Не-доросли. Книга 1. Мальчики из провинции

Глава 7. Баклажки и кокосы

1

1

Император встретил Святослава мирными предложениями и хотел знать число его витязей, обещая на каждого из них заплатить ему дань. Великий Князь объявил у себя 20000 человек, едва имея и половину. Греки, искусные в коварстве, воспользовались временем и собрали 100000 воинов, которые со всех сторон окружили Россиян. Великодушный Святослав, покойно осмотрев грозные ряды неприятелей, сказал дружине: Бегство не спасет нас; волею и неволею должны мы сразиться. Не посрамим отечества, но ляжем здесь костями: мертвым не стыдно! Станем крепко. Иду пред вами, и когда положу свою голову, тогда делайте, что хотите! Воины его, приученные не бояться смерти и любить Вождя смелого, единодушно ответствовали: Наши головы лягут вместе с твоею! Вступили в кровопролитный бой и доказали, что не множество, а храбрость побеждает. Греки не устояли: обратили тыл, рассеялись — и Святослав шел к Константинополю, означая свой путь всеми ужасами опустошения…[1]

Грегори оторвался от книги, затуманенно повёл взглядом вокруг, повторил восторженным шёпотом: «Не посрамим отечества, но ляжем здесь костями: мертвым не стыдно!». В этот миг на галерее раздался странный шум, словно кто-то громко что-то выкрикивал. Грегори вздрогнул.

Встревоженно приподнял голову Глеб, который сосредоточенно скрипел в углу пером – писал что-то, может быть, письмо, а может быть в дневнике бумагу марал. Отложил в сторону свинцовый карандаш насупленный Влас, не закончив чертёж двухмачтовой шхуны – линии вант оборвались прямо в воздухе, не дотянувшись ни до марсовой площадки, ни до русленей. Сел на кровати, прислушался и странно поморщился, словно вспомнил что-то неприятное, Володька Истомин. Они пока что так и жили в спальне вчетвером, никого из вновь принятых кадетов к ним не подселили, а старшие пока что ещё не вернулись: кадеты – с вакаций, гардемарины – из практического плавания.

– Кто это там галдит? – непонимающе и неуверенно спросил у Истомина Грегори, окончательно откладывая книгу. В его голове слабо забрезжила догадка, но озвучить её он не успел.

– Бухвостов, – процедил в ответ Володька, но пояснить ничего тоже не успел. Дверь распахнулась, и в спальню… нет, не вошёл – ввалился рослый парень (коротко стриженные тёмно-русые волосы, едва заметный пушок над верхней губой, курносый нос с едва заметными веснушками) в потрёпанной кадетской форме, которая ему была явно тесновата. За его спиной виднелось ещё двое ростом пониже, они остановились на галерее, не переступая через порог. Вряд ли он был старше того же Володьки Истомина, но на первый взгляд ему вполне можно было дать и лет семнадцать. В правой руке он волоком тащил небольшой сундук, обшитый парусиной.

Должно быть, это и был Бухвостов.

– Здорово, орлы! – рявкнул парень с порога.

Пьян, что ли? – подумал мельком Грегори, поворачиваясь к нему. – Вряд ли – это прямая дорога к порке. Или просто покуражиться любит? Ну-ну… видали мы таких. Некоторым и нос на сторону сворачивали, было дело, и не раз.

– Здорово, здорово, – негромко и с затаённой неприязнью ответил ему Володька, поднимаясь с кровати.

Они подошли друг к другу с какой-то едва заметной осторожностью, словно измеряя друг друга взглядами. Грегори мог бы поклясться, что они вот-вот бросятся друг на друга и то ли обнимутся, то ли начнут обмениваться тумаками.

Не случилось ни того, ни другого.

Бухвостов и Истомин остановились друг напротив друга, снова смерили друг друга взглядами.

– Володька, – негромко сказал Бухвостов, странно усмехаясь.

– Саня, – в тон ему ответил Истомин.

После этого странного обмена именами они протянули друг другу руки – неуверенно, словно колебались, словно думали – надо ли. Хлопнули друг о друга две ладони, сошлись в пожатии пальцы.

– А силён ты вырос за лето на отцовых-то харчах, – сказал Бухвостов с лёгким вызовом, сжимая пальцы сильнее.

– А не слабее тебя, – с усмешкой ответил Истомин, меряясь с ним силой.

В конце концов они расцепили руки, отступили на шаг друг от друга.

– А, ладно, – непонятно сказал Бухвостов, махнул рукой и повернулся к двери. – А вы чего там стоите? – Заходите, я говорю. У нас тут свободных мест в этом году вдосыть, хватит всем. Вон, к примеру…

Он повернулся к окну и только тут увидел новеньких. Оглядел всех троих своими выпуклыми карими глазами, медленно поворачиваясь от Грегори к Власу, а потом и к Глебу.

– Бааа… – протянул он, поводя взглядом. – Да у нас тут баклажки… И на тех местах, которые я своим друзьям хотел отдать.

Те двое из галереи (одинаковые, как два огурца, оба тёмно-рыжие, словно старая медь, тоже курносые, как Бухвостов, лопоухие – близнецы!) тоже уже переступили через порог и нерешительно мялись у двери, стараясь заслонить собой стоящие на полу мешки – похоже и вправду заселяться сюда пришли, в эту спальню. Грегори вспомнил – их обоих он видел раньше, на приёмных экзаменах. И это кто-то из них втихаря обозвал Невзоровича подлизой. Тоже баклажки, как и они – все трое уже знали, что баклажками в корпусе зовут кадет-первогодков. Засосало под ложечкой в предчувствии драки – других толкований хмуро-хищный взгляд Бухвостова не допускал.

Что, и впрямь его друзья? Когда снюхаться-то успели? – спросил себя Грегори, и тут же догадался – земляки, небось.

– Это земляки мои, – тут же подтвердил его догадку Бухвостов (Саней, как Истомин, его называть Грегори пока не хотел даже про себя – поглядим ещё, каков будет). Он пинком загнал сундук под свободную кровать, через одну от кровати Грегори, и повернулся к новеньким. – Ну что, баклажки? Сами места освободите моим землякам, или всё-таки придётся вам шею намылить?

Грегори, Глеб и Влас быстро переглянулись, потом помор нерешительно кашлянул, словно собираясь что-то сказать, но его опередил Глеб:

– Вообще-то мы эти места заняли раньше. И я не вижу ни одной причины, по которой мы должны их уступить.

Браво, Глебушка, браво, литвин! Грегори было наплевать на то, на каком именно месте он будет спать, но он чувствовал, кожей чувствовал – уступать сейчас ни в коем случае нельзя, речь идёт о чём-то гораздо более важном, чем просто места в спальне. Спроси его кто-нибудь сейчас, почему, он не смог бы объяснить, в чём дело. Но понимал – нельзя и всё.

Они уже были наслышаны про то, как ведут себя старшие кадеты с младшими. Их, старших, в корпусе кликали стариками и чугунными. Почему-то это было не одно и то же. И бродило на слуху там и сям странное слово «цук»[2].

– Ба! – удивился Бухвостов, уловив в словах Глеба едва заметный акцент. – Да у нас никак ляхи в гостях! Давненько мне не случалось ляху кокосу давать.

На худых скулах Невзоровича вспухли острые (казалось, вот-вот бледную кожу прорвут) желваки. Грегори почувствовал, как у него сами собой сжимаются кулаки, но тут вдруг Влас мрачно буркнул:

– Если твоим… – он запнулся, подыскивая менее оскорбительное слово, – подпевалам нужна лежанка возле хозяина, так пусть они себе её заслужат.

Теперь вспыхнули и набычились уже двое, которые пришли вместе с Бухвостовым. Разом оба глянули на Власа, и взгляды их пожалуй, могли бы и напугать кого-нибудь послабее или похлипче духом.

Эх, – с досадой подумал Грегори, – и почему это он меня опередил? Теперь драться придётся наверняка помору, а не ему, Грегори. Любителем же подраться Влас совершенно не выглядел.

– Ты про что это? – подозрительно спросил Бухвостов, пропустив мимо ушей и «подпевал», и «хозяина». – Как это заслужат?

