Не-доросли. Книга 1. Мальчики из провинции

Глава 9. Бриар

1

– Что ж ты сразу-то не сказал? – изумлённо распахнул глаза Венедикт, даже со стула привстал, едва не столкнув со стола толстенный том в коричневом переплёте – «Высшую теорию морского искусства» Гамалеи. Влас едва успел его подхватить. – Ко мне только вчера матушка приходила, мы с ней по городу ходили гулять. И познакомились бы заодно… я ей про тебя рассказывал, она расспрашивала.

Влас чуть поморщился, укладывая на место книгу. Не хотелось вдаваться в подробности (а тем более – объяснять это Веньке, неплохому, в общем-то парню), рассказывая про то, как чересчур гордая своим простонародным происхождением небогатая материнская семья чуралась знатных родственников до того, что почти позабыла о том, что они на самом деле есть. Ни писем, ни гостеваний. Даже говорить про них избегали. И только когда он, Влас, собрался в столицу, матушка вдруг вспомнила, что её пращур Иван Седунов, сын того самого знаменитого Ивана Ряба, был женат на дочке своего крестного, Сильвестра Иевлева, капитан-командора и защитника Новодвинской крепости. И велела разыскать в Питере Иевлевых – может в чём-то и помогут. Что он, Влас, слушал её наставления вполуха, и фамилию родни, которую мать велела разыскать, благополучно забыл. Хотя отлично помнил, что Иевлевы им родня.

– Ну ладно, в другой раз придёт, познакомимся, – утешил он Венедикта.

Иевлев нерешительно кивнул, – он словно хотел сказать что-то важное, и духу не хватало.

– Да говори уж, – добродушно усмехнулся Влас.

В спальне было как обычно – не тихо и не особенно шумно. В дальнем углу играли в карты гардемарины, не подпускавшие к себе не только баклажек, но и чугунных, чему баклажки, в общем-то, были только рады – пока старшие заняты собой, им не до цука (старичкам цук не грозил). А то, того и гляди оставят карты да начнут кокосы раздавать, пырье масло выжимать или крикун-волос искать – беда. Рыжие близнецы на Данилевские, усевшись на кровать одного из них, играли на пальцах на кокосы – лбы у обоих уже покраснели, набитые мастерскими ударами, но останавливаться они, похоже, не собирались. Грегори, заткнув уши, уставился в «Грамматику английского языка» Жданова, и, раскачиваясь вперёд-назад, шёпотом повторял спряжения английских глаголов – мистер Бругенкат пообещал назавтра обязательно его спросить, стыдно будет Лорду Грегори ударить в грязь лицом. Бухвостов, развалясь на кровати, опять листал Шепелёвского Карамзина, то и дело зачитывая вслух особо понравившиеся отрывки. Володька Истомин таращился в «Астрономию» Рено и Николе, сидя на кровати по-турецки, согнув ноги калачиком – почти никто из кадет больше так не мог, кроме Грегори, навыкшего у своих соседей-татар. Кто-то из баклажек дремал, уже сладко выводя носом рулады с присвистом.

– Ты меня прости, Влас, – потупившись, сказал Венедикт. – Те полсотни розог… их ведь мне должны были дать тоже. Мне Пётр Кондартьевич так и сказал – мол, раз из-за тебя подрались, так ты должен пойти и получить наравне с наказуемыми… а я – не решился.

– Плюнь, – махнул рукой Влас. – Получишь ещё за что-нибудь, не кручинься. Что-что, а розги у воспитателей не заржавеют никогда. Особо у Головина – этот-то дракон никогда не упустит случая, чтоб спину чью-нибудь не отполировать.

Близнецам, наконец, надоело лупить друг друга по лбу. Они оставили свою игру, огляделись по сторонам и, не сговариваясь, мягко, почти бесшумно, слезли с кровати и начали подкрадываться к спящему баклажке. Не иначе, как оверкиль сделать хотят, – усмехаясь про себя, подумал Смолятин.

– Ладно, – вздохнул Венедикт. – Отбой скоро, пойду я к себе, а то застукают на галерее…

– …без сладкого оставят, – поддержал его Влас, улыбаясь. Протянул руку. – Спи спокойно, кузен.

Венедикт криво улыбнулся, принимая руку – всё никак не мог поверить, что помор не сердится на него за малодушие. Раздался грохот – Данилевские подкрались к кровати спящего, ухватили за углы расстеленное поверх постели одеяло, на котором он спал и, перемигнувшись, разом вздёрнули спящего вверх и обрушили его на пол – спустили корабликом. Грохнувшись на пол, кадет заорал благим матом, но почти тут же смолк, прерванный подзатыльником (орать в таких случаях считалось позором), выпутался из одеяла и сидел, глупо моргая и сонно потирая глаза кулаком. Обижаться на такую шутку, по правилам корпуса, не следовало, даже если бы её выкинули после отбоя. Но шутишь так с другими – будь готов, что и с тобой так же пошутят.

Где-то во дворе загремел барабан – к отбою. Венедикт, вздрогнув, выдернул свою руку из смолятинской и выскочил за дверь.

Корпус спал.

Где-то на лестнице тяжело шагал патруль, обходя комнаты. Значит, уже десять часов, – мельком подумал Влас, прикрывая рукой оплывший огарок свечки, чтобы через неплотно притворённую дверь не было видно, что в их комнате кто-то не спит. Собственно, спали уже почти все, кроме него – густо сопел Грегори, почти бесшумно и ровно дышал Глеб, возился и едва слышно всхрапывал во сне Бухвостов, одинаково посвистывали носами Данилевские, беспокойно ворочался Володька Истомин.

Дверь в соседнюю спальню отворилась, в спальню вошли двое – офицер и солдат. Влас повернулся к ним и увидел почти около самого своего лица здоровенный угловатый кулак, туго обтянутый жёсткой чернёной кожей перчатки.

– Нарушение распорядка, кадет, – прошипел офицер, убирая кулак от лица помора. Князь Ширинский-Шихматов собственной персоной. – Что за это полагается, знаете?

