Навстречу рассвету

АЛБАЗИНСКИЕ КРУЧИ

В поселке Новом — все новое. Тракторы, автомобили-лесовозы поблескивают еще не ободранной краской, бревна домов — белые и смолистые. И организация, главенствующая здесь, так и называется — Новый лесоучасток Сковородинского леспромхоза.

Мелкий дождь то припускал вовсю, то неожиданно прекращался, словно там, на небе, внезапно закрывали заслонку.

— У нас говорят: «Бог создал Сочи, а черт — Сковородино и Могочу», — разъяснил мне начальник лесоучастка, поеживаясь от всепроникающей мороси и косясь на серые хвосты низких туч.

Сказал он это шутливо, да и вообще все говорило о том, что его не слишком печалила эта сентенция об особенностях местной географии. В голосе слышалась удовлетворенность, даже гордость, когда начальник рассказывал о поселке, о лесе, о реке. В Новом, насчитывающем всего два десятка домов, были магазины, клуб, своя пекарня и баня. Лесорубы здесь валят сосну и лиственницу, свозят заготовленный лес на Нижний склад, расположенный на берегу, часть хлыстов пилят на доски, другие грузят на баржи и отправляют по реке для новостроек Приамурья.

Таким речным караваном мне предстояло плыть, и я на одном из лесовозов отправился к берегу по лесной дороге, успевшей размокнуть так, будто ее целую неделю поливали осенние дожди.

Дождь был теплый. Выбрав место посуше, я выскочил из кабины, не доезжая до огромных штабелей леса Нижнего склада, посмотрел издали на суету машин. У самой воды пыхтел паровой кран, хватал охапку бревен с платформы трелевочного трактора, перекидывал их на железную палубу баржи, отдувался паром и снова тянул свой железный клюв за новой порцией. Трактора ревели не то воинственно, не то горестно, таская несоразмерно большие охапки бревен от штабелей к крану через черную глубоченную грязь.

Дождь перестал. Но не прошло и десяти минут, как из-за сопок выползла другая туча, затемнила и без того темное небо, поволокла по лесу, по территории склада, по свинцовой глади Амура длинные хвосты мелкой мороси. И тогда по узким полоскам дернины, не истертым гусеницами тракторов, я стал пробираться к бревенчатым мосткам, возле которых стоял буксирный пароход. Тот самый, что больше чем на неделю должен был стать моим домом.

Пароход нес на своих сияниях знойное название «Батуми». Я представился капитану, сухощавому, подтянутому и сдержанному человеку. Позже я понял, что сдержанность, внешне похожая даже на равнодушие, весьма распространенная здесь черта мужского характера. Но в первый момент это меня неприятно задело.

— Плывите, если разрешено, мне не жалко. Где спать? Да хоть здесь, в моей каюте, на этом самом диванчике. Коротковато, правда, ну да ведь не в гостинице… Столик нужен для работы? Да вот тут и работайте. Али мало?..

Он указал на крохотный столик, похожий на те, что установлены в вагонных купе, и, ничего больше не сказав, вышел. И я тоже пошел на палубу, остановился возле молчаливых матросов, мокрых, нахохлившихся под своими капюшонами. Попытался затеять разговор.

— Все льет, — сказал я, глубокомысленно оглядев небо.

— Льет, — согласились матросы.

— И чего это он зарядил?

Матросы никак не отозвались. Тогда я попытался повлиять на их самолюбие.

— У вас что, обет перед невестами? — потрогав свой, тоже в общем-то небритый подбородок, сказал я.

— А зачем бриться? Пас тут никто не видит.

— Разве вы не для себя бреетесь?

— Вы на нас в городе поглядите — не узнаете.

— А я пойду побреюсь.

Это был вызов, преследующий педагогические цели. Не знаю, как его поняли мои новые знакомые, только никто ничего не ответил, даже не переменил позы. А может, они были просто снисходительны, заранее зная, что и мне через день-другой суждено ходить небритым?

Капитанская каюта встретила неожиданным для меня предобеденным оживлением. Молодая приветливая повариха Люба накрывала маленький столик. Она умудрилась расставить на нем четыре тарелки борща, тарелку хлеба, блюдо «флотских» макарон.

