Не-доросли. Книга 1. Мальчики из провинции

Глава 12. Декабрь

1

Дверь отворилась, и в открывшуюся неширокую щель просунулась коротко стриженная лопоухая голова, повела глазами от одного кадета к другому, отыскивая нужное лицо. Конопатые близнецы Данилевские (веснушки с наступлением зимы почти сошли на нет, были едва видны) одновременно скорчили незваному гостю рожи:

– Огарки воровать пришёл?

Корф чуть опустил «Историю» Карамзина (которая почти постоянно жила у него на столике – Грегори не протестовал) и пристально поглядел на торчащую в дверях голову поверх обреза книги. Невзорович даже не обернулся – он лежал спиной ко всем, глядел в стену – хандра его с выздоровлением не прошла, наоборот, становилась всё сильнее. Влас тоже не поднял головы, от него была видна только макушка из-за высокой стопы книг – помор, сосредоточенно сопя и высунув язык, решал штурманскую задачу. И только Грегори, отложив в сторону циркуль, который он с глубокомысленным видом вертел в руках, с любопытством глянул в сторону двери и даже чуть обрадовался:

– Ба! Венедикт!

Влас, вздрогнув, высунулся из-за книг, потёр пальцами усталые глаза:

– А, кузен…

Иевлев обрадовано выпалил:

– Влас! Тебя какой-то офицер внизу спрашивает, в холле.

– Офицер? – непонимающе переспросил помор, а в груди стукнуло: «Неужели наконец-то?».

– Ну да, – всё так же торопливо проговорил Венедикт. – Мичман вроде бы, я не разглядел точно.

Никем иным, кроме Аникея, означенный мичман быть не мог, – решил про себя помор, и поспешно накинул на плечи шинель – в холле и в обычные-то дни было не очень жарко, а сейчас – тем более. Несмотря на то, что с наводнения прошло уже чуть ли не полтора месяца, печь в холле всё ещё не сложили.

Влас торопливо прошёл через несколько комнат, мимоходом раскланиваясь и кивая в ответ на приветствия – за три месяца учёбы успел со многими знакомство свести. Венедикт не отставал, почти попадая в такт шагам Смолятина. Должно быть, со стороны это смотрелось забавно, но помор не обращал на это внимания – не хватало ещё беспокоиться, что смешно, а что – нет. Он вышел на широкую площадку у достопамятных дверей директорского кабинета и ринулся вниз по ступенькам. Иевлев, воровато оглядевшись по сторонам, ловко вспрыгнул на перила (десять розог!) и лихо съехал по ним вниз, опередив помора. Внизу он соскочил с края перил и буквально воткнулся в молодого офицера, едва не сшиб с него шляпу.

– Ой! – смущённо воскликнул Венедикт, отпрыгивая назад. – Простите, сударь! Я не хотел!

– Прощаю, – величаво ответил мичман, поднимая шляпу с истоптанного, разбухшего от сырости паркета, покосился на грязные разводы, поверх которых едва заметно блестели там и сям искры мороза – в холле и вправду было не просто холодно – морозно. Печи не топились, да и какой смысл их топить, если окна водой вынесло? Должно быть, плотники вставляли окна в первую очередь в подсобных помещениях – складах, поварнях, пекарнях и людских. Впрочем, это было разумно. Тем более, что все спальни были наверху, и до них вода не добралась.

– Не хотел, не хотел, – подтвердил, спускаясь по лестнице, Влас. Мичманом, как он и ожидал, оказался Аникей.

– Бааа, – протянул он, вскинув голову и придирчиво озирая младшего брата от башмаков до сбитой на затылок фуражки. – Хорош, красавец, хорош. Идёт тебе кадетский мундир.

– Да и тебе офицерский, в общем-то – тоже, – милостиво согласился Влас, останавливаясь на ступеньку выше старшего брата.

Наконец, они перестали валять дурака и обнялись.

– Ну ты даёшь, братишка, – отдышась, сказал Аникей. – Я тебя до самой середины июля ждал, всё думал, ты в городе заплутаешь, а ты не сплоховал, молодчина. Только что ж так долго добирался-то?

– Да… – Влас замялся, не зная, сознаваться или нет, потом, наконец, решился – в конце концов, Аникей и раньше всегда прикрывал его шкоды и шалости. – Да мне захотелось самостоятельно добраться… по «государевой дороге»...

Аникей округлил глаза и вытянул губы трубочкой, словно хотел присвистнуть, – едва заметная белобрысая щетина на его верхней губе смешно вздыбилась, казалось, вот-вот коснётся кончика носа.

– Ай да Влас, – протянул он, покачав головой. – Да по той «государевой дороге» уж с четверть века мало кто ездит, больше-то реками да каналами… отчаюга.

– Да ладно, – дёрнул плечом Влас, глядя в сторону. – Ничего же не случилось…

– А до корпуса как добрался?

– Друзья помогли, – усмехнулся Смолятин-младший.

– Да ты хват, парень! – опять восхитился старший. – В первый же день в столице друзьями обзавёлся!

– Да, – Влас, наконец, вспомнил про Венедикта и повернулся к нему. – Вот, Аникей, познакомься-ка! Это Венедикт Иевлев… праправнук того самого Сильвестра Петровича Иевлева, нашего с тобой прапрадеда.

– О как! – воскликнул удивлённо Аникей, во все глаза глядя на неожиданного родственника. – Стало быть, кузен?!

– Выходит, так, – смущённо пробормотал Венедикт, подходя ближе.

– И как это мне именно на тебя повезло наскочить? – весело спросил Аникей. Кузен в ответ только пожал плечами.

– А я думал, ты у них бывал… хоть раз, – недоумевающе сказал Влас, и на этот раз смущение возникло уже на круглом веснушчатом лице Аникея. Он пробормотал что-то неразборчивое, Влас и Венедикт поняли только что-то вроде «Не случилось как-то». Уточнять ни тот, ни другой не стали.

Незачем.

И так понятно, что у старшего брата взыграла материна родовая гордыня, самолюбование своей незнатностью и бедностью.

