Найди меня

ГЛАВА 3

Пустыня Мохаве не всякому показывается. На деле она не показывается большинству людей, почему Рени Фишер ее и любила. Но не только поэтому. Пустыня всегда была частью ее жизни, сколько она себя помнила. Задолго до того, как стала агентом ФБР.

Она пожила в городах на Востоке, но теперь, вернувшись, даже не понимала, как могла забыть о своей любви к здешним местам. В хорошие дни ей не требовалось никакой терапии, кроме запаха цветов пустыни и креозотовых кустов, а в тяжелые дни этот запах напоминал, что пейзаж утешал ее вчера и снова утешит завтра.

Иногда она испытывала невольное чувство вины за то, что бросила эти места, так много значившие для нее когда-то. Однако пустыню, казалось, не волновало ее легкомыслие. Та оставалась прежней. Восходы все так же расцвечивались оранжевым, а закаты красным. Пустыня все так же спокойно расстилалась под бегущими над ней облаками и грозами, позволяя ветру вздымать песок, поднимая песчинки ввысь и унося далеко за ее пределы. Она просто равнодушно ждала.

Стояла весна, любимое время года Рени — осень боролась за второе место. Летом иногда стоял убийственный зной, особенно во время влажного сезона муссонов, когда испарительные охладители не приносили облегчения. Приходилось плотно закрывать шторы и прятаться в доме, дожидаясь захода солнца и наступления прохлады.

Многие из тех, кто селился в глубине пустыни, пытались залечить здесь душевные раны, начать жизнь заново, спрятаться, забыть о прошлом или сделать вид, что прошлого никогда не было. Все это в равной мере относилось и к Рени Фишер, как и многое другое. Но пустыня не всесильна. Многие искавшие утешения через некоторое время уезжали, возвращаясь туда, откуда бежали, немного успокоившись, или так и не обретя покоя. Другие оставались, заявляя, что здесь их дом и никогда они не уедут. Рени принадлежала ко вторым.

Ее дом находился в двадцати милях от национального парка «Джошуа-Три» и в паре часов езды на восток от Лос-Анджелеса, но гораздо дальше в смысле геологии, погоды, дорожного движения и жизни в целом. Поездка из города в пустыню напоминала перелет с Земли на Луну.

Дом было не так просто отыскать. Разбитая грунтовая дорога поднималась на высоту, где некоторые начинали ощущать себя некомфортно. Маленькая хижина стояла на крутом утесе, откуда открывался вид на далекую Гоут-Маунтин и плоскую котловину внизу. В ясные дни Рени казалось, что отсюда видно до самой Невады. Может, и так.

Здесь, вдали от цивилизации, Рени чувствовала себя в полной безопасности. А поскольку она слыла замкнутой и нелюдимой, ее никто не беспокоил. Так что визит из мира, который она вполне сознательно оставила, стал полной неожиданностью. Услышав звук мотора и стук в дверь, она решила не открывать. Пусть думают, что дома никого нет. Наверное, это та молодая журналистка, ведущая расследование, которая приезжала пару недель назад и оставила визитную карточку в двери. Кармел, или как ее там.

Стук повторился, уже настойчивее.

Сквозь щель между плотными шторами, сейчас задернутыми от солнца, Рени разглядела мужчину в черном костюме. Костюм ничего хорошего не предвещает. Их носят гробовщики, агенты ФБР, адвокаты и детективы.

Затаив дыхание, она отошла от окна, на цыпочках прокралась к запертой двери и остановилась, остро чувствуя присутствие незнакомца и того темного мира, который он нес с собой. Мрак просачивался в трещины старой хижины. Рени больше не носила оружия, даже не держала его в доме. Оружию в этой жизни не место. Правильный выбор — сейчас пальцы ее задергались, и она представила успокоительную тяжесть пистолета в руке.

Настойчивый стук повторился.

