Не-доросли. Книга 1. Мальчики из провинции

Глава 8. Родня

1

Доброго дня всем, кто в дому, тебе, батюшка, и брату, и сестричке, и madame Isolde.

Доехал до Санкт-Петербурга я благополучно, несколько дней гостил у Аксаковых в Знаменском, – Сергей Тимофеевич был настолько любезен, что пригласил меня к себе. Батюшка поступил со мной прежестоко, что не сказал мне, что наш новый знакомый – самый настоящий писатель и знаток старинного русского быта. Я рад был свести знакомство с его семьёй – супругой, Ольгой Семёновной, дочерью генерала Заплатина, и старшим сыном Костей – младшие, Гриша и Ваня, пока что гораздо малы. Впрочем, и Костя тоже младше меня на целых семь лет, хотя, с прискорбием могу сказать, что во многом умнее и образованнее меня. Может статься, станет он в будущем вослед отцу каким-нибудь большим писателем или поэтом, как знать. Видимо, в отца пошёл – Костя рассказывал, что Сергей Тимофеевич сам окончил московский университет пятнадцати с половиною лет.

После Знаменского Сергей Тимофеевич любезно сопроводил меня до Москвы – батюшка уже знает, что у него там были какие-то имущественные дела – помог найти станцию дилижансов и не ушёл со станции, пока я не отправился в столицу. Что за замечательные люди эти Аксаковы, боже мой!

Дорога от Москвы до города Петрова заняла почти пять дней, было две долгих стоянки на станции Дно и в Новгороде Великом. Зря многие жалуются на дорожную скуку, право, батюшка, не понимаю, как может быть скучно в дороге – ведь за окном то лес, то поле, то деревня, то город. Постоянно что-то новое. А как прискучит, можно и книжку почитать – сколько раз я бога благодарил, что мне позволили взять с собой Бёрнса, Эксквемелина и Карамзина.

В Петербурге обосновался, слава богу, благополучно, в корпусе приняли хорошо. По вступительным экзаменам не провалился и слава богу – буду учиться, и даст бог, стану капитаном славным. Кругосветные плавания по-прежнему есть самое притягательное для меня в морской карьере, хотя поговаривают, что возможна опять в ближайшее время большая война с турками из-за греческого восстания. Вот была бы возможность постоять за веру православную, да и Царьград посмотреть или Грецию!

Жизнь в корпусе хорошая, кормят просто, да сытно, балованным, вестимо. показалось бы грубо, да балованных тут мало, они при гвардии моменты ловят, на флоте же служить надо, а не блистать. Учат основательно, изучаем и астрономию, и навигацию, и строение корабля, и математику всех видов. Иностранные языки, русский язык, история отечественная, которая, правда, изучается здесь по какой-то скверно переведённой французской книге (не хочется даже и названия её помнить), в то время как есть уже гораздо лучшего качества сочинение господина Карамзина.

Спешу обрадовать, что нашёл себе двух хороших друзей, с которыми в одной роте учимся, и даже спим в одной спальне на соседних кроватях. Один – Влас Смолятин, из поморов, его дед погиб под началом принца Нассау-Зигенского в Роченсальмском сражении при государыне Екатерине Великой, а отец – отличился при Афоне и был государем произведён в дворянство. А прапрадед его с материнской стороны – славный Иван Рябов, первый лоцман флота российского, при Петре Великом посадил на мель шведский флагман под самыми пушками Новоархангельской крепости. Другой же мой друг – литвин, Глеб Невзорович, старинного рода полоцкой и виленской шляхты. Забавно, батюшка, что его отец и старший брат сражались на стороне Бонапартия и вполне могли встретиться в бою с тобой, а Глеб вот учится со мной в одном корпусе и даст бог, станет тоже добрым русским капитаном.

Впрочем, мы все трое порешили стать не просто капитанами, а адмиралами, как Иван Фёдорович Крузенштерн, мореход славный.

Письмо получилось пространным из-за того, что не писал дотоле долго, за что и прошу прощения у всего семейства. Напишите же мне, здоровы ли вы все, что нового в имении и в Новотроицке, что у соседей, каков урожай в этом году?

Батюшка, скажи ещё раз поклон madame Isolde, да поцелуй за меня брата и сестру. Кланяйся нянюшке Прасковье, передай, что я не забыл её ласки.

С сим и остаюсь ваш верный сын, Григорий Шепелёв.

2

Муха надоедливо зудела, билась в стекло. Как ещё не сдохла-то до сих пор? – удивился про себя Смолятин, – Октябрь на носу!

Не хуже мухи бубнил у доски, то и дело запинаясь, экая и мекая, кто-то из рыжих близнецов (Смолятин так и не помнил, кто из них Егор, а кто – Жорж), поминутно умолкал, утирал платком взмокший лоб, краснел, начинал заново. Урок он знал скверно, а потому Влас сразу же понял – и слушать его не стоит, ни к чему. И стал просто смотреть в окно, ухватывая всё-таки краем уха обрывки слов рыжего москвича.

Солнце прорвалось сквозь прореху в серых облаках, облило светом левый берег и кораблик Адмиралтейства на шпиле, где-то далеко зажглась золотая искра на кресте Святителя Николы, заиграло бликами на ломаных волнах Невы.

По гранитной набережной, чётко печатая шаг и разбрызгивая лужи, шёл патруль – зелёные мундиры и шитые серебром чёрные кивера, белые штаны и сапоги с боковыми застёжками, яркое солнце на начищенных ружейных стволах и острожалых штыках – два солдата и офицер. Смолятин на мгновение им посочувствовал – по набережной им хочешь не хочешь, а приходится идти фрунтом, это на улицах или линиях в глубине города можно хоть как-то расслабиться.

Слухи о фрунтовой муштровке в армии и гвардии бродили по корпусу, поговаривали (шёпотом и с оглядкой), что государя сильно оконфузили прошлогодние волнения в Семёновском полку – настолько, что и сам полк раскассировали, и всю гвардию целое лето держали вне столицы, где-то в литовских лесах. Интересно, а в Экипаже тоже так муштруют?