Из корпуса их выпустили без лишнего слова, – Аникей заглянул в кабинет директора и вернулся с устным добром на выход. Доверить кадета брату-офицеру – обычное дело. Тем более, что тот кадет совсем недавно заслужил разрешение на прогулки без сопровождения. Мало того, добрейший Пётр Кондратьевич разрешил им взять с собой и Иевлева, узнав, что он их дальний родственник.

Шхуна на набережной по-прежнему высилась деревянной громадиной, снеговые шапки свисали с планширов и снастей, на палубе намело сугробы. Внутри судна звонко и задорно стучали топоры – видимо, хозяин шхуны, отчаявшись её починить, продал её на дрова питерским купцам.

Венедикт, покосившись на Смолятина-старшего, толкнул Власа в бок локтем:

– Похвастайся брату, Влас…

– Да ну, – дёрнул плечом младший Смолятин – то, что ещё совсем недавно казалось ему настоящим подвигом, сейчас, в присутствии Аникея, вдруг стало выглядеть так, словно три беспомощных щенка спрятались от дождя.

Аникей же вдруг заинтересовался:

– Про что это вы?

– Да, – Влас махнул было рукой, но Венедикт тут же перебил его:

– Да как же – «ну»! – восторженно воскликнул он. – Чего ты скромничаешь, Влас?!

Он принялся рассказывать, торопясь, словно его кто-то мог опередить, упоённо размахивая руками и чуть ли не захлёбываясь слюной.

Аникей внимательно слушал.

Ну вот, – тоскливо подумал Смолятин-младший. – Теперь от насмешек проходу не будет. Как же – на гальюне плыли…

Дослушав Венедикта, старший Смолятин, как этого и опасался Влас, от души расхохотался, сбивая фуражку на затылок:

– Что, всерьёз, прямо вот так на гальюне и плыли до самого Петра Великого?!

Венедикт опасливо покосился на старшего друга – до него, похоже, что-то дошло, и он начал сомневаться, правильно ли сделал, что рассказал всё, как было.

– Ну да, – сумрачно подтвердил младший брат. – Сам понимаешь, не можно было выбирать…

– Да уж понимаю, – Аникей посерьёзнел, оборвал смех. – Молодцы, ребята, не растерялись. В нашем деле это, пожалуй, мало не главное дело: вовремя сообразить – что делать. И друг друга не бросили. Тоже хорошо. Ну а что за друзья-то у тебя, ну-ка, давай рассказывай!

На Неве сновали баркасы с плотниками, ломая штевнями лёд, пока ещё хрупкий и тонкий. Слышались крики, мат, стук топоров и свист боцманских дудок. Наводили заново Исаакиевский мост, не дожидаясь весны.

Пока Влас рассказывал про свой первый день в Питере (в четыре уха слушали оба – и Аникей, и Венедикт, который тоже слышал это впервые), дошли до торгового порта и Мытнинского перевоза. Сновали через Малую Неву туда-сюда лодки – от Стрелки к крепости и обратно. На ростральных колоннах ещё трепетал на ветру гаснущий огонь масляных факелов, швыряя клочья жирной сажи, которую ветер нёс вдоль Невы. На самой Стрелке, выброшенный на гранитную площадку, высился здоровенный колёсный пароход – в отличие от достопамятной шхуны, он не лежал на боку – колёса не давали. И две его мачты вздымались выше ростральных колонн. Несколько парусников – шхун и бригантин – приткнулись к берегу носами – каким-то образом им удалось удержаться на якорях. Должно быть, на широком зеркале Большой Невы разлив был не таким сильным, как в узостях Невки и Фарватера. На берегу Кронверкской протоки лежал разбитый шлюп, около которого муравьино сновали люди, таская на себе в крепость какие-то тюки и бочки.

Остановились около парохода, и Влас умолк, разглядывая огромные колёса и широкие железные плицы.

– Ну что ж, друзья – это хорошо, – задумчиво повторил Аникей. – Таких друзей иметь – первое дело. И то, что ты с Корфом в одной спальне – тоже хорошо. Я его знаю, когда я заканчивал, он был уже старшим кадетом, и тогда уже на хорошем счету был у всех – и у начальства, и у нас. Правильный парень и справедливый. И с Заалишиным знакомство свёл – тоже неплохо. Дмитрий Иринархович, честнейший человек…

В голосе Смолятина-старшего вдруг прорезалась странная интонация, словно он сам не одобрял того, о чём говорит. Или сомневается. Влас молча кивнул – у него и у самого сложилось такое же впечатление и от Корфа, и от Завалишина.

– Стало быть, зря я за тебя беспокоился? – продолжал старший брат.

– Стало быть, зря, – весело подтвердил Влас. – А тебя-то где обнашивало всё это время?

– В шхеры ходили, – неохотно ответил Аникей. По всему чухонскому побережью до самой Швеции – контрабандистов гоняли, браконьеров… на тендере с четырьмя пушками…

Он слегка скривился, словно ему самому сказанное было противно.

– Аникей, – подал голос Иевлев, о котором на мгновение оба забыли. Сначала он пробовал было обратиться к старшему Смолятина «вашим благородием», памятуя, что тот всё-таки хоть и почти такой же мальчишка как младший, и всего лишь мичман, а всё-таки офицер, но Аникей мгновенно его осёк: «Это ты брось, кузен! Раз родня, стало быть, – «ты» и по имени. Но только наедине или при Власе. А при остальных других, и тем более, при старших офицерах – тогда «благородие». Понял ли?». Венедикт, разумеется понял. И вот сейчас он мотнул головой на пароход. – А ты… плавал на таком?

Он захлопал глазами, когда оба помора добродушно расхохотались.

– Плавает, кузен, дерьмо в проруби, – поучающим тоном сказал старший Смолятин. – Ты не обижайся, я сейчас по-товарищески тебя поправлю, а то потом, когда в плавание пойдёшь, ляпнешь такое невзначай при офицере или двухкампанце каком-нибудь – из нарядов не выберешься. Или цукать тебя будут всё плавание – не порадуешься.

– А… как надо? – спросил Иевлев, внимательно дослушав мичмана. Он и не думал обижаться – и правда, у кого ж ещё набраться ума, как не у человека, только в прошлом году закончившего корпус. – Ездил?

Аникей снова рассмеялся:

– Нет. То же самое будет. Смеяться станут – по воде-де не поездишь, и лошадей перетопишь, и сам потонешь.