Она снова не отозвалась. Он, конечно, знает, что она дома, хотя на ее присутствие намекал лишь ободранный и проржавевший белый пикап перед дверью. Но это еще ничего не означает. С тем же успехом можно подумать, что она с кем-то уехала куда-нибудь. Или, что ближе к реальности, бродит в окрестностях, но, конечно, не в такой жаркий не по-апрельски полдень.

Тень незнакомца скользнула по шторам, и снаружи хлопнула дверца. Но за этим не последовал шум заведенного двигателя и отъезжающего автомобиля.

Снова заглянув в щель между шторами, она увидела, что он отыскал полоску тени и сидит на земле, положив руку на колено и прислонившись к сараю, где стояла печь для обжига керамики. Он снял пиджак и галстук, закатал рукава рубашки и теперь выглядел не столь угрожающе. Человечнее. Просто ему жарко, и он устал.

Что-то с ее прежним партнером? Из-за старой работы? Висяк? Или хуже — она понадобилась кому-то? Она сама удивилась, что еще осталось какое-то любопытство.

Она распахнула дверь и окликнула его, спросив, что ему нужно.

— Неплохо бы водички попить.

Городской. Смешно, ведь и она не так давно была «городской». Но сюда перебираются, чтобы сбросить старую кожу, и это происходит быстро.

— Только идиоты едут в пустыню без воды.

Люди то и дело умирают в пустыне от обезвоживания и дезориентации, даже не успев понять, что случилось.

— Как вы догадались, что я не местный?

Она попыталась как можно доходчивее изобразить на лице раздражение.

Он проворно, но слегка неловко поднялся на ноги. Засиделся на земле. Когда они наконец оказались лицом к лицу, он показался Рени немного растерянным. Наверное, ожидал увидеть ее прежнюю — ухоженную, строго одетую. А не длинноволосую босоногую хиппи с руками и джинсами, вымазанными глиняной пылью.

— Вас нелегко найти, — сказал он.

— Видимо, не так уж нелегко.

Ее голос, на удивление, не дрогнул. Она выставила себе за это похвальные баллы. Разговаривала она редко, поэтому удивилась и тому, что смогла ответить членораздельно, а не невнятным кваканьем.

— Это частная собственность. Кто вы такой, и что вам нужно?

— Я пытался вам дозвониться.

Она посмотрела на свой телефон, потом повернула его, показывая последний заблокированный номер.

— Это от меня. Детектив Дэниел Эллис. Я из убойного отдела округа Сан-Бернардино. По поводу вашего отца.

Она прижала руку к груди и ощутила ускорившееся биение сердца под футболкой. Сухость во рту, тремор. Именно этих приливов эмоций она и пыталась избежать. Именно потому и уехала в пустыню.

Книг по самопомощи для детей серийных убийц не издают, уж больно узкая рыночная ниша. Хотелось бы надеяться. Зато много книг о том, как справляться с травмой, которые она читала, пытаясь разобраться, почему никак не удается сбросить с себя груз прошлого. Пыталась понять, отчего воспоминания всегда возвращались, когда ей уже казалось, что она справилась с ними и навсегда оставила позади. Конечно, следовало догадаться, что рано или поздно что-то подобное произойдет, но она слишком отгородилась от всего и оказалась не готова к неожиданностям.

Чтобы отвлечься от бури тревожных мыслей, она заставила себя сосредоточиться на стоявшем перед нею мужчине, проанализировать его, составить профиль. Очень высокий, молодое и чересчур серьезное лицо, густые темные волосы.

Дэниел снял темные очки, несколько наигранным жестом, но, возможно, просто из вежливости. Карие глаза смотрели настороженно. Последнее время она привыкла к таким взглядам.

Он казался смутно знакомым, но никак не припоминалось откуда. Она давно заблокировала многие воспоминания. Единственный способ выжить. Где же они встречались? Университет Джорджа Мэйсона? Куантико?

Для верности он показал свой значок и попросил разрешения войти.

