Не-доросли. Книга 1. Мальчики из провинции

Глава 6. Alma mater

1

Певуче протрубил горн на дворе корпуса.

Утро.

Время пришло.

Кадеты (да почти что уже и кадеты, можно и так сказать!) торопливо умывались холодной водой, весело брызгая друг на друга и радостно повизгивая. Весельчак Грегори набрал воды полные пригоршни, подкрался к Власу (Смолятин сосредоточенно склонился над лоханью и торопливо возил ладонями по лицу, не обращая внимания на друзей) и вылил воду ему за шиворот полотняной рубахи.

– Ай! – Влас подпрыгнул на месте и отскочил в сторону под хохот Глеба и Грегори. Обвёл друзей непонимающим и встревоженным взглядом, швырнул в Шепелёва скомканным полотенцем. – Балда! Нашёл время шутить!

– Чего бы и нет-то?! – пожал плечами Грегори, а взгляд Невзоровича вдруг стал понимающим – до него словно дошло что-то такое, что знал Влас и чего не понимал Гришка.

Впрочем, почти сразу притих и Шепелёв.

День и вправду был не тот, чтобы шутить.

Экзамены.

От одного этого слова, невзирая на вчерашние малопонятные речи Михея, становилось холодно на душе и что-то начинало слегка свербить под ложечкой, наполняя душу лёгким страхом – а ну как всё-таки не примут? Посчитают, что мало знаешь. И что тогда? Ехать обратно домой, волочься через пол-России? В Бирск, в Волколату, в Онегу?

Смолятину хорошо – ему и добираться ближе всех, и без дела не останется, всё равно будет при море, даже если не станет и офицером. Невзоровичу это и вообще-то не очень нужно, с земли проживёт. А вот ему, Гришке Шепелёву…

Грегори словно въяве представил себе, что будет. Длиннющий, как крысиный хвост, путь обратно в Оренбуржье. Порка от отца. И что потом? Прозябать в провинции? Идти на службу – в армию, сапогами по грязи топтаться, вместо морской палубы и солёного ветра?

Не это страшно.

Ты ж мечтал о море, хотел стать морским офицером! Переживёшь?

Гришка стиснул зубы. Ну нет! Если его в корпус не примут, домой он не воротится, хоть юнгой да в море попадёт, а то на Беломорье подастся в зуйки, к тем поморам, про которых рассказывал Влас.

Влас, уже успокоясь, внимательно глянул на друга, хлопнул его по плечу:

– Не горюй, Грегори, поступим!

– Нэ журысь, хлопче, – поддержал его Глеб, нарочно выговаривая слова по-своему. – Конечно, поступим.

Остановились перед дверью – такой же, как и позавчера в кабинете Карцова – тяжёлой, дубовой, с заклёпками и железной оковкой. Глянули друг на друга – неулыбчиво и сосредоточенно, поправляли одежду. Они были не одни – вместе с ними у двери на галерее скопилось до двух десятков мальчишек их же возраста. Кто-то стоял, прислонясь к стене, кто-то сосредоточенно расхаживал из угла в угол, некоторые собирались по двое-трое – видимо, как и они, успели уже познакомиться между собой. К Невзоровичу, Шепелёву и Смолятину никто не подходил, словно от них тянуло чем-то таким, от чего другие понимали: эти трое – уже друзья, и вряд ли им в компанию понадобится кто-то четвёртый.

Друзья прибились к стене неподалёку от тяжёлой двери, которая подавляла уже самим своим видом.

– Кто первым пойдёт? – хрипло спросил Шепелёв, неестественно блестя глазами.

– Жребий кинем, – губы Невзоровича тронула лёгкая мимолётная улыбка. Он порылся где-то в карманах своего новенького мундира и вытащил три совершенно одинаковых тонких щепочки – линии[1] две шириной и толщиной, вершка[2] два длиной. Пояснил, видя удивлённые взгляды товарищей. – От лучины отщепил вчера на кухне. Как знал, что понадобятся.

Блеснув зубами, он откусил у двух щепочек концы, укоротив одну на три линии, другую на пять линий – всё честно. Спрятал щепочки за спиной, поиграл ими в ладони, выбросил руку вперёд – щепки торчали из сжатого кулака.

– Тяните! Самая короткая – первый, самая длинная – последний!

Грегори покрутил в пальцах щепку, на которой явственно были видны следы крепких зубов Невзоровича, потом спрятал её в карман. Молчал.

Самая короткая осталась Глебу, который, похоже, совсем и не обрадовался такой судьбе. Впрочем, ему было всё равно: первым идти – так первым, последним – так последним.

Влас покрутил самую длинную щепку в руках, спрятал её в карман, дёрнул щекой и премудро заметил:

– Зря мы вообще всё это затеяли. Может, нас вообще по списку вызывать станут какому, мало ли чего…

Мальчишки переглянулись. Такое им и в голову не пришло.

– Ладно, – бросил Шепелёв насупленно. – Как будет, так и будет…

Шаркая латаными сапогами по вытертым доскам пола, мимо прошёл профос Михей в потрёпанной матросской форме и с серебряной серьгой в ухе – мальчишки уже знали, что он сражался и при Калиакрии, и при Корфу, и при Афоне. Трудно было поверить в такое, глядя на сгорбленного старика. И тут же вспомнились слышанные вчера от Славки Истомина слова про то, что сила в руках профоса ещё есть – во всяком случае, для посеканций кадетам и гардемаринам её хватает, розгу его морщинистые руки держат крепко.

Профос остановился у двери, погремел ключами, исподлобья косясь на мальчишек. С утра от него уже слегка тянуло водкой, но мальчишки не удивлялись и этому – Славка вчера успел просветить их и в том, что профос знает свою меру. Начиная пить с утра по глотку, он и до вечера находится в здравом уме и трезвой памяти, успевая при этом и за мальчишками надзирать.

Лязгнул замок, дверь отворилась, Михей, оборотясь, оглядел мальчишек, криво и по-доброму усмехнулся.

– Боитесь, ребятня? – спросил он внезапно с заметно прорезавшейся ехидцей.

Будущие кадеты разом загомонили, словно каждый старался перекричать соседа и убедить профоса, что уж он-то ни чуточки не боится.

Невзорович, Смолятин и Шепелёв молчали, хотя стояли ближе всех к профосу.

– Ну-ну, раскричались, прямо настоящий птичий базар, – всё так же добродушно проговорил Михей, щуря хитрые серые глаза. Морщинистое лицо его было словно печёное яблоко, такое же тёмное от многолетнего загара и ветра, многочисленные морщинки грудились причудливым узором. Мальчишки притихли. И правда, чего они раскричались-то, дворяне перед мужиком? Пусть даже он и бывалый матрос.