После обеда я вышел на вторую палубу, где находились холодильник и радиорубка и где можно было, спрятавшись от дождя, посидеть в одиночестве, подумать.

Сопки стояли в щетине сосен и лиственниц, похожие на небритые подбородки матросов. Быстрый Амур бормотал под бортами. Стояла плотная, прямо-таки ощутимая тишина. В этой тишине беззвучно метались мириады мотыльков, липли к мокрой палубе, трепыхались, распластав вуальные крылышки. Бедные «пятиминутки», они только что родились и уже готовились умереть в своем единственном брачном танце. Они искали друг друга и, наверное, не сетовали на дождь, ибо им не суждено было узнать, что могли выпорхнуть на свет и не в такой дождливый вечер.

Сумрак все плотней затягивал небо, и луга, и просвет между сопками. Сырая ночь подступала со всех сторон. Я представил себя одиноко бредущим по этому насквозь промокшему лесу и поежился от озноба.

Бог мой, до чего же тягостна непогода для человека! В тот миг мне казалось, что я понимал крестьянина, у которого на лугу мокнет сено. С каким вожделением оглядывает он небо, выискивая хоть какой-то просвет в тяжелом одеяле туч! Мне казалось, что я понимал моряка, измотанного штормами. С каким вниманием он вслушивается в грохот бури, поминутно обманывая себя иллюзией близкого затишья!..

Бог мой, до чего же тесно мы связаны с небом! Поистине, как уверяют философы, если бы небо всегда было затянуто тучами, то, возможно, человек не смог бы создать ни философии, ни поэзии, не смог бы даже мечтать. А без мечты — какой же он человек?!

Всю ночь стучал насос, перекачивая мазут с бункеровщика «Сухоны» в необъятные баки нашего «Батуми». Во сие мне казалось, что буксир уже плывет, я просыпался, подолгу прислушивался. Когда проснулся в очередной раз, то увидел белое, словно заснеженное окно. Присмотрелся, разглядел залепленные мотыльками мокрые стекла. Но и между крылышками прилипших мотыльков ничего не было видно. Быстро одевшись, я вышел и словно нырнул в туман, настолько плотный, что, казалось, его можно было черпать ладонями.

Я ходил по палубе, держась руками за переборки, чтобы где-нибудь не свалиться за борт. Тишина была глухой, как в потребе. Только где-то в трюме монотонно подрагивал генератор.

Вскоре туман стал редеть и я разглядел белесую, дымящуюся воду. Туман быстро вползал на берег и дальше, к верхушкам деревьев, к вершинам сопок, оставляя белые озерца в распадках и на мокрой траве полян.

За кормой буксира стояли баржи, сопротивляясь быстрому течению, упруго натягивая канаты. Под баржами за ночь набились коряги. Я пошел на корму, увидел одиноко стоявшего лоцмана Алексеича. Он тоже смотрел на коряги.

— Так и потащим весь этот мусор? — спросил я его.

— Пронесет. Как тронемся, затянет под днище и выплюнет сзади. Человек ли, лодка ли — вмиг затянет.

— А бывало, что и людей?

— Так я сам попадал. Давно еще. Вели баржи против течения. Помню, понадобилось повариху снять с баржи на пароход. Сбавили ход, подплыли на шлюпке, самовар погрузили, подушки поварихины. И то ли рулевой загляделся, то ли еще что, только вдруг кинуло нас под баржу. Мы даже опомниться не успели, как вынырнули за кормой. Подушки плывут, шлюпка перевернутая. А самовар утоп.

— Значит, не опасно попадать под баржу?

— Это когда как. Если вмятина в днище, то присосет — и поминай, как звали.

Он уважительно посмотрел на вздрагивающие коряги, подумал, похлопал черными рукавицами.

— Вот поплывем, сами увидите, как затягивает.

— А когда поплывем?

— Вот закончим погрузку. — Он поглядел на баржи, на берег, где еще дремал в этот ранний час паровой кран. — Пожалуй, к обеду.