Наверное, да, – решил Влас, подумав. – Чем Гвардейский флотский Экипаж лучше (ну или хуже ж) того же Финляндского или Семёновского полка, чтоб там строевой муштровки не было?

Смолятин невольно усмехнулся, представив, как брат гоняет в Кронштадте по плацу матросов, орёт, выкатив глаза: «Шагоооом! Арш! носок, носок тянуть, матросня!» и идёт рядом с ними, отмахивая такт шагов стеком.

И почти тут же усмешка с губ пропала. Шутки шутками, а домой он до сих пор не написал, да и брата тоже всё ещё не нашёл. А надо, надо… да вот только как выбраться в город погулять – говорили, что кадетов даже по воскресеньям отпускают в город только в сопровождении благонадёжных родственников или покровителей, известных руководству корпуса – лучше всего самому адмиралу. Но так они с Аникеем и будут друг друга отыскивать – Аникей не будет знать, что он, Влас, в Питере, а Влас сможет найти Аникея, потому что в город не выпускают. Но ведь не может же быть, чтобы не было какой-то лазейки, какого-то способа обойти правило!

Надо спросить у Бухвостова, – отчётливо понял Влас. – Тот наверняка знает, как можно в город попасть. А то всё ж письмо домой послать.

Он представил, как письмо идёт целый месяц из Питера в Архангельск, потом в Онегу, потом родители пишут письмо Аникею, как оно опять идёт целый месяц обратно в Питер, потом почтальон не застаёт Аникея на квартире, потому что тот в Кронштадте… прямо – шесть, кругом – четыре!

Не сдержавшись, он фыркнул. Получилось достаточно громко, так, что рыжий у доски смолк в очередной раз. Похоже, окончательно.

– Что ж, кадет Данилевский-первый (Егор всё-таки, – понял Влас), – грустно сказал Ананий Екимович Воронин. Бессознательно поправил золотой эполет капитана первого ранге на плече, отложил в сторону указку. – Урок вы знаете плохо, можете садиться, вынужден вам его не зачесть.

– Я… завтра… – пробормотал Жорж, красный как рак – особенно забавно при медной шевелюре.

– Безусловно, – подтвердил Ананий Екимович, выпрямляясь и устремляя цепкий взгляд на класс. – Но ещё печальнее, что некоторые кадеты осмеливаются хмыкать в то время, как их товарищ отвечает урок. Видимо, они знают его лучше, не так ли?

Капитан первого ранга смотрел прямо на Смолятина. Заметил, – понял Влас без особого, впрочем страха. Каперанг Воронин был известен в корпусе в первую очередь своим педантизмом, справедливостью и тем, что назначал розги крайне неохотно. Зато уж если вина была воистину виновата…

– Ну-с? – ровные, словно по корабельному лекалу наведённые брови Воронина чуть приподнялись.

Зудение мухи стало нестерпимым.

Влас торопливо вскочил (не спешить, не спешить, баклажка! блюди достоинство!), выпрямился.

– Кадет Смолятин, ваше высокоблагородие! – выпалил он. – Позвольте заметить, я фыркнул не потому, что хотел посмеяться над кадетом Данилевским-первым!

Неприязненный взгляд Егора ощутимо царапнул левую щеку.

– Не позволяю, – голос каперанга похолодел. – Допускаю, что вы не хотели посмеяться над товарищем, а просто задумались о чём-то своём. Но это тем более означает, что вы знаете урок лучше. Прошу!

Он широко повёл рукой, приглашая Власа к доске.

Смолятин чуть заметно вздохнул и, протолкнувшись за спинами Глеба и Грегори, направился к доске.

– Итак?! Вы слышали, о чём говорил кадет Данилевский-первый?

– Увы, ваше высокоблагородие, – процедил Влас, опустив голову и чувствуя, как кровь бросилась в лицо. Самонадеянный оболтус! Думал, что всё слышишь, а нет – проворонил. Помор повернулся лицом к классу, покосился на Воронина.

– Мы говорили о походе великого князя Олега Вещего на греков, – сухо напомнил Ананий Екимович.

Смолятин тут же воодушевился, вспоминая («Николай Михайлович Карамзин, «История государства Российского», том первый, страница сто тридцать!), помолчал мгновение и заговорил:

– Олег, наскучив тишиною, опасною для воинственной державы, или, завидуя богатству Царьграда, и желая доказать, что казна робких принадлежит смелому, решился воевать с Империею. Все народы, ему подвластные: новогородцы, финские жители Белоозера, ростовская меря, кривичи, северяне, поляне киевские, радимичи, дулебы, хорваты и тиверцы соединились с варягами под его знамёнами. Днепр покрылся двумя тысячами лёгких судов: на всяком было сорок воинов…

Бухвостов коротко пыхнул кривой трубкой, воровато оглянулся на заднее крыльцо – никого. Быстрым движением руки спрятал чубук в широкий рукав мундира. Курить гардемаринам, а тем паче кадетам запрещалось, но на этот запрет офицеры в большинстве смотрели сквозь пальцы. Важно было, чтобы воспитанники не курили на виду у всех, прямо в корпусе и на главном дворе, на плацу или в саду, не нарушали видимых приличий. Поэтому курили воспитанники на заднем дворе за каретным сараем, там, где между ним и забором был небольшой закуток, почти не видный с заднего крыльца и совершенно не видный из окон корпуса. Что-то можно было с трудом углядеть из окон второго этажа особняка адмирала фон Дезина, но как раз этого кадеты не боялись – Мартын Петрович фон Дезин три года как отдал богу душу, а его младший брат Виллим Петрович и сам когда-то был кадетом. Да и мало ль дел у адмирала, чтоб подглядывать за кадетами?

– Пахнуть табаком будет, – заметил Влас, кивая на спрятанную в рукав трубку, но Сашка (да, теперь уже Сашка) только пренебрежительно шевельнул плечом – да кто мол нюхать-то будет. Снова пыхнул трубкой, снова спрятал её в рукав.