Люди всегда что-то оставляют после себя. И не только ДНК, скорее, нечто вроде энергии, которая остается еще на много дней. Ей совершенно не хотелось пускать его в дом. Кто знает, сколько потребуется, чтобы стереть следы его присутствия. Но снаружи жара, под девяносто[1]. Невозможно отказать в воде и убежище от полуденного зноя. Отступив на шаг назад, она дала ему войти.

На крыше ворчал испарительный охладитель, и поток воздуха из вентиляционных решеток ерошил волосы и шевелил одежду. Детектив вошел, с облегчением вдохнув прохладный воздух.

— Мы встречались? — поинтересовалась она, пытаясь вспомнить мир за пределами пустыни и в то же время боясь этих воспоминаний. Она не готова к тому, чтобы кто-то тащил отца в ее убежище. Не его физическое тело, конечно, но мысли о нем, слова о нем, мерзость его жизни и поступков теперь свободно плавали в воздухе и касались всего в комнате. Ее глины, гончарного станка, даже праха ее пса. Не осталось ничего неприкосновенного и святого.

Гость окинул обстановку профессиональным взглядом детектива. Наверное, мысленно определил ее как «тусклую, полную отчаяния». Скорее мастерская, чем жилье, по-монашески аскетичная и пустая, за исключением полок с керамическими поделками разной степени готовности: одни только снятые с круга, другие покрытые глазурью в ожидании обжига. Он тщательно оглядел все, от стен из шлакоблоков до бетонного пола, усыпанного глиняной пылью, как и она сама.

— Куантико, — сказал он. — Вы выступали на курсах профайлинга, которые я посещал.

Ага, все верно, встречались в аудитории. Теперь она вспомнила его и его слова во время представления участников.

— Вы спросили, ощущаю ли я себя соучастницей преступлений отца, хотя и была еще ребенком.

Он моргнул.

— Простите. Это было бестактно с моей стороны, слишком личный вопрос. — Он взмок, и Рени, вспомнив о его просьбе, достала из холодильника контейнер с холодной водой, налила и протянула ему стакан.

— Не извиняйтесь, что копнули глубоко и перешли на личности. Вопрос был хороший. Правда, я не помню, что ответила.

Он с благодарностью припал к стакану.

— Вы сказали, что никому не следует обвинять себя за преступления других. Особенно ребенку.

Ответ по сценарию. Сколько она их составила за эти годы. Ответ верный, но, несмотря на это, чувство вины неотступно, ежеминутно преследовало ее всю жизнь. Она вспомнила что-то еще.

— Это у вас потрясающие снайперские навыки?

— Отличная память.

Не на все.

— Не так часто удается бывать на стрельбище, как хотелось бы, так что меткость уже не та, что прежде. — Он допил воду и поставил пустой стакан на кухонный стол. Потом довольно бесцеремонно обошел ее мастерскую, осматривая гончарные круги, банки с глазурью, мялку, бочонки глины и полки с керамикой. Особенно заинтересовали его работы с высокотемпературным обжигом, где требовались птичьи перья. Он остановился перед картой, закрывающей полстены. Пустыня Мохаве. Некоторые районы отмечены красным.

Подойдя, она встала рядом, сунув руки в карманы джинсов.

— Это места, где я искала жертв моего отца.

Некоторые из них находились на территории, некогда принадлежавшей ее бабушке по отцу, а теперь перешедшей к нему по наследству; настолько обширной, что поисковикам понадобились бы годы, чтобы осмотреть каждую скрытую промоину и сухое русло. Здесь можно ехать несколько часов и не встретить ни одной машины. Глушь.

С годами шансы отыскать что-то таяли. В краю зыбких песков дожди постепенно смывают все, даже тела.

И все же она продолжала искать.

Нормальные люди в свободное время ходят в кино, рестораны и музеи. Она искала женщин, убитых ее отцом, движимая всепоглощающей жаждой найти их.

— Интересно, — сказал он. — Я просмотрел все документы, что у нас есть на вашего отца. Искали в основном ближе к его дому, в государственном лесу Сан-Бернардино, в окрестностях Палм-Спрингс. На земле вашей бабушки работала только маленькая группа, и то совсем недолго.