Я расстроился — так не скоро. По тут же и обрадовался, сообразив, что этой задержкой можно воспользоваться. Если выпросить у капитана моторку, рассудил я, то можно побывать в одном из самых замечательных мест на Амуре — в Албазино.

Капитана долго уговаривать не пришлось.

— Что ж, — сказал он, — разрешение кататься по Амуру у вас есть, езжайте, если охота. Штурманец Володя доставит куда надо…

На алюминиевой моторке с «Вихрем» мы неслись по Амуру почти с автомобильной скоростью. Река кидалась от одного берега к другому, огибая утес за утесом. Мелькали на берегу одинокие домики-заимки. Кое-где по реке плыли бревна, и на них бесплатными пассажирами ехали чайки. На одном склоне увидел россыпь изб деревни Орловки. Коровы пристально смотрели на воду. Мальчишки застыли над удочками. Автоцистерна-молоковоз ползла от реки в гору. Цветастые стены подсолнухов загораживали дома. Ну точно как в какой-нибудь среднерусской деревушке на берегу тихой речки. Только река тут не тихая — мутная вода неслась со скоростью девять километров в час.

Миновав черную громаду Неверского утеса, моторка понеслась вдоль набережной Джалинды — большого поселка с плотными рядами добротных домов на невысоком берегу. Потянуло терпким запахом опилок и свеженапиленных досок, светлые штабеля которых высились вдали. Мелькнула цепочка вагонов: от Транссибирской магистрали сюда, к лесопильному заводу, подходит железнодорожная ветка. Ярко высветился вдруг одинокий памятник на голом бугре. Подняв голову, я увидел небольшой, но необыкновенно яркий голубой глаз просвета. И несказанно обрадовался этому обещанию погожего дня. Поистине как мало надо для радости: стоит устать от монотонности непогоды — и ты уже ликуешь при виде просвета в тучах, обложивших небо.

А на берегу один другого величественнее вставали боры, подступая к самому берегу, свешивали с обрывов голенастые корневища.

— Красивее Амура реки нет! — кричал мой проводник сквозь треск «Вихря». — Я на море плавал, а оставаться не захотел, сюда поехал…

Володя служил подводником. На его черном форменном кителе бело-голубой значок «За дальний поход».

— Амур лучше даже Волги!..

Я молчал. Очарованный красотой берегов, не мог даже вступиться за свою Волгу, где родился и вырос и которую считал лучшей рекой в мире.

Еще немного — и я увидел огромную ровную полудугу крутого и высокого обрыва с редким частоколом лиственниц, за которыми виднелся длинный ряд изб. Это было Албазино — место, где мечтает побывать каждый, кто хоть раз приезжал на Амур и знакомился с историей русских поселений на этой великой реке.

«Люби начальный свет отчизны, тебе завещанный людьми», — провозглашал узбекский поэт Мирмухсин. Здесь, в Албазино, «свет отчизны» пылает факелом. Поскольку албазинская страница русской истории мало известна широкой публике, я позволю себе рассказать о ней подробнее.

Открыл эту страницу Ерофей Павлович Хабаров. В 1650 году «там, где дауры князьку Албаза дары из тайги приносили, построил он крепость — и слух и глаза своей дальнозоркой России». Так описывал этот факт дальневосточный поэт Петр Комаров.

А еще Комаров писал, как за шесть лет до Хабарова глядел на амурскую воду Василий Поярков. Будто он потребовал серебряный кубок, зачерпнул воды и пил ее «жадно и долго». А потом воскликнул: «Да будет Амур нашей русской рекой, как старая матушка-Волга!»

Не с этого ли воспетого в стихах момента и появилось выражение «Амур-батюшка»? По аналогии с привычным и родным — «Волга-матушка»?

Русские пришли на Амур не с расовой ненавистью, не «с огнем и мечом», как много раз бывало в истории других стран. Хабаров стремился, как ему и предписывалось, «не боем, а ласкою» привлекать на свою сторону немногочисленные местные племена. Казаки не только собирали ясак, но, соскучившись по земле, хозяйству, обживались по-домашнему, сеяли хлеб, охотились. И вообще устраивались на повой земле всерьез и надолго.