Впрочем, о славном боевом прошлом Михея здесь наверняка знали немногие – не у каждого в спальне нашёлся такой дружелюбный и словоохотливый товарищ, как Славка Истомин.

– Не бойтесь, птенчики, – всё так же по-доброму сказал Михей. – Все поступите.

Мальчишки молчали.

Из-за поворота галереи послышались шаги, и Михей вдруг странно съёжился, словно его застали за чем-то нехорошим, и повернулся лицом в ту сторону, откуда подходили люди. Повернулись и мальчишки.

Из-за поворота неторопливо выходили преподаватели.

Пепельно-серые и синие мундиры с золотым и серебряным шитьём. Белоснежные кружева воротников и манжет. Белые и чёрные ремни с тяжёлыми бронзовыми пряжками. Башмаки твёрдой лакированной кожи. Двуугольные шляпы, вошедшие в моду у военных со времён императора Наполеона.

Их было семеро. Впереди – директор корпуса, адмирал Карцов.

– Благодарю, Михей, – бросил адмирал через плечо профосу, обронил в подставленную сухую ладонь потемнелую от времени медную копейку. Профос быстро поклонился и, пробормотав, что-то вроде «Благодарю покорно, ваше высокопревосходительство!» снова зашаркал сапогами по галерее, проворно удаляясь от двери.

Преподаватели по одному просочились в дверь – мальчишки уже видели за ней освещённую утренним солнцем через высокие стрельчатые окна просторную комнату. Адмирал же задержался около мальчишек, окинул их быстрым взглядом. Он смотрел тоже по-доброму, но совсем не так, как Михей, – без скрытого ехидства и предвкушения, скорее с любопытством каким-то.

Он каждый год видит несколько десятков мальчишек, – подумал вдруг с восторгом Влас. – Славка говорил, что адмирал ходит в директорах корпуса уже лет двадцать. Ему что, до сих пор интересно узнать, что за человек каждый новый кадет?

Перед Смолятиным словно бездна открылась. А ты бы так смог? – невольно спросил он себя и содрогнулся.

Он не знал.

– Доброе утро, господа будущие кадеты, – сказал директор звучным голосом, совсем не похожим на тот, которым он разговаривал с Невзоровичем, Смолятиным и Шепелёвым два дня назад. – Все ли готовы к экзамену?

Господа будущие кадеты сдержанно загудели.

– Ну что ж, похвально, – сказал адмирал, выдав, пока гудение стихнет. – Сейчас и начнём. Кто-то хочет что-то спросить?

– Ваше высокопревосходительство! – первым шагнул из-за спин других мальчишек Невзорович. – Позвольте узнать, в каком порядке нас будут вызывать на экзамен?

Взгляд Карцова упёрся в литвина, и Глеб смешался, чуть отступив.

– Задавая вопрос, сударь, следует назвать себя, – суховато сказал директор, и Глеб смешался окончательно. Но тут же взял себя в руки.

– Глеб Невзорович, ваше высокопревосходительство! – выпрямился он.

– Вот так-то лучше, – одобрительно и уже мягче сказал адмирал. – Что же до того, как именно вас будут вызывать… у вас есть какие-то пожелания?

– Так точно, ваше высокопревосходительство, – отчеканил Глеб, отчаянно кося глазом на своих товарищей и весело созерцая на их лицах отчаяние и зависть одновременно. – Я бы хотел, чтобы меня и моих друзей вызвали первыми. Мы тянули жребий и…

– Понятно, – всё так же мягко перебил Глеба Карцов. – Что ж… похвально, похвально. Прошу. Кто из вас первый по жребию?

Среди кадетов пронёсся сдавленный стон – одновременно облегчённый и завистливый.

– Я, ваше высокопревосходительство, – Глеб вытянулся ещё прямее.

– Подлиза, – прошипел кто-то за спиной, но литвин даже не обернулся. Не хватало ещё обращать внимание на лай бешеной овцы.

Обернулся Грегори.

Нашёл взглядом умника, бросившего неосторожное слово, и взглядом же пообещал ему весёлую жизнь. Тот мгновенно смолк, тем более, что директор, заслышав шум, вопросительно приподнял бровь.

Этого хватило, чтобы за спиной всё стихло.

2

В большом зале – полукругом несколько столов, за столами – мундиры, бикорны, треуголки. Кокарды, золотое и серебряное шитьё, усы и бакенбарды. Холодные взгляды.

Невзорович на мгновение замер у порога, скользнул взглядом по столам. Никого, кроме директора корпуса он не знал в лицо, поэтому на миг замешкался. Потом, здраво рассудив, что идти нужно к ближайшему столу, шагнул вперёд.

Высокий, почти совершенно лысый офицер лет сорока пяти. Пышные седые усы – настоящий малоросс, Глеб немало видел таких в Литве. Эполеты капитан-лейтенанта – Невзорович уже умел различать звания императорского флота. Староват для такого звания, на половине пятого десятка обычно уже в званиях постарше ходят. На столе – небрежно брошенная треуголка, совсем такая, какую носили офицеры флота при Екатерине, во времена очаковские и покоренья Крыма.

– Горкавенко Марко Филиппович, – густым приятным баритоном сказал капитан-лейтенант. – Представьтесь, сударь.

– Невзорович Глеб Ксаверьевич. Шляхтич герба Порай.

– Поляк? – удивлённо поднял густые брови Горкавенко.

– Литвин, – возразил Глеб, гордо подымая голову. Привычно уже возразил, хоть и с горечью. Так, видимо, и будут его тут всё время принимать за поляка. Клятая Речь Посполита, клятые унии. Дьявол забери князя Ягайлу с его манией польского престола. Променять могущество великого княжества на польскую корону!

– Литвин, – повторил негромко капитан-лейтенант. – Ваши соотечественники такие же редкие гости в этих стенах, как и поляки. Впрочем, это почти не имеет значения. Ну что ж, сударь Глеб Ксаверьевич. Расскажите мне, пожалуйста, для начала, что вам известно о биноме Ньютона.

После бинома Ньютона последовали две задачи – алгебра и геометрия. Промучившись около часа у грифельной доски, Невзорович всё же сумел упростить длиннейшее дробное выражение и вычислить площадь треугольника и, уже усталый (едва держали ноги, подкашивались колени), шагнул прочь от стола Горкавенко с пометкой в бланке в семь баллов. Он уже знал, что это результат неплохой, хотя и не самый лучший. Впрочем, удивлён он тоже не был – математика никогда не была его любимой дисциплиной.