Ее впечатлило, что он столько знает об этом, уже таком старом деле. Странно, конечно, но, с другой стороны, у многих детективов есть свои любимые старые глухие дела, которые они время от времени извлекают на свет божий и пытаются раскрыть. Большинство считало, что ее отец прятал тела где-то недалеко от их дома в Палм-Спрингс, в пределах так называемой Внутренней Империи Большого Лос-Анджелеса, но она чувствовала, что он увозил их в пустыню. Пустыня обещает убийце уединение, а жара гарантирует быстрое разложение. Лучше места и не придумаешь.

— Почему именно Мохаве? — спросил он. — Отсюда несколько часов езды от мест, где исчезали наиболее вероятные жертвы, о которых мы знаем. У него был лес прямо под боком. Чтобы хоронить своих жертв в Мохаве, ему пришлось бы долго везти их по жаре. К тому же в домике вашей бабушки не нашли никаких следов. А она, пока была жива, настаивала, что никогда не видела ничего подозрительного.

Все это было правдой.

— Он любил пустыню и чувствовал себя тут как дома, — ответила Рени. Однако даже это не осквернило пустыню для нее. Или сама пустыня не позволяла себя осквернить.

— Это еще не причина. А может, и вовсе не причина, потому что убийцы обычно не желают марать места, которые им дороги.

— Ни то, чему вас учили на занятиях по профайлингу в Куантико, ни ваш личный опыт не применимы к Бенджамину Фишеру, — сказала она. — Он любил меня, в этом я не сомневаюсь, однако это ничуть не помешало ему использовать и замарать меня. По правде говоря, мне кажется, что он находил в этом удовольствие — в этих милых прогулках папы и дочки со смертельным исходом.

Дэниелу, похоже, стало неуютно от такой прямоты, но ведь он сам затеял это, сам притащил сюда Бенджамина Фишера. Чего он ожидал? Конечно, ему сложно понять, как себя вести, где проявить твердость, а где сдержанность. Похоже, он позабыл на секунду, что она дочь Бенджамина, а это не мозговой штурм в полиции.

Он огляделся и спросил:

— Давно занимаетесь гончарным делом? — Видимо, пытался выйти из неловкого положения.

— Время от времени, несколько лет. — Она с готовностью сменила тему.

Занятия керамикой — своего рода эскапизм. Встаешь рано утром и месишь глину, чтобы удалить пузырьки воздуха, разрезая ее натянутой проволокой. Потом разминаешь, шлепаешь ком на круг и полностью сосредотачиваешься на нем, выравнивая его, выглаживая, удерживая от перекоса — стоит чуть отвлечься, сделать одну маленькую ошибку, и все придется начать с начала.

Когда лепишь горшок, мысли о прошлом отступают: думаешь только о том, чтобы не забыть смачивать пальцы в жестянке с водой, о постоянном и равномерном давлении на глину. О солнечных лучах, обжигающих спину через окно. Никаких мыслей об отце. Он никогда не коснется ее искусства, глины и процесса творчества. И до сих пор ей это почти удавалось — полностью исключить его из своей жизни.

Керамика приносила и доход. В округе было множество туристов благодаря близости национального парка «Джошуа-Три», и ее спокойные и необычно изящные изделия, перекликающиеся с рисунком неба и гор, выделялись на общем фоне и пользовались популярностью.

Взяв с верстака чашу, Дэниел перевернул ее клеймом вверх и спросил:

— А что значит этот знак?

— Приснилась мне как-то. — На глине была вытиснена схематичная птица из черточек, похожая на детский рисунок, а здесь, в пустыне, напоминающая петроглиф. — Без особого смысла. Ничего не придумывалась, вот и взяла картинку из сна.

— На вашем месте я бы не рассказывал об этом. — Он поставил чашу на верстак. — Несколько разочаровывает.

Она рассмеялась. Здесь этот звук раздавался нечасто.

