Не-доросли. Книга 1. Мальчики из провинции

Глава 5. На своём месте

1

Качнувшись, карета остановилась.

– Приехали, панич, – хрипловатый голос Данилы Карбыша заглушил уличный шум – крикливые голоса уличных попрошаек и разносчиков пирожков, цокот копыт и ржание коней, скрип тележных и каретных колес, шум ветра над Невой.

Выбрались из кареты на булыжную мостовую. Гришка несколько раз топнул по булыжникам, словно проверяя, не получится ли разбить камень подковкой на каблуке. Поднял голову и огляделся.

Первое, что бросилось в глаза – широкая гладь Невы, ломаные блики на мелкой зыби, облака в небе и в реке. А там – и зелень за рекой вдоль набережной, и стройка за ней (та самая, мимо которой они проезжали), и длинное охристо-жёлтое здание с белыми полуколоннами вдоль берега, и высокий шпиль («Адмиралтейство!» – понял он). А на этом берегу – гранитная кромка над водой, и высокая багряная колонна вдали с торчащими из неё носовыми рострами фрегатов, а далеко за ней – крепостные кронверки и бастионы, и шпиль собора за ними.

Гришка перевёл дух – до того всё это было необычно и не похоже на берега Белой, то крутые каменистые, то низкие пойменные – хоть Бирск возьми, хоть Уфу. И услышал за спиной скучающий голос Власа:

– А где корпус-то?

Корпус оказался у них за спиной, прямо напротив Невы («Это что, мы каждый день сможем видеть из окон эту красотищу?!» – ошалело мелькнуло в Гришкиной голове) – длинное двухэтажное здание серого камня с воротным проёмом посредине, забранным решёткой, за которой маячили фигуры часовых – тёмно-зелёные мундиры, ботфорты с широкими крагами, высокие кивера, тусклый блеск штыков на мушкетах.

– Это мы где? – деловито спросил Влас, рывком стаскивая с запятой кареты свой расписной сундучок. Гришка мельком подумал, что скорее всего, неприятности помора из-за сундучка не закончились – охотников до такой вещи и средь кадетов и гардемаринов сыщется предостаточно. Ладно, кулаки у всех троих не вчера выросли, разберёмся. А помор, между тем, поворотился к новым друзьям и всё так же деловито уточнил. – В какой части Питера?

– Васильевский остров, – пояснил Глеб, слегка надуваясь от важности – видно было, что он слегка гордится перед провинциалами своим прежним быванием в столице. Данила, между тем, спускал с крыши кареты тяжёлый, окованный по углам, кофр – скарба у литвина с собой было много. Несравнимо больше, чем у помора с его сундучком или у Гришки. Шепелёв только привычным жестом поправил на плече свой французский ранец, – уже навык таскать его всего на одной лямке, словно торбу или ружьё на наплечном ремне.

– Глеб, а… – он замялся на мгновение. – Ты тут уже…

Он смолк окончательно и мгновенно обозлился на себя за невнятную речь. И с чего мямлил?! Но Глеб понял, коротко, необидно усмехнулся и принялся объяснять, размахивая руками, указывая то туда, то сюда:

– Вот там – Сенатская площадь, на ней памятник царю Петру, тот самый, известный. Там – ростральные колонны, на них по ночам огни горят.

– А что в них горит? – с внезапно прорезавшиеся любопытство спросил Влас.

– Огонь, – язвительно сказал, покосившись на него, Гришка. Глеб усмехнулся, кивнул, но ответил:

– Масло в них горит. За ними – Заячий остров, а на нём – крепость Петра и Павла.

– А… – Гришке невесть с чего опять не хватило воздуха, и он осёкся, только указал на длинное охристое здание на другом берегу.

– Это Зимний дворец, – почему-то нехотя (весь его запал вдруг куда-то исчез) сказал Глеб. – Там ваш царь живёт…

– Александр Павлович, – утвердительно, но с лёгкой вопросительной ноткой сказал Влас (словно был в России другой царь), тоже глядя туда, куда показывал Гришка.

– Ну да, – уже совсем равнодушно бросил Глеб. Карбыш уже стащил кофр с крыши кареты и стоял с вожжами в руках, явно не зная, что делать дальше – видно было, что не ждал он расставания, думал, что и в столице будет при барине своём. Или нет, не барине. Как там Данила говорил? Паничем звал господина. – Ну что ж, Данила? Будем прощаться?

– Будем, панич, – удручённо прогудел Данила. Потом глянул исподлобья. – А может, я всё ж останусь, а, панич? Где жить – найдётся, Питер – город немаленький. Денег опекун твой подкинет на жизнь…

– Не вижу смысла, Данило, – покачал головой Глеб, хотя было видно, что ему мысль камердинера понравилась. – Мне всё равно придётся жить в корпусе, ну и зачем тебе тогда оставаться? Лучше возвращайся в Волколату, за Агнешкой приглядишь там. А то мне не нравится, как на неё смотрел сын нашего дорогого пана Миколая…

Данила несколько мгновений помолчал, обдумывая услышанное, потом выпрямился и степенно кивнул:

– Слушаюсь, панич!

– Вот и ладно, – по губам Глеба мелькнула мимолётная улыбка, довольная и разочарованная одновременно, словно он и хотел, чтобы камердинер остался, и, вместе с тем, боялся этого. – Давай-ка, обнимемся, солдат… Год теперь не увидимся, должно быть.

Обнялись под взглядами новых друзей. Влас смотрел понимающе, Гришка – чуть удивлённо, и оба – с каким-то странным любопытством, словно хотели что-то понять о своём новом друге, словно не ждали такого от Невзоровича. Потом Данила шагнул к коням, задержался на мгновение вполоборота, словно хотел ещё что-то сказать, но передумал, и коротко махнув рукой, полез на облучок. Гикнул, свистнул, щёлкнул кнутом, кони разом взяли с места и поволокли карету по набережной обратно к наплавному мосту – на Адмиралтейскую сторону, через Санкт-Петербург – в Литву.