За следующим столом сидел сухощавый остролицый мужчина в светло-сером, с кремовым оттенком, сюртуке. Он глянул на Невзоровича сквозь круглые аккуратные очки и чуть суховато произнёс:

– Виллеруа, Шарль… – он помедлил мгновение (видимо, не привык ещё до конца к русскому обычаю величания по отчеству) и закончил. – Францевич.

В сюртуке, – отметил про себя литвин верную примету того, что учитель – статский, а не военный. Впрочем, ему не раз доводилось слышать, что в корпусе служит довольно много статских учителей, не только офицеры.

– Невзорович, Глеб Ксаверьевич.

Виллеруа тоже едва заметно поднял брови, но переспрашивать, как Горкавенко, не стал – должно быть, слышал ответ Невзоровича математику.

– Какими языками владеете, кроме русского, господин Невзорович? – Шарль Францевич неуловимым и привычным движением без нужды поправил на переносице очки и чуть склонил голову набок.

– Польским. Литовским. Французским. Немецким, – литвин подумал несколько мгновений и неуверенно закончил. – Латынью.

– Похвально, похвально, – оживился Виллеруа. – Tres bien!

И без всякого перехода высыпал на Глеба ворох вопросов – по-французски, по-немецки, по-латыни – должно быть, польским и литовским он не владел. Или владел, но в корпусе их не требовалось. Спрашивал о разном – о семье, о владениях, о родных местах. На две или три запинки Глеба он только благосклонно опускал глаза – видимо, они не были такими уж важными или страшными.

– Ну что ж, Глеб Ксаверьевич, – на славянском имени литвина учитель опять на мгновение запнулся. – Вижу, вы не хвастаетесь… если вы польски́м и литовски́м владеете в той же мере, то особых трудностей с языками у вас возникну́ть не должно.

Перо Виллеруа уже нацелилось на соответствующую клетку в бланке. На кончике пера зависла угрожающая капля чернил – небольшая, но всё-таки грозящая кляксой.

– Английским, стало быть, не владеете? – уточнил француз, снова глянув на Глеба поверх очков.

Медлил.

– Не было нужды, – пояснил Невзорович, чуть шевельнув плечом, и кивнул на перо. – Клякса, Шарль Францевич.

Виллеруа покосился на перо, чуть шевельнул рукой, брезгливо стряхнув каплю в чернильницу и быстро вывел в бланке пометку «девять с половиной».

– Если бы вы владели английским, было бы десять, – с лёгким сожалением сказал он.

– Merci, Monsieur Villeroi[3], – склонил голову Невзорович, принимая из рук француза бланк. Про себя же только скривил губы – всё равно эти баллы мало что решают. Только то, куда именно его направить. Для него же было главным, чтобы не назначили в артиллерийское училище.

Неожиданно выяснилось со слов вчерашнего знакомца Истомина, что при корпусе, оказывается, кормятся ещё два учебных заведения – артиллерийское училище и учительские классы. Их учат те же учителя, они живут в тех же корпусах. Но судьба у выпускников разная. Если выпускники кадетского корпуса становятся морскими офицерами, то из артиллерийского училища выходили офицеры сухопутной (хотя иногда и морской) артиллерии, а из учительских классов – учителя для корпуса. Учительские-то классы ему в любом случае не грозят – туда берут детей разночинцев, а вот артиллеристом ему быть совсем не улыбалось. Всё по той же причине, по которой он, Глеб Невзорович, решил пойти учиться не куда-либо, а именно сюда, в Морской кадетский корпус.

За следующим столом сидел священник. Обычный православный поп, с ног до головы в чёрном – подрясник, ряса, скуфья, шитый серебром пояс.

– Здравствуй, чадо, – благосклонно произнёс он густым баритоном в ответ на приветствие Невзоровича. – Отец Симеон моё имя, иеромонах. Назови своё, отроче…

– Глеб Невзорович, – ответил Глеб, чувствуя, что здесь можно обойтись и без отчества.

– Невзорович… – иеромонах сморщил лоб, что-то соображая. И тут же спросил, в точности повторяя Горкавенко. – Поляк? Католик?

– Литвин, – вздохнул Глеб, отводя глаза. – Виленская губерния.

– Католик? – повторил требовательно отец Симеон, видя, что литвин не торопится отвечать на вторую половину вопроса.

– Нет, отче, – покачал головой Невзорович, внутренне начиная злиться. Мог бы и сам догадаться поп, по его имени! – У католиков нет имени Глеб.

– Стало быть, православный? – то ли вопрос, то ли утверждение – не поймёшь, чего больше было в словах отца Симеона.

В конце концов, можно было и не лукавить. Греко-католическая церковь та же православная, в конце концов, и в православный храм униатам ходить нет никакого запрета. Да и не так уж важны были для Невзоровичей вопросы веры – не в семнадцатом веке живём, в самом-то деле, правильно Влас сказал при их знакомстве.

Не был Невзорович приучен кривить душой.

Даже в мелочах.

– Униат, отче, – покачал головой литвин, встречая внезапно отверделый взгляд иеромонаха.

– Вот каак, – протяжно сказал отец Симеон.

– Насколько мне известно, греко-католикам доступ в корпус не запрещён, – дерзко напомнил Глеб, тут же сам себя одёрнув. Не нарывайся без нужды, Невзорович! – пристрожил он сам себя. Ясное дело, не запрещён, раз тебе разрешили приехать, а то сидел бы сейчас по-прежнему в Волколате, глядел на то, как пан Миколай родовыми землями распоряжается.

Отец Симеон молчал.

Думал.

– Хорошо, сыне, – произнёс он, наконец, – а в глазах его по-прежнему стояло сомнение. – Прочти «Верую».

– Верую в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого, – привычно затараторил Невзорович, неотрывно глядя на отца Симеона. – И в единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, рожденного от Отца прежде всех веков: Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, не сотворенного, одного существа с Отцом, Им же все сотворено…

Иеромонах благосклонно кивал. Глеб понял – должно быть, отцу Симеону не доводилось ранее сталкиваться с униатами. От осознания этой простой мысли он на неуловимое мгновение запнулся, но тут же оправился и закончил скороговоркой:

– Признаю одно крещение для прощения грехов. Ожидаю воскресения мертвых. И жизни будущего века. Аминь!

– Добро, чадо, – помолчав несколько мгновений, сказал иеромонах, выписывая в соответствующей клетке бланка цифру «девять». – Будь благословен.

Глеб шагнул дальше, чем-то (сам не мог понять – чем!) раздосадованный.