— Постараюсь придумать историю поинтереснее.

— Значит, вы больше не работаете по специальности? Расследования? Преподавание? Жаль, при вашем-то опыте и квалификации.

— Работала с парой дел несколько месяцев назад. В основном пропавшие. Ни одно хорошо не закончилось, но удалось закрыть.

— А вы теперь и выглядите иначе, — откровенно заметил он.

Когда она работала в убойном отделе, ее шкаф был набит черными деловыми костюмами — все они отправились в благотворительную организацию. По календарю прошло всего три года, но по ощущениям больше десяти. Определенно, совсем другая жизнь.

После срыва быстро стало ясно, что нужно уйти от всего, главным образом от себя самой и от навязчивых мыслей. Оставался еще один очевидный выход, способ прекратить все раз и навсегда, но она отказалась им воспользоваться. Во-первых, из-за собаки, во-вторых, не могла так поступить с матерью. Собака на первом месте, жестоко пошутила она про себя. В итоге она решилась, загрузила пикап, посадила туда собаку и поехала куда глаза глядят — без планов, без целей. В дороге каждый день — бегство. Дорога разворачивается перед тобой и исчезает позади, а ты едешь и едешь, думая лишь о насущном: где заправиться, где выгулять пса, где остановиться на ночь. Вечное путешествие на закат, или на восход.

Но пес уже совсем состарился, и она начала чувствовать себя виноватой, что тащит его за собой, хотя он и не жаловался. А когда пришло время его отпустить, поняла, что негде даже оставить прах. Поэтому меньше года назад она вернулась в Калифорнию, купила маленькую хижину, поставила урну на каминную полку и положила на нее ошейник. Она приспособила хижину для жилья, но не больше, потому что не заслуживала большего. Когда-то у нее хорошо получалась керамика, выучил приятель по колледжу, так что она нашла на «Крэйгслисте»[2] гончарный круг и снова начала делать посуду.

И началось исцеление.

— Надеюсь, вы приехали не для того, чтобы критиковать мой выбор, — сказала она.

— Нет, но это радикальный шаг.

Озабоченное выражение его лица напомнило ей мать.

— Теперь я стала собой, — ответила она. — Творчество лечит. Попробуйте. У вас высокострессовая профессия. Гончарное дело как медитация, успокаивает.

— Это, пожалуй, не мое.

— Каждому стоит попробовать создавать что-то.

— Полагаю, последнее, что я сделал, это… — Он осекся, явно передумав, и сказал: —…такая штука из макарон, еще в школе.

Интересно, что он собирался сказать сначала.

— Очень жаль. Но, как я понимаю, вы приехали сюда из Сан-Бернардино не затем, чтобы поговорить о ремеслах.

Уперев руки в бедра, она добавила:

— Я вас слушаю.

— Давайте присядем.

«Присядем». Добра это не предвещало.

Отец умер, решила она.

Как долго она ждала этого дня, а теперь, как ни странно, подступили слезы. Она никогда не ездила на свидания с ним в тюрьму. Просто не могла. Насколько она знала, мать побывала там всего пару раз. А теперь, если он и вправду умер, испытывала вину за то, что не навестила его. Ну не глупо ли?

Солнце садилось, поэтому она раздвинула шторы, и они уселись за кухонный стол. Дэниел мучительно подбирал слова.

— Он умер, — сказала она.

— Вовсе нет, жив-здоров.

Облегчение и разочарование пришли одновременно. До Сан-Квентина восемь часов езды, даже больше, когда дороги забиты, но все равно слишком близко. Могла ли сама эта близость втянуть ее обратно, в гибельную орбиту?

— Интересно, — спокойно ответила она и замерла. Ни дергающихся коленей, ни сжимающихся кулаков. Она не вцепилась в ткань джинсов, не заморгала, не вздернула брови.

— Пять дней назад он связался со мной и предложил показать, где зарыты тела.

Многообещающе, но отец говорил такое и прежде.