– Даже не знаю, что тебе и сказать, баклажка, – лениво сказал он, снова возвращаясь к тому, о чём говорили. – Есть способ, конечно, как в город выйти… да ведь попадётесь вы. И проболтаетесь про нашу лазейку.

– Ну это ещё бабка надвое сказала, – заметил Влас, глядя вприщур. – Может и попадёмся. А может и не попадёмся. А и попадёмся – молчать будем. Ты ж нас знаешь.

– Знаю, – всё так же лениво протянул Бухвостов, оценивающе оглядел помора с головы до ног, словно видел впервые. Снова пыхнул трубкой. – Что за срочность-то? Чего тебе в городе надо?

– Брата повидать, – сказал Смолятин, глядя в сторону. – Брат у меня в гвардейском экипаже мичманом. Родители меня к нему направили, а я вот так сложилось, что к нему так и не зашёл, сразу в корпус. Ну да ты знаешь…

– Знаю, – повторил Бухвостов. – Брат, значит…

Он вдруг насторожился. По двору хлюпала под сапогами грязь – утреннее солнце давно скрылось за облаками и зарядил надоедливый осенний дождь, холодный и липкий. По словам старших кадет и гардемарин, в Питере – не редкость.

– Беспокоится, наверное, Аникей, – сказал Смолятин, не замечая обеспокоенности москвича, но тут Бухвостов сделал ему вполне понятный жест – сжал пальцы уточкой – закрой, мол, рот. Помор понятливо захлопнулся.

Кто там идёт? Такой же кадет, как и они? Или дежурный офицер? Смолятин вспомнил, что дежурит сегодня не добрейший Ширинский-Шихматов, с которым, застань он кадетов за каретным сараем, одной беседой обойдётся, а Головин, от этого, кроме розог, ничего не дождёшься. И попробуй потом Матвею Модестовичу докажи, что ты не курил, а только стоял рядом с тем, кто курил. Да и не станет он ничего доказывать, – Влас поморщился, – вот ещё. Пусть лучше выпорют.

Хлюпанье было уже совсем рядом. Миг и – уфф! – из-за угла вывернулся Шалимов в накинутом на плечи и голову плаще.

– Пугаешь, татарин, – досадливо сказал Бухвостов, вновь вынимая из рукава трубку. Пахучий табак щекотал ноздри, Влас помимо воли почувствовал, как они раздуваются, но только чуть дёрнул головой. Курить он пока что не пробовал, да и не хотелось.

– Сам ты татарин, – беззлобно отмахнулся от москвича «татарская морда», пристраиваясь рядом и выдёргивая из-за пазухи набитую трубку, такую же маленькую, как у Бухвостова. – Сто раз тебе говорил – я не татарин, я русский. Это пращур мой татарином был, ещё при Иване Грозном, небось. Обрусели давно уже… огоньку не подкинешь, урус?

Бухвостов молча бросил ему что-то тускло блеснувшее, Шалимов сунул в рот мундштук, завозился, чиркая, чем-то железным. Посыпались искры, потянуло палёным трутом, а потом и табаком, качеством похуже, чем у москвича. Бухвостов вообще жил заметно зажиточнее других кадетов, хотя и напоказ роскошью не хвастался. Впрочем, это и не было принято в корпусе.

Шалимов прикурил, протянул Бухвостову вещицу обратно, но её перехватил помор.

– Разреши?

Вещичка оказалась огнивом. Заводным, колесцовым. Маленькое стальное колёсико с насечкой, часовая пружина, стопор вроде ружейного курка, пеньковый шнурок, пахнущий селитрой. Влас щёлкнул стопором, колёсико крутнулось, посыпались искры, трут задымился.

– Занятная вещица, – Смолятин протянул огниво москвичу.

– Замок пистолетный был, – пояснил Бухвостов, пряча огниво в карман. – Дядька мой сделал из старинного пистоля, у того ствол когда-то разворотило выстрелом.

– А ты чего здесь, баклажка? – удивлённо спросил Шалимов, словно только что заметил помора. Без злости и досады, впрочем, спросил. – Курить учишься? Смотри, розги огребёшь, или кокосу…

– Да нет, – опередил Власа Сашка. – Он просит, чтобы лазейку в город ему показали.

– Ну так покажи, – после минутной заминки (затянулся глубоко) ответил Шалимов. – За чем дело-то стало? Они (он тоже сказал про троицу «они», сразу понимая, что Смолятин в город один вряд ли пойдёт) парни надёжные, не разболтают.

3

Танцевальный зал значительно меньше обеденного, что вполне понятно. В обеденном одновременно собирается всё население корпуса, и кадеты, и гардемарины, и гимназисты – завтрак, обед и ужин всегда в одно и то же время, а в танцевальном бывают только отдельные роты.

– Итак, господа, полонез! – голос танцмейстера Альбера Шарлевича де Росси, по прозвищу Маркиз (хотя никаким маркизом этот нормандец, конечно же, не был) гулко раскатился по залу, метнулся из угла в угол. Низкорослый француз упругим шагом проследовал на середину залы, покачивая в руке резной ореховый стек с серебряным набалдашником; насмешливый карлик достигал ростом только самых низкорослых кадет, а рослым едва достигал до плеча.

Кадеты торопливо растекались к стенам зала, привычно разбиваясь на две группы, словно на гимнастических занятиях: «На первый и второй номера – рассчитайсь!». Дам на танцевальных уроках не было, и танцевать приходилось друг с другом. Впрочем, и к лучшему – пока идёт обучение, своего брата кадета и стесняться нечего, а девушкам на балах потом придётся иметь дело уже не с неуклюжими телепнями, впервые вышедшими на паркет.

Невзорович покосился вправо (слева была только белёная стена танцзала, он был крайним в ряду), на хмурого Грегори и едва заметно усмехнулся. Шепелёву не особо задались танцевальные уроки, кое-кто даже пытался насмехаться над уральским увальнем, впервые попробовавшем танцевать в четырнадцать лет, но увесистые кулаки троих друзей быстро заставили замолчать. К тому же таких мало что умеющих, как Шепелёв, оказалось среди нового набора кадет едва ли не четверть – что ж, над всеми смеяться будешь? Среди этой четверти был и Смолятин, но ему танцы, наборот, задались – помор учился новой науке увлечённо и азартно, у него уже неплохо получалось, а вот Грегори постоянно ошибался – и злился.