– Надо говорить «ходил», – с досадой сказал Влас, не дожидаясь, пока ответит старший брат. – Моряки не плавают и не ездят, а ходят. Или, как у нас на Беломорье говорят, «бегают». Но это если очень быстро.

– А где сейчас твой тендер?

– А вон там, – Аникей махнул рукой вниз по Малой Неве. – С версту вниз. Нас наводнение не застало, мы в Кронштадте тогда стояли, только-только вернулись с Ботники…

– Так на пароходе-то тебе ходить приходилось? – на этот раз спросил уже Влас.

– Нет, – покачал головой мичман. – Пока (он выделил слово голосом) не приходилось.

– Пока? – не понял Венедикт. – Почему именно «пока»?

– За ними – будущее, – ответил Аникей чуть сумрачно. Оба кадета вытаращились на него с изумлением.

– Будущее? – недоверчиво переспросил Смолятин-младший. – За чем будущее? За этим… болдырем* самовара с водяной мельницей?

– Именно так, – губы мичмана тронула усмешка. – Вот посмотришь, лет через пять на флотах побегут такие пароходы с пушками. А потом, глядишь, и нам на них сражаться придётся.

Влас и Венедикт переглянулись и оба разом недоверчиво покачали головами.

– Читал я тут одну работу… – Аникей вдруг странно замялся, словно сомневаясь, стоит ли говорить. – Очень умный человек написал, Николаша Бестужев… флотский офицер. Он сейчас историограф флота.

– А! – вспомнил вдруг Влас. – Знаю. Мы его «Сражение при Ганго-Уде 1714 года» изучали.

– Да, он самый, – кивнул Смолятин-старший. – Это отрывок из большой работы – «Опыт истории русского флота». А я про другую работу сейчас, она ещё не издана. «Нечто о пароходах» называется. Так что зря сомневаетесь, баклажки…

Офицер покосился на башенные часы под шпилем Петропавловского собора и озабоченно вздохнул:

– Полдень. Ох, ребята, заболтался я с вами. Мне срочно обратно на тендер надо, капитан сказал вернуться к первой склянке, а провожать вас пойду – никак не успею. Доберётесь сами?

– Доберёмся, – заверил его Влас, незаметно подмигивая кузену. – Куда нам деваться-то? Да и заблудиться тут негде – иди себе вдоль набережной.

– Да, верно. А перед директором за меня извинитесь обязательно.

И Аникей, пожав обоим руку, заторопился вдоль набережной. Уже на ходу он обернулся, сорвал шляпу и махнул ею над головой.

– Приду ещё, ждите! – крикнул он. – Зима – длинная!

2

В понедельник после классов Влас, как всегда, нырнул с головой в вычисления – гардемарины (Корф и пара его друзей, Шалимов с ещё одним, незнакомым троице друзей, товарищем, заглянувшие к остзейцу), весело и беззлобно зубоскалили: «Ты как будто в штурмана, а не в офицеры готовишься, зейман». Помор иногда так же беззлобно отшучивался, а больше молчал, словно не слыша. Скоро гардемаринам надоело, и они потянулись из спальни во двор – покурить, подышать свежим воздухом, поболтать на воле.

Грегори, валяясь на спине, глядел в книгу, но, Невзорович мог бы поклясться, видел в ней известный тропический плод, да и сама книга была, как отчётливо видел со своего места литвин, не по математике, астрономии или управлению парусами. Грегори читал, а вернее пытался читать «Трактат о мореплавании» Пьера Бержерона, да и тот то и дело грозил вывалиться у него из рук.

Прилежности к учёбе в бирском недоросле не было и на грош. Уже не раз кадетам приходилось слышать от Горкавенко: «Эх, кабы к вашей любви к морю, Шепелёв, да притачать прилежность и старание Смолятина, вышел бы идеальный моряк». Влас на эти слова Марко Филипповича даже слегка обиделся – услыхал в них намёк на недостаточную любовь к морю. Внешне по нему никак нельзя было угадать той обиды, но от литвина такое спрятать было нельзя – он и сам был обидчив донельзя и всем силами старался эту обиду скрывать. Иногда получалось, иногда же – не очень.

Грегори же эти слова Марко Филипповича почти не задели, хотя на деле его небрежность в учёбе больше была показная. Любил Шепелёв выставить себя лихим сорвиголовой. И Глеб отлично знал, что даже этот трактат Грегори с удовольствием сменял бы сейчас на «Робинзона Крузо», хоть уже и прочёл его не раз. Или на «Лоцмана» – об этом романе и новом американском писателе всю осень гудел корпус – «Лоцманов» в корпусной библиотеке было всего пять, а желающих их прочитать – весь корпус, и кадеты, и гардемарины.

Кроме них троих в спальне больше никого не было, даже и Бухвостова с его верными клевретами Данилевскими – москвичи третий день пропадали в гимнастическом зале. Учёба не шла ни у кого, кроме Власа, что и было понятно – рождество на носу, послезавтра уже сочельник, кому охота корпеть над книгами? Разве что зейману Смолятину.

Бухвостов несколько дней назад рассказывал, что на рождество воспитанников корпуса обязательно приглашали на какой-нибудь большой бал. «Отличная танцевальная практика», – выговаривал москвич, явно передразнивая Барона. Но шутки шутками, а танцевали на таких балах много и с удовольствием. Но в этом году рождественские балы в городе (а значит, и в корпусе) отменялись – хоть сороковины с наводнения уже и прошли, можно бы и потанцевать, а только во многих домах всё ещё и штукатурку не починили, и полы не покрасили, а кое-где и окна не вставили. Но в корпусе тем не менее, всё равно большинство воспитанников чего-то ждали. Если не бала, так хоть какой-то радости для души.

У Невзоровича заныла спина – слишком долго лежал. Он вдруг разозлился на себя – сколько можно киснуть?! Уже почти полтора месяца прошло с наводнения, а он всё ходит, «как подоенный», вспомнилось выражение, обронённое как-то невзначай Шепелёвым. «У нас в селе говорят – ходишь, как подоённый», – бросил Грегори как-то невзначай, на второй неделе после наводнения, когда ему надоело глядеть на кислую физиономию литвина.

