Не-доросли. Книга 1. Мальчики из провинции

Глава 10. Стихия

Где-то во дворе зарокотал барабан.

Марко Филиппович Горкавенко смолк на полуслове, держа книгу чуть наотлёт, поправил очки, недоумённо посмотрел по сторонам, скользнув взглядом по довольным рожам кадет. Отложил книгу, с усмешкой вытащил из кармана серебряную луковицу часов, щёлкнул выпуклой гравированной крышкой, глянул на циферблат. Кивнул:

– Всё верно, одиннадцать часов. Все свободны, господа, задание вы уже получили.

Лёгким движением руки он убрал часы в карман и повернулся к столу, складывая книги в стопку. Кадеты враз зашевелились и загомонили, собирая тетради.

Впереди было ещё около часа свободного времени до обеда.

Толпа кадет уже готова была ринуться к двери на галерею, когда она распахнулась сама. Обе створки. Резко потянуло холодом, над двором хлопьями кружился мокрый снег, и сапоги дежурного офицера, хлюпали в холодной жиже, скользили по мокрым некрашеным доскам пола галереи. Офицер подошёл к двери, остановился за порогом. Кадеты замерли на месте, глядя на него – ждали.

Грегори уже знал имя этого офицера. Сергей Иванович Овсов, племянник директора, капитан-лейтенант. Худое лицо с впалыми щеками, бритые челюсть и верхняя губа, сросшиеся над переносицей брови, шляпа-бикорн и мундир тёмно-синего сукна.

– Господа кадеты! – голос Овсова раскатился по классной комнате, и мальчишки дружно остановились и даже попятились назад. – На сегодняшний день свободное время перед обедом отменяется. Прошу всех в церковь!

Среди кадет возник негромкий ропот, раскатился в стороны и почти тут же умолк, едва на лбу Овсова возникли две вертикальные морщины. О том, что племянник адмирала был человеком суровым и безжалостным, знали уже все.

– Спокойно, кадеты, – процедил капитан-лейтенант, заложив руки за спину и чуть покачиваясь с носков на пятки и обратно (под каблуками каждый раз с хлюпаньем перекатывалась снеговая жижа). – Всё вполне законно. Сегодня день святителя Павла, престольный праздник нашего корпусного храма. Поэтому сегодня всем нужно присутствовать на обедне.

Ропот окончательно стих. Надо так надо. А Грегори не удержался, чтобы не толкнуть литвина локтем в бок:

– Глеб, а тебе, еретику, не зазорно будет на православной обедне быть?

– Не зазорно, – серьёзно ответил Невзорович, словно и не почуяв насмешки в Гришкином голосе. – Наша церковь не еретическая, а такая же православная, как и ваша. Это ваши попы нас из церкви гонят, а нам не зазорно…

От ровного и спокойного (чересчур даже спокойного!) голоса Глеба охота шутить у Грегори почему-то сама собой пропала.

Колоколов в корпусной церкви не было – собственно и сама-то церковь была просто большим залом, с иконостасом, хорами и отдельной комнатой – алтарём. Из окон, прорезанных под высоким сводчатым потолком, падал вниз тусклый осенний свет, горели свечи в паникадилах, несло ладаном, воском и дымом. Басовито гудел голос иеромонаха, его пение то и дело подхватывали на хорах старшие кадеты.

Грегори стоял совсем рядом с Володькой Истоминым, Глеб и Влас стояли тоже поблизости, хоть и чуть поодаль. А Бухвостов как раз пел на хорах. Младшие кадеты уже перестали этому удивляться, хотя в первую воскресную службу это было для Власа, Глеба и Грегори неожиданностью.

Истомин, прямой, как струна, в нужный миг поднимал руку, мелко крестя лоб, а сам то и дело улыбался каким-то своим мыслям, словно ждал чего-то приятного.

– Володь… – едва ощутимо толкнул его в бок Грегори, совсем как давеча – Глеба. – Ты как будто ждёшь чего-то…

– Жду, – шевельнул в ответ губами Истомин, снова крестясь. – Сегодня праздник.

– И… что? – не понял Гришка.

– Сегодня на обед должны подать яблоки, – всё так же тихо пояснил Истомин. – Вот и жду – подадут или нет.

– А… если нет? – Шепелёв всё ещё не понимал.

– Тогда будет буча, – отрезал Володька и умолк, заметив, что Овсов уже смотрит на него пристально и недобро.

Яблок за обедом на столах не оказалось.

В серебряных мисках пари́ла и подтекала конопляным маслом пшённая каша, высились стаканы с молоком и квасом, булки громоздились грудами на широких блюдах.

Яблок не было.

Кадеты и гардемарины, чуть пригнувшись над столами торопливо возили ложками. Грегори косил взглядом, пытаясь понять, что происходит и что назревает. А что-то определённо назревало – в воздухе просто висела гроза, казалось, кашляни кто-то неосторожно – и грянет гром, молния шарахнет в котёл с кашей. Тут и там то и дело возникали шёпотки, смешки. Овсов, стоящий около двери, при этих звуках вскидывал голову, словно норовистый конь – должно быть, тоже что-то предчувствовал. А то и знал – должно быть, не в первый раз происходило подобное. Хотя что именно происходило – Грегори пока не мог понять.

Бухвостов напротив него, воровато покосившись в сторону двери, выковыривал мякиш из булки и торопливо лепил из него что-то вроде глубокой чашки. Перехватил взгляды Грегори, Власа и Глеба и едва заметно шевельнул губами: «Делай, как я!». Чашка на глазах превращалась в пустотелый шар, маленькую крынку с узким горлом. Переглянувшись, три друга последовали примеру Бухвостова.

А он уже наполнял крынку жидкой горячей кашей. Черпал её ложкой и осторожно, стараясь не уронить на стол ни крупинки, вливал кашу внутрь. Наполнил и залепил дырку мякишем.

Получилась бомба.

Бухвостов щёлкнул пальцами. И почти тут же по обеденному залу словно эхо пронеслось – такие же щелчки слышались из разных углов, от разных столов, прищёлкивание эхом катилось по залу.

Овсов встрепенулся, поднял голову, встревоженно оглядывал зал. Но щёлкание уже смолкло. Только кое-где раздавались запоздалые одиночные щелчки.