– Вестимо, ваше высокоблагородие, – обронил помор, чуть отстраняясь. От злости он готов был сквозь землю провалиться – растяпа, прикрыл свечку, спрятал, называется! Забыл, что спальни в корпусе строены анфиладой, и патруль ходит не по галерее, мимо дверей, а прямо через спальни, и каждую комнату проверят обязательно, даже если в щели светиться ничего не будет. – Лишение сладкого на два выходных дня.

– Именно, – обронил офицер. Солдат за его спиной весело скалился, глядя на застигнутого врасплох мальчишку. – Что вы хоть там читаете-то? Интересное что-то? Роман, небось? Дефо или Скотта? Или Василия Лёвшина?

– Не, – сознался Влас, всё ещё красный от досады. – «Астрономию и навигацию» Гамалеи.

– Зейман, стало быть? – в голосе офицера возникло едва заметное, но ощутимое уважение.

– Ну… – Влас шевельнул плечом.

– Ладно, ложитесь-ка спать, – голос офицера подобрел. – Нарушение вам сегодня так и быть, на первый раз записывать не стану, но больше не попадайтесь – режим даже зейманам нарушать не дозволено.

Он дунул на свечку, небольшой огонёк метнулся и тут же погас. Теперь комната освещался только тусклым светом масляной лампадки на стене – достанет света, если у кого из кадет неотложная нужда какая-нибудь, но не хватит, чтобы бодрствовать.

– Но, Сергей Александрович, – попытался было возразить помор.

– Спать, кадет, спать! – голос офицера снова построжел, и он двинулся к двери в соседнюю спальню, мигнув солдату следовать за ним.

Делать нечего, пришлось сунуть огарок свечки в выдвижной ящик в столе (огарки в этот ящик собирались всеми кадетами и гардемаринами их комнаты), разбирать кровать, раздеваться и лезть под одеяло. Обмануть дежурного и мысли не возникло. Обратный путь патруля всё равно пройдёт через их спальню и если его застукают вторично… вестимо, розог, тем более, за такое мелкое нарушение, от князя Ширинского-Шихматова ещё никто не дождался, а только и сладкого лишаться на два дня не стоило. Да и злить так по-доброму отнёсшегося к тебе офицера – тоже.

Но сон не шёл. Влас ворочался с боку на бок, голова была пуста, как колокол, никакие мысли не шли – но и сна не было ни в одном глазу. В высокие окна светила полная луна, длинные полотнища серебряного света, разделённые переплётами на чёткие квадраты, лежали на полу и на кроватях воспитанников (а у кого и на лице, заставляя смешно морщиться и фыркать носом, словно лунный свет щекотал в носу).

Патруль прошёл обратно, князь пошарил взглядом по столу, отыскивая огарок, чтобы унести его с собой, не нашёл, усмехнулся, одобрительно кивнул головой, видя послушание воспитанника, тихо притворил за собой дверь, чтобы никого не разбудить.

Не спалось.

И когда в одном из лунных полотнищ на полу возникла зыбкая тень, чем-то похожая на человека, Влас даже не удивился. Поднял голову и глянул в окно, из которого падал свет.

Окно выходило в сад. В окне стоял человек. Снаружи стоял, не на подоконнике изнутри, опираясь самыми кончиками пальцев на оконный карниз, упираясь руками в косяки и прижавшись лицом к стеклу. Смотрел внутрь. Власу показалось, что он может даже разглядеть черты его лица, но они не были знакомы. Или тот, снаружи, прижимаясь к стеклу, настолько расплющил свою физиономию, или на лицо падала тень… или ещё что.

Первой мыслью было, что это кто-то из соседней спальни пришёл свечки воровать – среди воспитанников было доблестью украсть из тайника у соседей огарок свечки из тайного хранилища, а то и выгрести все огарки, сколько их там ни будь. И чтобы его при этом не узнали. Обычно приходили через дверь, прикрывая лицо полой куртки, но возможно, соседям в голову пришёл новый способ. Но почти тут же Влас понял – чепуха. Кому надо лезть по карнизам второго этажа за свечным огарком?

Настоящий вор? Но что настоящему вору красть в спальнях Морского корпуса? Стоптанные кадетские башмаки?

Влас не шевелился, не отрывая взгляда от вора. Тот тоже не двигался, казалось, он ищет в глубине комнаты взглядом что-то или кого-то, обегая взглядом одну кровать за другой и разглядывая лица спящих воспитанников. Несколько раз Власу показалось, что они встретились взглядами. Возможно, так оно и было, но вор ничего не заметил – кровать Власа была в тени, до неё не досягал даже тусклый свет лампады, и невозможно было заметить, что помор не спит.

Вор был низкого роста, головы на две ниже самого Власа, который и среди кадет-одногодков не отличался высоким ростом. А рослых Невзоровича, Грегори или Бухвостова, так и на все три, пожалуй. Мальчишка? Должно быть, да. Одежда на нём была самая простонародная – в лунном свете можно было отчётливо различить коротко, до колен, обрезанный тёплый армяк и сбитый на затылок гречневик. В точности, как у того извозчика, который в воскресенье подвозил их сначала к Обводному каналу, а потом на Сенатскую.

Наконец, вор шевельнулся, послышался едва слышный скрип стекла. Балансируя на карнизе и придерживаясь одной рукой, вор чертил второй рукой по стеклу, оно скрипело. Алмаз? Влас слышал раньше о таких штуках, знал, что алмаз может резать стекло… но зачем вору, у которого есть алмаз, лезть в спальни корпуса? Такие воры лезут во дворец какого-нибудь Белосельского-Белозерского, в кабинеты к Строгановым и Демидовым, в денежное хранилище Российско-Американской компании. Дело становилось всё более нелепым, и Смолятин опять затаился.

Ждал.

Ждать пришлось недолго.