– Отвоюют, – бросил, словно выплюнул, Грегори, вклинившись, наконец в разговор. – Силой с нами померяются. Кто победит, тот и прав.

Близнецы обрадованно переглянулись и с готовностью уставились на Бухвостова, ожидая, что он скажет в ответ на такое предложение. Здоровяк же с любопытством глядел на троих баклажек, словно пытаясь понять, как ему отнестись к такой дерзости.

– Добро, – процедил он, наконец, и в глазах его зажёгся тусклый огонёк одобрения и любопытства. – Люблю смелых да отважных.

Грегори сжал кулаки и качнулся, наметив шаг вперёд, оба друга качнулись следом за ним, но Бухвостов покачал головой:

– Э, нет, парни, драться сегодня мы не станем… ни к чему это.

В галерее раздались шаркающие шаги и старческое покашливание Михея – профос словно напоминал и баклажкам и чугунным: «Я здесь, ребята, не забывайте». И Грегори вздрогнул, опомнившись – ввязываться в драку сейчас и вправду не стоило, тут Бухвостов прав, он лучше знает здешние правила.

– Померяйтесь силой на руках, – предложил Бухвостов, разглядывая троицу вприщур. – Один из моих парней (он покосился на близнецов, и тот, что стоял к нему ближе, тут же готовно шагнул вперёд) и кто-нибудь из вас троих. Победит мой человек – вы остаётесь на своих местах. Победит ваш – найдёте себе другие лежанки, а моих пустите, куда я сказал.

Глеб, Влас и Грегори опять стремительно переглянулись. Предложение, пожалуй, было вполне себе здравым и достойным.

– Кто? – спросил Глеб одними губами. Фигурные ноздри его тонкого прямого носа раздувались, он бешено косил на Бухвостова, тот отвечал насмешкой во взгляде.

– Угомонись, Глебушка, – так же тихо ответил Грегори. – Посчитаешься ещё с ним, будет время… сейчас не до того. Всё равно силой меряться не с ним, а с тем рыжим.

Бухвостов остановился у стола, глянул на шахматную доску (клетки выжжены калёным железом) и стоящие в беспорядке фигуры из рыбьего зуба – вчерашняя недоигранная партия Невзоровича и Смолятина. Показался с носков на пятки, разглядывая положение коней, ферзя и королей – по его лицу было видно, что ему страсть как хочется сесть на место одного из игроков и закончить партию. Ну или хотя бы посмотреть на то, кто выиграет.

– Важная работа, – процедил он. – Кто резал?

– Человек один, – буркнул себе под нос Влас, сгребая фигуры с доски. – После сыграем заново.

Бухвостов покосился на него понимающе и одновременно завистливо. И Грегори понял, чьей работы были шахматы. Понял и подосадовал, что не догадался спросить то же самое вчера. Фигуры уже, глухо гремя, ссыпались в холщовый вышитый мешок. Помор хлопком сложил доску, бросил её на свою кровать, подвинул к столу некрашеный, пропитанный льняным маслом табурет.

– Не спеши, – негромко сказал Глеб, пошарив в карманах и протягивая руку. На ладони лежали давешние щепочки, которыми они позавчера тянули жребий, кому первому идти на экзамен. – Потянем жребий.

– Ожеребимся, – блеснул усмешкой Влас, подставляя шляпу. – Кидай их сюда.

Влас и потянул первым. Вытащил длинную, злобно зашипел сквозь зубы, швырнул её к печке. Грегори запустил руку в шляпу, глядя на Смолятина насмешливо, выдернул щепку.

Короткая!

Он даже ногой притопнул в восторге. Хоть тут свезло! Уселся верхом на табурет, мягко отжав в сторону Власа, опёрся локтями на стол, глянул весело и зло на Бухвостова (а фамилия-то знакомая! не понять только – с чего?) и близнецов.

– Ну?! Долго мне ждать?

Бухвостов чуть заметно мигнул, в глазах его появился интерес, и даже одобрение. А рыжий, тот, что выбрал бороться, шагнул к столу и уселся напротив Шепелёва в такой же позе, тоже опёрся локтями. Две руки, звонко шлёпнув ладонь о ладонь, сошлись над столом, обхватили друг друга мёртвой хваткой.

Рыжий оказался неожиданно силён, и в первый миг Грегори едва не упустил его – проиграл бы враз, вот позорище-то. Но удержал – рывком, даже стол качнулся. За спиной прерывисто и глубоко вздохнул кто-то из друзей, кажется, Влас – Глеб стоял с другой стороны.

Рыжий давил упорно и методично, выжимал. Пожалуй, он был даже сильнее его, Гришки. Если бы он жал рывками, было бы легче. Но ему не победить. Облезет.

Шепелёв держал напор тоже ровно, вместе с тем чувствуя, что понемногу, по линии, по волосу, но он уступает. И не только он заметил – хмыкнул за спиной Истомин, весело осклабился слева второй рыжий, что-то странное, похожее на сожаление и вместе с тем победное возникло в глазах Бухвостова.

А вот им хрен!

Защипало вокруг глаз – пот насочился со лба в глазные впадины, щипал веки.

Рыжий одолевал.

Пожалуй, шанс у меня только один, – трезво понял Грегори. Рискованно, но надо пробовать, иначе этот рыжий бугай меня точно прижмёт, будут потом над ним зубоскалить, а Бухвостов (но где ж он слышал эту фамилию?! – вновь возникло, словно это было самым важным) точно проходу не даст. Будет их цукать на каждом шагу.

Гришка молча сосчитал про себя до десяти, успокаивая дыхание.

Сейчас!

Рука его чуть дрогнула, подаваясь под напором рыжего, тот, не ожидая подобного, качнулся, едва не потерял равновесие. И Грегори тут же рывком опрокинул его руку, прижал к столу. И победно оскалился, глядя в удивлённо расширенные глаза Бухвостова.

И вспомнил.

2

На другой день после рукоборья Грегори с рыжим близнецом в корпус прихлынула основная масса старших кадет, вернувшихся с вакаций. В спальнях всё равно оставались пустые койки, но друзья, как и все новенькие кадеты уже знали, что это места гардемарин – самых старших воспитанников корпуса. Гардемарины в большинстве были ещё в практических плаваниях – на хмурой холодной Балтике, в Северном море, в финских шхерах – и в корпус должны были вернуться не раньше начала октября. Соответственно было составлено и расписание занятий. У кадет же, что у старших, тех, что старички и чугунные, что у младших, занятия начинались в августе.

На места троицы баклажек никто больше уже не посягал. Все и в их спальне, и в соседних уже знали о том, как эти трое отстояли своё право спать там, где хотят, и посматривали на них – кто с насмешливым уважением, а кто и с интересом. И только Бухвостов поглядывал непонятно, словно чего-то хотел от них, словно его грызло что-то.

Впрочем, Глеб понимал – что именно. Сидела у Бухвостова в душе заноза, что не смог настоять на своём, что эти трое его одолели. Беззаботный Грегори, победив, махнул на остальное рукой и считал, что сделал всё, что требовалось, а что там будет впереди – бог весть. Болтал вчера что-то смутное про фамилию Бухвостова. Власа же вообще не интересовало ничего, кроме учёбы. И только он, Глеб, всё время ждал цука, ждал, что Бухвостов попробует отыграться. И разумеется, отыграться он надумает именно на нём, не зря при первой же встрече так вызверился.

Ну поглядим.

Подождём.

Жизнь в русской столице, чересчур бурная после зимы в литовском захолустье, кружилась вокруг Глеба, и он на некоторое время стал даже забывать про все свои домашние невзгоды. Впрочем, в минуты тишины всё вспоминалось.

И Агнешка.

И Янек Виткевич.

И опекун, лайдак[3] в жупане.

Ну и Невзоры с Волколатой, разумеется.

Иногда прямо на уроках рука начинала чертить пером на полях тетради. За такое могло и нагореть, хотя, впрочем, это зависело от учителя.

Вот и сейчас – под певучую французскую речь наставника Виллеруа, французского эмигранта, бежавшего в деспотическую Россию от мести роялистов, Невзорович задумался, а перо вычерчивало на полях тетради точёный девичий силуэт – кринолин, кружевные буфы на плечах и широкие фижмы.