Грегори торопливо закончил наполнять бомбу кашей, залепил горловину мякишем, точно так же, как это делал Бухвостов. Бомба вышла не такой ровненькой как у Сашки – кривобокая и чуть сплюснутая. Но Шепелёв утешился тем, что он такое лепит впервой, а вот Сашке сразу видно, что приходилось частенько.

Бухвостов допил квас, со стуком поставил пустой стакан на стол. И опять по залу прокатилось пристукивание – гардемарины и кадеты один за другим со стуком ставили стаканы на столы.

Грегори, Глеб и Влас тоже звучно грохнули донышками серебряных стаканов по столу.

Овсов тронулся от двери. Он неторопливо шёл по залу, словно выискивая зачинщика, тревожно вертел головой по сторонам. И почти сразу же, едва он сделал первый шаг, по залу покатился дробный стук.

Стучали все.

Постукивали ложками по столам, притопывали каблуками по полу. Постепенно стук приобретал ритм, словно гардемарины и кадеты танцевали, отбивали каблуками такт. На три четверти.

– Прекратить! – выкрикнул Овсов, чуть приподнимаясь на носках и покраснев, и внезапно дал петуха – голос сорвался и засипел. По залу прокатился смех, дрогнули подвески на огромной люстре. И стук усилился, стал громче.

– Эконома! – крикнул кто-то. И сейчас же четыре сотни голосов подхватили:

– Эконома! Эконома! Э-ко-но-ма!

Грегори покосился вправо – на лице Глеба горел откровенный восторг, голос его звенел. Литвину буча определённо нравилась. Сам же Шепелёв с удовольствием уклонился бы – подумаешь, яблоки! Но он понимал – так нельзя. Если ты в стае, то и дерись вместе со стаей! А нет – нечего было и в корпус идти!

– Эконома! Э-ко-но-ма!

Овсов вертелся посреди зала, словно уж под вилами, но ничего сделать не мог – попробуй, найди зачинщика, если крики и стук идёт со всех сторон, а подойди к любому воспитаннику – тот умолкает и стучать перестаёт. Наконец, офицер злобно топнул ногой и выскочил из зала, оставив дверь открытой.

Стук немедленно перешёл в грохот.

– Э-ко-но-ма!! Э! ко! но!! ма!!!

Первым в отворённую дверь вошёл опять Овсов. И почти тут же посторонился, отошёл в сторону, пропуская директора. Адмирал бесстрашно прошёл в зал, но грохот и крики не умолкли. Пётр Кондратьевич оглядывался чуть беспомощно, сердито и вместе с тем весело – наверняка он понимал, в чём дело, а возможно и вспомнил свою же собственную кадетскую молодость. Грегори вспомнил рассказы старших о том, что Карцов учился в корпусе ещё при государыне Екатерине Алексеевне, и сразу же после выпуска из корпуса угодил в Первую Архипелагскую экспедицию, штурмовал Бейрут и Митилену, дрался в Хиосском проливе и при Чесме.

– Эконома! Эконома!

Адмирал несколько мгновений глядел по сторонам, потом кивком позвал кого-то из коридора. Но тот, видимо, входить не решался, поэтому Овсов просунулся в дверь и буквально втащил в зал эконома – щуплого невысокого человечка в потёртом зипуне и длинном переднике. Вытолкнул его перед собой и вновь отступил в сторону.

Эконома Грегори видел впервые – да собственно и видеть-то кадеты его могли редко. Разве что когда назначали их дежурить – накрывать на столы. Шепелёву пока что дежурить не доводилось.

Едва эконом оказался в зале, из красного угла, где под иконами сидели гардемарины, кто-то коротко свистнул (кажется, Корф, но Гришка не мог бы в этом поклясться), и в повара градом посыпались «бомбы». От первой он по неожиданности уклониться не успел, и она ударила его в правое плечо, глухо лопнула, облив его зипун жидкой горячей кашей. А следом посыпались остальные. Повар вертелся, уворачивался и немалое число бомб разбились о стену или косяки двери, несколько вылетели в коридор и «разорвались» там. Наконец, ему удалось добраться до двери, и он, весь с головы до ног в каше (видно, далеко не все промахнулись), выскочил из зала и захлопнул дверь за собой. И тут же, словно по сигналу, обстрел стих, хотя бросить бомбы успели не все – Грегори, к примеру, успел только встать и сейчас стоял, держа бомбу в руке наотлёт. Увидев, что всё уже закончилось, он плюхнулся обратно на скамью, уронил бомбу на стол – и она немедленно расползлась, коротко хлюпнув и выпустив на стол лужу всё ещё горячей каши. Шепелёв покосился на друзей – Глеб весело улыбался, руки его были пусты (успел!), а Влас только водил глазами по сторонам, а бомба его лежала на столе перед ним явно совсем нетронутая.

Шум стих. Молчание воцарилось в зале, и только слышно было, как Овсов, сбросив с эполета комочек каши (зацепили-таки, хоть никто в него нарочно не целил!), ожесточённо оттирает его следы на золочёном жгуте.

– Стыдно, господа! – негромко бросил Пётр Кондратьевич, поблёскивая очками в свете люстры. – Из-за каких-то яблок…

– Не из-за каких-то, ваше высокопревосходительство, – сумрачно возразил Корф (на этот раз точно – Корф!), встав из-за стола. – И не из-за яблок, вы прекрасно это знаете! Из-за обычая!

– А, это вы, Корф, – устало сказал Карцов. – Ну что ж, пожалуй, вам полезно будет прийти в субботу за берёзовой кашей.

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – браво бросил Корф.

– Ничего, – процедил Бухвостов, сжимая кулаки. – Ещё не всё закончилось…

В спальне, едва дождавшись, пока дверь захлопнется, Грегори повернулся к Бухвостову.

– И всё-таки я не понимаю! – запальчиво сказал он.

– Чего ты не понимаешь, баклажка? – почти ласково спросил из-за его спины Корф. Гришка дёрнулся, словно испугавшись, обернулся. Гардемарины, все четверо, цепочкой прошли у него за спиной и, не раздеваясь, присели кто на табурет, кто на кровать. Только шинели расстегнули, так и сидели нараспашку, сбив на затылок фуражки.