Совсем ты раскис, филарет, – сказал себе Глеб с отвращением, сел рывком на кровати, покосился по сторонам. Власа не видно из-за книг, только карандаш скрипит по бумаге, да азартно подрагивает упрямый вихор на макушке. А Шепелёв и вовсе спит, уронив сочинение несостоявшегося французского адвоката на пол.

Глеб криво усмехнулся, встал с постели. Друзья не пошевелились и не посмотрели в его сторону, ни один, ни другой. Ну и пусть так, – по-прежнему кисло подумал Невзорович, накидывая шинель и осторожно отворяя дверь.

На заднем дворе было людно. У каретного сарая на утоптанном снегу – двое гардемарин (Корф и Шалимов) и три старших кадета, вкусно дымится трубочка, переходя из рук в руки – прятать в сарае много трубок было негде, а хранить их в корпусе было запрещено. Равно как и курить, но на последний запрет преподаватели и офицеры в большинстве смотрели сквозь пальцы. Важно было, чтобы воспитанники не курили на виду у всех, прямо в корпусе и на главном дворе, на плацу или в саду, не нарушали видимых приличий.

Литвин подошёл к сараю и остановился чуть в стороне от курильщиков. Встретился взглядом с Корфом, и гардемарин вдруг без усмешки качнул в его сторону трубкой, предлагая угоститься, – она как раз оказалась у остзейца в руке. Чуть приподнял вопросительно бровь, но Невзорович, не улыбнувшись, только качнул в ответ головой. Начинать курить не хотелось. Корф, тоже без улыбки и удивления, шевельнул плечом – дело, мол, твоё.

Остальные курильщики на литвина даже и такого внимания не обратили – ну кадет и кадет, подошёл и подошёл. Стоит рядом, стало быть, ему хочется так стоять. Глеб слегка разозлился, но почти тут же себя одёрнул – а чего ты сюда собственно пришёл-то? Он и сам не знал – хотелось в душе чего-то, непонятно чего.

Постояв какое-то время, он уже хотел повернуться и уйти, когда на крыльце за спиной со скрипом (кадеты нарочно каждый месяц скидывались и платили Михею двугривенный за то, чтобы он не смазывал петли у этой двери) отворилась дверь.

– Шуба! – сдавленно бросил кадет, стоявший спиной к сараю и лицом к Невзоровичу и двери. – Овсов!

Корф и ближайший кадет, шагнув назад, тут же пропали внутри сарая – там было, где спрятаться. Остальные трое, тоже шевельнувшись было, тут же замерли неподвижно – они были на самом виду, и Овсов наверняка прекрасно видел и их самих, и их лица – бессмысленно скрываться.

«Чугунные», они и есть «чугунные».

Бравируют.

– Беги, литвин, – сказал «татарская морда» весело, кивая в сторону забора. – Он тебя пока что не видит.

Видеть-то его Овсов, конечно, видит, вот только не знает, кого именно видит. В душе литвина вдруг вспыхнуло острое нежелание попадать под розги, хотя всего пару мгновений назад ему было совершенно наплевать на то, что с ним будет.

Двор Башуцкого!

Мгновенно вспомнился лаз в заборе, тот, через который они ходили в самоволку, подраться с уличниками. Глеб метнулся вправо, к забору, вспахивая толстый слой снега сапогами и путаясь в полах шинели (к забору ещё даже тропинка не была протоптана, снег выпал совсем недавно).

– Кадет! – щелчком бича хлестнул резкий, словно выстрел голос Овсова. Невзорович покосился на него, стараясь держаться так, чтобы офицер по-прежнему не видел его лица. Овсов был уже в нескольких саженях от него, размахивая стеком. – Стоять, кадет! Приказываю вам, стойте!

Литвин пинком отшвырнул в сторону доску (она качнулась, открывая лаз), пригнувшись, нырнул в проём в заборе и бегом промчался по двору Башуцкого. Ошалевшие от его наглости (никогда ещё воспитанники корпуса не врывались во двор так нахально и быстро) псы рвались с привязи, роняя с оскаленных клыков слюну, за их лаем и хохотом товарищей Глеб не слышал криков Овсова. Уже от ворот он обернулся, наплевав на осторожность.

Из дыры в заборе торчала голова Овсова в сбитом набок бикорне. Офицер то ли не решался выбраться на чужой двор (частное владение, ясное дело), то ли ждал чего-то. Ждал, ясное дело – от высокого крыльца к Невзоровичу бежал дворник – рослый белобрысый финн с тяжёлой дубинкой наперевес. Но Глеб не стал дожидаться – хлопнув калиткой, выскочил на улицу.

На линию.

Нет на Васильевском острове улиц, есть только линии.

Жаль, что парадные ворота корпуса выходят не на эту линию, а на набережную. Можно было бы сразу вбежать во двор и сделать вид, что всё время здесь и был. Впрочем… а зачем спешить? Не ты ли только что мучился от безделья и хотел непонятно чего? Тем более, что у тебя есть разрешение директора гулять по городу без сопровождения. И время у тебя есть.

Вот только куда идти?

Глеб до сих пор не очень хорошо ориентировался в русской столице, хотя и бывал здесь раньше, с отцом. А за несколько коротких прогулок по городу с друзьями он немного успел увидеть, да и водил их по городу в основном Грегори – этот почему-то плавал в совершенно не знакомом ему раньше городу, как рыба в воде.

Как корюшка.

С тех же времён, когда Глеб бывал в городе с отцом, он не помнил и вовсе почти ничего. Да и не любили в Литве ни царя Петра, ни его любимое детище – город на болотах. И среди отцовых (да и среди Довконтовых тоже) друзей и знакомых было принято отзываться о Петербурге с неприязнью и даже чуть ли не ненавистью.

Ноги, между тем, сами несли его вдоль по линии к набережной Невы (бегом несли!), и спохватился Невзорович уже на самом углу. Замедлил шаг, обернулся – нет ли погони. Погони не было – дворнику вовсе не было нужды гнаться за убежавшим кадетом, а Овсов и вовсе махнул на него рукой. Глеб осторожно выглянул из-за угла, глянул в сторону корпуса – никого из офицеров на улице не было видно. Ободрившись, литвин уже ровным и спокойным шагом вышел с линии на набережную и повернул прочь от корпуса.