Невзорович несколько мгновений смотрел вслед со странным чувством – смерть как хотелось окликнуть Данилу, догнать, сесть в карету и уехать прочь из этого царства гранита – обратно в литовские леса, в Волколату, а лучше даже – в Невзоры.

Да только кто ж ему даст?

Пан Миколай – его опекун, а Виткевичи ему ничем уже не помогут – пана Викторина нет в живых, а Янек где-то в царской ссылке, топчет солдатские сапоги. И остаётся только выполнять волю опекуна.

Глеб обернулся к новым друзьям и буквально наткнулся на их взгляды. Странные взгляды.

– Как-то вы смотрите… – сказал он в замешательстве. – Странно смотрите.

Других слов, чтобы выразить свое впечатление он не нашёл. Но почти тут же догадался.

– Дивитесь, что с холопом обнимался? – понимающе спросил он. Влас в ответ только усмехнулся – по-доброму, необидно, так, словно что-то понимал и ничему не удивлялся, а вот Гришка-Грегори – этот воровато отвёл глаза, словно его уличили в чём-то таком, что он хотел бы скрыть. – Так Данила не просто холоп нам… он и мне, и моей сестре жизнь когда-то спас…

Он оборвал сам себя, словно вслух сказалось что-то, о чём он не хотел или не имел права говорить. Влас и Гришка расспрашивать не стали. Мало ли что случается в мире. Сам потом расскажет, если захочет. Глеб, поняв, вскинул на них глаза и решительно сказал.

– Это не тайна. В двенадцатом году…

– От французов вас спасал? – понимающе и с лёгким восторгом спросил Гришка, вспомнив отцовские рассказы о войне с Наполеоном. А ведь отец воевал и в тех местах, где было имение Глебова отца – не раз рассказывал про битву за Красный мост в Полоцке. – Они ваше поместье грабили?

Глеб на мгновение замешкался, словно решал, сто́ит ли рассказывать новым друзьям свои семейные предания.

– Нет, – покачал он головой, наконец. Грустно усмехнулся. – Наоборот. Русские наступали, а мы – от них спасались…

– Как это? – Гришка слегка оторопел. А взгляд Власа вдруг стал острым и прицельным – словно он понял про Глеба что-то, о чём Невзорович не хотел бы говорить.

– Мой отец и старший брат Наполеону служили, – пожал плечами Глеб и глянул открыто – вот теперь, мол, я всё сказал, думайте, что хотите.

Гришка вытащил глаза, он искал слова и не мог их найти.

– Не дивись, Грегори, – мягко сказал Влас. – Многие поляки и литвины воевали за Наполеона. Государь их простил и разрешил воротиться в их дома. Война закончилась. Незачем враждовать. И французы многие в России живут… у меня в Онеге учитель был француз.

Несколько мгновений помолчали – за это время изумлённое лицо Гришки постепенно стало сначала озадаченным, потом понимающим. Хотя видно было, что это понимание далось ему с трудом.

– Стало быть, мой отец и твой отец…

– Сражались друг против друга, – закончил за него Глеб.

– И могли бы друг друга убить… – продолжал Гришка задумчиво.

– Ну не убили же, – отрезал Влас. – Война закончилась девять лет назад, Грегори. Незачем враждовать… тем более, – нам.

Все трое переглянулись, и Влас первым протянул руку ладонью вверх. Как тогда, в карете.

– Ну?! – требовательно бросил он.

И три мальчишеских руки сошлись над булыжной питерской мостовой в пожатии.

– А теперь – пошли! – решительно сказал Влас, подхватывая сундучок. – А то торчим тут как три богатыря в чистом поле… вон, часовые уже косятся на нас.

В воротном проёме и впрямь, помимо солдат, возник ещё и офицер (зелень мундира, эполеты и бикорн с орлом, шитый серебряным кантом) и пристально смотрел сквозь решётку на мальчишек, словно хотел что-то о них понять. Может и правда хотел – вышли трое из кареты, стоят посреди улицы, чего-то говорят, никуда не идут.

Хотя с другой стороны понятно, – тут же возразил сам себе Влас, шагая к воротам. Рундук бил его по ногам острыми углами. Позади, пыхтя и ворча сквозь зубы, Невзорович и Грегори волокли Глебов кофр. – Понятно и ещё как. Приволоклись в столицу три провинциала, рты раззявили и стоят, на Петербург глазеют…

Вот и офицер, видимо, понял. Он уже хотел уходить, когда мальчишки двинулись к воротам. Ближайший к офицеру солдат сказал что-то, обращая внимание, и офицер снова поворотился к решётке.

Ждал.

2

В воротах их остановили.

Офицер смотрел вприщур (густые брови сошлись над переносицей, нависли над голубыми глазами), шевелил усами, вглядывался в поданные ему бумаги.

–- Из провинций, значит? – бросил он. Глеб вспыхнул и уже открыл рот, чтобы резко ответить, но офицер, уже отступил в сторону и, не дожидаясь ответа, бросил солдатам. – Пропусти.

Под аркой было полутемно. Шарахнулось по сторонам эхо, заметалось между тяжёлыми тёсаными гранитными плитами, словно не трое мальчишек шагало, а целый пехотный полк подковками сапог гремел.

Широкий двор, мощёный булыжником, чисто выметенный плац.

Гранитная лестница с широкими низкими перилами.

Тяжёлая дубовая дверь.

Вторая лестница – резной мрамор (не дорогой каррарский или карельский, конечно – серый, из Полевского). Об этом им сообщил мимоходом, коснувшись перил кончиками пальцев, Влас. Даже Глеб поглядел с уважением – похоже, приучен был шляхтич уважать чужие знания.

Грегори же только сумрачно проворчал:

– Всё-то ты знаешь…

Длинная галерея с низким потолком, залитая ярким июльским солнцем.

– Как пусто-то здесь, – слегка растерянно сказал Грегори, оглядываясь по сторонам, словно искал кого-то.

– Так вакации же, – пояснил Глеб, и Шепелёв, которому в голосе литвина почудилась снисходительная насмешка, внезапно окрысился:

– Ну да, ты ж самый умный у нас! – и ядовито выделил голосом. – Француз!..