Не возникло никаких проблем у Невзоровича и с русским языком. Весёлый круглолицый крепыш («Груздев, Фёдор Васильевич. Назовитесь, сударь. – Невзорович, Глеб Ксаверьевич. – Глеб. Невзорович. Литвин? – Литвин (с облегчением – хоть кто-то здесь не путает литвинов с поляками!). – Что ж, дружок, почините ваше пёрушко. Будьте любезны сударь, записать под диктовку следующее…) после окончания диктанта быстро поставил вожделенную многими «десять» в бланк и полупоклоном-полукивком пригласил Глеба проходить дальше.

География тоже не вызвала особых затруднений – кособокий офицер с лицом, испещрённым морщинами, пробормотал своё имя себе под нос так, что Невзорович его даже не расслышал, затем попросил литвина указать на глобусе Париж, Лондон, Москву, Лиссабон и Калькутту, быстрым росчерком поставил в клетку бланка цифру «восемь», предполагая, видимо, что и этого достаточно за глаза, и шевельнул рукой, указывая на следующий стол.

Дальше за обширным столом – грузный краснолицый толстяк. Серый сюртук плотно сидел на его фигуре, казалось, шевельнись толстяк – и лопнет сюртук по швам, брызнут резные костяные пуговицы. Круглые, навыкате, глазе степенно обшарили Невзлоровича с головы до ног, толстые губы шевельнулись, перекатывая из одного уголка рта в другой тонкую щепочку (должно быть, курить ему хочется, – отметил про себя Глеб):

– Воронин, гррррм… – его речь прервалась вдруг страшным харкающим звуком, лицо налилось кровью, Воронин сплюнул в платок и продолжил. – Воронин, Ананий Екимович. Представьтесь, сударь.

– Невзорович, Глеб Ксаверьевич, литвин, Виленская губерния, – выпалил Глеб, предупреждая дальнейшие расспросы.

– Добро, грррм, добро, – проворчал Воронин, кося на Глеба выпуклым глазом и без нужды поправляя на краю стола широкополый боливар серого шёлка, в цвет сюртуку. – Историю изучали ли, молодой человек? По какому учебнику?

Глеб раскрыл было рот, чтобы ответить и вдруг осёкся. А кого назовёшь? История Москвы и Царства была в Литве не в чести, шляхта предпочитала историю Княжества. Не скажешь же… а впрочем, отчего нет-то?

– Историю я изучал по сочинениям Францишка Папроцкого «Domowe wiadomości polskie i Wielkie Księstwo Litewskiego» и Иннокентия Гизеля «Синопсис», – с вызовом сказал он, глядя прямо в глаза Воронину. Его ответ был почти дерзостью – «Синопсис» хоть и допускался как пособие для изучения русской истории, устарел давным-давно и уже с полвека не считался достаточным. Небось гнуснопрославленный фон Визеном Митрофанушка Простаков и то уже не учился по такой.

Толстяк оживился.

– Оригинально, – процедил он, улыбаясь толстыми губами, которые растягивались, словно каучуковые. – Что ж, в таком случае, расскажите… – он помедлил и точно процитировал, – …о взятии стольного российского града Киева от литовского князя Гедимина.

Глеб закусил губу. Что ж, никуда не денешься, заикнулся – говори.

– Лета от Рождества Христова 1320, – заговорил он, весело, – воста Гедимин Витенесович, великий князь литовский, на князя Киевского Станислава, от колена первого варяг, князя российского Рюрика идущего, и пришед на него с многою силою, победи его с русскими и татарсими вои в шести милях или в тридесяти верстах от Киева над рекою Пирною или Ирпенью…

Он говорил почти монотонно, не глядя на Воронина, не отрывая взгляда от литой бронзовой чернильницы на краю стола, рядом с серым боливаром. Видел только краем глаза, как толстые губы то вытягиваются в трубочку, ту поджимаются, словно Ананий Екимовмич чем-то недоволен. Но Воронин молчал.

– …под литовскою же властью Киев держашеся даже до короля Польского Казимира Ягелловича, – договорил Невзорович и поднял глаза. Толстые губы смеялись.

– Молодцом, – протянул Воронин, выводя на бланке десятку. – Прямо слово в слово. Мы когда-то тоже… наизусть «Синопсис» тот учили.

Он помахал бланком, высушивая чернила и протянул его Глебу.

За последним столом сидел сам директор, адмирал Карцов.

– А, вот и вы, сударь смельчак, – радушно встретил он Невзоровича, улыбаясь. – Прошу, прошу. Итак, ваше имя? Моё вы уже знаете.

– Невзорович, Глеб Ксаверьевич, – в который уже раз устало повторил Глеб. – Литвин. Дворянин Виленской губернии.

– Невзорович, Невзорович, – повторил Пётр Кондратьевич, переворачивая исписанные листы в поисках фамилии Глеба. – Ага, есть. Сударь, за вами числится имение в двести душ, не так ли?

– Совершенно верно, – подтвердил Глеб, прислушиваясь к тому, как гудят усталые ноги. – Это имение принадлежит мне и моей сестре, а управляет им сейчас наш опекун, пан Миколай Довконт.

– Тем не менее, ваш достаток позволяет содержать вас на частном коште. Деньги на ваше содержание на год уже переданы в корпус вашим опекуном и будут вам выдаваться по вашему требованию раз в неделю в казне корпуса.

Невзорович молчал, не зная, что ему ещё сказать. Адмирал посмотрел в бланк, отпечатанный на серой бумаге, равнодушно пробежал взглядом по ровному столбцу выписанной балотировки.

– Вы показали очень неплохие результаты, сударь, что позволяет вас зачислить… – он помедлил («Только не в артиллерию, только не в артиллерию!» – молитвенно вокликнул Глеб про себя), – …позволяет вас зачислить на общих основаниях в классы офицеров флота.

Невзорович устало и облегчённо выдохнул.

– Я хочу только по традиции спросить у вас, сударь, почему вы выбрали именно наше учебное заведение, – пробился сквозь шум в ушах голос Карцова.

Глеб помедлил, подбирая слова, но потом, уже в который раз за день, мысленно махнул рукой – а, будь что будет, скажу правду!

– Видите ли, сударь… – сказал он как можно спокойнее. – Пользоваться плодами трудов крестьян и не служить при этом государству я считаю постыдным, так меня воспитал мой отец (Карцов одобрительно опустил веки). Присоединение же наших земель к державе российской сопровождалось тремя войнами, и я чувствую, что третья война, которая миновала десять лет назад, отнюдь не последняя. Служба на флоте даёт мне возможность в случае новой войны в Польше и Литве не обращать оружие против соотечественников и не нарушать присяги.