Замерли вдоль стен, смотрели во все глаза на Маркиза, ожидая приказа. Де Росси не был офицером – многие из корпусных учителей и воспитателей были статскими, приглашёнными со стороны. Маркиза же лично адмирал Карцов пригласил в корпус – пусть будущих морских офицеров учит танцам известный на всю Европу артист балета.

– Готовы, господа?! – слова Маркиза расплывались в зале, терялись, были плохо слышны. Приходилось вслушиваться, чтобы понять.

Учились без музыки – де Росси говорил, что пока рано, надо сначала выучить основные движения и только тогда выпускать их под оркестр. Когда танцевальные уроки были у гардемарин или старичков, оркестр за дверями танцевального зала играл так, что слышно было даже в другом крыле корпуса. А от них, баклажек, было слышно только шарканье ног по вытертому полу.

– Aller[1]! – крутнув в руке стек, провозгласил Маркиз, и Глеб первым двинулся вперёд и влево, по кругу выходя к середине зала. Справа из противоположного ряда к нему выходил Смолятин.

Шаг с внешней ноги на носок.

Плие.

Шаг с внутренней ноги на носок.

Шаг с внешней на стопу.

Зал заполнился шелестом подошв по полу – башмаки кадет и гардемарин за четверть века вытерли в полу танцевального зала многочисленные следы. Каждый год их закрашивали и каждый год к лету на полу опять проступали светлые проплешины – пол просил краски.

Носок, носок, стопа.

Носок, носок, стопа.

Глебу вдруг вспомнилось, как он изумился, поняв впервые, что тут, в русской столице, балы открывают полонезом, самым настоящим краковским «ходзоным».

Привык.

Ко многому привык за два месяца.

Невзорович чуть касался кончиками пальцев руки помора – высший шик должен быть, чтобы со стороны казалось, будто пара неразрывно и прочно поддерживает друг друга, но на деле касание было бы едва ощутимым.

Сзади свистящим шёпотом выругался Грегори. Должно быть, опять споткнулся или сбился с шага в самое нужное мгновение.

– Кадет Шепелёв! – немедленно пропел, раскатываясь под сводами зала, голос Маркиза. – Извольте прекратить! Вы не с крестьянскими девками на лужайке пляшете! Полонез требует сосредоточения.

Грегори не стал возражать, было слышно только его сосредоточенное сопение.

После завершения третьего круга стек де Росси гулко ударил в пол – сигнал к передышке.

– Можете отдохнуть десять минут, господа! – весело возгласил он. – А потом попробуем, наконец, под музыку!

– Отличная новость, – процедил Грегори, падая на низкую скамейку рядом с друзьями. – Если уж я без музыки не могу в толк взять, как надо танцевать, то с музыкой…

– …то с музыкой, возможно у тебя как раз и пойдёт на лад, – закончил за него Глеб, обмахиваясь выдернутым из-за обшлага платком.

Шепелёв в ответ только презрительно фыркнул.

– Сдались мне те танцы, – бросил он хмуро. – Я не на паркетного шаркуна пришёл учиться, а на морского офицера. А на корабельной палубе мне котильоны да мазурки ни к чему…

– Это верно, – согласился Невзорович благодушно. – Но обучение танцам – не пустая прихоть, а военная служба – ещё не вся жизнь. Пойми, чудачина, что в мирное время людей ценят не только и не столько по тому, как они держатся на палубе да под пулями. Не будешь уметь танцевать – тебя люди сторониться будут. Невежей считать, нелюдимом… хочешь всю жизнь в одиночестве прожить, между парусов да пушек, в лейтенантах просидеть? Балы – это не только развлечение. Это ещё и общение, смотрины, в конце концов. Ни до адмиралов дослужиться (ты ведь об этом мечтаешь?!) не сможешь, ни жениться толком…

При словах о женитьбе Грегори скривился, словно у него зуб болел. Должно быть, вспомнил что-то. Или кого-то.

Смолчал.

Дверь отворилась, пропуская музыкантов – скрипки, трубы, кларнеты. Отдёрнулся занавес вдоль поперечной стены, открывая стоящий на небольшом помосте клавир. Музыканты торопливо разместились на ступенях помоста, проверяли инструменты, тренькая струнами и продувая трубы.

– Перерыв окончен, господа! – возгласил де Росси, видя, что капельмейстер установил на пюпитре ноты. кадеты вновь рассыпались по залу, становясь всё в те же позиции. Глеб отметил, что злость из взгляда Грегори пропала, Шепелёв смотрел задумчиво – видимо, слова литвина его задели.

– Прошу! – стек Маркиза ударил в пол.

Капельмейстер взмахнула палкой, ударили смычки, полилась мелодия из клавира – и Невзорович умер. Умер и вновь родился.

Оркестр играл полонез Огиньского.

«Прощание с родиной».

Ля-минор.

Как?!

Разве такое может быть?!

Чтобы здесь, в холодной Северной Пальмире, там, где властвуют люди, растоптавшие Речь Посполиту, играли в военном училище плач по величию былой державы? Враждебной державы?! Музыку певца Бонапарта – в столице страны, похоронившей величие Бонапарта?!

Как такое возможно?!

Возможно.

– Кадет Невзорович! – голос танцмейстера хлестнул, словно бичом, литвин вздрогнул и тронулся, в последний миг успел не поломать рисунок танца.

Шаг с внешней ноги на носок.

Плие.

Шаг с внутренней ноги на носок.

Шаг с внешней на стопу.

Носок, носок, стопа.

Носок, носок, стопа.

Музыка смолкла.

Глеб поднял голову, огляделся. Казалось, все только и смотрят на него, втайне ухмыляясь, всё поняли, что для него значила эта музыка.

Но нет.