Остановились посреди галереи, враждебно глядя друг на друга. Видимо, мало было того примирения на набережной.

– Я… – с какой-то странной растерянностью начал Глеб. Осёкся, сглотнул и всё-таки сказал почти беспомощно. – Я не француз…

– Ну да, ты лях, – почти враждебно и как-то торопливо, словно боясь промолчать, подхватил Грегори. – Холоп французский!

Влас оторопело переводил взгляд с одного на другого. Какая муха их укусила?!

В глазах Глеба вдруг словно лёд всплыл – похолодели, взгляд стал острым, как нож.

Как два ножа.

– У императора Наполеона не было холопов, – вздёрнув подбородок, вызывающе бросил он. – Великая армия несла всем свободу!

– То-то наши крестьяне за топоры взялись, как твои вольнолюбцы пришли, – процедил Грегори, сузив глаза. Казалось, он сейчас бросится на литвина. – Видно, не по вкусу свобода французская русскому…

– Холопу! – дополнил за него Глеб.

– Да у нас сам государь в партизанах ходил! – выпалил Гришка, сжимая кулаки. – В смоленских лесах, с топором!

На мгновение упала тишина, звонкая, как колокол. Все трое смотрели друг на друга ошалелыми глазами, изумлённые словами Шепелёва (он и сам, похоже, удивился тому, что сказал).

Первым расхохотался Влас.

Что-то со звоном лопнуло – и отпустило.

Теперь хохотали уже все трое.

Уткнувшись лбом в резной каменный барельеф и вздрагивая плечами, глухо смеялся Влас. Весело и растерянно, поводя блестящими глазами с помора на Глеба и обратно – Грегори. Заливисто, совсем по-жеребячьи, держась за живот – Невзорович.

– Ну… ты… даёшь, Грегори, – в три приёма выговорил, наконец, Смолятин и помотал головой, отдуваясь. – Уффф… насмешил…

– Предупреждал бы хоть, что такое сморозить собираешься, – сказал Глеб, насмешливо и почему-то совсем не обидно улыбаясь.

Гришка и не обиделся. Смутился только, и сказал глядя в сторону:

– Дядька рассказывал, средь казаков слухи такие ходили…

– Про государя Александра Павловича? – переспросил Влас[1]. Лицо Глеба на мгновение исказила едва заметная гримаса, и почти тут же исчезла.

– Ну да…

– Не бывает такого, – покачал головой Смолятин, становясь серьёзным.

– Да я знаю, – досадливо отмахнулся Грегори. – Просто…возразить хотелось. Хоть что-то. Обидно вдруг стало, что вы оба такие… все из себя слишком умные, вот ссору и затеял…

Он помолчал мгновение и вдруг сказал литвину полувопросительно:

– Ты меня прости за холопов?!

– Ладно! – совсем по-русски ответил Невзорович, протягивая руку. – И ты меня тоже прости. Мир?

– Мир!

Три ладони опять сошлись с хлопками, особенно хорошо слышными в пустой галерее.

Тяжёлая дверь тёмного дуба (посреди – настенная медная табличка с гравированной надписью, какой – не успел разглядеть ещё никто из троих, кому она сдалась, та надпись) вдруг без скрипа отошла в сторону, открывая широкий проём в полутемную комнату. Все трое разом смолкли.

На пороге стоял офицер. Совсем ещё молодой, едва на пять-шесть лет старше мальчишек.

Подтянутая фигура в тёмно-зелёном, шитом серебром мундире, темно-русые волосы коротко стрижены, волевое худое лицо с острым подбородком, серые глаза смотрят внимательно и остро. Мальчишки невольно притихли, подтянулись, и глянули на него с опаской. А Смолятин, чуть погодя, ещё и с любопытством.

– Что за шум, господа? – негромко и мелодично спросил офицер, быстро окидывая мальчишек внимательным взглядом. – А. Понимаю. Вы, должно быть, новые кадеты?

– Так точно, ваше благородие! – вырвалось у Шепелёва. А Смолятин вдруг загадочно усмехнулся, словно знал что-то такое, неведомое остальным, и сказал:

– Не совсем, Дмитрий Иринархович (у обоих мальчишек брови взлетели на лоб, а офицер склонил голову набок, тоже приподнял бровь и глянул уже с любопытством). Мы пока что только хотим стать кадетами.

– Вот как… - офицер помолчал мгновение, потом махнул рукой. – Вам прямо по галерее, господа, в конце его увидите такую же дверь, как здесь. И… не шумите больше так, в корпусе это не принято и наказывается розгами.

– Так точно! – выдохнули все трое разом, даже насмешник Невзорович не скривился и не смолчал.

Дверь точно так же без скрипа (не жалели в корпусе масла на дверные петли!) и стука закрылась, а Грегори и литвин тут же повернулись к Смолятину:

– Откуда ты его знаешь? Кто это?

– Дмитрий Иринархович Завалишин, преподаватель математики, – пожал плечами Влас, продолжая смотреть на дверь. – Я с его старшим братом знаком…

Он умолк, понимая, что не стоит слишком распространяться о знакомстве – как бы не подумали, что у него наверху мохнатая лапа есть.

Но новые друзья уже ничего такого не думали. Грегори нетерпеливо обернулся, глянул вдоль галереи:

– Ну мы идём или нет?!

Идём, Грегори, идём.

Дверь и впрямь была похожа на ту, за которой остался Завалишин (пока до неё шли, Смолятин нет-нет да и оглядывался). Потемнелое от старости дерево цвета гречишного мёда, толстые, тесно сбитые доски пропитаны олифой, начищенная медная табличка и потускнелые медные петли, гравировка на табличке светится красным золотом. Влас даже слегка вздрогнул – словно и не в столице, где нет ни одного дома старше ста лет, а где-нибудь в Соловках или Кеми, в кержацких твердынях. Так и дышит стариной.