Глеб смолк, сам удивляясь, как он сумел так складно выговорить всё это.

3

– М-да, молодой человек… Григорий, кажется…

– Шепелёв Григорий.

– Так вот, Шепелёв Григорий, с математикой у вас я смотрю, большие нелады… кто учил вас математике?

– Сначала – отцов сослуживец, отставной штабс-капитан Хохлов. Потом – мачеха, – Грегори привычно споткнулся на слове «мачеха», но тут же выправился и продолжал. – Она математику знала неплохо, насколько я могу судить.

– Ну да, – Марко Филиппович добродушно шевельнул косматыми бровями. – Испортить то, что в вас вложил отставной офицер, ей не удалось, и даже кое-что поправить, думаю, получилось.

Грегори смолчал. Не признаваться же, что иной раз нарочно не учил урока, чтобы досадить «французке» и позлить сводного братца. Досадить, правда, чаще всего получалось собственной спине, но она у Гришки была привычна к колотушкам и даже розгам, терпела и не такое.

– Ну что ж, – Марко Филиппович подумал, выпятив нижнюю губу, потом нацелился пером на первую пустую клеточку в бланке. В любом случае, отметку «шесть» вы вполне заслужили… если закрыть глаза на некоторые огрехи, – он покосился на исписанную грифелем аспидную доску – её поверхность сплошь покрывали цифры, буквы, математические знаки, многие – зачёркнутые, перечёркнутые и исправленные.

Грегори молчал, следя за тем, как отточенный кончик пера выводит в клеточке цифру «шесть». Облегчённо выдохнул.

Горкавенко глянул на мальчишку исподлобья, усмехнулся:

– Напрасно волнуетесь, Григорий, – прогудел он басовито, откидываясь на спинку стула. – Если уж вы здесь, то стало быть, вам пришло приглашение из корпуса в ответ на подачу вами документов. А экзамен… экзамен проводится не для отсева, а для более объективной картины.

– Как это? – не понял Гришка, глупо моргнул и разозлился сам на себя – и с чего раззявился?

– Ну чтобы знать, в какую группу вас включить, к какому из учителей вас направить.

– Я бы хотел состоять в одной роте со своими друзьями, – твёрдо сказал Грегори, выпрямляясь.

– Я не говорил о роте, я говорил о группе обучения, – возразил Марко Филиппович. – Это несколько разные вещи. Ваша рота – это те кадеты и гардемарины, с которыми вы живёте в одной спальне. Или в соседних. А ваша группа – это кадеты вашего уровня, с которыми вы вместе ходите на занятия. Вы можете состоять в одной роте, в одной группе по одному предмету и в разных группах по другому.

– А… сменить группу можно? – решился Грегори ещё на один вопрос, хотя Горкавенко всем своим видом уже выказывал нетерпение, да и немудрено – за спиной Грегори уже хлопнула дверь и около неё стоял, переминаясь, Влас.

– Если вы будете делать успехи в своём обучении, то сможете догнать своих товарищей и тогда будете переведены в их группу даже в течение первого года, – благосклонно сказал Марко Филиппович, и Гришка, торопливо схватив со стола бланк, вскочил со стула, уступая место помору.

Бросил быстрый взгляд, отыскивая литвина – ого! Глеб был уже на три стола впереди, а за вторым столом Гришку уже ждал, чуть нетерпеливо потирая пальцы, сухощавый остролицый середович в круглых очках и кремово-сером сюртуке.

– Виллеруа, Шарль Францевич.

– Шепелёв Григорий Матвеевич, дворянин Оренбургской губернии.

– Знакомы ли с другими языками кроме русско́го?

Грегори несколько помедлил, прежде чем отвечать, – прикидывал – о чём говорить, а о чём не стоит.

– Ну-с? – тонкие брови Виллеруа поползли вверх.

– Знаком с английским языком, – решился Грегори. – С… (запнулся) с французским. Знаю с сотню слов по-татарски и по-марийски…

— Последнее не так важно, – добродушно улыбнулся Виллеруа. – Начнём с английского, хоть он и не совсем моя епархия.

Ответив на несколько вопросов француза, Грегори уловил его мимолётную усмешку и насупился.

– Мой английский настолько плох? – спросил он огорчённо.

– Отнюдь, – покачал головой Виллеруа. – Просто произношение несколько странно. Иногда оно похоже́ на немецкое, иногда – на голландское, но чаще всего – на французское. Я чувствую, Илье Прохоровичу придётся значительно потрудиться над ним… а вот грамматика неплоха, да, очень неплоха. И говорите вы бегло и уверенно. Кто вас учил английскому языку?

– Я… сам, – помедлив, признался Гришка и покраснел. – По ждановской грамматике и книгам… мне отец покупал в Уфе, от случая к случаю…

– Ооо, – протянул Виллеруа уважительно. – Для самоучки неплохо, очень неплохо. Перейдём же к французскому…

Грегори поморщился, хотя и понимал, что его детской неприязни сейчас не место.

– В чём дело? – поднял брови Виллеруа, заметив его гримасу. – Вы плохо знаете французский? Или может быть, вы солгали и совсем его не знаете?

В голосе его стремительно нарастал гнев.

– Н-нет, – замялся Грегори, и, снова краснея, решился. – Понимаете… я французский язык знаю… смею сказать, неплохо. Но… не люблю его.

Он окончательно смешался, вспомнив: «Виллеруа! Француз!», опустил голову, совершенно запунцовев, и косноязычно пробормотал:

– Pardonne-moi[4].

Пало мгновенное молчание, потом Грегори всё-таки решился поднять голову.

Шарль Францевич смеялся.

– Mais pourquoi[5]? – спросил он, наконец.

– Понимаете, – помявшись, сказал мальчишка. – Французскому языку меня учила мачеха… она француженка. Ну и… мачеха, сами понимаете…

– Глупо́сти, – решительно сказал Виллеруа, дослушав мальчишку. – Французский язык – это язык Европы, язык международно́го общения. Какой же вы будете капитан без знания французского языка… хотя сейчас, конечно, его теснит английский… – он качнул головой, оборвав сам себя. – Впрочем, сие несущественно. Повторите всё то, что вы мне рассказали о своих отношениях с языком моей прекрасной родины – только не по-русски, а на этом ненавидимо́м вами языке.

От стола Виллеруа Грегори ушёл взмокший и пристыжённый – и с твёрдой девяткой в бланке.

Отец Симеон прочитанными Гришкой «Верую» и «Отче наш» остался доволен, вписал в бланк десятку, и Грегори перебежал к следующему столу, то и дело поглядывая на идущего впереди Глеба – догоню, не догоню?