Кто-то кому-то что-то оживлённо рассказывал, кто-то потряхивал ногами, разгоняя кровь, кто-то прислушивался к бурчанию своего живота (подходило время обеда), делая вид, что это вовсе и не он, кто-то мечтательно глядел в окно – танцевальный класс сегодня был единственным занятием, и после обеда – свободное время.

Невзорович украдкой перевел дух и принял независимый вид. Ну музыка и музыка, ничего особенного.

– Ну что ж, господа, – торжественно, как всегда, сказал Маркиз. – Могу подытожить, что сегодня вы вполне справились со своим первым танцем под музыку. Крупных ошибок не было (Грегори еле слышно смущённо хмыкнул), хотя и достижений особых тоже. Можете быть свободны. Не опаздывайте на обед.

В дверь постучали.

– Войдите! – откликнулся де Росси, оборачиваясь.

Высокая дверь отворилась, в зал проник Венедикт Иевлев. Остановился у порога, отыскивая кого-то взглядом.

– В чём дело, кадет? – окликнул его Альбер Шарлевич. – Танцев сегодня больше не будет.

– Мне нужен кадет Невзорович, – Венедикт, наконец, нашёл взглядом Глеба. – Глеб, там к вам… приехали.

Приехали? Кто бы это?!

В душе Глеба сама собой запела тревожная струна. Он метнулся было к двери, опомнился, остановился. Встретился взглядами с танцмейстером.

– Да, конечно, ступайте, кадет, – величественно кивнул пигмей, поправляя безупречно выглаженные чёрные лацканы фрака – никогда ещё кадеты не видели его на занятиях в сюртуке – только фрак. – Должно быть, кто-то из ваших родственников. Идите. Занятия всё равно на сегодня окончены.

Родственники?! Кто? Не Агнешка же! Да и что ей делать в Петербурге?

Опекун?

Или – Виткевич? Янек?

Всё это Невзорович додумывал уже на бегу, едва ли не оттолкнув с дороги тщедушного поморского родственника. Тот едва успел крикнуть ему вслед: «На лестнице!» На какой именно лестнице – было понятно без лишних пояснений.

Галерея.

Лестница.

Снова галерея.

Помянув недобрым словом Фёдора Волкова, нагородившего в корпусном здании запутанных галерей, лестниц и анфилад, кадет пробежал всё левое крыло здания, чудом не налетев ни на кого из дежурных офицеров, выскочил в большой вестибюль, с которого широкая парадная лестница поднималась к кабинету директора и переходам второго этажа.

– Глеб!

Агнешка! Всё-таки Агнешка!

Брат и сестра с разбегу обнялись посреди вестибюля, не обращая внимания на кадет, с любопытством таращивших на них глаза. И только через пару мгновений Невзорович опомнился и выпустил сестру из рук. Агнешка тоже покраснела и, отступив на шаг, сделала жеманный книксен:

– Здравствуй, братец.

– И ты здравствуй, сестра, – через силу набравшись чопорности, ответил Глеб. Глянул на сестру. Глаза её смеялись.

– Браво, – донеслось слева, с лестницы. Глеб поднял голову – пан Миколай Довконт! Опекун спускался по лестнице, легко переступая со ступеньки на ступеньку, длинный макинтош, ещё влажный от недавнего дождя, колыхался на плечах в такт шагам, роняя на гранитные ступеньки тяжёлые дождевые капли. Спустился, остановился в шаге от брата и сестры, подкрутил длинные, подковой, тёмные усы. – Честь надобно блюсти, это верно. Ну здравствуй, Глеб.

В первый миг Глеб едва удержался от порыва припасть к груди опекуна. Да так, что даже удивился, – с чего бы это. Потом уже только понял – стосковался не только по Агнешке, но и по пану Миколаю тоже. По всем соседям, по Моховой Бороде, и Невзорам, Волколате и Даниле Карбышу.

Удержался.

Не с чего было припадать. да и не стоило перед кадетами выказывать чувства. Чугунные потом смеяться станут. Достанет и того, что сестру обнял у них на глазах.

Шагнул к опекуну, поклонился. Смуглая рука с потемнелой от солнца и ветра кожей (не любил пан Миколай перчаток!) оказалась у самого лица, Глеб вежливо коснулся её губами, едва заметно, чтобы только приличия соблюсти.

Выпрямился.

Поймал взглядом лица стоящих у выхода на галерею Грегори и Власа, улыбнулся и кивком позвал их к себе.

– Пан Миколай, Агнешка… позвольте представить – мои друзья. Григорий Шепелёв и Влас Смолятин. Григорий – из Оренбургской губернии, а Влас – с Белого моря. Грегори, Влас – моя младшая сестра Агнесса, мой опекун, пан Миколай Довконт, наш сосед. Его имение Волколата рядом с нашими Невзорами, только Невзоры в Витебской губернии, а Волколата – в Виленской.

Шепелёв склонил голову, с интересом поглядев сначала на опекуна, потом на сестру, вежливо отошёл в сторону. Смолятин же, наоборот, сначала глянул на Агнешку и только потом на пана Миколая. Чёткий кивок, словно век в офицерах служил (Невзорович поразился – и откуда во вчерашнем простолюдине что взялось? – и только потом вспомнил, что среди предков помора есть и дворяне, и офицеры, не только простолюдины) – и тоже посторонился, давая возможность другу поговорить с родными без лишних свидетелей.

– Ну что, Глеб? – весело (впрочем, весёлость его тут же показалась Невзоровичу натянутой) сказал опекун. – Идём в город погулять? С директором вашим я поговорил, он согласился тебя отпустить.

На мгновение Невзорович замешкался, оглянулся на друзей, и те, вмиг поняв, чуть потупились, а потом Смолятин чуть качнул головой. Поняли друзья, не хотят мешать – мало ли, вдруг литвину с роднёй о чём-то семейном надо поговорить?

– Идём, Глеб, идём! – тянула его за рукав Агнешка. – Петербург мне с паном Миколаем покажете. Вы-то оба тут бывали уже, а я – в первый раз!

– Идём, – сдался Глеб. – Только шинель накину.