– Полный адмирал, сенатор, член Государственного совета Пётр Кондратьевич Карцов, – пробормотал себе под нос Грегори, пристально глядя на табличку, плотно прибитую к старому дереву (поклясться готов, что из корабельных досок, вон и белые разводы от соли сквозь масло и лак проступают!). Покосился на друзей, вопросительно поднял брови и спросил одними губами. – Вместе идём или по одному?

Влас в ответ только повёл плечом, а Глеб решительно шагнул к двери и властно постучал кручёным медным кольцом (и вправду, как в Соловках или скиту каком, – опять подумал Смолятин со странной смесью раздражения и восхищения, – какой-то любитель старины, должно быть, за этой дверью обитает, а то кержак тайный).

За дверью – уютный кабинет, морёные дубовые панели на стенах, медный нактоуз в углу – должно быть, память о каком-нибудь плавании или случае. Ореховый письменный стол, на углу – бронзовый глобус с градусной дугой. Резное лакированное бюро с тёмно-зелёной суконной обивкой. Два книжных шкафа, за стёклами темнеют корешки книг – старая кожа с облезлой позолотой надписей. Портьеры вишнёвого бархата тяжело спадают с карнизов, заслоняя окна почти наполовину. На ажурной вешалке у двери – шитый серебром бикорн.

За столом, утонув в мягком полукресле – немолодой, очень немолодой человек в шитом золотом мундире. Ажурные эполеты, красная лента через плечо, ордена – Георгий четвёртой степени («У отца – такой же!» – Смолятин), Анна первой степени, Владимир – второй, и Александр Невский («Хороший набор!» – Невзорович). Хмурое бритое лицо, впалые щёки, волевой подбородок и лоб с глубокими залысинами.

Адмирал Карцов.

Директор Морского кадетского корпуса.

– Чем могу служить, господа? – сухо и неприветливо, хотя в глазах явственно светились смешинки, спросил он.

Влас и Невзорович на мгновение замялись, не зная, с чего начать и подбирая слова, а вот Грегори не сплоховал.

– Прибыли для поступления в корпус, ваше высокопревосходительство! – отчеканил он, делаю полшага вперёд.

– Прибыли, – глубокомысленно повторил адмирал, подпирая рукой бритый подбородок и внимательно глядя на мнущуюся с ноги на ногу троицу. – Зовут как? Откуда пожаловали?

– Григорий Шепелёв, сын дворянский, Оренбургская губерния! – вновь первым отрапортовал Гришка.

– Влас Смолятин, сын дворянский, Архангельская губерния! – опомнившись, наконец от странного оцепенения, подхватил помор.

– Глеб Невзорович, шляхтич, Виленская губерния!

– Невзорович, – задумчиво повторил Карцов, остановив на литвине взгляд серых глаз. – Виленская губерния. Давненько в этих стенах не бывало поляков…

– Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, я не поляк, я – литвин! – возразил Глеб вполголоса, чуть заметно споткнувшись на титуловании.

Карцов кивнул, словно соглашаясь, и перевёл взгляд на Власа:

– Смолятин… Смолятин… знакомое имя… – он несколько мгновений смотрел на Власа, словно вспоминая. – Аникей Смолятин – ваш брат?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – Влас склонил голову. – Вышел в мичманы три года назад!

– В мичмана́, – сухо поправил его Карцов. – В Первой Архипелагской экспедиции у нас на «Европе» был боцман Смолятин… Никодим, кажется…

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – вновь отозвался Влас, выпрямляясь. – Это мой дед! Он потом погиб при Роченсальме.

– Вот как, – во взгляде адмирала появилось любопытство, хотя внешне он по-прежнему выглядел холодно и отстранённо. – Стало быть, по традиции на морскую службу…

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – в третий раз повторил Влас, мысленно проклиная себя за неспособность сказать что-то иное.

– Ну а вы… Григорий Шепелёв… – директор глянул на Гришку, который восхищённо изучал ордена на адмиральской груди. – Из Уфы?

– Никак нет, ваше высокопревосходительство, – мотнул головой Грегори. – Бирский уезд.

– Бирский…

– Уездный город Бирск Оренбургской губернии, расположен на месте впадения реки Бирь в реку Белую, ваше высокопревосходительство!

– Не бывал, к сожалению. И фамилии твоей не знаю… но мне кажется, ты с охотой идёшь на морскую службу.

– С детства мечтаю, ваше высокопревосходительство!

Глеб и Влас с трудом сдержали смех, заслышав это «с детства». Губы адмирала тоже, наконец, тронула лёгкая усмешка, мгновенно преобразив строгое лицо – оно смягчилось, подобрело.

– Ну что ж… – адмирал дёрнул за свисающий откуда-то из-под потолка шёлковый шнурок. Где-то за стеной еле слышно звякнул колокольчик. – Учитесь и служите… недоросли.

3

Захлопнув дверь, Дмитрий Иринархович (да Митька, Митька! – всего-то двадцать лет тебе, не пыжься!) несколько мгновений постоял у порога, покачиваясь с пяток на носки (подковки сапог едва слышно клацали по натёртому воском паркету).

Голоса мальчишек за дверь удалились – спорили они чего-то про войну с Францией, если Завалишину не показалось.

Ладно.

Пусть спорят.

Спорить необходимо.

Завалишин усмехнулся неизвестно чему. Должно быть, вспоминал себя в возрасте этих мальчишек. И было-то это совсем недавно, всего лишь шесть лет назад.

Хотя этим лет по четырнадцать, всего-то на два года младше брата Полюшки… а он, Митя, в тринадцать уже и на бриге «Феникс» ходил по серой туманной Балтике.

Прижмурившись, он вспомнил – вживую, словно вот только что было. Широкий простор Зунда, словно гигантской мутовкой взбитый в штормовую круговерть. Зеленовато-серые вспененные валы под самый марс высотой (так казалось тогда!), и Ванька Бутенёв, приятель задушевный, сорвался с перта и ухнул бы на палубу или за борт при крене, кабы не трёхкампанец Пашка Нахимов – успел поймать за мокрый скользкий рукав форменки и держал, подвывая и скрипя зубами, пока он, Митька не опомнился от остолбенения и не подхватил Бутенёва с другой стороны.