«Починяйте ваше пёрушко, дружок! – пропел Фёдор Васильевич. – Напишем небольшой диктант!» Диктант и вправду оказался небольшим и надолго не затянулся. Груздев придирчиво посмотрел на лист с помарками и чуть кривоватыми, но твёрдо выписанными буквами, вздохнул и поставил «девять».

И Грегори оказался у следующего стола, посреди которого стоял большой глобус. Душа невольно замерла – география?! За столом, чуть кособочась, сидел невысокий офицер с эполетами штабс-капитана с морщинистым лицом, шляпа его лежала на столе рядом с глобусом.

Он неразборчиво что-то пробормотал под нос, не подымая глаз на Грегори и разглядывая собственные ногти – по всему его виду было понятно, что их состояние заботит этого кривобокого гораздо больше, чем личность нового кандидата в кадеты.

Гришка в ответ только дёрнул щекой и сказал:

– Простите, сударь, не расслышал.

Офицер вскинул на него глаза и начал медленно багроветь, взбешённый дерзостью юнца. Грегори ответил ему наглым взглядом и кривой усмешкой

– Соломин, Алексей Михайлович, – процедил наконец, офицер, барабаня пальцами по краю стола. – А ты кто таков будешь?

– Шепелёв, Григорий Матвеевич, – ответил Грегори, проглотив пока что и «ты», и «кто таков будешь». Вдосыть было пока что нарываться – будет ещё время и для того, чтобы пободаться даже и с учителями. Доводилось ему слышать про разное… – Дворянский сын, Оренбургская губерния.

– Оренбургская, значит, – протянул Соломин. – А ну-ка, сударь Григорий Матвеевич, покажи-ка мне ваш город на глобусе.

Не на того напал! Шепелёву было достаточно одного взгляда, чтобы понять – Уфы на глобусе нет. Масштаб, должно быть, не тот. А может, просто тот, кто делал глобус, даже и не слыхал про такой город – не Лондон чать, не Петербург, и не Стамбул. Не Амстердам даже.

– Города Уфы на этом глобусе нет, ваше благородие, – ровным голосом ответил Грегори, гадая, что будет дальше. Впрочем, чего и гадать-то? Ясно, что будет.

– Так покажите место, где он стоит, – сварливо ответил Соломин.

Грегори, сдержав усмешку (именно этого он и ожидал), ткнул пальцем восточнее Волги, в кривой изгиб Белой:

– Здесь, ваше благородие.

– Пальцем он тычет, – запыхтел штабс-капитан всё ещё неизрасходованным гневом. – В носу себе пальцем ковырять будешь, щенок[6].

– Прошу прощения, ваше благородие, – ровным голосом ответил Шепелёва. – Виноват.

Соломин ещё несколько времени гонял Гришку по поверхности глобуса, каждый раз спрашивая города, на нём не обозначенные – видно было, что сам он географию знал хорошо. Грегори каждый раз указывал места довольно точно – везло, что штабс спрашивал его каждый раз про те города, про которые он, Гришка читал в отцовских календарях, да в книгах уездной библиотеки, которые на время бывало, привозил ему из Бирска отец. Наконец, видя, что поймать Грегори не удаётся, Соломин с досадой потребовал показать ему город Парамарибо.

На этот раз Шепелёва даже не сдержал ухмылки – уж Карибское-то море он знал досконально, спасибо любимому Эксквемелину. А глобус у него дома был ещё и получше того, который стоял на столе перед штабс-капитаном.

– Здесь, ваше благородие, – указал он.

– Смотри, губа с ухмылки треснет, – проворчал Соломин, выводя в бланке девятку. – Гуляй, кадет.

У Шепелёва мелькнула было мысль возразить, почему ему поставили «девять» за ответы без единой ошибки, но, помедлив мгновение (штабс ждал со злорадным выражением лица, словно готовил какую-нибудь пакость), передумал.

Пусть его. Не будем мелочиться.

– Воронин… гррррм… Ананий Екимович. Как ваше имя, сударь?

– Шепелёв Григорий Матвеевич, дворянский сын, Оренбургская губерния, – уже привычно отбарабанил Грегори, глядя исподлобья красное, налитое кровью лицо с глазами чуть навыкате.

– Расскажите, что читали по истории, недоросль, – Ананий Екимович с любопытством разглядывал бланк с отметками Грегори, пожёвывая толстыми губами.

– Сочинение господина Карамзина «История государства Российского», – отчеканил с гордостью Грегори, чуть кося взглядом на Воронина.

Это был воистину миг торжества!

Ананий Екимович уронил бланк на верхушку собственного боливара, стоящего на столе и вскинул глаза на недоросля:

– Оооо… похвально, сударь, похвально, если, конечно, грррррм, это правда. Какой из томов вы прочитали последним?

– Пока только девятый, Ананий Екимович, – сказал Грегори с огорчением. – Мой отец привозил мне эти книги из Уфы. Я слышал, что в этом году вышел десятый том, но в руках его мне пока держать не доводилось.

– Ничего, грррррм, доведётся, – милостиво пообещал Воронин, заметно добрея и сплёвывая в платок. – Эта книга есть в библиотеке корпуса. А сейчас, сударь, расскажите мне о ком-нибудь из первых русских князей.

– С удовольствием, сударь, – расцвёл Грегори. – Князь Святослав, возмужав, думал единственно о подвигах великодушной храбрости, пылал ревностью окружить себя делами и возобновить славу оружия российского, столь счастливого при Олеге…

Дойдя до «В Тавриде оставалась уже одна тень древнего могущества каганов», Шепелёв остановился перевести дух, и почти тут же Воронин шевельнул рукой, останавливая его.

– Достаточно, сударь, – улыбнулся он, выводя пером в бланке десятку. – Вижу, вы вызубрили первый том Николая Михайловича наизусть…

– Я даже привёз его с собой в Санкт-Петербург, Ананий Екимович, – сказал негромко Грегори и покраснел, поняв, что получилось вроде как хвастовство. Принял из рук Воронина бланк и шагнул дальше, к столу, посреди которого возвышалась шитый золотом бикорн адмирала Карцова. Глеба в комнате уже не было, а Влас что-то бубнил где-то около стола отца Симеона.

– Итак, кадет, вы – Шепелёв Григорий Матвеевич, – полувопросительно-полуутвердительно сказал адмирал, переворачивая исписанный лист бумаги. Пошарил по нему взглядом, глаза адмирала остановились, нашли, видимо, Гришкину фамилию.

– Так точно, ваше высокопревосходительство. Оренбургская губерния.