– Le cadet Невзорович, parle vous, s'il vous plait[4]! – грянуло вдруг над ухом, он вздрогнул и вскочил на ноги под сдавленные смешки остальных кадет, прикрывая рисунок ладонью. Шарль Францевич оказался совсем рядом стоял всего в каком-то шаге и насмешливо смотрел на него поверх круглых очков, сдвинутых на самый кончик острого носа. Глебу вдруг бросилось в лицо, что рукав серого сюртука чуть припорошён меловой пылью.

Невзорович уже в который раз благословил своё умение делать два дела враз. Вот и сейчас – он рисовал на полях тетради портрет Ангешки, и вместе с тем краем уха слушал слова учителя. А то не миновать бы низкого балла, а то и розги. Никого из их троицы ещё не присудили к телесному наказанию. Впрочем, не наказывали пока ещё совсем никого, ходили слухи, что провинившихся станут пороть в конце недели.

– Ну-с?! – Шарль Францевич перешёл на русский язык, что было у него признаком крайнего раздражения. – Я слуша́ю вас, мсье…

Невзорович краем глаза поймал на себе сразу четыре взгляда. Влас смотрел непонимающе – этот зейман[5], как его с первого же дня прозвали старшие кадеты, искренне не понимал, как на уроках можно думать о чём-то ещё, кроме самих уроков. Грегори смотрел с сочувствием, а лицо его было таким кислым, словно кусок лимона сжевал. Ну да, как же, – вспомнил Невзорович, – он ненавидит французов. И сдвоенный взгляд обоих рыжих Данилевских – злорадный и предвкушающий. Того близнеца, с которым боролся на руках Грегори, звали Егором, а его брата – Жоржем. Замечание Глеба о том, что Егор и Жорж, вообще-то одно и то же имя – Георгий, близнецы дружно проигнорировали, насмешливо хмыкнув хором и одновременно задрав носы

Перебьётесь, господа московиты (Глеб уже знал, что и Бухвостов, и оба Данилевских были из Москвы, чем гордились перед провинциалами и немногими петербуржцами несказанно – перед первыми – тем, что они не провинциалы, перед вторыми – тем, что Москва старше Петербурга).

Однако молчание затягивалось, и очки на носу Шарля Францевича чуть дрогнули.

– L'amiral Pierre-Charles-Jean-Baptiste-Silvestre de Villeneuve š'engagé dans la garde de la marine en mille sept cent soixante dix huit[6], – уверенно начал он, и выражение всех лиц мгновенно поменялось – у Шарля Францевича сердитое ожидание сменилось лёгким удивлением; злорадство Данилевских – изумлением и растерянностью; сочувствие в глазах Невзоровича исчезло, а скука и неприязнь к французскому языку – осталась; а у Власа наоборот – рот расплылся в довольной ухмылке.

Виллеруа слушал внимательно, пару раз поправив на носу очки, чуть склонил голову набок, и когда Невзорович закончил, учитель несколько минут молчал, потом, пожевав губами, почти утвердительно сказал:

– Вы плохо слуша́ли то, что я говорил.

Глеб потупился, потом вскинул голову:

– Pardonnez-moi, Charles Frantsevich, j'étais distrait[7], – быстро сказал он. – Но… как вы догадались? Я же всё рассказал правильно?!

Русский язык Виллеруа понимал хорошо, но ударения его подводили.

– Да, конечно, мсье кадет, – взгляд учителя стал насмешливым. – Вы совьершенно́ правильно́ рассказали l’histoire de la vie[8] маркиза де Вильнёв, но вы использова́ли другие выражения, не такие, какими говорил я… и упомянули некоторые мгновения, о которых я… умолчал…

Перебор, – восхитился про себя Глеб. Промолчал – добавить было нечего и крыть было нечем.

– Может быть, вы всё-таки покажете – чем вы так увлеклись? – от взгляда Виллеруа не укрылось то, как Невзорович прикрывал что-то в тетради ладонью. Куда деваться? Глеб со вздохом отвёл руку в сторону.

– О! – восхитился Виллеруа, увидев на полях девичий силуэт. – Une belle inconnue[9]!

– C'est ma soeur[10], Шарль Францевич, – сказал Глеб с вызовом, вскидывая голову и глядя прямо в глаза Виллеруа.

– Хм, – недовольно и смущённо пробурчал Виллеруа. Грегори за его спиной довольно скалился – усадили-таки француза в лужу. – Хорошо… Но тоска по дому и сестре не является уважительной причиной для того, чтобы отвлекаться от урока. Наказания я вам назначать не стану, по причине того, что вы всё рассказали правильно́. Но если вы попадётесь ещё раз…

– Я понимаю, – поспешно сказал Невзорович. По классу пронеслось мгновенное негромкое гыгыканье, и тут же стихло.

За дверью на галерее зазвонил колокольчик, и Виллеруа поклонился.

– Не смею задерживать, messieurs les cadets[11].

Кадеты рванулись к двери, опережая учителя, в дверях возник мгновенный водворот, и Виллеруа замедлил шаги.

Первыми из классной комнаты наружу вырвались рыжие Данилевские. Трое друзей замедлили шаг, подождали, пока выйдет Виллеруа. Шарль Францевич одобрительно сверкнул в их сторону стёклами очков и вышел из комнаты плавным шагом, словно танцуя вальс.

За порогом им сразу же встретился Бухвостов.

– Ага, – сказал он, уставившись на всех троих своими выпуклыми глазами. Бухвостов был не один – за его спиной стоял ещё один старший кадет, а чуть в стороне маячили и Данилевские. Небось уже успели рассказать своему земляку про урок, – досадливо подумал Невзорович, внутренне готовясь к какой-нибудь глупой выходке москвича. – Новые зейманы… – он помедлил и добавил неожиданно зло. – Сопливые зейманы.

– Пропустил бы… – вроде бы миролюбиво ответил ему Глеб, хотя у него кулаки чесались.

– Не груби, – надвинулся на него Бухвостов, недобро щуря глаза. – Или кокосу хочешь?

Опять это глупое слово – кокоса. Глебу оно ещё в прошлый раз не понравилось, но он не хотел гадать, что оно значит. Явно какую-нибудь пакость, судя по тому, что с ним бывало в виленской гимназии.

– А попробуй, – процедил он, незаметно для Бухвостова сжимая кулаки. И в тот же миг в его голове словно лопнул пузырь с кипятком – Бухвостов отвесил ему тяжёлый, с оттяжкой щелчок по лбу – не готовься Глеб к такому заранее, может, и на ногах бы не устоял.

Он мотнул головой под гогот старших кадет – на глазах сами собой вскипели слёзы (нельзя плакать, нельзя! – какая жизнь потом будет, если из-за такой чепухи слезу пустить), – чуть подшагнул вперёд и ударил – с разворота, как Данила Карбыш учил когда-то, успел только заметить в глазах Бухвостова весёлое изумление. Москвича снесло с ног, клацнув зубами от удара, он улетел в угол под весёлые вопли окружающих – к тому старшему, что стоял рядом с Бухвостовым, как-то незаметно прибавилось ещё двое таких же лбов, замаячил рядом и Володька Истомин.

Невзорович рванулся было догнать падающего Бухвостова и добавить ему хорошего пинка ногой, но его почти на лету перехватил Истомин.

– Но-но, – сказал он одновременно успокаивающе и угрожающе. – Думаю, лежачего даже в Литве не бьют, а?

Отрезвило.

Глеб чуть отступил и разжал кулаки. И только тут увидел, что обоих близнецов Данилевских удерживают старшие кадеты, невесть как оказавшиеся рядом – рыжие близнецы рвались подраться с Невзоровичем. Покосился назад – Влас и Грегори уже стояли рядом с ним, тоже сжав кулаки.

Бухвостов выбрался из угла с весёлым хохотом, хотя на челюсти слева у него наливался кровью полновесный синяк – силы у Глеба хватало, его хватку и удары прекрасно помнили в Вильне товарищи по гимнастическим классам.

– Молодец! – он сильно и тяжело хлопнул Невзоровича по плечу. – Не сдрейфил, не сбабничал! Видно было, что слёзы на глазах, а так мне в челюсть отвесил, аж искры из глаз. Силён! Руку!