Вор провёл круг, скрип прекратился. Надавил на стекло, с лёгким щелчком круглый кусок стекла провалился внутрь спальни. Вор каким-то чудом удержал его, словно стекло прилипло к руке. Внутренние рамы ещё не были вставлены, старшие кадеты и гардемарины говорили, что нечего их и ждать раньше Павла Исповедника[1] – храмового корпусного праздника. Сразу потянуло сыростью и холодом – октябрь. Вор просунул руку сквозь дыру внутрь, повернул бронзовую ручку замка, толкнул раму, ступил на подоконник и боком пролез внутрь.

Влас изо всех сил старался дышать как можно ровнее, косил глазами то на медленно и почти бесшумно движущегося вора, то на лежащий на табурете около кровати тяжёлый том Гамалеи.

Ждал.

Протиснувшись в нешироко отворённое окно, вор что-то положил на подоконник – «что-то» едва слышно звякнуло. Соскользнул на пол, и крадучись двинулся вдоль кроватей, вглядываясь в лица лежащих, словно боясь ошибиться. Может, так оно и было. Остановился около кровати Грегори, поворотясь спиной к Смолятину.

Влас бесшумно потянулся к книге. Когда корпусные воры крались за свечными огарками (в чём, впрочем, было больше лихости и удали, чем настоящего воровства), в них обычно швыряли подушками. Тут подушкой не обойтись.

Кровать едва слышно скрипнула, вор замер на месте, не двигаясь и, похоже, даже не дыша. Рука Смолятина легла на на переплёт гамалеевского фолианта, скрип больше не повторился, и вор снова начал шевелиться. Присел рядом с кроватью Шепелёва, пошарил под кроватью, наклонился к тумбочке в изголовье.

Ждать больше было нельзя. Смысла не было.

Влас рывком сел. Кровать заскрипела, вор всполошённо метнулся обратно к окну, но Смолятин уже швырнул книгу. Тяжеленный (три фунта) том «Высшей теории морского искусства» Платона Яковлевича Гамалеи в кожаном корешке врезался в висок вора, сшиб его с ног. Коротко вякнув, вор грохнулся прямо на кровать Сашки Бухвостова.

Вопль вора мгновенно всполошил всю комнату, гардемарины и кадеты вскакивали с кроватей, кто-то запалил свечку, кто-то – невесть откуда взятый потайной фонарь с узенькой щелью, кто-то сорвал с подвеса на стене масляную лампадку – метались тени. Бухвостов, мгновенно что-то поняв даже спросонья, отшвырнул вора кулаком, тот, поскуливая. отползал на спине к окну, отталкиваясь от пола ногами, утирал кровь с разбитого лица. Наконец, дополз до стенки, уткнулся в неё макушкой и замер. В следующий миг ему в лицо упёрся луч света из потайного фонаря в руке Володьки Истомина, кто-то из рыжих Данилевских поднёс ближе свечку, а Глеб Невзорович – лампадку. Вор зажмурился и пытался отвернуться.

– Баа… – протянул вдруг Грегори. – Знакомая личность. Помнишь его, Влас?

Влас качнул головой и тут же вспомнил.

Малышка.

Тот самый, из шайки с Обводного канала, который затеял тогда драку.

Бесштанная команда в вышитой рубахе.

– Вспомнил, – процедил он, выхватывая из руки Глеба лампаду и поднося ближе к лицу малышки. Тот сморщился, отворачиваясь, и вдруг пронзительно свистнул. В ответ из сада раздались такие же свистки, а в стекло с грохотом врезался тяжёлый булыжник, брызнули осколки. Кадеты отпрянули, а малышка вдруг рывком метнулся к окну, распахнул раму, лёг животом на подоконник. Ноги взлетели вверх, мелькнули распахнутыми ножницами, он рухнул вниз головой за окно – только его и видели. Кадеты метнулись к окну, но самый шустрый (кто-то из Данилевских) успел только воздух схватить около пяток вора. Словно и не бывал тут!

Воспитанники толпой подскочили к окнам, пытаясь хоть что-то разглядеть.

Где там! Только топот ног по саду и двору! Скрипнули доски, залились оглушительным лаем собаки на дворе Башуцкого.

– Ушли, – процедил гардемарин Пашка Изместьев с досадой. – Кто это был-то?

Влас поднял лежащий на подоконнике кусок стекла. Неровный круг, очень аккуратно вырезанный, а к нему смолой приклеена большая пробка.

Так вот как он стекло выдавил. Прижал к нему пробку со смолой, даванул, стекло и выпало. А за пробку он его и удержал.

– Что ему было надо?! – не унимался Изместьев.

– Кабы знать, – медленно ответил Влас, хотя уже догадывался – что.

2

Дыры в стекле заткнули подушкой и уселись на кровати. Спать не хотелось. К тому же надо было придумать, что сказать утром дежурному офицеру про разбитое окно. как ещё к ним до сих пор фельдфебель не прибежал – кадетам казалось, что шума от разбитого стекла столько, что слышно должно быть не только в дежурной комнате, но и в учительском флигеле во дворе.

– Кто сегодня дежурит-то? – спросил Бухвостов, аккуратно затворяя окно и поворачивая ручку замка.

– Его сиятельство, – подавленно ответил Влас.

– Князь? – уточнил Сашка. Все поняли. Помор кивнул в ответ.

– Скажем, что булыжник снаружи кинули, а кто – не знаем, – подал голос Грегори. Он сидел на кровати, обняв колени и опершись на них подбородком. И добавил, покосившись на торчащие в дырах подушки. – Два булыжника.

– Камень я выкинул, – поддержал Невзорович, который стоял рядом, опираясь на тумбочку Шепелёва. – Следов никаких.

– Искать следы пойдут, – скривился Истомин, втыкая лампаду в подвес на стене. Подвес качнулся, по стенам заметались тени. – Найдут лаз… заколотят…

– Ну заколотят, – пожал плечами Изместьев, падая на кровать. – Оторвём обратно, впервой, что ли?

Остальные гардемарины (их в комнате жило всего четверо) смотрели недовольно, но несогласия со словами товарища не выразили.