– Это не особенно важно, – рассеянно произнёс Пётр Кондратьевич, чуть постукивая по столу тупым концом хардмутовского карандаша «Кохинур». – Сколько душ в имении вашего отца?

– Пятнадцать, ваше высокопревосходительство, – упавшим голосом ответил Грегори, опуская глаза и гадая про себя, для чего нужно директору корпуса знать достаток его семьи.

– Не стоит стыдиться того, что вам служит мало народу, – понял его сомнения адмирал. – Я спрашиваю об этом только для того, чтобы определиться с вопросом о вашем содержании. Вы определяетесь на собственный кошт, ваш батюшка уже перечислил деньги для вашего содержания на полгода. И ещё один вопрос – причина вашего поступления именно в наш корпус?

– Я хочу быть военным моряком, – помедлив, сказал Грегори твёрдо. – Именно моряком, и именно военным. Три года назад я прочитал книгу Эксквемелина «Пираты Америки»... может быть, вы посчитаете это ребячеством…

– Но почему же тогда именно военным моряком, а не пиратом? – спросил директор корпуса. Слушая Шепелёва, он отложил карандаш в сторону, подпёр рукой полный подбородок и тихонько посмеивался.

– Ну где ж теперь те пираты? – пожал плечами смущённый Грегори. – А кроме того, невелика храбрость грабить… эта книга для меня важна потому что рассказывает о войне на море. А другая важная для меня книга – «История государства Российского» Николая Михайловича Карамзина. А она уже о другом – о службе своему Отечеству.

Адмирал уже не смеялся.

– Добро, – сказал он серьёзно, снова взяв в руки карандаш. – Можете идти, кадет, вы приняты в корпус. Начало занятий – первого августа.

4

Математик остался доволен.

– Молодцом, молодцом, кадет, – приговаривал он, разглядывая густо исписанную грифелем аспидную доску и словно любуясь цифрами, буквами и знаками. – Давно уже не было такого, чтобы кто-то из новиков так быстро и успешно решил эту задачу. Где и у кого вы учились?

– Математику мне преподавал Николай Иринархович… – охотно принялся рассказывать Влас.

– Николай Иринархович? – быстро переспросил Горкавенко. – Завалишин?

– Да, ваше благородие, он.

– Вы, кадет, стало быть, знакомы и с Завалишиным…

– Так точно, ваше благородие. Николай Иринархович, правда говорил, что ему в математике далеко до его брата Дмитрия…

– Это верно, – не сдержал усмешки Марко Филиппович. – Тому от бога много дано…

Он не договорил, скомкал фразу, и у Власа осталось странное ощущение – словно Горкавенко хотел сказать о Дмитрии Иринарховиче, том молодом живом офицере, который указал им дорогу к кабинету адмирала Карцова что-то нелицеприятное.

– Была бы возможность, кадет… – он помедлил, давая возможность сказать Власу, и помор, поняв, торопливо подсказал: «Смолятин Влас Логгинович, помор, дворянский сын, Архангельская губерния!». – Так вот, кадет Смолятин, если бы у меня была такая возможность, я поставил бы в ваш бланк не десять, а одиннадцать или даже двенадцать баллов. Но увы, такой отметки в уставе нашего учебного заведения не предусмотрено.

– Шарль Францевич Виллеруа. Прошу вас, кадет…

– Влас Логгинович Смолятин, – склонил голову помор.

– Какими языками владеете, кадет Смолятин? Кроме русско́го, разумеется?

– Английским и французским. Смею думать, что неплохо говорю по-норвежски. Не могу, правда, сказать, что в совершенстве…

– В совершенстве ими не владеет никто, – позволил себе усмешку Виллеруа. – И тоже ненавиди́те французский язык, как и ваш товари́щ?

Он мотнул головой в сторону Грегори. Шепелёв уже стоял у двери и, словно услышав слова Шарля Францевича, обернулся. Поймал взгляд Смолятина, едва заметно подмигнул ему и скрылся за дверью. Глеба же вообще было не видно в комнате. Влас на мгновение позавидовал друзьям – они уже закончили отвечать и сейчас у них на душе спокойно.

– Никак нет, Шарль Францевич, – мотнул головой помор. – Ничего такого. Меня французскому языку учил пленный французский офицер месье де Шеброль. Он во время войны попал в плен, а потом остался у нас в России. Он говорил, что на родине его никто не ждёт, что все его родные погибли во время… – Влас запнулся на мгновение, не зная, пристойно ли будет упомянуть это слово, но всё-таки выговорил, – во время революции. Он живёт в Онеге, служит приказчиком в компании «Wood».

– А английскому? – с интересом спросил Виллеруа.

– Английские моряки в Архангельске. Боцман компании «Wood». На Севере англичан много, на Беломорье английский язык да и норвежский, почитай, всякая собака знает… ой… прошу прощения за грубость, месье Виллеруа!

Шарль Францевич не стал сердиться и, покивав по-доброму, перешёл на французский язык – принялся выспрашивать о семье и о происхождении.

Английский, вестимо, на Беломорье знает далеко не каждая собака, – думал Смолятин, отвечая на вопросы Виллеруа – француз через некоторое время, когда разговор зашёл о флоте и морских делах, перешёл на английский язык. – Но и немало народу сможет с заезжим подданным короля Эдуарда объясниться. Это поморам не в диковинку, ещё с царя Алексея Михайловича Тишайшего повелось.

Когда Влас отходил от стола Виллеруа, в бланке красовалась десятка.

Отец Симеон, услышав, что Влас с Поморья, слегка нахмурился – должно быть, ожидал увидеть перед собой раскольника. Тем более, что беспоповцев на Беломорье (и среди поморов тоже!) и впрямь было хоть пруд пруди, хоть ложкой черпай, всяких толков – федосеевцы и филипповцы, спасовцы, аристовцы и часовенцы…

Впрочем, услышав от Власа без запинок прочитанное им «Верую», отец Симеон смягчился и вывел в бланке восьмёрку. Два балла, должно быть, припас на будущее – а ну как в сомнительном кадете всё ж какой-нибудь средник, дырник или бегун прорежется, как железная игла в комке пакли.

Русский язык тоже не принёс особых неожиданностей – Фёдор Васильевич Груздев, чуть заметно морщась на поморское оканье, которое ему, москвичу, должно быть, казалось в чём-то нарочитым и строптивым, выспросил у Власа несколько правил, продиктовал короткий диктант («А ну, дружок! Наточите пёрушко!»), быстро пробежал чуть корявые строчки смолятинского писания и, чуть помедлив в раздумьи, поставил восьмёрку.

Чем-то Гришка Соломина разозлил!