4

Из корпуса выбрались без особых сложностей – оказалось, что на волю вела дыра в заборе на заднем дворе. Пара оторванных досок висела только на верхних гвоздях, раздвинь их в стороны – и лезь. Окажешься на соседнем дворе, у Башуцкого, и – по давным-давно протоптанной дорожке, вне досягаемости для сторожевых собак – к воротам. Хозяева давно смирились с тем, что по их двору шастают кадеты и гардемарины – в конце концов, пакостей от них не было. Прежний хозяин, было дело, жаловался руководству корпуса, – и тогда дыру заколачивали плотники, хозяин менял привыкших к кадетам и гардемаринам собак, а на ночь спускал их с привязи. Но через месяц-другой доски снова оказывались оторванными, собаки прикормленными, а дорожка протоптанной. В отместку же за жалобы на хозяев дома обрушивались беды: дверь подопрут колом, окна грязью вымажут, колокольчик срежут, привесят к окну на булавке такелажный зажим и дёргают за нитку из-за забора. Зажим по стеклу стучит вроде бы и не громко, а ночью – не заснёшь… да мало ль пакостей можно придумать для хозяина дома. Башуцкий тоже сначала пробовал пожаловаться, но после первой же кадетской мести (ему укрепили в печной трубе и чердачных окнах пустые бутылки, и в ветреные дни, которых в питерской неделе не меньше семи, в доме стоял неумолчный раскатистый вой) проникся и осознал. И когда через месяц воскресным днём в заборе вновь скрипнули доски, и по его двору воровато шмыгнули первые фигурки самовольщиков, сторож, получив наказ от хозяина, сделал вид, что ничего не видит.

С тех пор всё и установилось к обоюдной (а то и троеюдной) пользе. Башуцкий и его домочадцы делали вид, что ничего не замечают (лишь бы кадеты не пакостили именно на их дворе), корпусное начальство и сам адмирал Карцов, памятуя, должно быть, собственные юношеские подвиги – что ничего не знают, а воспитанники корпуса получили удобную дорожку в город. Но если кадет или гардемарин попадался в городе на самовольной отлучке, то наказания было не миновать, и он принимал его со всем смирением. Ибо вора бьют не за то, что украл, а за то, что попался.

Цепочкой быстро пробежали по двору Башуцкого, отворили калитку, стараясь не стукнуть, не скрипнуть – по молчаливому уговору с хозяином кадеты и гардемарины два-три раза в месяц подливали под пяту калитки льняного масла – просочились на улицу, воровато огляделись и торопливо побежали по девятой линии к набережной.

Начать решили с Экипажа.

Остановились у моста напротив Меншиковского дворца – уж настолько-то они окрестности корпуса знали. Пошарив в карманах, Влас вытащил сложенный вчетверо лист бумаги – не зря вчера полдня сидел над чертежом столицы, когда Невзорович с родственниками ушёл в город, а Грегори уселся с чугунными играть в карты на кокосы. Когда друзья вернулись (Шепелёв – весёлый, потирая раскрасневшийся опухший лоб и почёсывая набитый кокосами об чужие лбы средний палец, а Невзорович – сумрачный, в густо намокшей шинели) маршрут уже был готов.

Глянули краем глаза – пока что маршрут был знаком.

По мосту то и дело катили экипажи – кареты и коляски, пролётки и фаэтоны, ландо и дрожки. Покосившись на внушительную фигуру полицейского у моста, кадеты двинулись через Неву. На несколько минут задержались около Памятника – государь-труженик, вздыбив коня над огромной каменной глыбой, топтал конскими копытами змея. Разглядывали со смешанными чувствами: Смолятин и Шепелёв – с благоговением, Невзорович (Влас это ясно видел!) – со странной смесью какой-то неприязни и уважения. Потом – мимо тянущейся, по слухам, уже шестой год стройки Исаакия, ориентируясь на видный издалека голубой купол Николы – знали, что Экипаж должен быть где-то рядом с ним. Свернули на Большую Морскую – торопились, то и дело озираясь по сторонам – не попасться бы городовому или флотскому офицеру. Хотя пройти по центру Петербурга и не встретить при этом флотского офицера – непосильная сверхзадача. Но счастлив был их бог – два или три встречных офицера почти не обращали внимания на трёх мальчишек в серых корпусных шинелях, только отвечали на их козыряния милостивым кивком. Прошли по набережной Мойки до Поцелуева (уже знали от старичков, что он так зовётся) моста перебрались на другую сторону и двинулись по набережной вдоль канала.

Смолятин и Шепелёв то и дело беззастенчиво озирались по сторонам, разглядывая город. Им было интересно всё – и кирпичные стены Новой Голландии, и низкая гранитная набережная, и спокойная почти стоячая тёмная вода Крюкова канала, и мост, широкий и однопролётный, из уральского чугуна, и купол Николы, который был всё ближе и ближе, тускло отсвечивая золочёным крестом на фоне серых облаков. Невзорович шёл быстро, не отставая от друзей, но глядел сумрачно, то и дело поддавая ногой то попавшуюся под ноги щепку, то круглый засохший окатыш конского навоза, ещё с лета валяющийся на тротуаре. Влас несколько раз поглядывал на литвина, словно приглашая и его полюбоваться на столицу, но каждый раз, натыкаясь на хмурый взгляд Глеба, обещал себе непременно выспросить, с чего это Невзорович смотрит кислее щавеля. Но сейчас было не время и не место.

Дошли наконец и до собора.

– Здесь где-то, что ли? – всё так же сумрачно спросил Глеб, кивая на кирпичные стены за каналом, напротив Николы. Покосился на серое каменное здание в полусотне сажен от деревянного моста через канал: явный трактир – и вывеска, и пьяные с утра голоса, и запахи – жареной требухи, мочи и прокисшего пива. Влас посмотрел на вычерченный вчера на листке маршрут и нерешительно кивнул:

– Вроде бы да. Тут должен быть…

Да и к чему было гадать – и на мосту, и на набережной канала, и в узких воротах, прорезанных в кирпичной стене – повсюду были матросы, видимо, по воскресному дню, отпущенные в увольнение. Чёрные мундиры и шинели, суконные шаровары, широкополые шляпы.