Но тут всполошились маньчжуры, хоть до Амура от их северных границ было много дней пути. Впрочем, на северо-востоке тогдашней Цинской империи вообще не было никаких официально и административно оформленных границ, если не считать знаменитой Китайской степы, севернее которой китайцам запрещалось селиться. (Строительство так называемого Ивового палисада было начато лишь четверть века спустя после прихода русских на Амур. Но даже Ивовый палисад находился чуть ли не в тысяче километров к югу от Амура.) Не удивительно, что китайский историк XVII века Вэй Юань писал об амурских племенах: о них никто ничего не знает, «как будто живут они на краю света».

Появление русских пробудило в маньчжурах завоевательные инстинкты, и в 1652 году они отправили на Амур многотысячное войско. Первыми жертвами маньчжурской экспансии стали местные племена: завоеватели сжигали их жилища и принуждали уходить на юг.

Весной 1652 года двухтысячный отряд маньчжур, вооруженный пушками, ружьями, петардами для подрыва стен, осадил Ачинский острог, основанный Хабаровым ниже устья Уссури. 205 казаков, оборонявших Ачинский острог, смело приняли бой и… отбили нападение, взяв богатые трофеи и уничтожив чуть ли не треть маньчжурского войска.

Урок, как говорится, пошел впрок. Но увы, вначале только на три года. В 1655 году под стены Кумарского острога, тоже основанного Хабаровым, пришел уже десятитысячный отряд маньчжур. Русских в остроге было не больше пятисот человек. Они не только отбили штурм, но и, сделав отчаянную вылазку, насмерть перепугали маньчжур и заставили их уйти.

Наступило долгое затишье. Казалось, что и маньчжурско-цинские правители, и русские воеводы забыли о великой разграничительной реке. Только вольные казаки все в большем числе селились на ее зеленых берегах. Воеводы доносили в Москву: уход пашенных крестьян в Даурию принял такие размеры, что грозит обезлюдением многим районам Сибири.

В 1665 году на этот «край российских владений» бежал с группой казаков приказчик Усть-Кутского солеваренного завода Никифор Черниговский, убивший воеводу, покушавшегося на честь его жены. Черниговский обосновался в Албазино и организовал что-то вроде вольной республики. Казаки сеяли хлеб, промышляли зверя, налаживали мирные отношения с местным населением. Собрав ясак, Черниговский отправил его царю вместе с челобитной. Царь разгневался, приказал казнить отыскавшегося наконец воеводоубийцу и строго наказать его соучастников.

Но время было не теперешнее — даже царские указы шли годами. И вот пока шел этот строгий указ на далекий Амур, царь успел пораскинуть мозгами и сообразить, что Никифора-то надо не казнить, а награждать. Ибо Амур-река куда важнее воеводиной головы. Царь не посчитался с «честью мундира», издал новый указ, весьма любопытный не только для историков:

«…В день святого ангела великого государя всея Руси повелеваем сжечь грамотку нашу о казни вора и грабежника Никифора Черниговского со товарищами. Воров тех милуем, и надобно их сыскать и отныне ворами не злословить, осыпать почетом и наградами. Никифора же Черниговского именем нашим, великого государя всея Руси, ставим приказчиком Албазина, а рать его именуем русским воинством царским и шлем жалованье две тысячи серебром. И пусть Никифор Черниговский с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит и на тех рубежах стоит насмерть…»

Казаки хорошо усвоили этот наказ. Они построили настоящую крепость, обнесли Албазинский острог стенами общей протяженностью сто шестьдесят саженей с тремя башнями, окружили его широким и глубоким рвом. За рвом в два яруса вкопали в землю надолбы и в шесть рядов вбили колья — так называемый «чеснок». Они готовились «стоять насмерть», «оборонять рубежи».

Было учреждено новое в России Албазинское воеводство со своим гербом и печатью, в состав которого вошли все земли по Амуру вплоть до океана. Под Албазином множились деревни крестьян-земледельцев, на протоках Амура возникали зимовья.