– Я не понимаю – зачем! – сказал Грегори всё так же напористо. – Зачем мы подняли эту бучу?!

– Ну, во-первых, ты, баклажка, пока что особой бучи и не поднимал, – лениво сказал Корф всё таким же покровительственным тоном, всё-таки сбрасывая фуражку с головы. – Ты даже бомбу не бросил…

– Не успел, – процедил Шепелёв, отворачиваясь.

– Ну а я что говорю? – не стал спорить Корф. – Не бросил, потому что не успел. – А во-вторых, так надо. Просто послушай нас и делай, как говорят. Ты пока что многого ещё не понимаешь…

– Я люблю, чтобы мне объясняли, что и зачем я делаю, – помолчав, упрямо сказал Гришка.

– Упрямец хренов, – одобрительно и почти весело сказал Корф, щурясь на пляшущий огонёк лампады. – Ладно, объясню.

Он поднялся на ноги, сбросил с плеч шинель – огромная ломаная тень его заметалась по стене и потолку.

– Яблоки, разумеется, не повод для бунта, – сказал Корф, скрестив на груди руки. – И бучу мы подняли вовсе не из-за яблок. Яблоки – дело десятое. Главное – традиция. Если принято, что на столе в престольный праздник должны быть яблоки – значит, они должны быть. Я не люблю англичан (Корф поморщился), но они великие мастера создавать и хранить традиции. Традиция – это, что делает нас людьми, то, что помогает сохранить себя в испытаниях, прошу прощения за книжные слова. Поэтому любая традиция должна быть сохранена. Любыми средствами.

– И даже бунтом из-за яблок? – вскинул голову Грегори.

– Считаешь это мелочью? – понимающе спросил Корф. – В традиции нет мелочей, пока она соблюдается. А вот если мы один раз допустим отступление от неё… ну вот как сегодня. Я, конечно, понимаю, для эконома было непросто достать в ноябре яблоки… тем более, здесь, в Питере, а не в Москве, Туле или тем более, в Киеве. Но – не невозможно. А потому традиция должна быть соблюдена. А вот если мы простим один раз сейчас…

– То в следующем году эконом уже не станет беспокоиться – воспитанники простят и стерпят, – с неприязнью сказал вдруг Глеб Невзорович. Его возбуждённые глаза блестели белками в полумраке спальни. – А ещё через год просто махнёт рукой – обойдутся.

– Ибо человек ленив, – благосклонно кивнул литвину Корф. – Твой товарищ хорошо это понимает. И вот тогда… тогда традиция точно перестанет быть традицией и станет просто досадной мелочью.

Грегори молчал, придавленный огромностью сказанных Корфом слов.

– Поэтому сегодня мы ещё и перила на галерее разломаем, – весело сказал Бухвостов. – Да так, чтобы их ремонт обошёлся в сумму раза в два, а то и в три большую, чем стоимость яблок. Это тоже вроде как традиция – ломать перила в отместку за обман с яблоками.

– Но… – Грегори замялся.

– Боишься, как бы бунтовать в привычку не вошло? – прищурился Корф, мгновенно поняв. – И тогда придёт конец дисциплине и государственному порядку?..

Гришка кивнул, подивясь, как легко Корф выразил то, для чего он не мог найти слова.

– Слышал про такую школу в Англии – «Регби»? – спросил вдруг Бухвостов серьёзно. Грегори мотнул головой, не понимая, какое отношение имеет английская школа к их бунту. – Это одна из старейших частных школ, двести пятьдесят лет существует. Так вот, там двадцать шесть лет назад был бунт учеников… даже дверь в кабинет директора пороховой петардой взорвали… и что, сильно пострадала английская монархия? Те же самые ученики потом с оружием в руках сражались с французскими бунтовщиками, с Бонапартом…

Глеб при этих словах чуть дёрнулся, словно хотел что-то возразить, но смолчал.

– Так что умение отстоять традиции и свои права вовсе не признак беспорядка, – подытожил Корф, щурясь. – Ложились бы вы спать, баклажки… ломать перила всё равно пойдут только старшие кадеты и мы.

– И всё-таки есть в этом что-то… – бурчал Гришка в полумраке, разгоняемом только лампадным светом. Он помолчал, отыскивая слова, и твёрдо закончил. – Что-то подлое.

Друзья молчали.

Потом наконец, Влас сдавленно сказал, комкая в руках одеяло:

– Мне повара жалко было… какой-то он… забитый был, словно ждал, что его сейчас высекут или побьют…

Он даже зажмурился, настолько живо ему представилось, как повар, сгорбясь, выскакивал в коридор. Содрогнулся. Доведись ему самому…

– Нда… – произнёс Грегори неопределённо. А литвин вдруг сказал в полутьме:

– Нашёл кого жалеть – мужика…

Помора словно плетью полоснули. Он на мгновение затаил дыхание, потом резко сел и повернулся в сторону кровати Глеба. Сказал звеняще:

– А мой отец тоже из мужиков в офицеры выслужился… – он помедлил мгновение с договорил, с трудом глотая комок в горле. – Может, ты и в меня… такую бомбу кинешь?

Стихли. В ушах звенело, сквозь звон этот вдруг пробился крякающий треск – гардемарины на галерее выламывали балясник. Будет работа плотнику.

– Обиделся? – спросил Невзорович, тоже садясь. Влас смолчал, отворачиваясь. На душе было паршиво.

С утра зарядил дождь. Осенний, холодный, затяжной. Серые тучи пеленой затянули небо, низким пологом нависли над городом, дождевые капли плясали по лужам, текли мутными ручьями по мостовым, смывая остатки вчерашнего снега. Ветер дул с залива, громыхая железом кровель и хлопая калитками.

После утренней молитвы и завтрака воспитанников выстроили вдоль столов, и в отворённую настежь дверь (на дверных филенках и стенах обеденного зала ещё виднелись плохо отмытые пятна после вчерашней бомбардировки кашей – будет работа летом замазывать их белилами) вошёл директор – стройный и подтянутый, и не скажешь, что Петру Кондратьевичу уже за семьдесят.