– Пан Невзорович!

Глеб вздрогнул и задержал шаг. Он не спешил оборачиваться, выжидая, не послышалось ли ему. Однако оклик повторился, на этот раз с нетерпением и досадой:

– Пан Невзорович!

Обернулся.

Длинное чёрное пальто с широкими полами, широкополая шляпа, скуластое лицо с узким острым подбородком, растрёпанные бакенбарды, длинны волосы из-под шляпы, прямой, чуть горбинкой, нос, полупрозрачные серые глаза.

Мицкевич!

– Пан Адам! – искренне обрадовался Глеб, шагая навстречу.

– А я искал вас, – сказал вдруг Мицкевич, подойдя вплотную, и разглядывая мальчишку, чуть задрав подбородок.

– Меня?! – удивился Глеб. – Но зачем?!

– Ну как зачем? – тонкие губы пана Адама тронула беглая улыбка, в ней читались одновременно сарказм и доброта. – Мы оба литвины, и в этом чужом для нас месте нам бы следовало держаться вместе, вам так не кажется?

– Да, пожалуй, – неуверенно сказал Невзорович, чувствуя, как у него теплеют уши.

Они шли по недавно вновь наведённому мосту, и злой балтийский ветер мёл вдоль Невы сухой снег, бросал его в лицо горстями, завиваясь вокруг людских фигур, норовил сдёрнуть шляпу. По набережной торопливо тянулся конный обоз – чухонские поселяне везли в город мороженых поросят, гусей, уток, рябчиков и тетеревов. Уже скоро на Сенной площади откроется рождественский торг, где мясники на продажу рубят свиные туши «на глазок», не чинясь из-за отскочившего куска и в полфунта весом. Нищие подберут – разговеться. Рождество!

– В этом проклятом городе даже ветер не такой, как в нашей Литве, – процедил Мицкевич, прикрываясь от ветра. В бакенбардах густо застряли снежинки. – Нашёл же место царь для строительства… одни болота, вода да холод. Да и сам город не подарок…

Он вдруг повернулся к Невзоровичу лицом:

– Вы обещали мне рассказать, как оказалось, что вы, литвин, оказались в этом городе, да ещё и разгуливаете в русском мундире.

В голосе поэта вдруг прорезалась холодная враждебность. Он был очень странен, этот ссыльный литвин – так легко переходил от дружелюбия к враждебности, от холода к сочувствию.

– Ну-с?!

– Дело филоматов, стало быть, – голос Мицкевича опять изменился, теперь в нём ясно слышалось сочувствие. – Всё то же дело филоматов. Как же, как же… мы с вами, значит, товарищи по несчастью.

– Мы называли себя филаретами, – поправил Глеб сумрачно – он всё ещё не мог забыть пану Адаму неприязни и недоверия в голосе.

– Да, всё верно, – вздохнул поэт, поддавая пинком примёрзший к брусчатке обломок льда. – Вы, мальчики, и были филареты. Филоматы – это студенты и преподаватели виленского университета. Все мы хотели всего лишь восстановить Княжество в пределах России, да… – он помолчал, потом добавил решительно. – Меня ведь тоже выслали из Литвы именно из-за этого дела…

– Как?! – изумился Глеб, даже чуть отступая в сторону.

– Вы не знали? – пан Адам усмехнулся. – Да, я был одним из руководителей…

– Нет, ну я знал… – неуверенно протянул Невзорович. – Я конечно, читал вашу «Оду к юности», знал, что она о нас, и подозревал, что вы имеете к нам какое-то отношение…

На мгновение ему вдруг стало стыдно – ведь по совести-то говоря, он и филаретом-то побыть почти не успел, его не принимали в общество, он не давал «клятвы филарета».

Но…

Но как же «Да здравствует Конституция 1794 года!»? Имею я право считать себя филаретом?

Имею, – сказал он себе уверенно.

Имею.

– Знать бы, кто донёс… – пробормотал Невзорович.

– Так это известно, – горько проговорил Мицкевич. – Профессор Август Бекю.

– Не знаю такого…

– Этот отчим поэта Словацкого, – пояснил пан Адам. – Узнал что-то, видимо, от пасынка, испугался… ну и выслужиться хотел. Только мстить ему поздно… его в августе молнией убило.

– Суд божий, – ошалело пробормотал Глеб.

– Конечно, царя мы убивать не собирались, – говорил между тем Мицкевич, словно не слыша мальчишку. – Это Новосильцев раздул дело. Тоже выслужиться хотел перед своим коронованным другом. Но теперь…

В голосе его вдруг прорезалась угроза, он замолк и молчал несколько мгновений. Невзорович вдруг почувствовал, как хандра, владевшая им последние недели, куда-то уходит, растворяется.

– Теперь всё иначе, – сказал, наконец, пан Адам.

3

Рождество в этом году наступило в четверг.

В сочельник классы отменили, хоть в среду и полагалось учиться полный день. Вечером за ужином угощали вместо кваса и сбитня яблочным взваром с клюквой и брусникой. Рисовое сочиво с изюмом, черносливом и толчёным миндалём, постные блины с деревянным* маслом. Вечером по всему корпусу слоями тянулся густой запах печева – пекли козули, и от этого запаха ныла душа – хотелось домой.

На другой день жареного поросёнка, конечно, не дождались, но на каждом столе обязательно красовался жареный гусь с кислой капустой, и каждому кадету обязательно доставался кусочек – за этим нарочно следили гардемарины во главе с Корфом, и самые «чугунные» строго подмигивая баклажкам, накладывали им на тарелку угощение. Зато уж ржаных пирогов с рыбой, имбирных пирогов и заварного суфле было вдоволь на каждом столе.

В самое рождество классов, разумеется, не было тоже, и кадеты с гардемаринами изнывали от безделья. Ближе к полудню большинство воспитанников разбрелись по друзьям из местных – таких в корпусе тоже хватало. Иевлев приглашал всех троих друзей, но и Глеб, и Грегори, подумав, отказались, Власа же пойти в гости прямо-таки заставили. Да ему и самому хотелось – поглядеть на столичную родню, познакомиться ближе.