– Дыра в стекле слишком правильная, – хмуро сказал Влас. – Не поверят, что от булыжника.

– Если упрёмся, поверят, – отрезал Изместьев. – ну дадут по десятку розог, потерпим, – и повторил. – Впервой, что ли? Вот только знать бы, ради чего терпим…

Он в упор глянул на Власа, Грегори и Глеба, которые старательно делали вид, что не понимают, о чём разговор.

– Кто там из вас сказал, что этого форточника знает? – хмуро бросил Сашка, чуть приподымаясь. – Не хотите нам ничего рассказать?

Шепелёв, Влас и литвин переглянулись, словно решая, кому из них лучше первым открыть рот.

– Я этого оборванца тоже видел, – неожиданно сказал кто-то из рыжих Данилевских, чуть придвигаясь к Бухвостову. Кажется, Егор. Или Жорж. И пояснил в ответ на удивлённые взгляды остальных. – Вчера видел. Он у ворот корпуса вертелся. С кем-то из второй роты разговаривал. Как раз когда вы трое из города вернулись.

Вот значит, кто на нас смотрел вчера, – внезапно понял помор. – Вот чей взгляд я чувствовал.

– Ну? – голос Изместьева стал угрожающим. – Кто первый сознаваться будет?

– Я, пожалуй, – решился, наконец, Влас. Его рассказ уложился буквально в несколько коротких скупых предложений.

Как он в первый день приезда бродил по Обводному каналу, искал Иевлевых.

Как наткнулся на шайку оборванцев.

Как Грегори и литвин пришли ему на помощь, с чего и началась их дружба.

Как вчера они снова ходили на Обводный канал, и помор несколько раз ощущал пристальный недобрый взгляд.

– Выследили, – подвёл Бухвостов черту под его рассказом.

– Однако далековато забрались, – задумчиво сказал Изместьев, покусывая мундштук пустой трубки. После еды гардемарину смерть как хотелось курить, но курить в спальне было не принято. Даже из чугунной бравады. – С Обводного канала на Васильевский…

– Да вроде не особо далеко, – чуть удивлённо возразил Влас, не понимая.

– Он не про расстояние, – пояснил Бухвостов, обменявшись с Изместьевым понимающим взглядом. – Тут в другом дело. У каждой такой шайки есть место в городе, где они промышляют. И те, кто на Обводном, вряд ли в здравом уме сунутся на Васильевский – тут свои такие есть.

– Ну не станут же они друг друга бить, – сказал неуверенно один вернувшихся рыжих. Кажется, всё-таки Жорж.

– Ещё как станут, – усмехнулся Бухвостов. – И разбираться даже не будут зачем да почему. Целые войны бывают между такими шайками.

– А значит, у вас есть что-то очень важное для них, – подытожил Изместьев. Остальные гардемарины молчали, но по их виду было понятно, что они согласны с товарищем. – Что-то такое, ради чего они рискнули поссориться с другой шайкой.

Замолчали.

Несколько мгновений каждый думал, поворачивая в голове так и этак события того дня, уже далёкого по времени – два с лишним месяца прошло. Наконец, Влас, всё больше убеждаясь, что его первоначальная мимолётная догадка верна, неуверенно сказал:

– Кажется, я знаю, в чем дело.

– А я так уверен просто, – сказал Грегори, и помор понял, что они с другом подумали об одном и том же.

– Ну-ну, – подбодрил их Изместьев, щурясь. На мгновение Влас вдруг почувствовал злость – с какой стати они должны тут всё рассказывать этому гардемарину?! Его ли это дело?! Но злость тут же прошла. Конечно, его! И его, и Бухвостова, и Истомина, и рыжих Данилевских… всех. Потому что за беспорядки, выбитые стекла и грязь в комнате накажут всех. Да и важно знать, полезут ли снова в корпус форточники, это тоже коснется всех.

– Трубка? – полуутвердительно сказал Невзорович.

– Трубка, – подтвердил Грегори, вытягивая из шкафчика свой потёртый солдатский ранец. Откинул крышку, пошарил внутри, вытащил завёрнутую в чистую тряпицу вещичку.

– Ну-ка, ну-ка, покажи, – заинтересовался гардемарин Корф, до того молча сидевший верхом на стуле за спиной Изместьева. Шепелёв размотал тряпицу, и трубка оказалась в руках сначала у Бухвостов, потом у Изместьева, который передал её Корфу.

– Хороша, – цокнул языком курляндец, поворачивая её в руках так и сяк и любуясь игрой тусклого света лампады на полированных боках чубука. – Настоящий крымский бриар. А мундштук – янтарь из наших краёв, как раз недалеко от нашего замка такой добывают. И отделка едва не золотая… рублей пятнадцать стоит, думаю, а то и четвертной.

– Дорогая штука, конечно, – сказал гардемарин Сенявин, сидя по-турецки на краю чужой койки и чуть покачиваясь взад-вперёд. – Да всё ж не настолько, чтобы эти оборванцы тащились за ней через весь город…

– Вот именно, – Изместьев снова испытующе глянул на троих друзей. – Почему вы решили, что им нужно было именно это?

– Это трубка их атамана, – нехотя ответил Влас. – Когда мы их побили…

– То прихватили её с собой, – закончил за него Корф, протягивая трубку Грегори. – Законный трофей, молодцы. Но всё равно что-то не сходится…

– А может, эта трубка – его талисман, – выпалил рыжий Егор. Все глянули в его сторону – рыжий Егор стоял за спиной рыжего Жоржа, опираясь руками на плечи брата. От того, что на него обратилось внимание разом всей комнаты, Егор залился краской и торопливо пояснил. – Ну может, он думает, что ему эта штука удачу приносит или ещё что… может для форса какого она ему нужна…

– А вот это мысль, – поддержал рыжего Корф, с сожалением провожая взглядом трубку, которую Грегори аккуратно заматывал обратно в тряпицу. Видно было, что вещичка гардемарину понравилась. Но так или нет, курляндец держал эти мысли при себе.