– Итак, господа! – начал он, прохаживаясь вдоль строя, и слова его в тишине падали на вытертый пол, словно стеклянные склянки. – Я всё понимаю, традиции и всё подобное прочее, но то, что вчера произошло, переходит уже и всяческие границы!

Глеб покусывал губу, даже не пытаясь вникнуть в то, что говорит директор. Гораздо больше его заботило то, что друзья, и Влас, и Грегори с утра упорно не глядели в его сторону. Ну ладно, Влас обиделся на вчерашние слова про мужиков, но Грегори-то с чего? Он-то – столбовой, у них и поместье есть, и крепостные…

– Разломаны перила по всем галереям второго этажа, ущерба всему корпусу на две тысячи рублей…

Директор остановился прямо напротив Невзоровича, переводя дух, посмотрел по сторонам, словно пытаясь встретиться взглядами с кем-нибудь из воспитанников – тщетно. Ни гардемарины, ни кадеты, не поднимали голов – видимо, понимали что совершили всё-таки что-то не то.

– Гардемарин Корф! – прозвенел в тишине голос адмирала.

– Здесь, ваше высокопревосходительство! – немедленно отозвался курляндец, делая шаг вперёд из строя и упираясь животом и пряжкой ремня в ребро столешницы. Адмирал несколько мгновений смотрел ему в лицо, но Корф поднял голову и сделал вид, что изучает что-то в дальнем верхнем углу, под самым потолком.

– Гардемарин Корф, вы вчера увлечённо рассказывали мне о незыблемости традиций, – усталым и холодным голосом сказал Пётр Кондратьевич. – Потрудитесь отвечать, вы знаете, кто постарался разрушить перила на галерее и подговорил других воспитанников на отвратительное бесчинство за обедом?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – отчеканил Корф, вытягиваясь в струнку, хотя, казалось, вытянуться сильнее было уже невозможно.

От этих неожиданных слов в обеденном зале сделалось совсем тихо, так, что слышно было, как за окнами глухо и настойчиво шуршит по кровлям и мостовым дождь.

– Хм… вот как? – несколько удивлённо сказал адмирал. – В таком случае, кто же это?

– Я, ваше высокопревосходительство!

Карцов помолчал, потом сказал уже без прежнего звона в голосе (зато слышны были отчётливые нотки довольства):

– Значит, вы… и подговорили бомбами швыряться, и перила ломать…

– Так точно, ваше высокопревосходительство!

– И кто же с вами вместе ломал перила?

– Никто, ваше высокопревосходительство, я один! – сказал Корф уже без прежнего запала.

– Нет уж, позвольте вам не поверить, – с лёгким ядом сказал адмирал. – Я понимаю, что вы в гимнастических классах первый, но даже вам понадобилось бы на это не меньше трёх дней. А уж за одну ночь всё так разворотить…

– Я был один, ваше высокопревосходительство, – упрямо повторил Корф.

– Ну-ну, – неопределённо протянул адмирал и повернулся лицом к строю. – Итак, господа, кто ещё участвовал в вандализме?!

Из строя один за другим вышагнули шестеро гардемарин, и десяток кадет. Глеб узнал среди них (он по-прежнему глядел вниз, не осмеливаясь поглядеть в сторону Власа и Грегори) и Шалимова, «татарскую морду», и Бухвостова, и белобрысого Поливанова, и Володьку Истомина – вся чугунная компания. И почти не отдавая себе отчёта в том, что делает, он шагнул следом за Истоминым, который стоял в строю прямо перед ним.

Друзья мгновенно ухватили его за обшлага мундира, но Глеб только досадливо дёрнул плечом, вырываясь, и догнав Истомина, стал с ним рядом, чувствуя плечом Володькино.

– Прекрасно, – протянул директор, разглядывая их. – Ну что ж, значит, в субботу за берёзовой кашей господин Корф пойдёт не один. Думаю, по полсотни розог за эту выходку вам будет вполне достаточно. Михея я предупрежу.

И, уже выходя из обеденного зала, адмирал задержался на мгновение на пороге и бросил через плечо:

– Да, и рубль на водку эконому дать не забудьте. Это тоже вроде как традиция.

Барабан пробил окончание первой половины дня. Кадеты складывали книги и тетради, неприязненно косясь в окно – дождь не прекращался, и на дворе (сегодняшние классы у них проходили на первом этаже и в высокие окна это хорошо было видно) вся мостовая уже была покрыта лужами, которые тонкими ручейками сочились по мёрзлому булыжнику.

Ещё после первого занятия до корпуса донёсся отдалённый гул тройного пушечного выстрела, и каждый раз кадеты отрывались от книг и тетрадей и тревожно переглядывались, пока после третьего выстрела учитель не пояснил, что стреляют в крепости, сигналят, что вода в Неве поднялась выше обычного.

Грегори переждал, пока за дверь выйдет основной поток кадет, шагнул следом за ними, но тут его опять ухватили за обшлага. На этот раз литвин не стал вырываться, и друзья тут же развернули его лицом к себе.

– Зачем?! – требовательно спросил Влас, сведя брови светлые над переносьем. Так спросил, будто пленного допрашивал, где засада или куда сокровища спрятал.

От пришедшего на ум сравнения Глебу вдруг стало смешно, но он постарался не подать и виду.

– Что – зачем? – спросил он с лёгкой насмешкой.

– Зачем на розги напросился? – пояснил Грегори, теребя пуговицу мундира. – Ведь не было же тебя на галерее.

– Вам-то почём знать, – холодно сказал Невзорович. – Может, когда вы заснули, я всё-таки туда ходил.

В этот миг он и сам готов был поверить своим словам – а что ж?! Может быть и в самом деле? Ведь мог же он дождаться, пока друзья заснут, да и пойти помогать гардемаринам и чугунным ломать балясник! А потом – забыл, пока спал, решил, что приснилось!

– Не ходил, – криво усмехнулся Шепелёв. – Я за ночь раз пять просыпался – ты всё время на месте был.

– Мы сейчас пойдём к адмиралу и скажем, что тоже там были, – решительно сказал помор. – Пусть и нам розги назначает!