Двое, о чём-то сердито споря, как раз выходили с моста на набережную, шли мимо друзей (должно быть, к трактиру), и Шепелёв, вдруг решась, шагнул им навстречу:

– Господа матросы!

Те, видимо, ошалев от такого неожиданного обращения, остановились и повернулись к кадетам.

– Это Экипаж? – небрежно, стараясь казаться бывалым, спросил Грегори, кивая в сторону моста и ворот.

– Так точно, господин кадет, – серьёзно и вместе с тем с едва уловимой насмешкой (с одной стороны, кадеты – дворяне и будущие офицеры, незачем им дерзить и грубить зазря, с другой, пыжащийся кадетик – зрелище смешное) ответил матрос, рослый кудрявый парень с густыми смоляными усами. – Это Кашин мост, а за ним – Гвардейский флотский экипаж, точно так.

– А мичмана Смолятина знаете ли? – вмешался Влас, подойдя ближе. Матросы и его смерили взглядом, в глазах у кудрявого мелькнуло мимолётное узнавание.

– Знаем, вестимо, – отозвался он, чуть склонив голову – шляпа на его волосах сидела чуть набекрень и держалась, похоже, только чудом. – Добрый офицер, понимающий. А вы не братец ли ему будете?

– Младший брат, да, – кивнул Смолятин. – А сейчас он здесь ли, в корпусе?

– Да нет, – с сожалением ответил матрос, покосившись на товарища, белобрысого низкорослого крепыша. – Господин мичман сейчас в Кронштадте и воротится, должно быть, только недели через две, не раньше.

Уловив причину сожаления в матросском голосе, Влас протянул матросу гривенник.

– Как воротится, будь любезен, братец, передай, что к нему брат заходил, Влас. Пусть найдёт меня в корпусе. А это тебе на водку.

– Премного благодарим, господин кадет! – повеселевшим голосом сказал смоляноусый матрос, пряча гривенник, подмигивая белобрысому и едва заметно кивая в сторону трактира. – Как только воротится, так сразу и передадим, будьте уверены!

И, понизив голос, вдруг вкрадчиво спросил:

– А вы, господа кадеты, в увольнении или в самовольной отлучке? если в увольнении, то и ладно, хорошо отдохнуть вам. А коль в самовольной, то через четверть часа из ворот патруль должен выйти, лучше бы вам подальше быть. Патрульный офицер нынче… – он выразительно передёрнул плечами и закончил. – Одно слово – Линёк.

Мальчишки переглянулись. Они уже знали, что линьком называют на флоте обрывок тонкой верёвки с узлом на конце, что линьком порют провинившихся матросов. Зря такое прозвоще офицеру не дадут.

– Линьков нам только не хватало для полного счастья, – пробурчал себе под нос так и простоявший весь разговор в стороне Глеб. Громко проворчал, – так, чтобы слышали и друзья, и матросы.

– Спасибо, братцы, – торопливо сказал Грегори матросам, не обращая внимания на их насмешливые улыбки. – Пора нам идти.

Остановились уже за собором, когда ни ворот, ни моста не было видно.

– Чего это ты такой щедрый? – хмуро спросил Смолятина Глеб. – Небось последний гривенник им на пропой отдал?

– Последний, не последний, – нехотя ответил Влас. Гривенник был предпоследний, и его было жаль мало не до слёз, но говорить об этом не хотелось. – Какая разница…

– И думаешь, они брату твоему скажут, как он вернётся? – всё так же желчно спросил литвин. – Держи карман шире.

– Не дал бы гривенник, точно бы не сказали, – пожал плечами помор. – А так… может, совесть у них всё же есть. Воротится Аникей – увидим.

– Ну-ну, – неопределённо бросил Невзорович.

– А ты сам-то чего весь мир так любишь с утра пораньше? – вмешался дотоле молчавший Грегори. – Тебя оса укусила в седалище или встал не с той ноги? Или… опекун вчера чего-то не то сказал?

Про тонкости отношений Глеба с паном Миколаем друзья уже знали всё. И по тому, как дёрнулось лицо литвина, Влас понял, что Грегори угодил прямо в точку. Наступил на мозоль.

– Да… – протянул Невзорович, отворачиваясь. – Пан Миколай вчера сказал, что Агнешку отправляет учиться в монастырь…

– В монашки, что ль? – не понял Грегори.

– Да нет, – вроде как в послушницы, будет учиться там, ну и приглядывать за ней будут…

– Ну так… и плохо разве? – неуверенно спросил Влас. – Где тот монастырь-то?

– В Минске. Троицкий монастырь базильянок. Католический. Не то плохо, что в монастырь, а то, что видеться реже будем.

Помолчали.

– А ты с другой стороны на то посмотри, – сказал вдруг Грегори. – Зато она не под рукой у пана Миколая будет, а сама по себе. А видеться вы и так бы с ней не виделись. Она в Волколате, ты – в Питере.

– А ведь верно! – повеселев, Глеб хлопнул друга по плечу и повернулся к Власу, который между тем, с отсутствующим видом разглядывал свой чертёж. – Куда нам теперь.

– Да… прямо, – пожал тот плечами. – Надо ещё к родне заглянуть… может, у них Аникей появится.

– Постойте-ка, – сказал вдруг Грегори, глядя вдоль улицы. С юга, со стороны Фонтанки, катил извозчик – цокали по булыжнику подковы, покачивались дрожки. – Во. Ванька[2]. Давай-ка прокатимся, а то я устал уже ноги ломать, от самого Васильевского сюда топали. Да и пожрать скорее хочется.

Он бросился наперерез дрожкам, схватил лошадь под уздцы.

– Но-но, балуй! – рявкнул с козел, выпрямляясь в рост, извозчик и пригрозил кнутом. – Вот как вытяну сейчас!

Его совершенно не смутили кадетские шинели мальчишек – мало ли что кадеты, они-то иной раз и есть первые разбойники, куда там шишатам-уличникам с городской окраины.