Рыжие чуть отступили. По их озадаченным физиономиям было видно, что они искренне не понимают, в чём дело, и почему их покровитель доволен этим литвином недобитым.

Пожатие Бухвостова оказалось неожиданно крепким, и Невзорович против воли смутился, поняв, что ему это пожатие приятно.

3

Хотя касающийся горизонт берётся вместо прямого горизонта во время обсерваций солнца и звёзд; однако ж от вышины глаза А, от земного корпуса точки D, на которой стоишь, сделайте некоторую разность в минутах в обсервации перед тем, ежели бы глаз твой был на самой поверхности земли точки D, и что выше глаз от земли подымется, то больше разности, что и ясно видеть, когда будешь обследовать вышину светила с вышины глаза А, тогда горизонт чувственный АЕ, много разнится с касающимся горизонтом ВС, потом и вышина светила BL, от горизонта, касающегося ЕС, разнится с касающимся горизонтом ВС, разнится с усмотренною вышиною EL, от горизонта чувственного АЕ, и для того здесь прилагаю таблицу сысканную, поскольку минуте разности делается, и в какой вышине глаза от одного до 500 футов. В той же таблице ещё прилагаю в последней коломне разности миль, между касающегося горизонта и чувственного, по вышине глаза[12]…

Смолятин отодвинул книгу, страдальчески поморщился и потёр виски. Голова слегка гудела. Он глянул на висящие на стене часы в тяжёлом дубовом корпусе и вытянул губы трубочкой, едва не присвистнув. Восемь часов! Пять задач! Влас потёр затёкшую шею и снова поморщился, услышав сзади взрыв хохота.

Обернулся.

Хохотали близнецы Данилевские. Не над ним. Они сидели на своих кроватях друг напротив друга, поставив между кроватями табурет, и азартно шлёпали по нему самодельными картами, разрисованными красными и чёрными чернилами, не забывая, впрочем, то и дело опасливо коситься на дверь. Застукай их сейчас кто-нибудь из офицеров или профос – и не миновать розог. В тот миг, когда Смолятин обернулся, один из них (Влас всё ещё не научился различать, кто из них Жорж, а кто – Егор), хохоча, бил другого по носу тремя сложенными картами, а тот непритворно морщился – карты были толстыми и били больно.

– Потише, орлы, – заметил со своего места Бухвостов, перехватив взгляд Смолятина. Старший кадет полулежал на кровати (что, впрочем, тоже запрещалось) и читал выпрошенного у Грегори Карамзина. Он строго глянул поверх обреза книги на враз притихших близнецов и сказал наставительно, кивая в сторону Власа. – Зейманам у нас мешать не принято.

– Да пусть, – вяло бросил помор, разминая шею. – Всё равно с меня на сегодня уже хватит. Голова гудит, как колокол на Петропавловке… Пять задач решил…

– Истинно зейман, – хихикнул Жорж Данилевский (а может, Егор) и осёкся под пристальным, почти что ласковым взглядом Шепелёва. Что может означать такой взгляд, оба рыжих уже знали неплохо – только вчера они напросились с ним по очереди побороться, и Грегори дочиста подмёл их спинами полы по всей спальне, и между кроватями, и под ними.

На «зеймана» Влас только досадливо шевельнул плечом и снова повернулся к столу. С неприязнью глянул на раскрытую книгу. Казалось, буквы и цифры насмешливо скалятся с пожелтелых от времени страниц – пособие было издано почти семьдесят лет назад, при Елизавете Петровне.

– Брось, поморская душа, – добродушно посоветовал ему Грегори. Влас покосился в его сторону – бирский недоросль сидел на кровати татарским побытом, скрестив ноги, и весело глядел на него. – Всей науки всё равно не превзойдёшь, а голове тоже отдыхать надо.

Влас хотел было огрызнуться по привычке, но передумал. В конце концов, Шепелёв прав. Помор нехотя дотянулся до книги и рывком захлопнул её. Несколько мгновений он смотрел на тёмно-коричневый переплёт, потом рывком отвернулся.

– Да ты не горюй, помор, – всё так же весело сказал Бухвостов, снова наклоняясь к «Истории государства Российского». – Мордвиновский учебник не все наставники осилить могут, тяжеловат. А ты всё ж пять задач сегодня решил.

Слабое утешение.

Чтобы отвлечься, Влас вдруг спросил у чугунного, вспомнив недавние слова Гришки:

– Фамилия у тебя известная…

Бухвостов вновь оторвался от книги и молча прищурился, ожидая, что баклажка скажет дальше.

– Первый солдат Петра Великого Сергей Ле…

– …Леонтьевич Бухвостов, – понятливо кивнул старший кадет. – Ну да, это мой прапрадед. Не у тебя одного пращур в петровские времена прославился.

Чуть скрипнув, отворилась дверь (рыжие опасливо прянули в стороны, прикрывая карты, и тут же расслабились снова), в неё пролез щуплый худой паренёк, ровесник Власа, Грегори, Глеба и близнецов. Или чуть младше. На год, не более. Пытливо оглядел всех кадетов (кроме троих друзей, Данилевских, Бухвостова и Истомина в спальне жили ещё трое кадет, молодой и двое постарше – и две кровати пустовали, ждали гардемарин, которые всё ещё не вернулись из плавания) и опасливо спросил:

– А кто тут Саня Бухвостов?

– Я Бухвостов, – сказал москвич, весело щурясь на вошедшего, словно предвкушая какое-то развлечение. – Только я тебе пока ещё не Саня, щегол.

– Ну прости, – немедленно повинился щуплый, глядя на Бухвостова глуповатыми круглыми глазами. – Тебя так старший кадет Шалимов назвал…

– А, Осип, морда татарская, – всё так же весело откликнулся старший кадет, незаметно для щуплого подмигивая остальным. – Тебя как звать-то?

– Венедиктом кличут, сын дворянский Иевлев.

Иевлев!

Имя глухо бумкнуло в голове Власа, но он смолчал, только глядел теперь на нового знакомца в упор. Да и не успел бы сказать ничего – опять подал голос Бухвостов.

– Ну и чего надо Осипу? Это ж он меня к тебе послал?

– Ну да, – Иевлев протянул москвичу затейливо сложенный листок бумаги. – Он у тебя книгу какую-то просит, название вот тут написал, говорит, что мне его всё равно не запомнить. А заглядывать внутрь запретил, нарочно листок сложил так.

Влас удивлённо поднял брови (что за тайны ещё?), но смолчал опять – не его дело.

– Ну давай сюда свою цыдулю, – Бухвостов взял записку, легко развернул её, несколько мгновений смотрел на написанное (Смолятин готов был поклясться, что москвич изо всех сил сдерживает ухмылку – похоже, это была всё-таки какая-то шутка), потом задумчиво и словно бы озадаченно протянул. – Нуууу… у меня этой книги нет сейчас. Была, да отдал Ваське Поливанову, он в пятой спальне живёт. У него она точно должна быть, я ещё сегодня утром видел.

– Ну вооот, – протянул расстроенно Иевлев. – Опяяять. И у тебя её нет…

– Ну, не ной, – перебил его москвич, снова аккуратно складывая записку. – Так тебя что, не Шалимов послал?

– Шалимов, – вздохнул в ответ Иевлев. – Но не к тебе первому. Я уже три спальни пробежал, ни у кого её нет.

Бухвостов протянул сложенную записку однофамильцу (или всё-таки родственнику?!) капитан-командора.

– Не потеряй смотри.

Иевлев сжал записку в кулаке и двинулся к двери. Когда он проходил мимо Власа, помор всё-таки решился.

– Венедикт!

Иевлев замедлил шаг, вскинул на Смолятина усталые глаза – видно было, что ему уже надоело бегать из спальни в спальню.

– Слышь-ка, Иевлев… – Влас помедлил, – а тебе шаутбенахт Сильвестр Петрович Иевлев не родня часом? Тот, что сто двадцать лет назад от шведов Архангельск защищал?

Венедикт несколько мгновений смотрел на Власа, словно не понимая, чего от него хочет этот белобрысый. Помор уже подумал было, что ошибся – в конце концов, у Сильвестра Петровича сын всего один был, поздно рождённый, мать рассказывала семейное предание. Но Иевлев всё-таки ответил.