– Вам-то за что? – вяло возразил Невзорович, понимая, что – да, они и вправду сейчас к адмиралу пойдут. – Вы ж даже бомбами в эконома не кидались.

Влас раскрыл было рот, чтоб ответить, но не успел – за окнами, то ли во дворе, то ли где-то на набережной, послышался отчаянный многоголосый вопль.

Кадеты разом обернулись, вслушиваясь. Все трое услышали какой-то странный шелестящий гул, в который вплетались плохо различимые крики.

– Что это? – настороженно спросил Грегори.

– Вода! Вода!!

Шелест вдруг резко усилился, теперь он доносился со всех сторон, и вдруг Грегори вскрикнул и попятился, заворожённо глядя в окно – лицо его побледнело и как-то враз странно осунулось, а глаза, казалось, готовы были вылезти из орбит. Невзорович и помор бросились к окну, и тут же отпрянули.

Во внутренний двор корпуса, свободно проходя сквозь решётку ворот, широким потоком вливалась мутная невская вода – вал венчала пенная шапка. Мгновение – и волна разлилась по всему двору, теряя высоту, но тут же следом за ней влилась вторая, а потом и третья – и уровень воды разом поднялся почти до подоконников.

– Наводнение! – крикнул Влас, первым сообразив, что происходит. – Скорее!

Его слова перекрыл треск – под напором воды обрушилась галерея вместе с лестницами, заслонила окна, и в классной комнате сразу стало полутемно – свет теперь проходил только с противоположной стороны. Глеб не смог удержаться от дурацкой мысли – зря старались ночью гардемарины и чугунные, вода их работу превзошла!

Мальчишки бросились к противоположным окнам – выходить в дверь теперь не было смысла – во дворе уже наверняка не меньше полусажени воды. На лестницу разве что, в холл! Но там уже тоже гудела вода.

В следуюший миг шум воды снова начал нарастать – волна! И почти тут же с глухим звоном вылетели окна первого этажа – в классную комнату хлынули потоки воды. Сразу со всех сторон – и со двора, и с набережной.

– Холодная! – крикнул Грегори весело. Он всё ещё не понимал, наверное, думал, что этим всё и обойдётся.

Не обойдётся – с внезапным отчаянием понял вдруг Глеб. Они уже были в воде по колено, бежать было трудно.

– Надо наружу! – хрипло бросил Влас, бредя по колено в воде к окнам, ведущим на набережную – бежать было уже нельзя, вода мешала.

И верно – во двор уже не выбраться, мешают обломки галереи.

Они не успели – в окна ворвалась новая волна, и воды разом стало выше пояса. Подсаживая друг друга, мальчишки вылезли в окно – даже когда они стояли на подоконнике, воды было почти по пояс.

– Л-ледяная, – стуча зубами, выговорил Грегори. До него наконец, дошло, что это уже не шутки.

Набережной не было. Вместо неё простиралась вода – Нева вышла из берегов, скрыла набережную – только парапет едва виднелся над плоскими низкими волнами. Исааакиевский мост подняло водой так, что канаты натянулись словно струны – ещё немного – и его снесёт совсем. Водное пространство тянулось до самой Исаакиевской стройки, Невский проспект уходил вдаль словно прямой канал, вдоль него неслись вспененные волны. С залива дул пронизывающий ветер, в ушах гудело, хлестал крупный дождь. По Неве нестройными рядами шли волны, грозно кудрявясь грязно-белыми барашками – против течения. А вода всё прибывала – медленно, но верно – прибывала, неся крупный и мелкий мусор, щепки, ломаные брёвна и доски, там и сям белеющие свежими расщепами, и даже целые куски заборов.

– Эй, литвин! – услышал вдруг Глеб. Кто-то окликал его сверху, кто-то знакомый. Он задрал голову – из окна второго этажа свешивался, перегнувшись через подоконник и лёжа на нём животом, Сашка Бухвостов. – Живы там?!

– Да, – медленно, словно во сне, отозвался Невзорович, стирая с лица дождевую воду – без толку, лицо мгновенно опять стало мокрым. – Живы. Только вымокли уже насквозь. Холодно, холера ясна…

– Держитесь, сейчас мы вас вытащим, – крикнул, появляясь рядом с Бухвостовым, рыжий Егор Данилевский. А может, Жорж. Он перекинул через подоконник скрученную в жгут простынь и торопливо принялся привязывать к ней вторую.

– Д-д-держимся, – выговорил Грегори, ляская зубами. Невзорович почувствовал, что и его тоже начинает колотить крупная дрожь.

В этот миг под подоконником в скрытом под водой приямке возникло смутное шевеление – словно кто-то карабкался под водой из подвала наверх. Из воды высунулась здоровенная мозолистая рука со скрюченными пальцами, серый посконный армяк задрался выше запястья, открывая жилистую потемнелую кожу.

– Водяной! – истошно завизжал кто-то.

Какой ещё водяной?!

Рука лапнула воздух, словно пытаясь за что-то ухватиться, но тут же, ослабнув, начала опадать, уходить обратно – видимо, у человека, лезущего из подвала, закончился воздух.

– Хватай! – придушённо выкрикнул Грегори. Влас, не рассуждая, спрыгнул с подоконника, целясь попасть на мостовую – промазал, угодил ногой в приямок, оступился, нырнул по самую шею. Но друзья успели ухватить его за вздетые вверх руки, подняли на ноги. Помор тут же выдернул правую руку из их ладоней, ловя уходящие под воду скрюченные пальцы подвальника – после станем выяснять, кто это! Но холодные склизкие пальцы выскользнули из его руки.

Сверху, со второго этажа, в воду обрушились Корф и Бухвостов, за ними следом – Володька Истомин. Скрылись под водой с головой, и почти тут же вынырнули обратно, вытянули за руки того, кто лез из подвала. Стояли по грудь в воде, придерживая его под руки, и вода стекала с его коротко, под горшок, стриженной головы, с насквозь мокрого зипуна.

Эконом!

– Вяжи! – хрипло выговорил Истомин, продевая эконому в подмышки набрякший водой жгут из простыни. Обвязали эконома вокруг груди, и Володька, задрав голову, прокричал наверх. – Тащи!