Потом, спустившись на палубу, они несколько мгновений смотрели друг на друга, дрожа как мокрые щенки, потом дружно рассмеялись, отходя от цепенящего страха.

И Пашка, и Ванька – оба сейчас вокруг света идут, с Лазаревым на «Крейсере». А он…

Завалишин обвел взглядом комнату, словно видел её впервые. Или наоборот, в последний раз.

– Стосковался? – по-доброму усмехнулся пожилой человек за столом, заваленным книгами, – черная кожа, шагрень, золотые отрезы, серебряное тиснение на переплётах – славянская вязь, якоря и канаты. Утонув в кресле, он с любопытством глядел на Митю – так смотрят после долгой разлуки на детей, возвратившихся домой. И правда, инспектору классов иностранной словесности Деливрону его воспитанники были словно сыновья, в того, кто усомнится, Завалишин первым готов был бросить камень. Здоровенный булыжник из питерской мостовой, грязный и обшарпанный.

– Не без того, Франц Иванович, – признался Митя смущённо, по прежнему оглядывая комнату. – Два года в кабинете этом провёл всё-таки.

– Не жалеешь? – подал голос с окна Карлуша Деливрон. Он сидел на широком подоконнике левым боком, прижавшись плечом к тяжёлой дубовой раме и свесив ноги вниз – правая почти доставала до вощёного янтарного паркета, левая болталась над ним, царапая толстым каблуком узорные обои. Изредка Карлуша косился на хозяина кабинета, но тот делал вид, что ничего не замечает.

Пока.

Может быть потому, что ждал, пока сын одумается сам.

– О чём? – не понял Митя. Вздрогнув, он повернулся к другу, глянул вприщур. Карлуша улыбался по-доброму, но глядел прицельно, словно поверх пистолетного ствола.

– О том, что из корпуса ушёл.

Завалишин пожал плечами.

– Какой из меня преподаватель, Шарло? – вздохнул он. – Я сам вчерашний гардемарин, и прекрасно знаю, что я не великий математик. И всегда это говорил, если помнишь, сразу же, как меня назначили. Хорошо хоть полковник Шулепов помогал, дай бог ему здоровья. На флоте я, по крайней мере, был на своём месте. А из корпуса меня бы всё равно рано или поздно выжили.

Франц Иванович смотрел с интересом, попыхивая трубкой – аромат турецкого табака плавал по комнате, лёгкой кисеей висел у окна, и лучи солнца, обтекая фигуру Деливрона-младшего, пробивали эту кисею, словно огненные стрелы.

– Карлуша, друг мой, сошёл бы ты с окна и сел бы в кресло, – дружелюбно сказал он, дождавшись окончания Митиной речи. – Не годится подавать дурной пример кадетам. Ты всё-таки офицер-воспитатель. Неприлично.

В мягкой речи отца едва заметно послышалось глухое звяканье железа, и Карлуша нехотя сполз с подоконника (солнечные лучи сыграли в дымном облаке яркую симфонию – словно струны шевелились), бурча себе под нос что-то вроде «Подашь им пример дурной, как же...» и «Конечно, подоконники не для того, чтобы на них сидеть, а чтоб их кактусами и геранью загромоздить».

– И вам, Дмитрий Иринархович, лучше б присесть, – всё так же мягко продолжал Деливрон-старший, – а то в глазах маячит, ей-богу.

Завалишин и Деливрон-младший стремительно переглянулись и ринулись к ближайшему креслу. Митя моложе на семь лет – успел первым. Пал в мягкие бархатные объятья, нахлобучив на голову Шарло свою шляпу. Тот выпрямился и принял величественный вид, заложив руку за лацкан.

– Похож на корсиканца-узурпатора? – спросил он, сдерживая смех.

– Дети, – покачал головой инспектор классов иностранной словесности.

Шарло и Митя переглянулись вновь, уже со смехом.

Не дети давно уже, да. Оба многое повидали. А всё так же дурачатся.

Шарло наконец, стянул с головы завалишинскую шляпу, бросил её на подоконник и тоже сел в кресло, чуть поодаль.

– На своём месте, значит, – повторил за Митей Франц Иванович, вновь пыхнув трубкой и выпустив солидный клуб дыма. – Выжили бы, значит… Может и так. Крутовато ты порой забираешь, Митя (ты уж прости старика, я тебя так звать буду, как привык, да и не служишь ты здесь больше). Слишком принципиально и прямо…

– Честен и правдив до тошноты наш Митя Иринархович, – ввернул Карлуша с изрядной долей насмешки.

Завалишин покосился на него и спросил с тоской:

– А разве принципиально бывает слишком, Франц Иванович? Либо да, либо нет, разве не так? Вот с Корниловым… ну вы помните, когда его дядюшка пришел за него просить… мне что, надо было согласиться? Да ведь ему самому было бы потом стыдно! А так – толковый гардемарин из него вышел, и офицер выйдет – дай бог каждому!

– Лазарев-то, небось, плакал от твоего норова? – поддел Шарло с добродушной насмешкой. Да, а в Питере-то ты нынче какими судьбами? «Крейсер»-то сейчас должно быть, в Китае где-нибудь или в Батавии…

– В Новоархангельске, – пожал плечами Завалишин, – жесткие эполеты встали дыбом. – Вызвали. По именному повелению к государю.

Деливрон-старший только удивлённо приподнял брови, словно что-то собираясь спросить, но смолчал. Зато Шарло не смолчал.

– А… зачем же?

– Я ещё из Лондона государю докладную записку подал, – нехотя, словно раздумывая, говорить ли, сказал Митя. Он смотрел куда-то в угол отсутствующим взглядом, играя в пальцах монеткой. – Меня и вызвали для подробного доклада.

– А вызов тебе как передали? – не унимался Шарло.

– Ну так «Крейсер» же в Русскую Америку шёл. Вот туда письмо и отправил. Пришли мы в марте прошлого года в Новоархангельск – и пожалуйте бриться.

– Так ты что, за полтора года через всю Сибирь проехал? – восхитился Деливрон-младший.