Впрочем, в праздничные дни строгость наставников и офицеров заметно поослабла, многих кадет, а не только тех, кто отличился при наводнении, отпускали в город без надзора. Гардемарин это не касалось – с самой середины декабря у них начались экзамены и длиться должны будут целый месяц, после которых последует определение по кораблям, на которых с апреля будет морская практика. Им единственно дали только день отдыха на Рождество, а в иное время занятия шли почти весь день, даже перерывы между классами сократили.

Конечно, и сами преподаватели тоже праздновали, и в праздничные дни экзаменов не было, но гардемарины в эти дни обязаны были просиживать за книгами, за чем нарочно следили дежурные офицеры. Корф, посмеиваясь, сказал кадетам наутро после Рождества: «Ловите момент, баклажки, пока вам дают возможность погулять. Станете гардемаринами через пару лет – завинтят вас в мёртвый узел, из-за книг не выберетесь».

Праздничная вольность нравилась не всем преподавателям и офицерам, особенно тем, которые были склонны к лишней строгости к воспитанникам. С лёгким страхом и гордостью вспоминали старшие гардемарины офицера Гамалею, дальнего родственника добрейшего Платона Яковлевича, который за любой мелкий грех готов был сыпать розги пучками. Впрочем, сейчас он в корпусе не служил.

На рождество гардемарины все разом превратились в зейманов, и гоняли баклажек от себя, швыряясь в них войлочными башмаками, чернильницами, а кое-кто и увесистыми книгами – не мешали бы готовиться к экзаменам. Кадеты же опять пропадали кто где. Влас ушёл в гости к Иевлевым, а литвин гулял по городу с каким-то своим знакомцем, как бы не тем самым, которого они помогли Завалишину стащить с постамента. Грегори же оказался не у дел.

– Кадет! – окликнули вдруг его, и Грегори, мгновенно узнав добродушный голос Ширинского-Шихматова, поворотился и поднял голову. Князь стоял в дверях своего кабинет, и разглядывал Шепелёва, поблёскивая в тусклом свете лампадки круглыми очками.

– Кадет Шепелёв, ваше сиятельство! – отозвался Грегори, стараясь выговорить слова чётче. Ширинского-Шихматова в корпусе любили – не было ещё случая, чтобы он наказал кадета или гардемарина несправедливо или слишком жестоко, поэтому даже среди «чугунных» было в обычае отзываться на его клики мгновенно и любезно.

– Вот что, кадет Шепелёв, – помедлив (должно быть, вспоминая, откуда он знает эту фамилию), сказал князь. – У меня к вам будет просьба. Знаете ли вы, где проживает Павел Михайлович Новосильский?

– Капитан четвёртой роты? – понятливо подхватил Грегори. Новосильского он знал. Молодой офицер началовал над четвёртой ротой, самой младшей, в которой под его рукой ходили самые младшие кадеты, от восьми до тринадцати лет. Всего только старший лейтенант, но его, тем не менее, все называли капитаном, из-за того, что под его рукой ходила целая рота. Первое время, по слухам, старший лейтенант отнекивался от такой чести, пытался возразить или поправить, но потом привык, понял, что это бессмысленно, смирился, и теперь на слово «капитан» только досадливо морщился. – Никак нет, ваше сиятельство, не могу знать!

Потом, видя, как на красивом княжеском лице возникает досада, добавил:

– Но если вы мне скажете адрес, я найду непременно!

Где-то во дворах, за высокими заборами и черепичными кровлями хором пели «Виноградье» – в столице тоже любили поколядовать.

Прикажи, сударь-хозяин, ко двору придти,

Прикажит-ко ты, хозяин, коляду просказать,

Виноградье красное – зелёное!

А мы ходим, мы ходим по Кремлю городу,

Уж ищем мы, ищем господинова двора.

Виноградье красное – зелёное!

Грегори прерывисто вздохнул – так сейчас захотелось оказаться дома, и слушать, как по Новотроицку бродят славильщики, поют «Виноградье», и вот-вот постучатся в дверь барского дома, чая угощения и смешливо поглядывая быстрыми глазами сквозь прорези в берестяных машкерах.

Вздыхай, не вздыхай, а ты не дома, – тут же сказал он себе на ходу.

«Капитан» (а на самом деле старший лейтенант) Новосильский проживал в меблированных комнатах доходного дома немца Штосса за Биржей у Тучковых лесоскладов.

Дом кадет Шепелёв нашёл быстро – не заметить его было трудно. Длинное четырёхэтажное здание со стеклянным фонарём на торце, цоколь затянут тёмно-серый гранит, стены облицованы серо-жёлтым туфом. Черепичная крыша вытянулась, словно чешуйчатая спина исполинской рыбины. И высокая кирпичная ограда вокруг двора и сада – замшелая и побурелая от времени кладка, сплошная внизу и ажурная наверху. Любезная Петру Великому Голландия на берегах Невы.

Грегори протянул руку к кованому кольцу на тяжёлом полотне ворот.

Дворник, коренастый чернобородый татарин, сдвинув на затылок войлочный малахай, подозрительно оглядел кадета с головы до ног, словно подозревая его непонятно в чём – то ли в том, что мальчишка пришёл обокрасть кого-нибудь из жильцов, то ли в том, что стёкла побить… Но после того, как Грегори смог объяснить ему (услышав татарские слова, которых Шепелёв знал всего десятка с полтора, дворник расцвёл и смилостивился), что он принёс письмо к офицеру из меблированных комнат, дворник едва ли не за руку отвёл кадета к парадному и сам подёргал за шнурок звонка.

На звонок вышел лакей – небогато одетый, немолодой уже мужичок невысокого роста, в потёртой бархатной ливрее, подозрительно поглядел на кадета и придирчиво – на дворника. Услыхав разъяснения от обоих, величаво, совершенно по-королевски, кивнул и пошёл вверх по широкой лестнице полированного гранита.

– Айда, малай! – толкнул Гришку в спину дворник.

Айда, так айда!