Жгут рывками пополз вверх, эконома вытянуло из воды – из сапог его лилась мутная жижа, вода обтекала с плисовых портов и зипуна.

– Ух, бля! – поёжился Бухвостов и передёрнул плечами. – Вода, как лёд! Как вы терпите-то?!

– А м-м-мы и не т-т-т-терпим, – процедил Грегори, и все расхохотались.

– Молодец ты, парень, – Корф хлопнул Шепелёва по плечу – полетели мутные брызги от мокрого мундира. – Ещё и шутит!

Наверху эконома перевалили через подоконник, втащили внутрь. Жорж Данилевский (или Егор!) снова перебросил жгут, высунулся из окна:

– Сашка! Он говорит, там ещё двое поваров и Михей! Воздух наверху собрался, дышать пока могут, но ненадолго! А выйти никак – весь подвал затопило!

– М-мать твою, – процедил Корф. Подумав несколько мгновений, он крикнул наверх. – Привяжите ещё две простыни, надо будет – и три. Шевелись, баклажки, ну!

Дождавшись, пока сверху крикнут «Готово!», Корф обвязался жгутом вокруг пояса.

– Ты что задумал?! – с лёгким испугом спросил Бухвостов, но гардемарин в ответ только досадливо дёрнул плечом, и шагнул в приямок.

– Дёрну два раза – тащите! – бросил он и скрылся под водой.

Ждать пришлось недолго – не прошло и четверти часа, как мокрый жгут судорожно задёргался. Все пятеро кадет вцепились в него и дружно потащили.

И как раз в этот миг пришла новая волна. Высокий вспененный вал шёл вдоль Невы от устья к верховьям, против течения. Словно перетянутые струны, с глухим басовитым звоном лопнули канаты, мост сорвало с места и понесло вверх по реке, вертя и швыряя, словно щепку или пучок соломы.

Мальчишек захлестнуло с головой. Глеб хлебнул воды, вынырнул, кашляя и отплёвываясь, отчаянно вертел головой, ища своих. Все живы?!

Все!

Вода тут же отхлынула, открыла друзей – все стояли по горло в воде, тащили жгут – только Влас ослабело валился с ног, по виску текла тонкая, полуразмытая водой, бледная струйки крови – должно быть, волной приложило о стену. Глеб подхватил его одной рукой, не давая уйти под воду, другой же пытался помогать – тащить самодельную верёвку.

По счастью, сил, чтобы тянуть, хватало и без него.

Из приямка вынырнул человек, второй – повара́! – потом нескладная фигура Михея и, наконец, гибкий Корф – казалось, ему и сама стихия нипочём!

Отхлынув, вода снова прилила, только теперь уже не так высоко – до подбородка доставала.

Все трое спасённых были обвязаны простынным жгутом – Корф постарался.

– Тащи! – сорванным голосом выкрикнул он наверх. – Ещё народ позовите, а то не вытянуть вам!

Вытащили и поваров с Михеем. Подняли наверх, втащили в окно. И тут Грегори закричал, вытянув дрожащую руку и показывая на что-то в низовьях Невы.

Обернулись все.

С низовьев шла новая волна. Не меньше сажени высотой, на гребне её нёсся, накренившись на правый борт, парусник – двухмачтовая шхуна не меньше чем в двадцать сажен длиной. И длинный, задранный кверху, бушприт[1] несло прямо к ним, к корпусу.

Наверху, на втором этаже, заорали тоже – видимо, увидели.

Шхуна с грохотом врезалась в гранитную набережную, бушприт рухнул в воду, обрывая туго натянутые бакштаги[2], трескуче ломались, словно лучины, мачты, падая поперёк скрытой под водой набережной, стеньги[3] рушились на кровлю корпуса, проламывая черепицу. Эзельгофт[4] вместе с обломком утлегаря[5] со свистом пролетел совсем рядом с головой Невзоровича, врезался в каменную стену, отколов толстый кусок намокшей штукатурки.

– На подоконник! – выкрикнул Корф, отчаянно цепляясь за косяк окна и карабкаясь наверх. – Выше, а то захлестнё…

Он не договорил.

Захлестнуло.

Оторвало от подоконников, от мостовой, швырнуло к стене, шарахнуло о каменную кладку. Глеб мёртвой хваткой вцепился в мундир помора, молясь только об одном – только бы не выскользнуло, только бы не расцепились пальцы. Всего в каких-то нескольких вершках от головы он увидел подоконник второго этажа, до которого едва-едва не досягнул пенный гребень волны, а над подоконником – расширенные от ужаса глаза Егора Данилевского. Или Жоржа.

Можно было бы и ухватиться.

Но для этого надо было отпустить потерявшего сознание Власа.

Волной Глеба и Власа швырнуло в сторону, литвин чувствовал, как что-то (или кто-то) мёртвой хваткой вцепляется в его правую щиколотку, отхлынувшая вода поволокла их прочь от здания корпуса, потащила к набережной, к Неве, приложила спиной о гранитный парапет. Глеб видел, как судорожно ловит воздух Корф, стоя на подоконнике первого этажа, видел висящего на втором этаже Истомина – Володька вцепился-таки в подоконник, и трое кадет старательно тащили его через окно внутрь, видел Бухвостова, который обморочно обвисал в окне первого этажа, вцепившись в пояс Корфа.

Грегори где?!

Искать было некогда. И негде.

Невзорович вдруг почувствовал под водой опору, приподнялся. Опирался он на парапет набережной, совсем рядом с полуразрушенной шхуной. Литвин рывком вытащил Власа на парапет, и услышал насмешливый прерывистый голос Шепелёва:

– Вот и отплыли…

– Живой! – облегчённо выдохнул Глеб, поворачиваясь к нему.

– А то, – всё так же насмешливо, хоть и через слово хрипло дыша, сказал Грегори. – Кто, ты думаешь, тебя за ногу всё это время тащил!

Заикание его прошло, хотя дрожь его по-прежнему била.

– Ещё кто кого тащил, – сварливо отметил литвин, переводя дух, и чувствуя, как холод закрадывается в самую душу.

– Но живы мы ненадолго, – отметил Шепелёв, тоже взбираясь на парапет. – Придёт новая волна, и – гудбай!