– Подорожная хорошая была, – по-прежнему не поднимая глаз, пробурчал Митя. Подкинул монетку в последний раз и убрал в карман. – Из Новоархангельска в Охотск на шлюпе «Аполлон», а потом – на казённых.

– Что за записка? – спросил, наконец, Франц Иванович.

– По Веронскому конгрессу. Я считаю, что Священный Союз изжил себя, Россия в его рамках только задыхается. Каштаны из огня таскает для немецких княжеств, – Завалишин поднял голову, глянул на инспектора прямо и упрямо. – И предложил государю тайное общество создать для восстановления порядка. В стране и во всём мире.

– Так и написал? – восхищённо и недоверчиво спросил Шарло, подавшись вперёд.

Митя смолчал.

Деливрон-старший вновь сунул в рот трубку, прикусил зубами мундштук и задумался.

– Высоко взлетаешь, Митя, – вздохнул он, наконец, разгоняя табачный дым. – Впрочем, с твоей головой да твоими способностями и надо – в главный морской штаб, в адмиралтейство, это ещё Бернадотт заметил… глядишь, годам к тридцати выйдешь в адмиралы, мир удивлять. А то и в министры на место Моласа сядешь...

Если башку дотоле не сломишь, – добавил про себя Митя то, что из вежливости не договорил инспектор классов иностранной словесности.

– В министры не целюсь, – твёрдо сказал он. – Главное – дело.

– А что государь? – с неприкрытым любопытством спросил Шарло. Митя покосился на него – Деливрон-младший сидел в кресле, заложив ногу на ногу, обхватив обеими руками колено и покачивая начищенным офицерским сапогом – играл на глянцевом носке солнечный зайчик.

Хороший у Шарло денщик, – отметил про себя Завалишин.

– Государь пока ничего, – сказал он вслух.– Аудиенция назначена на шестое ноября.

– Так это ж ещё почти три месяца! – удивился Франц Иванович.

– Не ждали меня так рано, – негромко засмеялся Митя. – Ладно. Поеду пока в Казань, домашними делами займусь. Да и мысль одну обдумать надо… увидел в Русской Америке кое-что интересное.

– А ну-ка, рассказывай, – оживился Шарло, вскакивая.

– В Русской Америке голод – явление постоянное, – сказал Митя и на мгновение смолк, словно не знал, что говорить дальше. Шарло воспользовался мгновением и ввернул:

– Да, Андрей рассказывал, что у них в Компании все столы завалены просьбами денег – купить хлеба у испанцев в Мексике.

– Денег давать нельзя, – по губам Завалишина мелькнула мимолётная улыбка. – Иначе это только породит казнокрадство. Те деньги не только до до испанцев, они и до Аляски-то не дойдут. Понимаете?

– Ещё бы, – криво усмехнулся Франц Иванович. – Разворуют.

– Мало того, потом снова напишут такое же прошение, – подтвердил Митя. – Даже если голода уже не будет. Даже если некому будет голодать. Это ж бездонная бочка.

– И какой выход? – Шарло спрашивал с интересом. Его старший брат Андрей служил в Русско-Американской Компании, был даже вхож в правление, и дела Аляски для семьи Деливронов чужими не были.

– Надо купить или взять у испанцев в аренду землю в Калифорнии, там, где наш форт Росс. Переселить туда с тысячу или две семей мужиков из России. Они прокормят и форт Росс, и Новоархангельск с Кадьяком. Это минимум. Занять Приамурье и Приморье, чтобы получить там базы для флота. Это оптимум. И занять Гавайские острова, где к нам расположены местные. Это максимум. И тогда мы станем хозяевами в северной части Тихого океана. Finita.

Он умолк на мгновение. Молчали и оба Деливрона.

– А иначе, – уже совсем тихо договорил Завалишин, – наши колонии в Америке продолжат чахнуть и на них непременно наложат лапы англичане или американцы.

– Толково, – сказал, наконец, Франц Иванович.

– Гениально! – возразил Карлуша. – Это непременно надо рассказать Андрею, пусть донесет эти мысли до Рылеева и директората! Ты где остановился?

– У Лутковских пока, – махнул рукой Митя. – Мы с Феопемптом друзья, он на «Аполлоне» был как раз. Скоро уже и в Питере должен быть. Да я завтра уезжаю. Вернусь в начале ноября. Как раз время будет, чтобы до дирекции компании дошло.

Они с Деливроном-младшим переглянулись и невесело рассмеялись.

4

Спальни морского корпуса располагались в правом крыле здания, построенном ещё при Екатерине Алексеевне. Коридоров не было, и большие комнаты с высокими потолками тянулись анфиладой по всему этажу. Окна выше роста человека (маховая сажень!) выходили с одной стороны на галерею и во внутренний двор, мощённый обкатанной булыгой, с другой в небольшой сад, огороженный невысоким забором – потемнелые от времени старые барочные[2] доски с белыми соляными разводами и пятнами гнили, столбы, обложенные выщербленным кирпичом.

Все трое молчали, каждый думал о своём, каждый глядел в свою сторону.

Гришка Шепелёв постоянно косил глаза в окна справа, прикидывая, можно ли кадетам выходить в сад, да трудно ли выдрать доску из забора. По всему выходило, что не особо трудно. За забором высился двухэтажный деревянный дом – дощатая обшивка, крашенная свинцовыми белилами, изрядно пооблезла, по двору бегает кудлатый и даже на вид свирепый пёс. То и дело снуёт и дворня – то старуха сварливого даже на первый взгляд вида, то мальчишка их же возраста, угрюмо-угловатый, в неподпоясанной рубахе неопределённого цвета, то хмурый мужик в потёртом армяке. Какая-то обитель угрюмцев. Попробуй-ка выберись тут в город. Но сидеть сиднем на месте Грегори не собирался. Да и не может быть, чтобы у кадетов не было где-нибудь тут натоптанных дорожек, или он, Гришка Шепелёв, ничего не понимает в людях.