– Чего надо?!

– Не ругайся, дядька, – затараторил Грегори, улыбаясь. – Отвези к Обводному, пятак подкинем.

– Пятаак? – недоверчиво протянул широкоплечий мужик, сдвигая гречневик[3] на затылок. – Далеко ль ехать-то? Обводный – он от Катерингофа до самой лавры…

– Влас, покажи человеку свою цыдулю, – хмыкнул Невзорович, тоже подойдя вплотную к дрожкам. Извозчик покосился по сторонам – не крадётся ли к нему кто-нибудь здоровый с ножом или кистенём, пока эти огольцы отвлекают его своей болтовнёй. Но на улице было пусто, только в отдалении торопился как-то прохожий, да из-за собора слышались чьи-то вопли, словно кто-то приказы отдавал или распекал кого. Не иначе, как патруль матроса-самовольщика застукал.

Смолятин протянул извозчику свой чертёж, показал на маршрут.

– Вот. Мы – тут. А надо нам – вот сюда.

Мужик несколько мгновений разглядывал листок, выпятив в бороде толстую нижнюю губу, потом почесал лоб, сдвинув на затылок гречневик и открыв высокий лоб с льняным чубом.

– Выискали местечко, – пробурчал он, наконец. – пятака дотуда, вестимо, хватит, да только места там… оторва на оторве. Уверены, что вам туда надо? – и, увидев три решительных кивка, смилостивился. – Ладно, садитесь, сорванцы.

Кадеты один за другим торопливо взобрались на дрожки, уселись, толкаясь, вытягивали усталые ноги. Извозчик чмокнул губами, подгоняя лошадь, которая неторопливой трусцой двинулась вдоль по улице.

Дрожки неторопливо катили по городу, и мальчишки то и дело выспрашивали у извозчика, какая улица и какой мост как называется.

Екатерингофская улица – такая же, как и любая питерская улица – каменные дома в два этажа с высокими прямоугольными окнами.

Харламов мост, деревянный на каменных опорах, облицованных гранитом.

Садовая улица.

Гороховая улица.

Семёновский мост, названный в честь Семёновского полка («Вот тут, баричи и был два года назад бунт того полка, вот на этом вот плацу… только – тсссс!»).

Загородный проспект.

Подъездной переулок.

Обводный канал («Вот он, ребята, тут где-то мы и познакомились!»).

– Тпру! – натянул, наконец, вожжи извозчик. – Вот она ваша Боковая улица. Приехали. Гони пятак, сорванец.

Медная монета перекочевала из узкой загорелой ладони Грегори в узловатую широкую ладонь извозчика, загрубелую от сбруи.

– Премного благодарим! – повеселел ванька. – Может подождать вас стоит? Так это мы легко, всего пятиалтынный в час!

Мальчишки переглянулись, и Влас почти сразу же замотал головой.

– Не надо! – деньги надо было поберечь, им ещё обратно возвращаться.

Ворота в плотно сколоченном заборе (таком же, как и вокруг корпуса – из старых барочных досок) были знатные – дубовые, с искусной резьбой, покрытые толстым слоем олифы. Мальчишки остановились около них, переглядываясь, потом, наконец, Грегори со словами: «Чего стоять-то, зря ехали, что ли?» решительно взялся за тяжёлое кованое кольцо и постучал. Лязг кольца раскатился, казалось по всей улице.

– Кто там ещё?! – раздался неприветливый женский голос со двора.

– Письмо передать! – крикнул Влас, чувствуя себя глупейше и не в силах отделаться от навязчивого ощущения, что на них кто-то пристально и недобро смотрит. Но вот кто и откуда — понять не мог.

– Что за письмо ещё? – проскрипел всё тот же голос. Приветливости в нём не прибавилось, но калитка, скрипнув, отворилась. И почти тут же ощущение постороннего взгляда пропало.

В отворённой калитке был виден кусок двора – выложенная булыжником дорожка, высокое крыльцо, кирпичные стены небольшого одноэтажного особняка.

Со двора на них глядела исподлобья и хмуро старая ведьма. Во всяком случае, когда Влас во время вечерних посиделок у котлянных костров слушал сказки, то Бабу Ягу он себе представлял именно так – нос крючком, спина горбом, седые космы по плечам, – разве что одета прилично, не в лохмотья.

– Чего надо? – проскрипела она хмуро.

– Да… тут где-то мои родственники дальние живут… – сбивчиво начал Влас. – Обводный канал, Боковая улица, собственный дом англичанина Смита…

– Здесь мой господин живёт! – отрезала карга. – Уже почти полгода. А прежние жильцы съехали и куда – я не знаю. И знать не хочу. Убирайтесь. А не уйдёте – собаку спущу.

Она захлопнула калитку. Было слышно, как старуха уходит ворча, к дому.

Мальчишки переглянулись. Вот тебе и пообедали у родни! – подумал Смолятин одновременно весело и зло.

– Вот тебе, бабушка и Юрьев день, – процедил Грегори, криво улыбаясь. – Р-родня… а ты чего родню-то искал? – вдруг спросил он Власа.

– Так весточку оставить для Аникея, вдруг зайдёт, – безнадёжно махнул рукой помор. – Там мамина родня живёт дальняя…

Он вдруг замер с открытым ртом.

– Слушай-ка, зуёк, – насмешливо сказал Глеб. – А родня твоя – не Иевлевы ли?

– А? – только и спросил ошалело Смолятин, а друзья расхохотались.

– Ну ты даёшь, зуёк, – выговорил сквозь смех Грегори. – И не сообразил?

– Неа, – Влас помотал головой. И правда, теперь всё упрощалось – надо было только поговорить с Венедиктом.

Ванька на удивление, нашёлся на том же месте. И, уже влезая на дрожки, Влас вновь ощутил на себе всё тот же недобрый и пристальный чужой взгляд.

[1] Пошёл! (франц.).

[2] Жаргонное наименование городского извозчика.

[3] Гречневик – простонародная высокая валяная шляпа округлой формы.