Но снова спокойная жизнь была нарушена: начались враждебные вылазки маньчжур. А в июне 1685 года к Албазину подступило целое войско. По сравнению с русским гарнизоном — четыреста пятьдесят защитников, включая купцов и крестьян, — это была армада: пять тысяч пеших и десять тысяч конных воинов, сто пятьдесят полевых и осадных орудий.

Маньчжурский командующий Ланг-Тау имел все основания не сомневаться в исходе боя и предложил албазинцам сдаться. И был весьма удивлен, не получив никакого ответа. Разгневанный, он приказал стереть Албазин с лица земли вместе с его защитниками. Долго полтораста орудий обстреливали маленькую крепость. Потом пятнадцатитысячная армия пошла на приступ и… откатилась, понеся огромные потери. Началась осада. И только когда у русских кончились боеприпасы и дело дошло до камней, воевода Алексей Толбузин решил уйти из полуразрушенной крепости. И Ланг-Тау выпустил «этих непонятных русских», отчаянно сражающихся, даже когда сражаться бессмысленно.

«С великою пужою», питаясь только «кореньями и травами», албазинцы шли в Нерчинск. Но, встретив в пути идущее навстречу подкрепление, все, как один, повернули обратно. В конце августа того же 1685 года они снова заняли Албазин, начали восстанавливать стены и валы. И снова пришло огромное маньчжурское войско. Но теперь албазинцев было уже около восьмисот человек, и, самое главное, они имели достаточно боеприпасов.

Началась осада, каких не так уж много наберется в военной истории. Раз за разом маньчжуры ходили на приступ и раз за разом откатывались. Шли месяцы, зима сменялась летом, лето — зимой, а Албазин все стоял. Потеряв половину своего войска — до шести тысяч человек, — маньчжуры сменили осаду на блокаду. Защитников Албазина к этому времени оставалось в живых только шестьдесят человек. Умер от тяжелых ран Алексей Толбузин, и оборону возглавил полковник Афанасий Бейтон. Люди голодали, болели цингой, но не сдавались. Тогда маньчжуры пошли на хитрость: отступили от крепости на шесть верст и предложили Бейтону продовольствие и лекарей. Просили только сообщить, сколько в крепости больных казаков. Бейтон ответил, что защитники крепости пи в чем не нуждаются, и в подтверждение, собрав остатки зерна, послал маньчжурскому военачальнику «пирог весом в пуд».

И тогда — невероятно, по факт! — маньчжуры ушли совсем.

Через год, летом 1689 года, в Нерчинске начались переговоры о разграничении территориальных интересов. Вместе с маньчжурским посольством прибыла 15-тысячная армия и фактически осадила Нерчинск.

А время для России было тяжелое, смутное. Петру Великому едва исполнилось 17 лет, и он еще «тешился» на Плещеевой озере. В это самое время Софья готовила дворцовый переворот и московскому правительству было не до обороны дальневосточных рубежей. В таких условиях Нерчинские переговоры напоминали «выламывание рук». И все же возглавлявший русское посольство Федор Головин твердо стоял на том, чтобы «учинить непременно рубеж по реке Амур, давая знать, что кроме этой реки, издревле разделяющей оба государства, никакая граница не будет крепка».

Послы спорили, прислушиваясь к тому, что творилось под стенами Нерчинска. А там маньчжурские войска демонстративно готовились к нападению. Военный шантаж не помог. Головину не удалось до конца отстоять свои позиции, но он вынудил маньчжурских посланников отказаться от категорических требований. В текст договора было внесено много неясностей и недомолвок. Это не был договор о границе в общепринятом понимании слова, это было как бы договоренностью не мешать друг другу. Маньчжур и русских разделяли огромные «ничейные» земли, населенные мелкими местными племенами: от Станового хребта, южнее которого до окончательного определения границ обещали не селиться русские, до Ивового палисада — официально объявленной границы империи Цин — было не меньше полутора тысяч километров. И Амур посередине был словно бы естественной разграничительной линией, дальше которой старались не ходить «охочие люди» ни с той, ни с другой стороны…

Амур горел отраженным солнцем во всю ширь свою, когда по скользкой от дождя дороге я взобрался на албазинскую кручу. На другом, низком берегу до самого горизонта простирались сырые заросли, нетронутые и вроде бы совсем необжитые. Прямо передо мной вдоль обрыва тянулась улица и добротные избы гляделись в Амур широкими окнами. И бежал к этим домам, стелился под ноги чисто отмытый дождем дощатый тротуар.