Поднимаясь по лестнице следом за лакеем, Грегори невольно вспомнил – про Новосильцева говорили, что он в Англию на бриге «Феникс» ходил семь лет назад. Там тогда славная компания гардемарин подобралась – Павел Нахимов, Владимир Даль, знакомец Власа Дмитрий Завалишин, Александр Рыкачёв… про них про всех говорили в корпусе, что это – будущая гордость русского флота. А про большинство из них рассказывали, что они и сейчас в кругосветке, с Лазаревым, на фрегате «Крейсер». А потом Новосильский у Лазарева на «Мирном» вокруг света ходил в мичманах!

Да, это не тупая дубина Овсов! – Грегори счастливо и одновременно завистливо вздохнул, вспоминая рассказы, которые ходили об этом плавании среди гардемарин – восхищённые, завистливые и пугливые. Открыть новый материк в первой четверти девятнадцатого века – это что-то необычное, мало где что осталось и открывать-то. А теперь и вовсе, нынешним гардемаринам в лучшем случае – остров останется какой-нибудь открыть или мыс, какие там материки. Не осталось белых пятен на Земле.

Увы.

Поручение Ширинского-Шихматова оказалось несложным. Записку «капитан» Новосильский принял, обронил в подставленную Грегори ладонь пятачок (какое-то время мальчишка сомневался, стоит ли брать, всё-таки он не лакей и не дворник), но всё-таки взял – от отца денег приходило мало, и на всё не хватало. Взял и тут же, однако, поклялся себе, что непременно отдаст эти деньги на какое-нибудь доброе дело. Может быть, прямо сейчас, может быть, завтра. Может быть, тогда, когда у него будут деньги на свои нужды.

Может быть, прямо сейчас вот дворнику-татарину этому!

Но на дворе было пусто, и Грегори, облегчённо вздохнув (отдавать пятак всё-таки было жалко), пустился обратно.

Теперь, когда поручение исполнено, чего бы и не поглядеть лишний раз на Стрелку? Тем более, по пути.

Грегори приостановился, разглядывая ростральные колонны (на их вершинах ради праздника пылали дымно-оранжевые факелы – горело льняное масло) и вспомнил назидательные слова всё того же Ширинского-Шихматова: «Тома-де-Томон гениален. По поручению государя, он искал пространство, которое могло бы стать центральным местом столицы, и выбрал не площадь, как хотели бы многие и как решил бы любой другой зодчий. Нет, памятуя любовь государя Петра Великого к морю и мореплаванию, Тома-де-Томон выбрал центральным пространством города Большую Неву, ограниченную мостами, Зимним дворцом и Крепостью, и оформил парадным выходом с Васильевского острова на неё – Стрелку. Словно балкон над площадью. Как и завещал государь Пётр – чтобы центром Петербурга стал именно Васильевский остров». Так ясно вспомнил, что почти въяве услышал мягкий, чуть хрипловатый грассирующий голос князя.

Вздрогнул.

Он ещё раз посмотрел на Стрелку, зацепив взглядом торчащий между колоннами на граните пароход. вспомнил рассказ Власа о том, как ещё месяц назад помор с братом и Иевлевым ходил к этому пароходу поглядеть на него, А чего бы и ему не посмотреть пароход поближе?

Когда он шёл к Новосильцеву, около парохода суетились дюжие мужики с топорами и баграми (они дружно и недружелюбно покосились на кадета, словно говоря: «Ну, чего надо?», и Грегори сразу же понял, что будь он «уличником», вроде Яшки-С-Трубкой или его друзей, на него бы только цыкнули и прогнали, на мальчишку в форме цыкать поостереглись). Должно быть, хозяин парохода тоже решил разобрать его на дрова, не надеясь снова спустить на воду. Над корпусом высились только нижние части мачт, стеньги плотники уже поснимали, торчала среди обломков досок над развороченной палубой труба, скелетами скалились колёса (кожухи уже были сняты), такелажа не было и в помине – его сняли в первую очередь.

Сейчас ни на палубе, ни рядом с пароходом не было ни души, должно быть, плотники ушли в ближний трактир (Грегори даже мог назвать навскидку парочку поблизости, таких, которые были по карману и по статусу сторожу) – поужинать и погреться четвертинкой перцовой двойной выгонки, а то и голландского джина.

И когда ещё выдастся такой момент?

В борту на высоте в пару человеческих ростов рядом с грозно торчащими плицами колеса зиял пролом, оставленный плотницкими топорами, но как до него добраться?

Кадет несколько мгновений помедлил, прицениваясь и прикидывая, потом разбежался, подпрыгнул и уцепился за железную распорку колеса. Подтянулся (тяжёлая шинель мешала, но не снимать же её!) и полез по плицам, как по лестнице. На миг мелькнула глупая мысль – вот провернётся сейчас колесо и тебя, Грегори, размажет по брусчатке. Мелькнула и тут же исчезла – чтоб это колесо провернуть, надо двадцать таких, как кадет, а то и пятьдесят. К тому же оно в мостовую упирается, не провернёт и слон, будь он здесь. А в следующий миг пролом был уже рядом, только руку протяни.

Протянул.

Уцепился за край и нырнул внутрь.

В трюме было полутемно. Слабый свет падал через проломы в борту и палубе, можно было разглядеть доски обшивки и палубы, отворённые настежь двери и люки. Откуда-то из глубины тянуло промёрзлой сыростью и чем-то остро-пахучим, едва заметно, но ощутимо – должно быть, пароход до наводнения ходил куда-то в Индию или Южную Америку за пряностями.

Угу, как же. В Индию, в Южную Америку, – одёрнул себя Грегори. – Придумывай. Сколько там раз русские корабли через экватор ходили, не забыл ли?! Вряд ли это пароход ходил дальше Лиссабона, и пряности купец-хозяин брал наверняка там же – в Португалии таким товаром никого не удивишь, они в Индию уже триста лет ходят, а в Бразилии и вовсе их король от Наполеона хоронился, даже короновался там императором.

Грегори несколько мгновений постоял, озираясь и пытаясь сориентироваться. Кажется, вот тот трап за дверью справа ведёт в машину (видны были части начищенных до блеска медных механизмов, да и труба подымалась как раз над этим помещением), а вот та дверь слева – в кают-компанию, пожалуй.

В машину пока не тянуло, и кадет, несколько мгновений подумав, шёл влево.