– Ну так надо узнать! – вскинулся Жорж. Несколько мгновений все смотрели на него, он, как и Егор до того, тоже кумачово покраснел – видно было даже при свете лампады.

– Хорошо бы, – сказал задумчиво Изместьев. – Да вот только как?

– Да легче лёгкого, – откликнулся внезапно Грегори, затягивая ремни ранца и вновь толкая его в шкаф. Кивнул близнецам. – Вы ж говорили, что они пасут вокруг корпуса, так?

– Ну, – хором подтвердили они, всё ещё не понимая, куда клонит Шепелёв.

– Ну вот, я завтра погулять пойду из корпуса вечерком, глядишь, на них и наткнусь. Тогда и поговорим. И выспросим.

– Спятил? – после мгновенного молчания так же, как и близнецы, хором спросили литвин и помор.

Гришка в ответ только хищно осклабился, словно волк добычу завидел.

– Ну, один ты точно никуда не пойдёшь, – убеждённо сказал Невзорович.

– Да, верно, – поддержал Влас. – К тому же, возможно они вовсе и не тебя ищут, а меня. Меня-то они точно в лицо видели и близко.

– Угу, а под кроватью почему-то под моей шарились, – весело хмыкнул Грегори, хотя всем было понятно, что спорит он просто из чувства противоречия и мужской гордости, а на деле ему приятно, что друзья, даже мгновение не думая, готовы идти с ним.

– Ну что ж, – произнёс Корф, наконец. – Пожалуй, это самый правильный подход. Одобряю, баклажки.

3

Им не пришлось искать долго.

Уже вечером другого дня, после ужина, Грегори, Влас и Глеб крадучись пролезли в дыру в заборе, торопливо пробежали по двору Башуцкого, выскочили из калитки… и почти тут же нос к носу столкнулись с троими, всего в пяти-шести саженях от ворот, посреди тринадцатой линии.

– Ага, – процедил зловеще атаман, разглядывая по очереди троих кадет. Лицо его ещё можно было различить в тусклом свете закатного солнца – резко очерченные скулы, высокий крутой лоб, густые, почти сросшиеся, угольно-чёрные брови. Потрёпанный сюртук нараспашку чуть сполз с его плеча, шевельни плечом, он свалится – и можно сразу в драку. – На ловца и зверь бежит.

– Это точно, – согласился Грегори, быстро оглядывая противников, точно так же, как и они, замерших посреди пустой по вечернему времени улицы. В середине – сам атаман, двое – обочь от него. Приглядись – и узнаешь тех, с кем пришлось подраться тогда, на Обводном. За спиной атамана – ещё двое, почему-то не замеченные сразу. Один – здоровый парень на голову выше Яшки, двигался с обманной ленью, но этих его ленивых движений у Грегори вдруг заныли зубы – видывал он таких и раньше. А второй – всё тот же малышка-форточник.

Не трое. Пятеро. Опять пятеро, как и в прошлый раз, на Обводном. Тогда они победили, но тогда с ними был ещё Глебов дядька, Данила Карбыш. Нынче Данилы с ними нет.

– Бежит, а как же, – повторил он, косясь на товарищей. Невзорович неуловимым движением расстегнул мундир, чуть повёл плечами, левая нога чуть впереди, правая – позади, вот-вот ударит. Влас же даже не коснулся пуговиц, но напружинился, готов в любой миг прыгнуть, шагнуть, ударить. – Кто только ловец ещё, а кто зверь…

– Никак вы нас искали? – деланно удивился атаман, мигая своим. Те сгрудились, подошли ближе. – Лёшка, который был?

Малышка вмиг оказался рядом с атаманом, коротким движением подбородка указал на Грегори.

– Вот он.

– А, храбрец, – насмешливо бросил ему Гришка. – Не расшибся вчера?

Побурев от прилившей к лицу крови, малышка попятился и чуть отступил назад, держась всё же поблизости. Шепелёв не выпускал его из виду, держал краем глаза – хоть и совсем малёк, тот всё равно был опасен – видно же, что в драках не последний. Пронырливый и юркий, такой мальчишка может пролезть меж дерущимися и ударить в самое опасное место. Или в самый опасный момент.

– Ну, – Гришка повернулся к атаману. – Чего искал-то? Чего занесло в такую даль? Не боишься, что местные подловят?

Яшка сжал зубы, широкие скулы чётче обозначились под смуглой, даже под скупым питерским солнцем загорелой кожей.

– Трубку отдай, – процедил он, утыкаясь в Грегори злым колючим взглядом. – Лёшка видел, что её ты схватил тогда. Там, на Обводном…

Догадка помора оказалась верной.

– А с чего это я тебе её отдать должен? – холодно возразил Шепелёв, мгновенно отбрасывая всё притворное вежество и любезность. – Ты её утерял, бежал. А я подобрал. Она моя теперь.

Атаман угрюмо засопел – крыть было нечем, хоть у кого спроси. Кадет был прав во всём.

– Но!.. – Грегори, охваченный внезапной мыслью, вдруг поднял вверх палец. Яшка оживился, глянул с надеждой. – Если она тебе так уж нужна…

Яшка выпрямился, сжал кулаки, словно ожидая какой-нибудь каверзы. В общем-то так оно и было – у Грегори уже давно чесались кулаки, его грызла зависть. На кокосу Бухвостову ответил Невзорович, с Шалимовым дрался и плетей отхватил помор, а мимо него эти свары проходили, словно заколдованные. И жалеть-то вроде не о чем, но где-то в глубине души сидела заноза, словно шептал ему на ухо кто-то – пока ты по сусалам здесь, в Питере не получил, или сам кому не накостылял, ты не такой, как твои друзья. Хуже их. Слабее. Из милости принятый в кадеты мечтатель, влюблённый в море и морские дела.

– Не тяни!

– Отбей её, – предложил Грегори будничным голосом, словно речь шла об игре в карты или кости. – Я не курю, и мне твоя трубка без надобности. Побъёшь меня один на один – отдам. Не сможешь… не сможешь – продам. У меня уже и покупатели на неё есть.