— Превосходная новость. Семьи жертв имеют право знать. — Она взглянула на полки с керамикой и внезапно ощутила то же, что Дэниел, — неуместность. Керамика, сам этот дом, древний грузовик снаружи, готовый отправиться куда-то не знаю куда. Это место, ее одежда, все теперь казалось чужеродным, принадлежащим кому-то другому, сильному и сосредоточенному.

— Спасибо, что известили.

Пусть уйдет. Ей надо побыть одной. Она прерывисто вздохнула и кивнула, чтобы успокоить его — все в порядке, — но и кивок вышел неуверенным. Пожалуй, ей не удалось его обмануть.

— Отлично. Очень хорошо, — добавила она. Скорее всего, он приехал из чистой любезности, пока она не узнала обо всем откуда-то еще.

— Я расскажу маме.

— Это не все, — сказал он.

Да что же еще может быть?

— Он выставил одно условие.

Дэниел посмотрел на свои руки и снова поднял глаза. У его брови виднелся маленький круглый шрам. Ветрянка? Рубец от пирсинга? Пирсинг.

— Он не покажет могилы, если вы не поедете с нами.

Мозг Рени словно выключился, взгляд заметался по предметам, ища что-то, чтобы отвлечься от боли в груди. Ярко-желтое пятно на картине в углу, стакан, из которого пил гость. Ей надо избавиться от них. Они будут всегда напоминать ей об этом мгновении.

— Я не могу. — Она не видела отца с того дня, когда его увели в наручниках, а он звал ее «детка», пока копы тащили его прочь. Тридцать лет. Вот сколько прошло. — Это невозможно.

— Я знал, что вы так ответите. — Тон его был мягким. Он говорит тем же голосом, допрашивая преступников? Отлично, самый походящий тон. — Я понимаю.

Ее часто спрашивали, каково это — быть дочерью серийного убийцы. Она не винила никого за любопытство. Иногда, чтобы остановить дальнейшие расспросы, отвечала, что ужасно. Одним-единственным словом. Иногда, в великодушном настроении, или когда хотелось поделиться своими чувствами или даже раскрыть кому-нибудь душу, чтобы не нести эту ношу в одиночку, выдавалась краткая версия правды. Приходилось быть краткой, потому что не существовало слов, которые могли бы передать эту рану, болезненную пустоту, оставленную преступлениями отца в ее душе. Оставалось лишь отщипнуть кусочек от многослойного пирога правды. Иногда она предлагала любопытствующим вообразить себе самое дорогое на свете, источник покоя и любви, и вывернуть его наизнанку. Ласковые руки превращаются в лапы чудовища. Губы, читавшие вам на ночь и целовавшие перед сном, оборачиваются лживой пастью, темной пещерой, где ползают трупные мухи.

Но это было куда сложнее, потому что сердце еще помнило взаимную любовь, наполнявшую их обоих. Это была уникальная, особая связь между отцом и дочерью, живая, на клеточном уровне. И даже злодейства, сколько лет или жизней ни проживи, чтобы выйти из его тени, никогда не вытеснят из памяти воспоминания о том, кого она знала и любила. Поэтому даже теперь, в тридцать восемь, при мысли о нем все равно оживала знакомая душевная боль, скорбь по тому, кем он казался, а не по тому, кем он стал. Ей так и не удалось смириться с тем фактом, что эти два человека все еще живут в одном теле, что отец еще жив, гниет в камере смертников, коротая дни до последнего «прощай».

Дэниел молча ждал.

Разве может она снова увидеться с отцом? Как такое выдержать? Всю свою жизнь после его ареста она пыталась перешагнуть через это, делая вид, что он мертв, пыталась вырвать его из своего сердца, когда-то принадлежавшего ему без остатка. У нее не было уверенности, что она сможет пережить даже короткую встречу.

— Чего он хочет? — удалось ей прошептать.

— Не знаю. Может, просто увидеть вас?