Глупая это была затея, – понял он уже через несколько мгновений. Что он надеялся тут найти? Понятно, что рабочие в первую очередь вытащили то, что можно было спасти и что было дорого хозяевам судна – мебель, книги и то, что могло пойти на памятный сувенир. В кают-компании было пусто, словно метёлкой выметено, только в углу валялись треснутый кофельнагель и обрывок топенанта. Грегори несколько мгновений постоял, пиная топенант носком сапога, потом заглянул в ближайшую приотворённую дверь.

Пожалуй, это была капитанская каюта.

Здесь тоже царил беспорядок, гораздо больший, чем в кают-компании – какие-то обломки дерева, щепки и обрывки такелажа, треснутые клёпки от бочек, разбитый ящик в углу, разорванный просмолённый мешок. Всё это было интересно, но не представляло собой ничего ценного.

Дрова.

Хоть бы глобус разбитый!

Грегори вдруг ясно представил себе этот глобус – в круглой медной раме, потускнелой от времени, с зубчатой меридианной дугой, резанный из страусиного яйца, с причудливыми готическими или славянскими буквами, с чёрным угловатым проломом в середине Тихого океана, с трещиной, тянущейся в самую середину Азии, туда, где и до сих пор на картах рисуют большое белое пятно – не было пока что смельчаков из Европы, чтобы забраться в азиатские просторы так глубоко, чтобы составить подробную карту.

Ничего, придут, – пообещал себе Грегори, мечтательно улыбаясь. Либо наши придут, с севера, от Оренбурга, либо англичане с юга, из Индии. Придут, всё опишут и зарисуют.

Глобус он видел перед собой так ярко, что когда приоткрыл глаза и не увидел его, то только прерывисто и разочарованно вздохнул. В досаде пнул в углу груду хлама. Отлетел в сторону разбитый ящик, а под ним…

А под ним на палубе лежал ОН.

Офицерский кортик. Медные кольца и чёрная, выцветшая и вытертая от времени кожа ножен, витая крестовина и рукоять с костяными щёчками.

Грегори несколько мгновений стоял, словно громом ударенный, затаив дыхание, потом воровато оглянулся, сцапал кортик и подвытянул его из ножен. Тускло блеснула отполированная сталь.

Это тебе на Рождество, Грегори, – словно сказал кто-то за спиной. Ясно прозвучало, так, что кадет даже обернулся, тут же сунув кортик в ножны и воровато пряча его за пазуху шинели. Но не увидел никого.

Гришка высунул голову из пролома в борту (надо было уходить, неровён час, придёт сторож или хозяева, а то плотники воротятся – и прощай находка!).

Около парохода стоял, задрав голову, мальчишка – примерно его ровесник, в потрёпанной шляпе, драном сюртуке и таком же армяке нараспашку, в стоптанных сапогах. Только сейчас ещё и сбитая на затылок берестяная машкера, а в руке – палка с прилаженной на верхушке блестящей звездой. Изо рта у него воинственно торчала трубка, над которой курился пахучий дымок. По этой трубке Грегори его и узнал.

Славил, – догадался кадет. – Колядовал атаман.

Несколько мгновений он следил за «уличником», сам не зная, что собирается делать. И надо ли что-то делать. Окликнуть? Свистнуть? Полицию позвать? А зачем?

Выбрал второе.

Коротко свистнул.

Яшка вздрогнул, едва не подпрыгнул, выронил трубку изо рта (не везло крымскому бриару, не везло!), но успел поймать, не дал упасть на заледенелую брусчатку. Обернулся, наткнулся взглядом на кадета, насупился.

Грегори меж тем, выбрался из пролома и, примерясь, спрыгнул прямо перед атаманом.

– А, это ты, барчук, – пробурчал тот неприветливо.

– А повежливее никак? – Грегори почувствовал, как у него тяжелеют кулаки.

– Да кто ж тебя знает, как тебя звать-то, – Яшка развёл руками и сунул трубку в зубы.

– Григорием зови, – помор понял вдруг, что злость испаряется так же быстро, как и пришла. – А лучше – Грегори. Каким это ветром тебя сюда занесло? До Обводного – не ближний свет. Да ещё и один… а как увидит кто?

– Ну вот ты увидел – и что? – насмешливо спросил атаман. – Да и не один я – есть кое-кто поблизости, – он кивнул на пароход. – Поглядеть вот захотелось.

– Как наводнение-то пережили? – спросил вдруг кадет участливо. – Вы ж небось в подвалах где-нибудь живёте…

– Ничего, – Яшка шевельнул плечом, словно вспомнил что-то неприятное. – На чердаке укрылись, нашлись добрые люди…

– Все живы? Друзья-то твои?

– Слава богу, – всё так же солидно сказал атаман. – Один только утонул, ты его не знаешь… а твои друзья?

– Простудились сильно, – сумрачно сказал Грегори, вспоминая собственный кашель. – Лечились. Сейчас лучше.

Несколько мгновений помолчали, глядя то друг на друга.

– Не боишься славить в чужих краях? – кадет кивком указал на палку со звездой и повёл рукой вокруг, намекая, что Сенная – совсем не Обводный канал.

– Славить можно, – солидно сказал Яшка, перекидывая трубку из одного уголка рта в другой. – Это воровать на чужой земле нельзя. А славить… Рождество ж всё-таки.

– Это ты «Виноградье» пел сейчас во дворах?

– Ну я, – хмуро бросил Яшка. – Не подали ничего… жмоты.

Грегори вдруг шагнул к нему, нашаривая в кармане полученный от Новосильского пятачок.

– Угощения у меня нет, – виновато сказал кадет, выкладывая пятачок на ладонь. – А песню я твою слышал, так вот хоть так вознаградить…

Атаман чиниться не стал, пятачок принял. Кивнул, пряча его за пазуху.

– Благодарствуй.

Атаман хотел сказать ещё что-то, но тут с дальнего края площади раздался переливчатый, с фиоритурами посвист. Яшка вздрогнул, лицо его стало виноватым.

– Пора мне, – сказал он. – Товарищи зовут.

– Да и мне тоже, – вздохнул Грегори. – Не то в корпусе хватятся. Прощай. Свидимся ещё.

– Иди, – так же коротко ответил атаман, отворачиваясь. – Коли что надо будет – зови!

24.05.2021 – 12.06.2022