Со стороны корпуса слышались вопли и свист – кадеты втягивали в окно Корфа и Бухвостова, махали руками им троим, что-то кричали, неслышное из-за свиста ветра. Должно быть, обещали, что сейчас доберутся и до них, вытащат.

С треском отвалился гальюн[6] шхуны, рухнул в воду всего в какой-то сажени от Гришки, окатив всех троих с ног до головы водой. Ни Грегори, ни Невзорович даже ухом не повели – и так мокрые до нитки, – а Влас всё ещё так и не пришёл в себя.

Мальчишки переглянулись.

– Думаешь? – шевельнул губами Шепелёв.

– Уверен, – так же неслышно бросил литвин.

Не сговариваясь, они ринулись к гальюну, вцепились в него, подтягивая ближе, втащили на него помора. Тот, наконец, шевельнулся, приоткрыл глаза, рана на виске перестала сочиться кровью.

Гальюн не был особенно большим – две сажени длиной, полторы шириной, с тяжёлым фигурным форштевнем[7], с резной фигурой косматого Нептуна.

– Хорошее плавание будет, – успел сказать Грегори, пока не нахлынула новая волна. Приподняла гальюн вместе с мальчишками, швырнула в сторону, ударила о корпус шхуны. Перебросила через парапет и потащила в Неву под горестные затихающие вопли кадет и гардемаринов в корпусе. Те, видно, как раз собирались что-то делать, волокли к окну кровать – должно быть, плыть на ней хотели.

Не успели.

Корпус стремительно удалялся, гальюн выносило на середину реки.

– Только бы в залив не вынесло, – бледный как смерть, сказал Невзорович.

– У тебя даже губы побелели, – без насмешки сказал Грегори, тоже вздрагивая. – А по правде говоря, я и сам этого боюсь. Тогда пиши пропало… пока в городе, может ещё и выкарабкаемся как-то…

– Не вынесет, – всё ещё слабым голосом, но уже чуть свысока бросил Влас тоном старого морского волка. Он приподнялся на локтях, устраиваясь поудобнее, над его головой как раз нависали деревянные космы и трезубец Нептуна. – Ветер с залива воду гонит, течение почти встало… какой там залив, поглядите, какие волны оттуда несёт.

Глеб и Гришка уже и сами видели, что несёт их скорее к другому берегу, к Адмиралтейской стороне, чем к заливу.

– Гляди, – кивнул Шепелёв, стоя на коленях, опираясь на обломок полубимса левой рукой и указывая правой. – Дворец, гляди!

Первый этаж Зимнего дворца почти наполовину был скрыт под водой (должно быть, вода гуляет и внутри), а в окнах второго там и сям виднелись люди. Ростральные колонны торчали из воды свечками, островами поднимались над водой Сенат, Адмиралтейство и Биржа.

– Перспективы стали каналами, – бесцветным голосом сказал вдруг Глеб. – Как и мечтал ваш бешеный Пётр.

Грегори, рисково перевесившись через полубимс, подхватил из воды обломок доски – должно быть, когда-то она была корабельной обшивкой или частью Исаакиевского моста.

– Зачем? – спросил Влас слабым голосом.

– Ну хоть грести попробовать, – пожал плечами Гришка. – Не ждать же, пока нас на самом деле в море унесёт.

Но попытки грести не привели ни к чему – толстая и тяжёлая доска выскальзывала из руки, и в конец концов, Грегори её всё-таки упустил. Выругался многоступенчатым матом – рядом не было дежурного офицера и можно было отвести душу.

Утопленный под водой форштевень проскрежетал по чему-то твёрдому, но обломок шхуны несло дальше.

– Что это было? – литвин попытался разглядеть, но в мутной воде не было видно ничего.

– Парапет набережной, – бросил Влас приподымаясь и садясь. – Нас вынесло на Сенатскую. Вон, смотри, памятник…

Гальюн несло прямо к памятнику Петру Великому – вода плескалась под копытами, скрыв Гром-камень до половины.

– Там человек! – воскликнул Глеб.

Человек в промокшем насквозь сером сюртуке и чёрном плаще-крылатке нараспашку, в сбитом набок боливаре, стоял между задних ног Петрова скакуна, держась одной рукой за ногу, и что-то кричал, то грозя кулаком окружающей его стихии, то задирая голову и словно упрекая в чём-то невозмутимого бронзового царя.

– Его не унесёт, – задумчиво сказал Грегори, разглядывая памятник и явно прикидывая, не стоит ли и им попробовать перебраться на Гром-камень.

– Зато его может утопить, – резонно возразил Влас. – Если вода подымется ещё выше.

– Да куда уж выше-то, – неуверенно сказал Грегори, но смолк – видимо, понял, что Влас прав.

– Но можно попробовать привязаться к нему, – прицельно глядя на памятник, сбросил помор. Глеб и Грегори переглянулись – а ведь верно! Тогда их и не затопит, и не унесёт!

Обрывок ватер-штага[8] болтался под самой фигурой Нептуна. Достаточно длинный – сажени три, не меньше.

Волна швырнула гальюн к самому постаменту.

– Эй, сударь! – крикнул Грегори человеку на Гром-камне. – Примите конец!

«Моряк!» – с ядом восхитился про себя Глеб.

Человек на постаменте поймал брошенный ему ватер-штаг, обмотал его вокруг конской ноги и затянул узлом – каким смог.

– Вы можете перебраться к нам, сударь! – перекрикивая ветер, предложил Грегори, но тот только помотал головой – видимо, Гром-камень представлялся ему более надёжным убежищем. Поправил боливар, повернулся к ветру лицом, и в этот миг Глеб его узнал. Пышные бакенбарды, чисто выбритое чуть скуластое лицо, крупный прямой нос и чуть угловатый лоб.

Узнал и оторопел.

Мицкевича?! Но как?! Откуда?!

– Пан Адам! – крикнул он во весь голос, но Мицкевич его не расслышал. Он снова грозил кулаком Петербургу.

– Biada tobie, Babilonie! – расслышали мальчишки его крик. Потом он опять повернулся к нависшему над ним памятнику и погрозил Петру Алексеевичу. – A ty tyranu!

