачественнее.

Должно быть, мне в утешение инженер принялся горячо рассказывать о своей верфи, которая начинала с 1886 года как чугунолитейный завод. Потом на заводе начали ремонтировать пароходы. И только с 1931 года предприятие переключилось на судостроение. Сейчас десятки судов ежегодно уходят отсюда вниз по Амуру, навстречу штилям и штормам самого большого океана.

Верфь непрерывно растет, строятся новые эллинги, поточные линии. Поточно-позиционный метод строительства судов стал здесь основным. От первого листа до спуска судна на воду проходит меньше двух месяцев. А поскольку на линии одновременно стоит много корпусов, то и получается, что неизбежного при спуске судов традиционного шампанского в Амур стекает немало. Правда, такого рода промышленные отходы пока что не вызывают возражений у ревнителей чистоты амурских вод.

После верфи мне захотелось поближе к тем судам, которые уже ходят. Отправился на пристань, увидел готовую к отплытию «Ракету». И затосковала душа путешественника.

— Далеко собрались? — спросил я у капитана.

— Тут, близко.

— Возьмите меня с собой…

Над дебаркадером плыл полонез Огинского, переполнял душу нежностью. Я стоял в раскрытых дверях рубки и наблюдал за пограничником, проверявшим документы у пассажиров, проходивших на посадку. Пограничник на границе — дело обычное, и на него почти никто не смотрел. А он поднимал глаза на всех по очереди. Когда проходила симпатичная девушка, пограничник задержи-нал взгляд и улыбался, и тотчас, устыдившись этого своего небольшого злоупотребления служебным положением, начинал более внимательно изучать фотографии на документах.

Наконец «Ракета» отвалила, стремительное течение подхватило ее, полонез Огинского быстро затих вдали, заглох в шуме встречного ветра. Промелькнули слева краны порта, вход в затон, широченный разлив Зеи, впадавшей в этом месте в Амур. Справа поползли низкие острова, за ними показались домики китайского селения Чанфатунь.

Ровно гудя двигателями, «Ракета» понеслась через широкий Напи-Курганский рейд. И вдруг капитан схватил бинокль, высунулся из рубки, разглядывая что-то на правом берегу.

— Китайские катера!

— Где?

— Вон там, на косе.

— Что они?

— Поди угадай. Вот недавно было: идем мимо Суньхэ — поселок такой у них в пятнадцати километрах выше Благовещенска, — идем, значит, а навстречу два катеришка. Один — в стороне, другой — прямо по курсу. Дает отмашку, а не отворачивает. Мы к своему берегу жмемся, метров на пятьсот ушли от фарватера — все равно лезет. Мы-то вначале думали, что китаец просто спутал правое с левым, а он проскочил метрах в трех от борта, развернулся и пошел следом. Значит, знал, что делал… А в другой раз — пароход. Дает отмашку, отворачивает, как полагается. А в последний момент из-под кормы выскакивает катеришко — и навстречу. Резанули б крыльями, только бы пузыри остались. Но ведь знают: все сделаем, а не резанем. Как увильнули тогда, сам не понимаю. А они стоят на борту, ухмыляются…

— А когда наши пограничные бронекатера идут по Амуру, к ним тоже лезут? — поинтересовался я.

— Бронекатеров боятся. У них волна знаешь какая?! Враз опрокинет…

«Ракета» летела по широкому Амуру мимо нашего Гродеково, мимо китайского Цялуньшаня. Напротив нашего села Красного — низкие длинные крыши домов, высокая пограничная вышка, обычные красные пятна плакатов с белыми иероглифами.

— Айгунь!

— Тот самый?

— Тот самый, где был заключен Айгуньский договор о вечной и неизменной границе по Амуру…

И перекинулся разговор на воспоминания о тех временах, когда всем верилось, что очень скоро граница эта останется только на географической карте. Потому что какая может быть граница между народами-братьями?!