С обеих сторон послышалось весёлое хмыканье друзей – и Влас, и Глеб слышали разговор с Корфом, которому понравилась трубка. Курляндец (ходили слухи, что он барон, но слухам тем не все верили, не всякий курляндец – барон) предлагал за «бент» пятнадцать рублей. Грегори пока не сказал гардемарину ни да, ни нет, но вот пугнуть атамана не мешало.

– Сейчас?! – не раздумывая ни мгновения, вскинулся Яшка. Сюртук с его плеча сполз, открыв замызганную толстинную рубаху-косоворотку. Ещё мгновение – и Яшка начал бы закатывать рукава.

– Нет, – покачал головой Шепелёв, охлаждая горячность атамана. – В воскресенье. Или в субботу. Тогда я смогу выйти из корпуса на полдня или на весь день. Надо отойти подальше, не стоит шуметь и скандалить здесь и сейчас.

Атаман подумал несколько мгновений, потом покосился на высокий забор Башуцкого, за которым шумно ворчала и чесалась собака, и согласно кивнул. Пожалуй, устрой тут драку, выскочит сторож, и всем дубиной достанется. Вряд ли его это пугало, но тогда и трубку не отобьёшь.

– Не обманешь? – опасливо спросил он. Больше-то для порядка спросил – ему почему-то хотелось верить этому ловкому и гибкому кадету, который так бесстрашно вышел вечером из корпуса, наверняка догадываясь, что его ждёт.

– Не беспокойся, – бросил Грегори свысока. – Гришка Шепелёв ещё никого в жизни не обманывал. Даже… (он проглотил слово «холопов», вспомнив своих деревенских друзей из Новотроицка)... даже мужиков.

– Я не мужик, – поправил его Яшка так же высокомерно, вызвав ухмылки и у своих мальчишек, и у кадет. – Мужики в земле и в навозе ковыряются, а я – оборванец, уличник! Бульвардье! Я своей удачей живу!

Ишь ты! – мрачно восхитился про себя Грегори, внешне стараясь ничего не выказать. – Прямо Франсуа Олоннэ или Мишель де Граммон[2]! Бульвардье… Неприязнь к французам с новой силой вспыхнула в нём.

– Вот и покажешь свою удачу, – вслух сказал кадет. – Я буду со своими друзьями, вот с ними. Ты тоже приводи с собой двоих… они все вместе и посмотрят, чтобы всё честно было.

– Где?! – жадно спросил Яшка.

Грегори на мгновение задумался.

– Я нездешний, – сказал он медленно. – Надо такое место, чтобы не ваше и не наше, и чтобы там редко бывали морские офицеры…

– Таких мест в Питере не так много, – хмуро бросил атаман. Он тоже помолчал мгновение, обдумывая, потом сказал неуверенно. – На Выборгской стороне разве что… хотя там свободного места – не протолкнуться… о! Гостиный двор у Екатерининского канала знаешь?!

Кадеты быстро переглянулись.

– Найдём, – решительно сказал Влас.

– Найдём, – подтвердил Грегори.

Литвин промолчал.

– Вот на канале и встретимся, – подытожил Яшка. – На рассвете.

– Пойдёшь? – спросил Лёшка, когда кадеты один за другим скрылись за воротами двора Башуцкого.

– А то нет?! – дёрнулся атаман, едва удержась, чтоб не дать малышке по морде. Развернулся к нему лицом, прошипел яростно. – Побоюсь, думаешь?! Я тебе кто? Я – Яшка-с-трубкой, понял!

– Да помню я, помню, – торопливо пробормотал «малышка» отстраняясь и отводя глаза. И атаман словно мысли Лёшкины прочитал: «Был ты Яшка-с-трубкой, да весь вышел. Где трубка твоя? Остался один Яшка». И от этого понимания вся ярость атамана сразу прошла, осталась только тихая холодная злость.

Да и на кого злиться-то? Если только на самого себя. Сам выбрал добычу не по зубам, сам решил покрасоваться перед чужаком. А то, что этот белобрысый – чужак, было видно сразу. И двигался не так, как питерские. И таращился на окрестные дома так, что слепой поймёт: в столице он – новичок. И одет прилично, а занесла нелёгкая на Обводный. Вот и решил Яшка сдуру новичка этого, деревенщину, провинциала, поставить на место, впечатлить красотой и широтой души, столичным шиком. Да и на рундук позарился, не без того.

Чёрт принёс тех двоих вместе с бешеным слугой. Кабы не они, новичок тот белобрысый, понятно, потрепыхался бы, ну зуб бы кому-нибудь выбил… и всё равно верх бы Яшкин был. И лапу бы на рундук тот наложил. Может быть, даже и барахло из той хурды белобрысому оставили бы, только рундук бы забрали.

Яшка сам верил в то, что думал сейчас.

Чёрт принёс тех двоих вместе с бешеным слугой! И ватагу его побили, и сам Яшка тумаков отхватил столько, сколько ему уже года три не доставалось, с того самого времени, как он в честном бою, один на один, победил Васюка Рябого, прежнего атамана ватаги Обводного канала, когда тот принялся нечестно делить добычу, пригревая собственный карман. И трубку свою потерял, удачливую трубку, которая ему во всём помогала уже лет пять, с тех пор, как он увёл её в Летнем саду у фраера ушастого в треуголке. И сразу же, как трубки не стало, все дела пошли наперекосяк. И двое парней засыпалось на деле, один вернулся хромой, с подбитым глазом, двумя выбитыми зубами и без добычи, а второй и вовсе не вернулся, дворники повязали. И ещё двое ушли совсем, перешли в адмиралтейскую ватагу, ближе к середине города, которая орудовала по карманам офицеров да по квартирам чиновников. Осталось только пятеро, все те, кто был с ним сегодня на Васильевском. И то, самый сильный, туповатый бычок Пашка Ферт, чуть ногу не сломал – надо ж было до такой глупости додуматься, на спор сунуть ногу под колесо ломового извозчика. Добро тот был только вполовину гружён, а то без ноги бы остался Ферт по собственной дурости. И так-то – хромал уже пятый день, два дня вовсе валялся, не вставая, и подвывал в голос.