– Что он кричит? – спросил непонимающе Влас. – И почему грозит государю?

– Он кричит: «Горе тебе, Вавилон!» – перевёл Невзорович. – А царю: «И тебе, тиран!»

Гришка и Влас смолчали, не стали переспрашивать, хотя видно было, что они мало что поняли.

Выше вода не поднялась.

Ветер пробирал до костей, но дождь понемногу стихал, сходил на нет, становился всё слабее. Мальчишки жались друг к другу на обломке гальюна, мечтая о тёплом одеяле и горячем чае. Пан Адам тоже успокоился, сидел на корточках около бронзового конского хвоста – должно быть, устал кричать. Смотрел угрюмо, надвинув на самые брови раскисший от сырости боливар, мокрые бакенбарды по-собачьи обвисали, с них капала вода.

Сколько времени прошло, ребята не знали. Может быть, час, может быть, и полтора.

Со стороны адмиралтейства показался гребной баркас – семь пар вёсел дружно взбивали воду.

– Гляди! – весело, хоть и слабым голосом, сказал Грегори, указывая подрагивающей рукой.

Баркас неторопливо бежал через озеро, в которое превратилась Сенатская площадь. На носу баркаса высилась фигура офицера. Шепелёв приподнялся, скривясь от тягучей боли во всех суставах и мышцах, замахал рукой.

– Эгей! – слабым голосом крикнул он, и в следующий миг его крик подхватили остальные. – Эй! Сюда!

Их заметили. Офицер (уже были видны лейтенантские эполеты) обернулся и прокричал команду, рулевой шевельнул веслом, направляя баркас к памятнику.

Сблизились, и Влас восторженно крикнул-прохрипел:

– Дмитрий Иринархович!

– Я самый! – весело откликнулся офицер. – А вы кто такие, откуда меня знаете?!

– Кадеты Морского корпуса, ваше благородие! – степенно пояснил Грегори. – Вы нам летом дорогу к кабинету директора указывали!

– А ещё вы на брата своего старшего похожи, я его на Беломорье видел! – добавил Влас. – Вы – Завалишин!

– Кадеты, значит, – заметил лейтенант всё так же весело, разглядывая их плавучее средство. – Ну вы и даёте, ребята, это ж надо – на таком обломке через половину Петербурга проплыли… и как вас в залив только не унесло?!

– Повезло, сударь, – сказал Глеб, поводя плечами. «Не сударь, а ваше благородие!» – прошипел ему Влас, но Невзорович, не обращая внимания, обернулся к печально сидящему на постаменте статскому. – Пан Адам, спускайтесь, помощь пришла.

И для ясности повторил это по-польски.

Уже в баркасе пан Адам негромко спросил у Невзоровича:

– Кто вы такой, сударь, и откуда меня знаете? Я всего лишь несчастный ссыльный…

– Я знаю, – невежливо перебил Глеб. – Пшепрашам пана… я литвин, шляхтич… Глеб Невзорович, герба Порай, виленская губерния… мы дружили с Янеком Виткевичем, который в филаретах состоял, в гимназическом кружке…

Глаза пана Адама метнулись в сторону, он негромко произнёс:

– Но вы так и не сказали сударь, откуда знаете меня…

– Ну кто ж в Литве не знает пана Адама Мицкевича, – с едва заметной насмешкой и вместе с тем с лёгкой обидой сказал Невзорович. – Мы с вами даже соседи имениями… не близкие, конечно. Ваш портрет мне Янек показывал… у меня даже книга с собой есть ваша… надеюсь, вода не добралась до нашего дортуара[9].

– Вот как? – с непонятным выражением переспросил Мицкевич. – Какая же именно книга?

– «Дзяды», разумеется.

– Но как же вышло, что литвин, шляхтич, филарет... и вдруг обучается в русском военном училище?

– Вышло, – сказал с горечью Невзорович. – Судьба, видимо, такая…

– Ладно, – помолчав, сказал поэт. – Может быть, это и к лучшему… в конце концов Homo propōnit, sed Deus dispōnit[10].

Навстречу баркасу легко нёсся десятивёсельный катер, на носу возвышалась могучая фигура офицера в насквозь мокром кавалерийском мундире – блеснули золотом эполеты.

– Генерал, – заворожённо произнёс Грегори, провожая его взглядом.

– Верно, – подтвердил Завалишин, глянув мельком. – Генерал-адьютант Александр Христофорович Бенкендорф. Говорят, он до этого катера с балкона Зимнего дворца вплавь добрался. Где-то на такой же шлюпке по городу сам генерал-губернатор Милорадович бегает, спасает народ…

Грегори с лёгким удивлением качнул головой, и Завалишин посмотрел на него с осуждением:

– Так и должно быть – у кого власть, тот больше и рискует, тот первый и в пекло…

– Не всегда так, – возразил Влас.

– Не всегда, – со вздохом согласился лейтенант. И строго добавил. – Но должно быть – всегда!

[1] Бушприт – горизонтальное либо наклонное рангоутное дерево, выступающее вперёд с носа парусника.

[2] Бакштаг – снасть стоячего такелажа, поддерживающая с бортов и кормы (кроме диаметральной плоскости) рангоутные деревья, боканцы, шлюпбалки, дымовые трубы.

[3] Стеньга – часть судового рангоута, служащая продолжением верхнего конца мачты.

[4] Эзельгофт – деталь крепления добавочных рангоутных деревьев к основным, стыковочная муфта.

[5] Утлегарь – добавочное рангоутное дерево, служащее продолжением бушприта вперёд и вверх.

[6] Гальюн – свес на носу парусного судна для установки носового украшения судна. Традиционно на этом же свесеустанавливали отхожие места для экипажа.

[7] Форштевень – деревянная балка в носу корабля, вертикальная или немного наклонённая вперёд, являющаяся продолжением киля вверх, на которой закреплена наружная обшивка носовой оконечности корпуса судна и которая в нижней части переходит в киль.

[8] Ватер-штаг – толстая просмоленная веревка либо стальная или железная цепь, удерживающая бушприт снизу.

[9] Дортуар – спальня.

[10] Человек предполагает, а бог располагает (лат.).