Учитель географии процедил своё имя, хмуро и исподлобья глядя на Власа так, словно тот только что наплевал ему в любимую кружку с пивом. Однако же против ожидания, спрашивал почти вежливо и многого не требовал. И когда помор, указав на глобусе один за другим мыс Доброй Надежды, Новоархангельск, Макао и Порт-Ройяль, получил наконец в бланк десятку, он невольно возблагодарил чрезмерно, как ему до того казалось, дерзкого Грегори. Видно оно и надо иногда – зубы показывать вышестоящим, иначе так и до хамства с их стороны недалеко.

История тоже не затянулась надолго. Должно быть, впечатлённый разговорами с Гришкой и Глебом, Воронин ждал от него чего-то особенного, но когда Влас упомянул пятитомную «Историю России» Левека, учитель заметно увял. И уже почти равнодушно задал ему несколько вопросов о князе Владимире и крещении Руси, об Андрее Боголюбском и Минине и Пожарском. Вывел в бланке восьмёрку и равнодушным кивком отпустил – ступай, мол, дальше.

И Влас вдруг, сам того не ещё не понимая, оказался перед последним в кругу столом, за которым грузно восседал сам Пётр Кондратьевич, адмирал Карцов, директор корпуса.

От души вдруг разом отлегло.

Волновался, паря? – едко спросил помор сам себя. – А как же! Вестимо, волновался! Хоть и знал от брата, что экзамен вовсе не влияет на то, примут тебя в корпус или нет – только на то, в какой именно группе ты будешь учиться.

Но и это было важно!

– Итак, кадет? – полуутвердительно бросил ему адмирал, не представляясь, – предполагалось, что кадет и без того знает чин, фамилию, имя и отчество своего директора. В целом, так оно и было.

– Кадет Смолятин, Влас Логгинович, Архангельская губерния, сын дворянский из поморов! – в который уже раз за сегодня отрапортовал Влас, опять подивясь тому, как нелепо звучит вот это «сын дворянский из поморов». Думали ли ктогда его поморские предки, хоть Смолятины, хоть Рябовы-Седуновы, что кто-то из их отпрысков станет и дворянином?

А чего бы им про то и не думать-то?

– Смолятин, Смолятин, – озадаченно бормотал адмирал, перелистывая список и скользя взглядом по аккуратно разграфлённым листам. И вдруг замер на мгновение, словно что-то вспомнив. Глянул на Власа поверх тонких очков в железной оправе. – Смолятин, Архангельская губерния, помор… Вспомнил. Вы говорили, что Аникей Смолятин, выпускник двадцатого года, – ваш брат.

И вправду вспомнил. К худу ли, к хорошу ли…

– Так точно, ваше высокопревосходительство, – помедлив мгновение, ответил Влас.

– Да, верно, он тоже Логгинович, – окончательно вспомнив, с удовольствием подтвердил Пётр Кондратьевич, нашёл, наконец в списке фамилию помора, удовлетворённо кивнул. – Помню вашего брата, кадет, очень хорошо помню, толковый был кадет и гардемарин, и по слухам, офицер тоже неплохой. Уже виделись с ним?

– Пока нет, ваше высокопревосходительство, – покачал головой Влас. – Он либо в Экипаже сейчас где-то, либо в Кронштадте, а то вообще в море… а я, как в город приехал, так сразу – в корпус.

– Похвально, – задумчиво сказал адмирал, потом, словно спохватившись, сказал. – Если я правильно помню, у вашей семьи, кадет, нет поместья и нет ни одной крепостной души?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – выпрямляясь, ответил Влас. Сжал зубы – невесть что было и делать, то ли гордиться тем, что твой отец сам всего достиг службой, а не подпирали его холопьи плечи, то ли наоборот, стыдиться, что ни гроша за душой, опричь жалованья государева.

– Стало быть, рассчитываете на казённый кошт, – подытожил Карцов, всё ещё задумчиво глядя то в список, то на Власа. – В целом я не вижу никаких возражений… осталось определиться только с тем, где вы будете учиться…

Только не учительская гимназия! – взмолился про себя Влас. О том, что при корпусе учатся в нарочно созданной гимназии будущие учителя для корпуса, он знал. Равно, как и о том, что в корпус берут в первую очередь столбовых, а таким, как он, мелкотравчатым, беспоместным, в ту гимназию прямая дорога. А с его баллами – тем более. Иногда видимо, не очень хорошо быть во всём первым. – Позор! Мечтать о море, три лета ломать хребет в путину на кочах и карбасах, зубрить ночами математику и французский, добираться с оказиями до столицы – и для чего?! Чтобы выучиться на корпусного учителя?! И потом всю жизнь на набережной о море вздыхать?! Ну нет! Лучше в штурмана, в матросы даже!

– Правильнее всего было бы направить вас в учительскую гимназию или в штурманские классы, – всё так же задумчиво продолжал адмирал, мельком покосившись в бланк ответов Смолятина, словно собираясь найти там ответ на важный вопрос. Он, наконец, снова глянул на Власа, и, словно наплоролся взглядом на отчаянные глаза мальчишки. Коротко усмехнулся, видимо, поняв, спросил о совсем вроде бы другом (а на деле – о том же). – Вы помор, стало быть, наверняка с морем знакомы?

– Три лета на промысловых судах ходил, ваше высокопревосходительство, – голос Смолятина дрогнул, и помор с ужасом ждал, что вот сейчас в голосе против его воли прорежутся умолющие или даже слезливые нотки.

– Ооо, – протянул с уважением Пётр Кондратьевич, снова глянул в бланк ответов и заключил. – Грех было бы человека с такими высокими баллами и таким опытом запирать в корпусные учителя, не так ли?

У Власа словно гора с плеч рухнула. Раньше он никогда не верил, когда слышал такое выражение – да ну, да какая гора с плеч… а тут вдруг разом осознал – да, так и есть. Ощущение – будто волок на плечах гору размером со скалу Кий-острова, а теперь она свалилась. Так и хотелось расправить плечи и вздохнуть поглубже.

– Так точно, ваше высокопревосходительство, – только и сумел выдавить он, едва сдержавшись, чтобы не дать петуха или не сорваться на писк.

[1] Линия – мера длины в английской и русской традиционной системе мер, 2,54 мм.

[2] Вершок – традиционная русская мера длины, 4,45 см.

[3] Благодарю, мосье Виллеруа (франц.).

[4] Прошу прощения (франц.).

[5] Но почему? (франц.).

[6] Преподаватель географии Соломин, по свидетельствам выпускников корпуса, среди воспитанников был известен своей отменной грубостью.