Все эти несчастья, отчего-то враз свалившиеся на ватагу Обводного канала, Яшка не без оснований приписывал пропавшему талисману. Того и гляди, последние верные оскалятся на атамана: «Добычи, мол, от тебя нет, удачи у тебя нет, вали-ка из атаманов!». Не раз бывало такое. И потому, как только Лёшка-малышка прискакал и рассказал, что те трое опять были на Обводном, и что он проследил за ними, и видел, как они прошли впотемнях в калитку Башуцкого (а то, что через двор Башуцкого ходят в самовольные увольнения кадеты и гардемарины Морского корпуса, средь уличников Питера не знали наверное, только те, кто вчера в столицу приехал), Яшка враз воспрял духом.

И – на тебе!

Сначала спалился на простейшем деле малышка (не везло атаману, не везло!). А потом Яшка поднял враз всю ватагу, собираясь не мытьём, так катаньем, то бишь, не скрадом, так боем снова стать Яшкой-с-трубкой. Он готов был драться хоть разом со всем Морским корпусом, хотя отлично понимал – случись такое, лучшее, на что ему надо надеяться – каторга. И наскочил на нужных ему людей прямо посреди тринадцатой линии.

Наконец, повезло.

4

Выходили сразу после завтрака – Влас ещё слизывал с верхней губы следы кваса, а Грегори дожёвывал остатки булки. Глеб насмешливо покосился на них, выверяя поясную пряжку точно посреди шинели:

– Всё, дожевали?

Помор и Шепелёв переглянулись и коротко рассмеялись в ответ. Литвин тоже улыбнулся, хотя на деле ничего смешного в том, чтобы жевать на ходу он не видел. Как и ничего хорошего.

Уже на заднем крыльце Грегори остановился на мгновение и сунул Невзоровичу тряпичный свёрток:

– Вот. пусть у тебя будет пока.

– Трубка? – мгновенно догадался литвин, ощутив характерную гнутую форму и твёрдое дерево под льняным платком.

– Ну да, – Грегори махнул рукой. – Я ж драться буду – вдруг сломается. Жалко будет.

– Так и не брал бы с собой, – пожал плечами Невзорович. – Или победить не надеешься?

– Надеюсь, надеюсь, – пробурчал Гришка. – Но непобедимых не бывает, я думаю, ты знаешь это. И тогда её всяко придётся отдать.

Литвин смолчал, пряча свёрток в карман.

Просочились через двор Башуцкого в утренних сумерках, выскочили за калитку и помчались к набережной. Дорогу ещё вчера накрепко вызнали у Бухвостова и Истомина. Те только весело посмеивались, видя задор баклажек – должно быть, вспоминали себя в прошлые годы. Истомин напомнил, что надо вернуться к обеду, иначе наказания не миновать.

Пробежали через Неву по мосту, то и дело косясь на осенние серые волны, на которых плясали ломаные блики огней на ростральных колоннах. Утро было пасмурное, солнце пряталось где-то за серой пеленой туч, изредка просвечивая сквозь неё едва заметным белёсым пятном над стройкой Главного штаба.

Выскочили с моста на Сенатскую, опять издалека глянули на Стройку, где за высоким дощатым забором с утра пораньше гулко ухали молоты, звенели зубила, покрикивали десятники, густо висел в воздухе мат рабочих. Там и сям мельтешили по лесам маленькие фигурки каменщиков, трудолюбиво волочащих на козе груды кирпича, словно муравьи – яйца.

Вышли на Невский и зашагали, почти не оглядываясь по сторонам. Да и что глядеть – с обеих сторон тянулись ряды длинных домов с одинаковыми рядами окон, только облицовка цоколей разная (гранит – тёмно-розовый рапакиви[3] или мрачно-серый сердобольский, розоватый туф, серовато-жёлтый горшечный камень), а над ними – оштукатуренные фасады – терракотовые, изумрудные, зелёные с белым, жёлтые, розовые, голубые.

Невзорович с привычной неприязнью (в его семье не было принято хорошо отзываться о русских императорах) и одновременно с восхищением подумал о тех, кто додумался окрашивать дома русской столицы в яркие цвета – на фоне северного неба и осени радовало глаз.

Гостиный двор (по описанию Бухвостова – «Длиннющая и широченная постройка, вся из арок, узнаете!» – они его мгновенно узнали) они завидели, когда уже совсем рассвело. И почти сразу увидели на противоположной стороне канала, за громадой колоннады Казанского собора уличников – те тоже торопились, шагали по набережной. Впереди – Яшка, и длинные полы его потрёпанного сюртука развевались по ветру. Чуть приотстав, спешили следом ещё двое – те самые, что в прошлый раз, на Васильевском, стояли рядом с ним. Малышки не было.

И те, и другие, каждые со своей стороны канала, поравнялись с мостом, и тут один из уличников, видимо, заметив кадет, что-то сказал атаману. Яшка приостановился, глянул в их сторону, и сразу пошёл медленнее – теперь можно было и не спешить.

Встретились на середине моста, у гранитного парапета.

Остановились лицом к лицу, меряя друг друга взглядами.

– Пришли, – проговорил Яшка, глядя на кадет, чуть склонив голову.

– Пришли, – подтвердил Глеб холодно, опередив Грегори. Шепелёв покосился на друга недовольно, но смолчал.

– Ну пошли, – бросил Яшка, поглядев на троих друзей исподлобья. Прошли через мост, вышли на набережную: справа – канал собор, слева – Гостиный двор.

– Здесь, – вдруг сказал Яшка, оборачиваясь. – Побегали – и хватит.

Остановились под высоким фонарным столбом. Уже рассвело, но в фонарях языки масляного огня всё ещё жадно лизали медные колпаки, покрытые изнутри длинными лохмами жирной копоти.