Влас Смолятин смотрел влево, в окна, выходящие на внутренний двор, и ему так и виделось, как по утрам, по сигналу горна, на дворе строятся ровные, как по ниточке, ряды гардемарин и кадет, как чеканят шаг унтер-офицеры, и над булыжником разносится звонкое: «Р-р-равнение на знамя!». И душа мрёт от восторга, и хоть сейчас – в шторм, под пушки, на сарацинские клинки…

Глеб Невзорович не думал ни о том, ни о другом. Ему вообще не хотелось думать ни о чём, хотелось обратно в Литву. Пусть даже не в Невзоры, а в Волколату, к крёстному под руку… как-то там Агнешка сейчас? Он изо всех сил старался отгонять от себя эти мысли и неотрывно смотрел в спину провожатому. Хотя ничего особенного в том провожатом не было.

Сильно за половину века, а то и ближе к семи десяткам. Сутулая, хотя всё ещё сильная фигура. Матросская форма без знаков различия, старая, потрёпанная. На широком поясе – связка ключей и розга в кожаном чехле. Должно быть, для того, чтобы вовремя укротить расшалившегося кадета, – похолодев, понял Невзорович и вдруг примерил это на себя. А как тебе будет, шляхтич Глеб, если и тебя – розгой?!

Поживём-увидим.

Провожатый (мальчишки уже знали, что его должность называется «профос»), наконец, остановился на входе в очередную комнату, оглядел её придирчиво, словно искал какие-то недочёты. Мальчишки тоже оглядели комнату, выглядывая из-за широкой спины профоса.

Пять сажен в длину, три в ширину. Двенадцать кроватей, не широких и не узких, добротно, хоть и не очень старательно сколоченных из всё того же корабельного дерева, из старых досок, тронутых солнцем и патиной соли, пропитанных варёным маслом. Четыре небольших стола. Около каждой кровати – небольшой шкафчик. На окнах – лёгкие шторы, почти не защищающие от солнца. Значит и от холода зимой плохо будут помогать, – угрюмо подумал Смолятин, вспоминая едва прорубленные в стенах окошки северных курных изб.

При их появлении с одной из кроватей торопливо вскочил мальчишка примерно тех же лет, что и трое новичков, поспешно одёрнул на кровати покрывало, что-то быстро дожёвывая.

Профос пригрозил ему кулаком, другую руку держа наготове около самой розги, и сказал через плечо, почти без вопросительного оттенка в голосе:

– Жить небось в одной комнате хотите, орлы? – голос его был хрипловатый, с какой-то странной скрипучестью.

– Да не мешало бы, – дипломатично отозвался первым Грегори, изо всех сил прикидываясь равнодушным. Профос покосился на него с неожиданным добродушием.

– Да уж вижу, вижу… – он мазнул по ним взглядом, зацепил рундук Смолятина и вдруг хмыкнул. – Эва, какой рундучок-то у тебя, недоросль… будто дружка моего работа, Василя Перебийноса. Прямо одна рука. Откуда рундук-то?

– Отец купил у матроса какого-то на Беломорье, – пожал плечами помор, сбрасывая рундук и задвигая его ногой под ближнюю из свободных кроватей. Мельком глянул в окно – оно выходило в сад, к тому самому дому за забором, крашенному свинцовыми белилами.

– Помор, стало быть? – вдруг похмурел профос. – В море-то бывал ли, недоросль?

– Да доводилось хаживать с промыслами, – так же хмуро ответил недоросль. – И на Терском берегу бывал, и на Кольском, и на Матке… и в норвегах. До Груманта вот не довелось как-то.

Невзорович и Шепелёв вытаращили глаза – новый друг пока ещё не рассказывал им о своих морских приключениях. Грегори ещё и рот разинул от изумления, в его глазах стояла откровенная лютейшая зависть – казалось, предложи ему сейчас какой-нибудь волшебник поменяться жизнями с помором – согласится, не раздумывая, да ещё и приплатит.

Кадет тоже смотрел удивлённо и с любопытством. Наконец он проглотил то, что дожёвывал и подошёл ближе.

– Это что, новенькие, Михей? – спросил он у профоса безбоязненно. Новички тоже смотрели в ответ.

Хотя на что смотреть?

Мальчишка как мальчишка. Роста примерно одного с ними, чуть ниже Глеба, чуть выше Грегори, примерно одного роста с Власом, хотя примерно такой же худой, как Невзорович, а не жилистый, как Смолятин. Выпуклый большой лоб, глаза чуть навыкате, крупный упрямо поджатые полные губы, коротко стриженные светло-русые волосы. Волевое лицо, сильное. Хорошее лицо. Внакидку – тёмно-зелёный мундир с плоскими серебряными пуговицами без малейших следов украшений – ни лент, ни кружев. Белые полотняные панталоны, и белая льняная рубашка, изрядно потёртая. Должно быть, форма такая, – поняли новички. И у них такая же будет.

– Новенькие, кадет Истомин, – отозвался Михей недружелюбно. – В вашей спальне свободные места имеются ж?

– А то как же, – хладнокровно отозвался кадет, почти не обращая внимания на профоса, и по-прежнему разглядывая новеньких во все глаза. – Имеются. Вон как раз у самого окна козырные места, и как раз три штуки. Рядом со мной.

Профос снова оглядел комнату, всё так же придирчиво, не нашёл, к чему бы ему зацепиться, и бросил новичкам через плечо:

– Располагайтесь. Через десять минут ко мне за формой. В своём в корпусе ходить не положено. Вот он, – короткий кивок на Истомина, – покажет, куда идти.

Поворотился и шагнул через порог, не тратя лишних слов.

– Экий нелюдим, – бросил ему вслед Шепелёв, когда дверь захлопнулась. – Вовсе не похож на твоего слугу, Глеб…

– Не похож, – согласился Невзорович, не оборачиваясь. Он тоже во все глаза глядел на мальчишку, хозяина комнаты. На кадета Истомина. Тот уже подошёл вплотную и разглядывал новичков, опять что-то сосредоточенно жуя.

Первыми представляются гости.