Я шел по тротуару, слушая, как стучат доски, и моему разгоряченному воображению слышались в этом стуке какие-то древние отзвуки. Но вот доски забухали чаще: меня обогнали две веселые девчушки, оглянулись на бегу, поздоровались и исчезли в чьем-то дворе. Из окна напротив выглянула быстроглазая молодайка в платочке, чинно ответила на мое «Здрасьте!» и, придерживая створки рамы, долго глядела вслед. В стороне, над обрывом, мальчишки увлеченно копались в каких-то ямах — то ли сажали деревья, то ли, наоборот, выкапывали их.

Возле продмага я увидел двух одинаковых мужиков. Оба они были невысокие и коренастые, оба лет эдак пятидесяти, в серых помятых пиджаках и черных кепках. Отличало их, пожалуй, только то, что один был чисто выбрит, а у другого на щеках и подбородке кустилась недельная щетина.

— Вы… откуда? — спросил меня тот, что был небрит.

— Из Москвы. А вы… колхозники?

— У нас совхоз.

— А какой он, совхоз? — Мне хотелось порасспросить, но я еще не отошел от своих «исторических раздумий» и не находил нужных вопросов.

— Обыкновенный. Коров пасем, пшеницу сеем.

— Гречиху там всякую, — подсказал тот, что был чисто выбрит.

— Гречиху, овес, кукурузу…

— На силос.

— Да, на силос. И картошку…

— А где у вас контора? О селе порасспросить.

— Так это в Дом культуры надо, к Агриппине Николаевне.

— А кто она?

— Учительницей была…

Я поблагодарил и ушел. По опыту многих дорожных встреч я хорошо знал: если односельчане, не раздумывая, рекомендуют с кем-то поговорить, значит, это и есть как раз тот человек, который мне нужен, — местный краевед, историк, этнограф, географ и кто угодно еще в одном лице.

Так оказалось и на этот раз. Я шел в Дом культуры, а попал в музей. Его хранительница — она же организатор местного Народного музея, директор и экскурсовод — маленькая, сухонькая, пожилая женщина Агриппина Николаевна Дорохина обрадовалась моему появлению так, словно всю жизнь ждала этого момента. Она позволяла мне трогать экспонаты — изъеденные коррозией ядра, плуги, старые самовары, листать пожелтевшие фотографии, пересыпать коллекции монет, столь богатые, что от них замерло бы сердце у любого нумизмата. И все рассказывала, рассказывала — о «батарейке», где было найдено большинство экспонатов, относящихся к Албазинской обороне, об уцелевших руинах укреплений, о переселенцах прошлого века, о днях нелегкой борьбы за советскую власть, которым она и сама была свидетельницей.

— Про древний Албазин мне еще бабушка рассказывала, — скороговоркой говорила Агриппина Николаевна. А потом, уже в двадцать девятом году, когда я сдавала приемные экзамены в педагогическое училище, преподаватель посадил нас, пятерых албазинцев, и целый час рассказывал об Албазииской обороне. И, ничего не спросив, всем нам поставил зачет. Сказал: «Из уважения к прошлому». А потом встречалась с известным исследователем нашего края Новиковым-Даурским. Он полдня водил меня одну по Благовещенскому музею и тоже говорил: «Из уважения к прошлому»…

После всего этого она уже не могла не стать краеведом. А когда в 1958 году случилось на Амуре большое наводнение и школьники принесли ей вымытые из обрыва древние ядра и топоры, Дорохина решила организовать при школе музей. Думала, только об Албазинской обороне, а получилось в конце концов обо всей истории села. Даже о женсовете, который в 1926 году организовали местные бабы, собрав деньги на детсад, устроив общественный буфет из продуктов, собранных по дворам.