Разошлись.

Двое кадет – держались с северной стороны, маячили за широкой спиной того широкоплечего парня, Двое уличников тоже стояли, держась поодаль, так, словно их вожак чувствовал что-то особенное, словно собирался выкинуть какой-то особенный фокус.

На улицах и набережной было ещё пустынно, по раннему часу, только там и сям мелькали первые утренние прохожие, спешащие к собору, где звонари на колоннаде уже начинали раскачивать к заутрене колокола.

Яшка одним движением сбросил с плеч сюртук, повёл плечами – под давно не мытой, загорелой кожей перекатывались тугие мышцы, тёмно-русые вихры на нестриженой голове там и сям торчали в стороны. Атаман коротким движением поддёрнул посконные штаны, подпоясанные тонкой конопляной бечёвкой, ногой в грубом матросском башмаке отбросил с дороги упавший под ноги сюртук и шагнул к кадету.

Грегори, между тем, тоже несколькими быстрыми движениями расстегнул пуговицы мундира, сбросил его на руки друзьям. Рубашку решил не снимать, и сырой холодный ветер немедленно «обстенил» её вокруг шепелёвских плеч, груди и живота.

– Бомммм! – гулко грянул на колоннаде собора первый удар, и мальчишки кинулись друг к другу.

Сшиблись посреди набережной, совсем рядом с гранитным парапетом. От тяжёлого удара Яшки у Шепелёва замглило в глазах – уличник ловко смазал его по скуле, содрал кожу до крови – успел-таки Грегори отклонить голову, хоть и в самый последний миг. Саданул атамана под дых и отскочил, переводя дух и утирая рукавом проступившую на скуле кровь. И почти тут же, не давая опомниться, прыгнул снова.

Левой!

Правой!

Левой!

Левой!

Правой!

Но и уличник не лыком шит. Удары Грегори его почти не пошатнули, хоть и пришлись в основном в грудь да в плечи. Гришка слышал, как позади в ответ на его удары досадливо шипел Влас – энглизированной душе друга ухватки Грегори были поперёк горла. Небось у помора руки ноги так и дрыгаются, подмывает его заслонить друга собой да и преподать уличнику урок благородного искусства английского бокса.

Ящика.

Но нельзя.

Яшка отвесил Шепелёву здоровенную плюху в самую середину груди, отшвырнул кадета на пару шагов назад. Здоров был детинушка, так и играл кулаками и плечами, казалось, вот-вот в пляс пустится. «И как это мы летом их одолели? – мельком подумал Гришка и тут же удивился. – Что это я? Никак сдаваться собрался?».

Нет, сдаваться было нельзя.

Уличники за спиной наседающего атамана весело завопили и засвистели, подбадривая своего.

– А ну, всыпь ему, Яшка!

– Гони кадета расписного!

– Покажи, как на Обводном живут!

Грегори увернулся от удара, пропустил атамана мимо себя, обернулся к нему лицом. Теперь уличники были у него за спиной, а Яшка, помедлив мгновение, поворотился спиной к кадетам. Те, переглянувшись, принялись хлопать в ладоши и кричать, перекрикивая босоту:

– Грегори! Гре-го-ри!

У них выходило дружнее и слаженнее, чем у уличников. Атаман в ответ на их выкрики досадливо дёрнул плечом и снова бросился к Шепелёву. В побелелых глазах уже стояла злость – не хватало ещё снова проиграть этому кадетику (дворянчику!), навсегда утратить свой талисман.

На этот раз Грегори не стал уклоняться.

От Яшкиного удара в голове загудело, словно в колоколе. Или это и был колокольный гул?!

Некогда разбираться!

Два стремительно несущихся друг другу навстречу тела сшиблись около парапета. Кулак Грегори врезался в середину Яшкиной груди – так же, как атаман перед тем бил его самого. И сшиб атамана с ног.

Яшка рухнул на брусчатку, судорожно ловя ртом воздух. По щекам текли крупные слёзы, то ли от боли, то ли от разочарования – разве сейчас поймёшь. Грегори стоял над ним с непонятным выражением лица – то ли с пониманием смотрел, то ли с сочувствием. Насмешки не было.

Наконец, атаман сел, обхватив колени руками. Всхлипнул, потёр кулаками глаза, уже не скрываясь ни от кого. Оба уличника уже стояли позади своего вожака, глядя на кадет с неприкрытой враждой. Яшка поднял голову, поглядел на Грегори глазами побитой собаки, и кадет не выдержал. Протянул руку назад, пошевелил пальцами, не оглядываясь, позвал:

– Глеб!

Литвин, мгновенно поняв, что от него требуется, молча пошарил в кармане, вытащил свёрток и вложил в руку Шепелёва. Гришка коротким движением сбросил с трубки платок и протянул её атаману.

– На, забирай, – великодушно сказал он, сглатывая – отчего-то в горле стоял комок.

Трубка легла в Яшкину ладонь. Атаман несколько мгновений, всё ещё всхлипывая, смотрел на неё, словно любовался игрой света уличных фонарей и встающего из-за Гостиного двора солнца на полированном гнутом бриаре, потом длинно и прерывисто вздохнул и прижал трубку к груди.

К ближайшему столбу подошёл фонарщик с раздвижной кованой лестницей на плече и длинным фонарным ключом. Прислонил лестницу к столбу, не раскладывая, неодобрительно покосился на мальчишек, словно раздумывая, не стоит ли шугануть их отсюда подальше. Видно, передумал и, ворча сквозь зубы, прицелился ключом и привернул огонь в фонаре. Длинное пламя затрепетало, уменьшилось и погасло совсем.

Утро.

[1] День памяти Павла Исповедника (6 ноября) – главный церковный праздник Морского корпуса.

[2] Олоннэ и де Граммон – французские флибустьеры второй половины XVII в.

[3] Рапакиви – горная порода кислого состава, разновидность гранита (фин. rapakivi – «гнилой или крошащийся камень»).