— Должно быть что-то еще. — Она взяла тюбик бальзама для губ из керамической чаши на столе. Бальзам пахнул лавандой. Она встала и выбросила его в ведро. Взяла стакан Дэниела и швырнула туда же. Придется выбросить весь дом, сжечь одежду и уехать далеко-далеко, куда-то, где ничто не напоминает об этом месте. На Марс, что ли.

— Еще есть время, — сказал Дэниел. — Организовать экскурсию для убийцы из камеры смертников не так уж просто. И еще придется заставить персонал тюрьмы подписать обязательство о неразглашении. Не хватало только, чтобы пронюхала пресса и собрались зеваки — это увеличит риск побега. Вашему отцу не скажут, когда состоится поездка, просто на случай, если ему помогает кто-то снаружи.

Она отдала ему должное — он не вспомнил о стакане.

— Так что разблокируйте телефон и ждите моего звонка. Я начну готовить бумаги, а вы пока думайте, у вас будет время обсудить все с матерью. — И добавил: — Просто чтобы вы знали — о встрече с ней он не просил.

— Родственникам станет легче, — сказала Рени, пытаясь убедить себя.

— Возможно, и вам тоже, — он проговорил это оптимистичным тоном, но мигнул немного замедленно, словно подавляя в себе какие-то непрошеные мысли. Еще несколько лет и сколько-то убийств и подобные мысли перестанут его посещать.

Она с ужасом заметила, что солнце уже садится, наполняя комнату розовым сиянием.

Отец любил закаты. Это осталось одним из самых ярких воспоминаний о нем. Он брал ее за руку, и они шли на свое излюбленное место во владениях бабушки. Солнце надолго зависало в небе, и порой казалось, что это вовсе не солнце, просто отец убедил ее в этом, вывернув реальность, заставив ее думать и видеть то, что хотел он.

Криминологическое профилирование стало модным. Она читала лекции по всей стране, считалась экспертом и привыкла, что к ней обращаются за консультацией по самым жутким преступлениям. Но отец никогда не подходил под общие мерки. Это был человек, который любил свою семью, любил природу, любил закаты и животных. Который подарил ей настоящее детство и обожал ее. Любящий и любимый другими.

И все же он был злом. Возможно, худшим из зол, злом, затаившимся совсем рядом и обманывавшим ее детское сердце. А позже, когда появились подозрения, когда она пыталась его разоблачить, мать не верила ей, и Рени стала сомневаться во всем, что знала.

И даже сейчас она все равно скучала по нему. В этом и была опасность свидания. Она скучала по тому, как он произносил ее имя, Рени, старое семейное имя, с намеком на южный говор. Он в тюрьме, а она здесь, в пустыне, в безопасности, вдали от него и его манипуляций. Ее страшило, что при встрече детская любовь оживет снова.

— Мне очень жаль, — сказал Дэвид, словно понимал, что с ней творится. Но этого никто не мог понять. Она и не ждала этого. Или не хотела.

— Для вас это просто очередная зарубка на прикладе, — сказала она. — Когда все кончится, вы станете почетным гостем в Куантико. А для меня это жизнь, жизнь моей матери. Я не хочу становиться сенсацией. Я не хочу, чтобы потом выяснилось, что вы продали историю для десяти серий какого-нибудь подкаста. Не хочу никакой прессы. И не хочу, чтобы вы излагали кому-то в интервью вашу версию событий.

— Полностью согласен. Я не планирую делать себе на этом имя или состояние.

— Ой, да перестаньте. По крайней мере, прославитесь среди коллег. Знаю, как это важно.

Он покачал головой.

— Меня это не интересует.

Он мог отрицать сколько угодно, но у него был какой-то интерес. Здесь чувствовалось, что-то личное.

— Некоторым достаточно добиться справедливости, — сказал он.

Она взглянула на карту на стене и поняла, что есть лишь один ответ. Если отец действительно покажет им могилы, возможно, исчезнет то чувство соучастия, о котором Дэниел спрашивал тогда в Куантико.

— Я согласна.