– Ну… пращур мой. Прапрадед. А тебе что за дело?

– Он и мне тоже прапрадед. Мы с тобой почти родня, – Влас протянул руку к записке. – Дай-ка гляну, что там за книга, может, у меня есть.

Он успел заметить в глазах Бухвостова мгновенную досаду и злость.

Листок легко развернулся в пальцах, крупные буквы бросились в глаза.

Ну да, так и есть.

«Гони дурака дальше».

– Хорошая книга, – насмешливо сказал Влас, протягивая Иевлеву. – И точно у меня есть, повезло тебе. Хоть бы посмотрел, кузен, за чем тебя посылают. А то так и будешь бегать по всему корпусу до самого отбоя.

Иевлев поглядел на листок, разобрал надпись и покраснел.

– Эээх, поморская твоя душа, – процедил с досадой Бухвостов. – Такую шутку испортил…

Влас только моргнул в ответ, но смолчал, разглядывая рдеющего, как кузнечная крица, кузена.

– И… что мне теперь делать-то? – поднял он глаза на Власа.

– Иди и скажи, что нет ни у кого, – Смолятин дёрнул плечом. – Да не гнись, кузен… а то согнёшься.

Венедикт махнул рукой, словно говоря: «Не герой я, что делать» и потерянно побрёл к двери. Походка его вмиг изменилась, только что он шагал хоть и устало, но ещё бодро, почти бежал, и вдруг из него враз словно хребет вынули.

Бухвостов хотел сказать ещё что-то, вряд ли для Смолятина приятное. Глеб, который в углу при свете небольшой лампадки, что-то неторопливо царапал на в тетради, то и дело обмакивая гусиное перо в бронзовую чернильницу, отложил перо и внимательно смотрел, переводя взгляд с Власа на москвича. А Грегори и вовсе готовно приподнялся, вот-вот – и сорвётся с кровати, одним прыжком окажется около Бухвостова, буде тому вздумается проверять крепость поморской шеи.

Но никто ничего не успел сказать.

Вновь отворилась дверь, чуть скрипнула петлями («Смазать надо», – бессознательно отметил про себя Смолятин). Данилевские торопливо, чуть заполошно даже начали прятать карты – на этот раз не напрасно. На пороге возник дежурный офицер. Он обвёл спальню пристальным взглядом, отмечая малейшие несообразности, кивнул, ничего не заметив (близнецы успели-таки спрятать предосудительные карты и сидели с постными лицами, изображая из себя невинность).

– Пора спать, кадеты.

4

С северо-запада, из Финляндии, на город ползли свинцово-серые тучи, тянуло сыростью и холодом.

Влас сбросил мундир, привычным движением пристроил его на торчащий из стены корявый сучок. Поёжился, передёрнул плечами под просторной рубашкой, засучивая рукава. Огляделся, придирчиво отыскивая, не видит ли кто.

Да и некому было на него глазеть на него на заднем дворе корпуса. Через высокий забор посмотреть на него было затруднительно, да и отсюда, со двора корпуса были видны только кровли домов – черепичная у фон Дезина и тесовая у Башуцкого. Впрочем, окна второго этажа фон Дезина, высокие, полукруглые, с корпусного двора были видны, но кадеты уже привыкли, что они всегда плотно занавешены портьерой. Третью сторону двора отгораживал от огородов длинный каретный сарай, за которым широко простирались огороды обывателей. Увидеть его могли только из окон самого корпуса, но глазели на Власа только в первые дни. Посмеивались, потом перестали, и мечущийся и прыгающий по заднему двору кадет-помор стал зрелищем таким же привычным, как серое осеннее питерское небо.

Широкие ремни плотно обвили предплечья, Влас сунул руки в рукавицы толстой бычьей кожи. Качнулся из стороны в сторону, разминая поясницу, и коротким выпадом саданул кулаком в висящий на ветке крапивный мешок, набитый смесью опилок с песком.

Джеб.

Мышцы привычно заиграли, бросая помора туда и сюда, проснулась хитрая и вместе с тем простая наука, вбитая в него учителем-англичанином ещё в Онеге. Расставаясь, мистер Сэм взял с Власа слово, что тот ни на день не прекратит упражнений.

– Важно, Small-boy, очень важно не останавливаться. И тогда в нужный момент тело всё сделает само.

Мистеру Сэму Джонсону Смолятин верил – тот бился на подпольных лондонских боях, побеждал многих хитрого искусства со странным названием «ящик» (с чего оно так называется, полуграмотный лондонский cockney[13] мальчишке-помору объяснить не мог), воевал с французами и испанцами на морях – и там «ящик» ему тоже помогал.

Вот и сейчас – Джонсон словно стоял за спиной, весело подмигивая и сплёвывая на пожухлую осеннюю траву тягучую слюну, коричневую от табачной жвачки.

– Box, Small-boy!

«Ящик», так «ящик»!

Влас привычно нырнул, уклоняясь от воображаемого встречного удара, и обрушил на мешок кулаки.

Джеб.

Кросс.

Снова джеб.

Хук.

Опять кросс.

И ещё раз кросс.

Отпрянуть назад, вправо, снова вперёд.

Хук.

Джеб.

И наконец, для завершения – апперкот.

Мешок от удара взлетел вверх и перелетел через сук, верёвка обмотнулась вокруг сука, мешок по дуге полетел в лицо Власу.

Джеб!

От удара мешок с треском лопнул, под ноги помору, шурша, хлынул грязно-жёлтый поток – опилки и песок.

– Силён, – раздалось сзади одобрительное.

Тяжело дыша, Смолятин обернулся, – на заднем крыльце стояли несколько кадет и глядели на него с любопытством.

Говорил Бухвостов.

– Скоро, глядишь, и нас всех, и гардемарин начнёшь цукать – гонять по корпусу на кокосах, за табаком посылать для себя, – продолжал, глядя вприщур, москвич. В голосе его неприятно звякнуло железо, словно он никак не мог простить себе то, что у него так и не получилось переломить эту странную разномастную троицу – ни Грегори, ни Глеба, ни Власа. Впрочем, Смолятина он на крепость пока что ещё не пробовал.

За спиной Бухвостова Влас увидел двоих старших кадет – ровесников Бухвостова – Шалимова и Поливанова (он уже знал их в лицо). Чугунных. Теперь он знал разницу между ними и старичками – чугунным зовут того из старичков, кто не боится наказаний и нарочно старается нарушать дисциплину – из бравады. «Татарская морда», низкорослый смуглый крепыш, чуть скуластый (и впрямь – татарин) стоял подбоченясь и разглядывал Власа так, словно тот был диковинкой из Кунсткамеры, в которую ротный офицер обещали их сводить в конце месяца. Ступенькой выше, у самой двери, стоял Невзорович, глаза его так и бегали туда-сюда. Казалось, литвин лихорадочно соображает, что делать. Из-за его спины выглядывало бледное лицо Иевлева.

– Не курю, не бойся, – сумрачно буркнул Влас (не терпел, когда ему мешали, либо на него глазели), сбросив рукавицы и разматывая с рук ремни. – Не придётся тебе для меня за табаком бегать.

Бухвостов сузил глаза, собираясь бросить что-то злое, но его придержал за плечо Шалимов.

– Погоди-ка, – процедил «татарская морда», шагнув вперёд. – Это ты, что ли мне на днях шутку испортил?

А вот говорил он по-русски очень чисто. Наверняка, предки обрусели давно, ещё небось при Иване свет Васильевиче Грозном.

Смолятин в ответ только чуть приподнял брови, замедлив движения – теперь он снимал ремни с рук аккуратно и медленно, виток за витком, казалось, раздумывая, стоит ли их снимать вообще и не придётся ли сейчас драться сразу против всех троих. Третий старший кадет, рослый белобрысый Поливанов, глазел на происходящее добродушно-весело. Что, впрочем, не означало, что он не влезет в драку при нужде.

– Чего молчишь? – Шалимов поднял красивые брови. – Чего влез не в своё дело? Много о себе понимаешь, новик?