Было: после долгих непрерывных дождей реки вышли из берегов и отрезали на острове сотни китайцев. Вода быстро поднималась. Еще немного — и последнее прибежище людей оказалось бы затопленным. Их спасли советские речники. В кромешной тьме, на пронизывающем ветру несколько часов подряд они перевозили спасенных в безопасное место…

Было: в провинции Хэйлуцзян начались таежные пожары. Остановить их у китайцев не хватило сил. Селения оказались островами среди моря огня. И тогда китайцы обратились за помощью к единственным людям, кто мог помочь, — к русским. Советские самолеты и вертолеты несколько недель работали в исключительно сложных условиях горно-таежной местности. А потом, как сообщали газеты, в городе Хума состоялся многолюдный митинг, вылившийся в яркую демонстрацию советско-китайской дружбы…

Были совместные надежды и совместные работы. Амур в то время не разъединял, а соединял народы. И работал Объединенный советско-китайский ученый совет по проблеме Амура. В 1955–1958 годах проведены две — Амурская и Хэйлуцзянская — комплексные экспедиции. Они отмечали слабую заселенность китайской части бассейна Амура и огромные, свыше десяти миллионов гектаров, массивы целинных земель. Экспедиции писали в своих отчетах об острейшей необходимости принимать срочные совместные меры по борьбе с наводнениями, которые на Амуре случаются каждый год, а каждые десять лет — катастрофические. Материалы экспедиций дали возможность разработать схему размещения Амурских ГЭС. Первую из них — Амазарскую — предполагалось построить в гранитном ущелье в сорока километрах от слияния Шилки и Аргуни. Плотина высотой больше ста метров остановила бы паводки и позволила бы построить электростанцию мощностью свыше миллиона киловатт. Затем шли Джалиндская, Кузнецовская, Сухотинская, Благовещенская, Хинганская гидроэлектростанции. Светлые перспективы вырисовывались перед всем Приамурьем, советским и китайским.

И много еще чего было доброго. Не оправившись после разорительной войны, мы отрывали от себя последнее и передавали китайским братьям, понимая, что им тоже трудно-. Передавали хлеб, везли машины и оборудование для строящихся китайских заводов…

Теперь думаешь порой о горечи воспоминаний, когда все в прошлом. Но народы не могут не жить будущим. И какая бы непогода ни бушевала в настоящем, все равно- рано или поздно развиднеется. И тогда мы скажем: было доброжелательство и будет. Как бы кто бы ни хотел обратного. Добрососедство — не политика, не корыстное пожелание. Это — магистральный путь истории. Так будет. Потому что иначе не может быть…

В один из моих благовещенских дней я зашел пообедать в ресторан «Амур» и вспомнил первую здешнюю мою собеседницу, рассказавшую о «Клубе трех сестер». И тогда же рейсовым автобусом отправился в город Свободный. До него от Благовещенска было не дальше, чем от Москвы до Тулы или Рязани, что по дальневосточным масштабам — совсем рядом.

В Свободном первым делом пошел в горком партии.

— «Клуб трех сестер»? Конечно, знаю, — ответила мне еще молодая и очень энергичная женщина, представившаяся Ириной Павловной. — Мне как раз в ту сторону идти, могу показать.

Дорогой она рассказала о городе. Свободный родился не Свободным. Первые пять лет своего существования он звался Алексеевском, в честь царского наследника. Переименованный в 1917 году в город Свободный, он сразу же проявил свой непокорный характер. По рассказу Ирины Павловны выходило, что эту непокорность ничуть не меньше мужчин проявляли Свободненские женщины. Они организовали женсоветы и всполошили всю округу показательным судом над мужем, избившим свою жену. В 1922 году провели первую свободненскую конференцию работниц и крестьянок.

Ирина Павловна рассказывала, что местные женщины были активны во все пятилетки, что им принадлежит важнейшая рель в превращении города в крупный индустриальный и культурный центр на востоке страны. Сейчас в Свободном работают заводы «Автозапчасть», литейно-механический, вагоноремонтный. А в будущем!..

Чуть позже я узнал, что Ирина Павловна не одинока в восторженных оценках исключительного будущего Свободного. У этих восторгов есть все основания. Неподалеку найдены крупные запасы угля и магнетитовых руд. А если еще учесть близость Зейской ГЭС, то не исключено, что именно здесь начнется создание дальневосточной металлургической базы. И загремит тогда слава Свободного, может, наравне с Магнитогорском, Кузнецком и другими центрами социалистической индустрии…

Я думал, что «Клуб трех сестер» — это всего лишь название женского кружка вроде распространенных «Подружек», «Амурчанок», «Москвичек». Рассчитывал увидеть его при каком-нибудь Доме культуры. По оказалось, что никакого официального оформленного клуба нет, а есть небольшой одноэтажный домик, спрятавшийся в зелени сада, и живут в нем три пенсионерки, три сестры Куклины — Авиа, Татьяна, Лидия.