Дорохина давно уже на пенсии, во ходит в школу, как на работу, каждый день. То в музее, что находится рядом со школой, надо принять экскурсантов, которых с каждом годом едет в Албазино все больше, то односельчане или ребятишки зовут поглядеть очередные свои находки, а то библиотекарше понадобится отлучиться куда-нибудь и она просит Агриппину Николаевну посидеть за нее, повыдавать книги, благо библиотека находится рядом с помещениями Народного музея. Забот хватает. Но Агриппина Николаевна не только не сетует, а даже радуется. Есть у нее убеждение, которое, услышь я его не от учительницы, принял бы за перефраз одного из древних мистических верований: «Боги не засчитывают в счет жизни дни, заполненные заботами о других людях».

Как потом рассказали мне албазинские женщины, такая же была и ее мать — первая на селе заводила в далекую, еще пред-колхозную пору.

Этих женщин часом позже я встретил на том самом месте, где беседовал с первыми албазинцами.

— Вон Дарья Васильевна, — сказала Агриппина Николаевна, провожавшая меня по селу, — старше ее в Албазино никого и нет.

Лицо Дарьи Васильевны было изрезано морщинами вдоль и поперек.

— Все время тут живете? — спросил я.

— Выезжала в гости. Но лучше Албазино ничего не видела.

— Все, наверное, помните?

— Помню, что помнится.

— Что самое памятное?

— Детей тут похоронила…

— А общественные дела?

— Много было дел… Первый воскресник, может? — спросила она, оглянувшись на Дорохину.

И передо мной словно бы открылась очередная страница долгой албазинской истории. Было это в 1920 году, когда в Албазино только что организовалась большевистская ячейка. Вскоре же прибежал из Джалинды посыльный: пришли четыре баржи с продовольствием для бойцов Забайкальского фронта и надо эти грузы немедля переложить в вагоны.

Поднялись албазинские мужики, пришли люди из других сел — Игнашино, Свербеево, Орловки, Бейтоново, Перемыкино… Три дня работали, как тогда говорили, «чтобы вышибить семеновскую пробку белых». От зари до зари стоял шум над Амуром, скрипели телеги, ржали лошади. Отдохнут минуту — и снова:

— Пошли, ребяты-ы!..

Сами себе удивлялись: устали до смерти, а чуть перекур — тут тебе и гармошка, и песня, и пляска. Споткнулись только в самом конце, когда случилась беда с одним из организаторов этого трехдневного воскресника, Никифором Ланчаковым. Высокий, курчавый, веселый, он, кажется, был повсюду, шуткой подбадривал уставших, первым нес тяжелые мешки. Никто не видел, что ночами он не мог уснуть, глядел на звезды, потирая грудь, и дышал, дышал. И под конец не отдышался, умер от разрыва сердца. Хотели похоронить его там же, в Джалинде, да албазинцы не дали: «Наш он, у нас и похороним»…

— Вот они какие! — сказала Дарья Васильевна таким тоном^ словно произнесла фразу из бескомпромиссной молитвы.

— А потом?

Потом японцы пришли. Зверствовали почище беляков. Расстреливали людей за всякую малость, а то и вовсе ни за что. И хоронить в гробах не давали. И чтобы не собирались люди на похоронах — не больше одного живого на одного мертвого. И чтобы жены не смели реветь. Чуть что — получай норму — семьдесят пять нагаек…

Она замолчала, уставившись вдаль белесыми выцветшими глазами.

— А наводнение? Про наводнение расскажи, — напомнила другая женщина.

— Это недавно было. Ты молодая, ты и рассказывай.

«Молодая», которой на вид было под семьдесят, отмахнулась было, но тут же и заговорила торопливо, словно боясь пе успеть высказаться:

— Сколько живу, такого не помню. В пятьдесят восьмом годе было. Сначала в мае вода поднялась. Тот берег — море сплошное. А у нас — всю нижнюю часть села затопило да поля, которые там, — Она махнула рукой в ту сторону, куда убегала река и где за небольшим ручьем, впадающим в Амур ниже Албазино, были дома, сараи, огороды. — Китайские фанзы плыли и люди — на крышах. Сколько мы их тогда поспасали, забыв о своем добре! Школа была битком набита китайцами. Кормили лучшим, что было: как же, натерпелись люди. Даже свиней китайских спасали, что пытались переплыть на этот берег. Мы им, как у нас: «чух-чух», а они не понимают. Кто-то подсказал, что надо по-китайски звать: «гох-гох». Сколько тогда добра китайцам напередавали, и ихнего, что спасли, и своего. А ведь у нас тоже убыток был немалый. Картошку всю, что посадили, песком затянуло, вместо дорог — промоины, на лугах — озера. А сколько домов поразрушило!..