Лицо Иевлева пропало, скрылось за спиной Невзоровича, хлопнула дверь, а сам Глеб, чуть помедлив, проскользнул сначала мимо Поливанова, потом мимо Шалимова и Бухвостова, сделал всего пару шагов, и оказался рядом с Власом. Словно тогда, летом, на Обводном канале, когда помора прихватили местные «уличники». Повернулся лицом к старшим, скривил тонкие губы. Молча. И от этого молчания было не по себе.

– Ну? – в голосе Шалимова ощутимо нарастала гроза. – Он тебе кто?

– Родня он мне, – вздохнул Влас, окончательно перестав разматывать ремни. – Седьмая вода на киселе, вестимо…

Шалимов повел взглядом, оценивая двоих друзей. Влас, чуть повеселев, ответил ему таким же взглядом.

В этот миг дверь распахнулась, на крыльцо выскочили один за другим трое. Иевлев, Грегори и Истомин. Горохом ссыпались с крыльца, Володька остановился около старших, словно колеблясь, чью сторону ему принять, а Гришка и Венедикт мгновенно оказались около Власа и Глеба. Смолятин весело подмигнул кузену, и Иевлев робко улыбнулся – едва заметной бледной улыбкой.

– Вы тут чего это? – нерешительно спросил Истомин.

– Не вмешивался бы ты, Володя, – в голосе «татарской морды» нарастала угроза. – Я вот смотрю, тут у нас баклажки завелись чрезмерно борзые… надо им борзость укоротить. А то вы с ними в одной спальне живёте и слова им поперёк сказать не можете. Да у меня такие и за табаком и за пивом после первого тумака бегать будут. Не таких цукал!

Ещё и за пивом, – мимолётно подумал Влас, снова берясь за кончик ремня, словно колеблясь, то ли всё-таки размотать их, то ли намотать обратно.

– Поглядим ещё, – пробурчал Грегори, поводя плечами.

– А давай, попробуем, – вдруг словно со стороны услышал Влас собственный голос. Шалимов удивлённо вскинул брови, словно с ним вдруг заговорило крыльцо или берёза. – Побьёмся с тобой один на один. Если твой верх, мы вам, старшим, больше слова не скажем, цукайте! Хоть кокосу отвешивай, хоть пепельницу проси[14]. А если мой верх – так забудь о цуке навсегда. Книгу на самом деле откуда-нибудь принести, или ещё что – пожалуйста, но обувь чистить или за табаком бегать – забудь.

– Ишь ты, – протянул Шалимов непонятно – то ли одобрительно, то ли осуждающе. – Никак на дуэль меня зовёшь? Оружие-то видел хоть раз в жизни, щенок?

– А мы без оружия, – вдохновенно бросил Влас, шагнув вперёд. – На кулаках. Ты, я слышал, зол кулаки в ход пускать.

– Да ты и впрямь много о себе вообразил, баклажка, – зло бросил вдруг Поливанов. На его челюсти обозначились острые желваки, он глядел непримиримо – куда и девалось его добродушие.

– Ты тоже хочешь? – мгновенно отреагировал Грегори, опередив Власа с ответом.

Старшие кадеты озадаченно переглянулись. Решительность первогодков сбивала их с толку, видимо, раньше никогда не приходилось сталкиваться с таким – все младшие кадеты со слезами ли или со скрипом зубовным, а всегда подчинялись общепринятым правилам, даже если они выливались порой в открытое издевательство.

– Ладно, – процедил, наконец, Шалимов. – Снимай ремни. Побьёмся. Господа! – обернулся он к старшим кадетам. – Прошу вас быть секундантами!

Бухвостов и Поливанов мгновенно склонили головы, соглашаясь.

– Уверен, Власе? – едва слышно спросил за плечом Грегори, но Смолятин только решительно мотнул головой.

– Я думаю, мои друзья мне тоже не откажут, – процедил он, сдёргивая с запястий ремни и бросая их через плечо. Теперь никто не сможет сказать, что у него в руках или между ремней была свинчатка. Всё по правилам.

– Не откажем, – негромко и решительно подтвердил Невзорович.

Помор покосился на Иевлева. Венедикт бледный и решительный, чуть прикусив губу, держался рядом с ним, и светлый вихор падал ему на лоб, мешая смотреть. А в светлых глазах, где-то на самом дне виднелась едва заметная слеза.

– Володя, тебе судьёй быть, – сказал Бухвостов Истомину.

Быстро (надо было спешить, пока никто в корпусе их не хватился и не стемнело) очертили палкой круг посреди двора. Секунданты встали каждый на своей стороне: старшие – ближе к крыльцу, младшие – к каретному сараю.

Ждали.

Дуэлянты шагнули друг другу навстречу одновременно. Почти одинаковые, оба в суконных белых панталонах и коротких сапогах, в просторных белых рубахах. Одинакового роста, но Шалимов казался крепче и плотнее. Сошлись – смуглый Шалимов и бледнокожий Смолятин.

Джеб! – проверил реакцию Шалимова Влас. Хороша реакция – старший кадет стремительно уклонился и враз оказался рядом, – Смолятин едва успел отскочить, и удар Шалимова пришёлся в пустоту. «Keep of your town halls, thee moron[15]», – обязательно крикнул бы своему противнику Джонсон. Но дуэль, пусть даже и на кулаках – не петушиный бой в Спитхеде и не резня в кабаке Бристоля. Ни к чему лишние оскорбления.

Box, Small-boy, box!

Смолятин прыжком оказался около Шалимова. Кросс! Джеб! Снова кросс! Хук!

От ответных ударов в голове словно бомба взорвалась, верхняя губа лопнула, брызнув горячим и солёным, челюсть готова была оторваться. Влас ощутил, что катится по земле, услышал одобрительные вопли старичков, сжал зубы. Манило полежать, сжаться в комок. Не будет же Шалимов бить лежачего, хоть он и чугунный.

Ну нет!

Помор мазнул по лицу предплечьем, стирая кровь и пот, рывком вскочил на ноги, стараясь сразу отпрыгнуть подальше, развернулся.

Получилось!

Шалимов не стал ждать, пока баклажка окончательно встанет на ноги, снова атаковал. Но промахнулся, проскочил мимо. Замер на месте, медленно повернулся в сторону Власа. Старичку тоже досталось неплохо. Кровь щедро сочилась из рассечённой брови и из носа, на левой челюсти наливался кровью полновесный синяк, намного больше того, который на днях Глеб поставил Бухвостову. Влас мгновенно ощутил, как болят выбитые костяшки пальцев и саднит содранная кожа на руке. Шалимов поглядел на помора взглядом, не обещающим ничего доброго, сплюнул в сухую осеннюю траву сгусток крови.

– Ну берегись, хайван[16], – выдохнул он, бросаясь к младшему.

Никогда не беги и не прячься от ударов, Small-boy, – наставительно говорил ему Джонсон. – Трус прячется. И всё равно проиграет. Не бойся боли. Будешь бояться, будешь защищаться – проиграешь.

Старый пьяница знал, что говорил – почти полсотни «петушиных боёв», тридцать два выигранных и двадцать семь проигранных стояло за его спиной, в трёх английских городах его искала полиция, в двух – служба вербовки королевского флота.

Влас не стал ни прятаться, не защищаться.

Box, Small-boy!

Смолятин поднырнул под стремительный удар Шалимова (от удара ветер дыбом поднял коротко стриженные головы на голове помора, костяшки пальцев старичка мазнули по уху, рвануло болью, в голове зазвенело) и весь выложился в длинном выпаде.

Джеб!

Удар пришёлся Шалимову прямо в подвздошину, чугунного сложило пополам. Влас не стал дожидаться, пока старичок выпрямится (понятно, лежачего не бьют, но ведь скорченный не лежачий) и приласкал его по башке слева – хук! Шалимов грохнулся вниз лицом в утоптанное до грязи месиво пыли и примятой травы, скорчился, задыхаясь.

– Браво! – воодушевлённо воскликнул сбоку Истомин и несколько раз хлопнул в ладоши. Поливанов и Бухвостов стояли с кислыми лицами, но спорить не стали – придраться было не к чему.