Ирина Павловна уверенно, как у себя дома, толкнула калитку, потрепала залившуюся лаем маленькую собачонку по кличке Амур, крикнула по-хозяйски:

— Васильевны! Гостей встречайте!

Одна за другой на крыльцо вышли три пожилые женщины, бодрые и жизнерадостные. Только старшая, Анна, все вскидывала голову, прислушивалась, как это делают люди со слабым зрением. Снова отчаянно залаял Амур, кинулся к калитке. Татьяна Васильевна посмотрела поверх кустов.

— Пионеры пришли. — И прикрикнула — Амур! Ну как тебе не стыдно! Ведь это гости!

Собачонка словно только этого и ждала, отбежала от калитки, уселась у крыльца, помахивая хвостом.

— Проходите, детки, не бойтесь, она не кусается.

Четыре пионерки в аккуратно выглаженных красных галстуках встали перед крыльцом, на котором рядышком сидели три сестры.

— Что вам, детки?

— Вот… пришли…

— Ну, Васильевны, давайте рассказывать, — сказала Татьяна.

О чем рассказывать, никто не спросил. Все знали: к сестрам Куклиным пионеры ходят затем, чтобы порасспросить о жизни, о прошлом родного города.

Сестры называют себя коренными амурчанками. Здесь родились их мать, их бабушки, которые были в числе первых поселенцев, основавших на этом берегу Зеи село Суражевку в 1901 году. Старшая сестра, Анна, еще до революции училась в Москве, в Строгановском училище, а потом работала здесь, в Свободном, художником-оформителем и учительницей рисования. Средняя, Татьяна, до пенсии работала библиотекарем. Младшая, Лидия, работала в прокуратуре.

Выросли, разъехались по стране дети. Купили Куклины небольшой домик и зажили общей кухней, достаточно материально обеспеченные, без забот, без обязанностей.

Но можно ли жить без обязанностей?

Анна Васильевна по-прежнему все свое время отдает искусству. Поскольку стала плохо видеть, занялась лепкой. Создала бюст В. И. Ленина и подарила его соседней школе. Точно так же разошлись по школам скульптурные портреты героев гражданской войны на Дальнем Востоке, космонавтов.

— Детишкам это нужнее, — говорит она.

Татьяна Васильевна по-прежнему каждый день ходит в свою библиотеку, как на работу, помогает молодым библиотекарям. Опа же — член Общества по распространению политических и научных знаний.

— Общественную работу разве назовешь работой? Это для меня радость.

Лидия Васильевна никак не может без своей прокуратуры. В ее служебном удостоверении сказано: «Общественный помощник прокурора Свободненского района»…

Ирина Павловна оглянулась на меня, сказала восторженно:

— А, что я вам говорила? Все наши амурчанки такие общественно активные.

— Почему этот дом трех сестер называют клубом? — спросил я.

— Женщины так назвали. Тут по любому вопросу можно посоветоваться. А если еще учесть, что сестры — отменные цветоводы, хорошие хозяйки, просто добрейшие женщины, так считайте, что и нет вопросов, с которыми сюда нельзя было бы прийти. Вот и получается — клуб нашей Свободненской интеллигенции…

— Но ведь «клуб» подразумевает коллективное общение.

— А вы подождите до вечера, тут такой девичник соберется!..

До вечера ждать не пришлось. Вскоре Амур снова бросился к калитке, и я увидел высокую красивую женщину, представившуюся режиссером местного народного театра. Затем пришли учительница, торговый работник, две художницы, и прочие, и прочие… Самой старшей было за семьдесят, самой младшей — чуть больше двадцати. Но возрастная разница никого не смущала. Женщины разговаривали, рассматривали цветники под окнами, нюхая подряд георгины, флоксы, дельфиниумы, портулемы, разговаривали о каких-то своих делах. А потом вытащили во двор большой обеденный стол, поставили самовар, и… потекла беседа.

А когда у женщин начинается задушевная беседа, то мужчинам при этом делать нечего. И я ушел из маленького домика сестер Куклиных, оглядываясь на пестрый цветник у забора, из-за которого уже слышалась задумчивая песня: «Прощай, любимый город… Пусть нам подпоет седой молодой капитан…» Ушел, удившись общности между людьми, столь разнящимися по возрасту. Хотя удивляться было нечему: всех их, и молодых, и пожилых, объединяло одно — жизнь, то, что мы привычно называем нашей советской действительностью, которая, если быть в пей активным, излечивает от возрастной апатии и даже стариков делает молодыми…