Опа перевела дух, и третья участница нашего разговора тотчас вставила свое:

— Ты про сестру Любаву расскажи. — И повернулась ко мне, разъясняя: — Чуть не утопла, сестра-то.

— Это уже в июне было, когда другая волна пошла. Любава несколько ночей не спала, все воды боялась. А тут Амур вроде на убыль пошел, и она успокоилась, уснула как убитая. Проснулась от шума. Сначала не поняла ничего, открыла дверь, а волна — в избу. Выскочила в чем была, побрела в воде по пояс. Шум, крики откуда-то. Дрожала больше от страха, чем от холода. Хоть вода холоднющая была — по улицам даже льдины плавали… А потом уехала…

— Куда уехала?

— А совсем. Колхоз-то прикрыли.

— Как это прикрыли?

— Приехал представитель из области, сказал, что колхоз легче распустить, чем восстанавливать.

— Что же вы?

— Что мы? Жаловаться стали. Как это можно без колхоза? В Москву написали: так, мол, и так, триста лет живем на этой земле и дальше будем жить. Пришел ответ: создать совхоз Албазинский…

В стороне, под лиственницами у обрыва, послышался мальчишечий гомон, и скоро двое пацанов, бухая по дощатому тротуару, побежали к нам.

— Агриппина Николаевна! Поглядите, что мы нашли?!

Дорохова обрадованно сорвалась с места, быстро, по-молодому, заспешила за мальчишками. Я, естественно, побежал следом. В зарослях полыни увидел дюжину мальчишек и девчонок, наклонившихся над небольшим раскопом. Когда они расступились, я увидел разложенные на доске красноватое ядро, изъеденный ржавчиной наконечник копья, огромный старинный ключ из тех, что именовались амбарными.

— Ребята, раскапывать ничего не разрешается, — как-то двойственно, одновременно строго и ласково, сказала Дорохина, волнуясь, торопливо падевая очки.

Она разглядывала находки с благоговейным молчанием, и руки ее все время трогали эти найденные предметы, комья сырой земли, плечи и головы суетившихся, мешавших ей мальчишек.

А я разглядывал Агриппину Николаевну и вспоминал стихи Мирмухсина о начальном свете отчизны, завещанном предками: «И если в пику всяким бедам и всем превратностям назло ты будешь полон этим светом — считай, что в жизни повезло…»

Над Амуром задыхался закат, немыслимой декорацией расцвечивал тяжелые купола туч, ребристую от быстрого течения воду. Через заросли полыни и крапивы высотой по грудь я спустился к берегу и пошел по хрусткой гальке к ожидавшей меня моторке. Впереди суетился на отмели невысокий мужичок с крупными, как у цыгана, чертами лица, как-то странно нетерпеливо удил рыбу.

— А я сразу признал корреспондента, — еще издали заговорил он. И неожиданно протянул мне леску: — А ну-ка, подержите на счастье. Примета есть: новому человеку всегда везет. Вот так, легонько, только пальчиком придерживайте.

Он принялся разматывать другую донку, насаживать на крючки пескарей и все говорил, говорил, измаявшийся в одиночестве рыбак, для которого рыбалка была не священнодейством, как для нас, горожан, а самым обыденным делом.

Закат разгорался все шире, развешивал огненные кромки облаков, как яркие театральные занавесы. Мириады белых мотыльков метались над водой, словно хлопья снега на ветру, трепыхали тонкими крылышками, торопились в минуты своей короткой жизни найти себе пару и совершить самое важное, для чего, собственно, они и появились на свет. И тысячами падали, так ничего и не успев, устилая поверхность воды, камни на берегу тонкой живой «снежной» пеленой…