– Браво! – в тон Истомину возгласил кто-то с крыльца. Все обернулись. На самой верхней ступеньке, похлопывая по голенищу сапога стеком, стоял рослый офицер, хмуро глядел на побоище во дворе. Дождавшись, пока к нему повернутся все, пока Шалимов отдышится и примет вертикальное положение («татарская морда» сел в траве и тёр лицо ладонями, набыченно разглядывая всех вокруг), офицер процедил:

– Все, кто тут есть, на завтра – без булки на утро и без сладкого на обед.

Кадеты молчали.

– Вы! И вы! – стек в руке офицера взлетел, указывая поочерёдно в грудь сначала Смолятину, а потом Шалимову. – По полсотни розог каждому. Приватно. Предварительно.

Приватно – значило, что сечь тебя, кадет, будут не в общем зале в присутствии всего корпуса или даже роты, а в дежурном помещении, и увидят твой позор только такие же несчастные, как и ты. Предварительно – значило, что если под розгами будешь кричать, то тебе ещё и прибавят.

Кадеты молчали.

5

Обеденный зал в корпусе был огромен. Тридцать три сажени в длину, десять сажен в ширину – полк можно усадить обедать, не то что тысячу воспитанников корпуса. Белёные стены вздымались вверх на три сажени, сходились над головой тяжёлыми кирпичными сводами, в полукруглых окнах темнело, видны были редкие звёзды в прорехах облаков – от залива опять надвигался дождь.

Барабан «к ужину» ещё гремел, кадеты и гардемарины по одному и стайками вбегали в зал, разбегаясь к столам своих рот. Чем-то это напоминало неустанную суету тараканов и муравьёв – Влас даже слегка улыбнулся уголками губ. На большее его не хватило – душа так и замирала в ожидании того, что с ним должно будет случиться сегодня после ужина. Секли в корпусе всегда по субботам.

Стол их роты был как раз влево от входа. Влас шагнул к своему месту и замер, не садясь. Не садился никто – ждали остальных. На тёмном, отполированном и пропитанном олифой столе – обычный ужин корпуса: фунтовая белая булка, замечательно вкусная, с хрустящей поджаристой корочкой, высокий стакан с тёмным шипучим квасом, парящая гречневая каша с куском говядины на плоской тарелке, щи из квашеной капусты в глубокой миске. Посуда блестела чуть потемнелым чеканным серебром.

Наконец, барабан стих, неровный строй кадет и гардемарин замер, ожидая. Выскочил на середину зала дежурный кадет и громко и торопливо забубнил:

– Our Father, who art in heaven, hallowed be thy Name, thy kingdom come, thy will be done, on earth as it is in heaven…

– Give us this day our daily bread and forgive us our trespasses, as we forgive those who trespass against us… – разноголосо и вразнобой забормотали вслед за ним кадеты и гардемарины.

– For thine is the kingdom, and the power, and the glory, for ever and ever, – договорил дежурный и торопливо закончил. – Amen.

– Amen[17], – дружно отозвались воспитанники, садясь за столы, и молитва сменилась таким же дружным звяканьем ложек и вилок.

Ели молча, неторопливо, остерегаясь сказать лишнее слово – за столами царило правило «Когда я ем, я глух и нем», заведённое в корпусе ещё со времён Петра Великого. И только иногда сидящие рядом перекидывались быстрыми шёпотками, на которые мгновенно обращался грозный взгляд дежурного офицера.

Власу кусок не лез в горло, но он всё-таки заставлял себя через силу жевать и глотать.

– Боишься, баклажка? – вдруг услышал он злобное шипение. Вскинул голову, встретился взглядом с Поливановым. Чугунный сидел наискосок от него, через пару человек, и сейчас сверлил Смолятина взглядом. Прямо-таки с ненавистью смотрел. – Небось, никогда ещё под розгами не бывал, маменькин сынок? Разрюмишься, гляди… пощады не жди тогда.

Влас с трудом сглотнул едва прожёванный кусок булки, тщетно пытаясь понять, с чего на него злится этот белобрысый. Ну понятно бы, Шалимов с Бухвостовым злились, но этому-то он ничего не сделал. А просто так, – вдруг понял. – Просто потому, что он, баклажка, осмелился хвост против старичков и чугунных поднять. И понял ещё отчётливее – ничего ещё не кончилось. И не кончится даже после того, как просвистят розги.

Он открыл было рот, чтобы что-то сказать (сам ещё не понимал, что именно), но тут почти над ухом звонко и грозно пропел голос дежурного офицера:

– Кадет Поливанов! Когда я ем, я глух и нем! Не так ли?!

– Так точно, ваше благородие! – процедил белобрысый отворачиваясь.

Влас несколькими глотками допил квас и отставил стакан. Повёл плечами – по спине бежал озноб, стягивал кожу между лопатками. Было ли страшно? Нет, страшно не было. Не по себе было – это да. Угадал Поливанов – никогда ещё не доводилось Власу бывать под розгой. И вместе с тем не угадал белобрысый – не боли боялся Смолятин, боялся помор своего страха, боялся того, что не стерпит и закричит.

Зарокотал барабан. Рота поднялась на ноги, оставляя на столе редкие недоеденные куски – приноровились ко времени, привыкли вставать по сигналу, мало кто не успевал доесть. Дежурный офицер снова оказался около их стола.

– Кадет Власьев! Кадет Скрыдла! Кадет Мофет! Кадет Смолятин! Кадет Шалимов!

Влас ватными ногами шагнул прочь от стола – он уже знал, что именно надо делать, довелось уже видеть, как наказывают. Самого пока что за месяц миновало. Вот и первый раз. Всё когда-нибудь бывает впервые.

Одновременно с ним шагнули в сторону ещё три кадета – помор немного знал их, доводилось видеть на занятиях. И «татарская морда», весело мигнув дружкам, браво шагнул вслед за ними – видно было, что ему эти наказания в привычку. Именно такие вот и бросают приунывшим новичкам: «Чего разнюнился? Ну хочешь, скажи, что это я сделал, пусть меня выпорют!».

– Остальные – свободны! – припечатал офицер, словно из пистолета пальнул. И бурлящая толпа кадет хлынула прочь из обеденного зала.

Дежурная комната, небольшая, три сажени на четыре, располагалась совсем недалеко от обеденного зала. Осуждённые к наказанию кадеты один за другим пролезли в дверь и замерли у порога, глядя расширенными глазами на широкую деревянную бадью (из неё торчал пучок розог и клубами валил пар) и широкую скамью посреди комнаты.

Кобыла, – вспомнил Влас где-то слышанное или прочитанное. – Эта скамья называется «кобыла».

– Прошу, – насмешливо сказал за спиной офицер, и мальчишки расступились, пропуская его вперёд. Вслед за ним в дверь боком пролез Михей – его огромная сгорбленная туша, казалось, сразу заняла половину комнаты.

– Прекрасно, – кисло бросил кто-то из кадет. Влас вскинул голову, но так и не смог понять, кто именно – все, кроме Шалимова, глядели в пол, а голос был не шалимовский. – Нас, дворян, будет пороть мужик.

– Извольте помалкивать, кадет! – голос офицера раскатился по сводчатой комнате и вырвался в приотворённое окно. – Вам не нравится, что вас будет сечь мужик? – процедил он, оказавшись вдруг рядом с кадетами, и глядя то на одного, то на другого ледяным взглядом. – Так извольте вести себя как дворянин, владеющий собой, и не нарушать дисциплины!

Кадеты смолчали, не находя, что возразить. Влас подумал, что, пожалуй, к нему это не относится. Его нарушение потому и произошло, что он повёл себя не как мужик, а как дворянин, – не пожелал мириться с несправедливостью и вступился за честь слабого. Но помор чувствовал, что вряд ли решится сказать это вслух – не сможет найти подходящие слова. Высокие речи вслух часто звучат напыщенно и неестественно. Да и засмеют, пожалуй, другие кадеты, решат, что струсил и хочет оправдаться, избежать наказания. Нет уж. Лучше пусть выпорют.

Михей меж тем, засучил рукава, выдернул из бадьи длинную гибкую лозу, пару раз взмахнул ею в воздухе и поворотился к кадетам.

– Ну-с? – снова подал голос офицер. – Кто первым отважится?

Кадеты молчали. Почти все они были такими же баклажками, как и Смолятин, и хотя многим из них, если не всем, доводилось отведать берёзовой каши ещё дома, всё равно было не по себе. Одно дело – дома, другие – здесь, в чужих людях.