Гришка Шепелёв шагнул к кадету и протянул руку:

– Шепелёв. Гришка. Можешь… – он покосился на друзей. – Можешь звать Грегори. Это все тут в такой форме ходят, как у тебя?

– Все, все, – подтвердил кадет, хлопая ладонью по ладони Гришки. – Кадет Истомин. Владимир. Можешь звать Володя.

– Невзорович. Глеб.

– Смолятин. Влас.

Рукопожатие у кадета было крепким, твёрдая холодная ладонь, под кожей – плотные мышцы.

– Пошли, покажу, куда за формой идти.

Через три комнаты – лестница. Узкая, затиснутая между двумя шершавыми стенами – белила потемнели и пошли пятнами, кое-где взялись даже трещинками, масляные лампы на потолке тускло коптили.

Невзорович споткнулся на ступеньке и непонятно и заковыристо выругался сквозь зубы – можно было разобрать только какой-то синий камень, да змеиного короля.

– Эва, – с уважением сказал Володька Истомин. – Я такого и не слыхал…

– Не раз ещё услышишь, холера ясна! – процедил Глеб в ответ. – Главное военно-морское училище империи, пся крев…

– Это не парадная лестница, – заметил сзади Смолятин.

Невзорович смолчал. Он все сильнее сомневался в том, что правильно поступил. На своём ли он месте? Гришка и Влас-то точно попали куда хотели, а вот он… Может, следовало упереться. Что бы в конце концов, ему сделал опекун?

– Пришли, – сказал, наконец Истомин.

Лестница привела их в полуподвал. Низкий сводчатый коридор, небольшие окна, забранные решётками, тонут в полутемных приямках.

– Карцер, небось, тоже где-то поблизости? – спросил вдруг Грегори, оглядываясь по сторонам, словно ожидая увидеть призраки умученных ещё при Фарварсоне[3] кадет и гардемарин, завёрнутые в полусгнившую парусину и с ожерельями из юферсов[4] и книппелей[5] на шее.

– Карцера в корпусе нет, – рассеянно ответил Володька. – За любой проступок наказание одно – розги. Разница только в количестве.

– И часто порют? – Глеб сам изумился тому, что его голос вдруг дрогнул. Володька остановился и глянул на него недоумённо, словно спрашивая: «Ты что, никак боишься?». Невзорович тут же пояснил. – Без вины – часто?

– Да всяко бывает, – уклончиво сказал Истомин. И вдруг улыбнулся, словно вспомнил забавную штуку. – Был случай. На уроке закона божьего один кадет прочитал псалом неправильно. Его выдрали – за ошибку. Заставили читать снова. Он опять неправильно – его опять выдрали, за вредность. В третий раз ошибся – и снова выдрали – за упрямство.

– И?! – сумрачно спросил Влас. – Оказалось, что в книге опечатка?

– Ага, – жизнерадостно ответил Истомин. Глеб и Гришка невольно расхохотались. – Откуда знаешь?

– Брат рассказывал, – криво усмехнулся помор. – Тот кадет с ним вместе учился, на одном году в мичмана вышли.

– А как кадета зовут, не говорил? – с любопытством спросил Володька. – А то никто не знает.

– Нет, – мотнул головой Смолятин. – Не говорил.

И подумал про себя, – небось, Аникушку самого и драли, потому и молчал.

Володька остановился у полуотворённой двери, тёмной от старости и сырости.

– Вам сюда.

– Разыгрываешь? – недоверчиво спросил Гришка, разглядывая дверь. – Какая-то она… невзрачная…

– Это из-за наводнений, – пояснил Володька, ничуть не смутясь. – Когда Нева бушует, сюда вода приходит. Вот дерево и темнеет…

– Но… тогда ж имущество казённое… пропадёт, – недоумевающе сказал Влас.

– А то, – весело оскалился Истомин. – Ещё как пропадает. С наводнения год или два пройдёт, а все недостачи всё на него списывают. Да вы идите, идите, не сомневайтесь.

За дверью тускло светила лампадка, значит, тёмного пустого подвала точно не жди. Влас покосился на друзей и первым толкнул дверь.

Да, форма была такой же, как и у Истомина. Только шитьё на ней немного отличалось. да так и должно, в общем-то быть, – рассудил про себя Влас, разглядывая тёмно-зелёный мундир с серебряным шитьём. Поскрёб ногтем белые панталоны, перевёл взгляд на профоса, наткнулся на его ответный хмурый взгляд.

– Чего ждёшь? – спросил Михей. И правда, чего ждёшь? И Глеб, и Грегори уже сгребли со стола по вороху серого, белого и зелёного тряпья. – Забирай. Потом по размеру подгонишь. Хотя скорее всего, не надо будет, у меня глаз точный.

– Точный, точный, – весело подтвердил сзади Истомин. Он прислонился плечом к дверному косяку и смотрел, как новики разглядывают форму. Мундир его по-прежнему свисал с плеча внакидку – так гусары носят ментики и доломаны. – Почти никому ни разу ещё подгонять ничего не пришлось.

– Кадет Истомин, – насупленно сказал Михей, метнув на Володьку всё такой же хмурый взгляд. – Встали бы вы, сударь, как следует…

Истомин резко посерьёзнел, отлепился плечом от косяка и выпрямился. А Михей, удовлетворённо хмыкнув, грохнул на стол три пары башмаков – серая кожа, добротно прошитая чёрной дратвой, высокое голенище, медные пряжки, потускнелые от времени.

[1] Реверанс Андрею Земскову, конечно – за его замечательную песню «Казачья 1812 года».

[2] Барки, которые доставляли грузы в Санкт-Петербург по приходу в негодность, разбирались, а доски продавались на строительство заборов.

[3] Генри (Андрей Данилович) Фарварсон (1674 – 1739 гг.) – шотландский профессор Абердинского университета, преподаватель Петербургской Морской академии в 1716 – 1739 гг.

[4] Юферс – круглый чечевичной формы бесшкивный блок с тремя сквозными отверстиями, расположенными в виде треугольника.

[5] Книппели – скреплённые цепью пушечные ядра, использовались для разрушения вражеского такелажа в бою.