Влас поняв это, вспыхнул и уже хотел шагнуть вперёд, но его опередил Шалимов. Отодвинув низкорослого Скрыдлу, он пролез вперёд, небрежно стряхнул с плеча мундир, оставшись в одной рубахе. так же, как дрался вчера со Смолятиным и небрежно бросил:

– Я буду первым.

До отбоя оставалось не меньше часа.

Иевлев поднимался по крутой лестнице, запинаясь чуть ли не на каждой ступеньке и то и дело останавливаясь. На лестнице было пусто, и всё-таки он пугливо озирался. Страшно было до того, что подгибались ноги.

Тяжёлая дубовая дверь директорского кабинета выходила прямо на лестницу. Венедикт замедлил шаг, несколько мгновений поколебался, потом опять обернулся, огляделся. Пусто.

Он нерешительно протянул руку, помедлил несколько мгновений и, заслышав внизу лестницы какой-то шум – топот и голоса – торопливо постучал в дверь. Увидит кто – смерть! Посчитают, что ябедничать ходил, а фискалу в корпусе не жизнь.

– Войдите! – откликнулись из-за двери.

Адмирала Карцова Венедикт до того видел всего несколько раз. Первый раз – когда родители привели его в корпус, а потом дважды или трижды мимоходом встречал его на галереях и лестницах. Ну и на экзамене видел, разумеется.

На стук двери Пётр Кондратьевич поднял голову от разложенных на столе бумаг, и нетерпеливое ожидание на его лице при виде кадета мгновенно сменилось сначала удивлением, а затем и досадой. Видно было, что он ждал кого-то другого, и Иевлев ощутил мгновенный укол обиды, а вслед за тем сразу же и досады. Досады на себя самого – мешать взрослым в их делах было недостойно. Но сделанного не воротишь.

– Кадет? – недоумение в голосе адмирал даже не пытался скрыть.

– Кадет Иевлев, ваше высокопревосходительство, – голос позорно рвался, добро хоть не петуха ещё дал, Венедикт сжал кулаки, прокашлялся и шагнул ближе к столу. – Позвольте доложить?!

– Ну? – брови адмирала сошлись над переносицей.

– Кадет Смолятин не виноват, ваше высокопревосходительство, – торопливо сказал Венедикт, и заторопился, видя, что брови адмирала непонимающе ползут вверх. – Он за меня заступился… то есть, он мне помог…

Торопясь, сбиваясь и заикаясь, проклиная себя за косноязычие, Иевлев путано изложил почти всё, ухитрившись не назвать ни одного имени, кроме своего и Смолятина.

– Остановитесь на минуту, кадет, – наконец, прервал его Карцов. Взгляд его несколько потеплел, и Венедикт понял, что директор тоже сначала принял его за обычного фискала. – Остановитесь, пока вы не начали называть имена.

Венедикт замолк и понял, что и рубаха, и мундир мокры насквозь, пот течёт по лбу и волосы под фуражкой намокли, словно он в парной.

– Итак, если я правильно понял, – педантично и размеренно продолжал адмирал. – Старшие кадеты подшутили над вами, а кадет Смолятин объяснил вам смысл шутки и сорвал её. Они обиделись на него, и кадет Смолятин подрался с ними…

– С одним из них, ваше высокопревосходительство, – торопливо поправил Венедикт и осёкся.

– Потрудитесь не перебивать старших, кадет! – в голосе Карцова звякнуло железо. – Тем более, что ваше уточнение совершенно не важно. Учитесь отличать важное от несущественного. Во время драки их застал дежурный офицер и назначил обоим по полсотни розог. Так?

– Так, ваше высокопревосходительство, – пробормотал Венедикт упавшим голосом.

– Кадет Смолятин – подрался? – напирая голосом на слово «подрался» уточнил директор корпуса.

– Так точно, ваше высокопревосходительство.

– Тогда он виноват, – подытожил Карцов. – Он, конечно же, благородно поступил в случае с вами, но драки запрещены, это знают все кадеты. Кто бы ни был зачинщиком драки, наказанию подлежат оба участника, дежурный офицер совершенно прав.

– Но ведь это произошло из-за меня, – уже совсем тихо возразил Иевлев, чувствуя, как закипают где-то в глубине готвоые прорваться постыдные слёзы.

– Из-за вашей глупости? – беспощадно уточнил адмирал, не обращая внимания на то, что кадет забыл потитуловать его. – В таком случае, можете пойти и потребовать наказания себе, это будет только справедливо, я думаю. Не задерживаю вас, кадет.

На лестнице снова было пусто. И то везение.

На смуглой коже Шалимова следы от розог выступали тёмными полосами, кое-где сочилась кровь. Но старичок бодро поднялся на ноги, подтянул широкие расклешённые панталоны и бодро сказал, застёгивая пряжку ремня:

– Благодарю за науку, – видимо, это тоже было в обычае корпуса.

– Следующий! – торжественно и громко возгласил офицер. Михей отшвырнул испачканную кровью розгу в угол (там валялось уже две таких же) и выдернул из парящей бадьи новую. Повернулся к кадетам с кривой ухмылкой.

Интересно, нравится ему самому это или нет, – отсутствующе подумал Смолятин, опережая остальных и делая шаг – в жизни бы не простил себе, пропусти он после Шалимова вперёд себя ещё кого-нибудь.

«Татарская морда» между тем уже натянул рубаху – на ней там и сям тут же проступила кровь – и подхватил с пола оброненный мундир. Отступил в сторону, пропуская Смолятина, встретился с ним взглядом и неожиданно подмигнул, словно говоря – не тушуйся, баклажка!

Доски кобылы ещё хранили тепло шалимовского тела и только кое-где были прохладными – Влас был выше Шалимова ростом. Он чуть повозился, укладываясь удобнее, подавил дурацкий смешок («тебя сейчас пороть будут, а ты дурак, укладываешься, словно на перине материной!») и вцепился руками в ножки скамейки, заслышав свист взлетающей розги.

Первый удар обжёг болью плечи, Влас вцепился зубами в нижнюю губу, сдерживая вскрик, только глухо промычал. Потом удары посыпались градом, и всё слилось в странно пульсирующую боль в плечах, спине и ягодицах.

Когда всё закончилось, Смолятин только слабо удивился, что всё ещё в сознании. Поднялся, шатаясь, подтянул панталоны, стараясь двигаться так же небрежно, как и Шалимов, набросил рубаху – настёганную розгами спину щипало и жгло. Шалимов у двери весело скалился, и когда Влас подошёл к нему, сторонясь и пропуская нерешительно сдвигающегося с места Скрыдлу, старичок процедил шёпотом:

– Молодцом, баклажка. Даже не вскрикнул ни разу.

[1] Карамзин Н.М. История государства Российского, т.1.

[2] Цук – то, что в английских учебных заведениях называлось fagging, а в современном русском лексиконе – «дедовщина». Соответственно, цукать – заниматься цуком, заставлять младших воспитанников выполнять различные приказания и прислуживать старшим.

[3] Лайдак – бездельник, лентяй, негодный человек, плут, мерзавец (из польск.).

[4] Кадет Невзорович, прошу вас! (франц.).

[5] Зейман – старательный ученик в Морском кадетском корпусе (от голл. zee – море и man – человек).

[6] Адмирал Пьер-Шарль-Жан-Батист-Сильвестр де Вильнёв поступил в морскую службу в 1778 году (франц.).

[7] Прошу прощения, Шарль Францевич, я отвлёкся (франц.).

[8] историю жизни (франц.).

[9] Прекрасная незнакомка (франц.).

[10] Это моя сестра (франц.).

[11] господа кадеты (франц.).

[12]Мордвинов С.И. Книга полного собрания о навигации.

[13] Кокни – пренебрежительно-насмешливое прозвище уроженцев Лондона из средних и низших слоёв населения. Также название диалекта на котором они говорят.

[14] Просить пепельницу – разновидность цука, при которой старший воспитанник стряхивал табачный пепел в подставленную ладонь младшего.

[15]Побереги свои яйца, недоносок (cockney).

[16] Скотина (тат.).

[17] Совместные молитвы перед трапезой в Морском корпусе традиционно читались на английском языке.