Недозволенная память. Западная Беларусь в документах и фактах. 1921-1954.

Кремль имел несколько вариантов решения крестьянского вопроса. Так, Н. С. Хрущев, мастер международных кризисов и виртуоз-селекционер от сельского хозяйства, предлагал ввести для сельчан специальные паспорта — так называемые «карты жизни» по-советски. Также Н. С. Хрущев, являющийся в послевоенное время первым лицом Украины, продолжил мобилизовать деревенскую молодежь на работу в Донбасс и на учебу в фабрично-заводские училища и таким своеобразным методом лишить антисоветское сопротивление пополнения. Но на этот раз авантюра будущего генсека не прошла. По свидетельству генерала КГБ СССР П. Судоплатова,

О том, как разворачивались события в послевоенной деревне, расскажем, исследуя карательную практику партийно-правительственных структур по удушению крестьян на примере одного района Барановичской области — Ляховичского.

Удавка на шее.

Вавгусте 1944 г. ляховичская газета «Советский патриот» требовала, публикуя постановление райисполкома, «агрономам, врачам, учителям, техникам и другим, находящимся в районе, явиться для регистрации» и «возвратить, — это касалось всех, — движимое и недвижимое имущество, находящееся в частном владении граждан». «За уклонение от регистрации или сокрытие от сдачи имущества, — грозила районка, — будут приняты меры согласно закону от 7 августа 1932 г.»^{2}. Закон, запугивая которым требовали подчинения, печально известен в народе как «закон о колосках». Он гласил:

Для сведения: за неполных 5 месяцев 1933 г. по этому детищу ЦИК и СНК СССР было осуждено 54645 человек, 2110 из которых приговорены к смертной казни. Приговоры в 1000 случаев приведены в исполнение^{4}.

Вместе с драконовским законом принимались меры экономического удушения. Деревня рассматривалась как «доходное» частное предприятие и обкладывалась непосильными налогами.

Районное руководство, словно опытный охотник, набросило и туго затянуло, не давая вздохнуть, на шее сельчан госпоставочную удавку, потребовав сдачи картофеля, молока, мяса, шерсти и выполнения плана по заготовке и вывозу леса. Судьбу тех, кто не в состоянии был вовремя рассчитаться с грабительскими поборами, решал суд. Например, в августе 1945 г. гражданку Прихач Зою Ляховичский суд приговорил

Помимо налогов, количество которых с каждым днем росло, сельчан принуждали подписываться на облигации государственного займа, сдавать деньги в различные фонды. Нередко отказ от той или иной подписки приводил к аресту. Одновременно, посредством введения так называемой аграрной реформы, принимаются меры по сокращению земельных участков, что неминуемо вело к еще большему ухудшению материального положения села. В соответствии с решением ЦК КП(б)Б и СНК БССР (ноябрь 1944 г.) реформа ограничивала нормы землепользования на каждое крестьянское хозяйство — до 15 га. «Излишки», как это было в 1939 г., забирало государство. Любая попытка спасти свою кормилицу — землю, как это произошло, например, с гражданином Слива из Подьязовского сельсовета, арестованного и осужденного к длительному сроку тюремного заключения «за сокрытие земли», жестоко каралась^{6}. В феврале 1945 г. у 99 крестьянских хозяйств обрезали земли в количестве: пахотной — 84,6 га, сенокоса — 33,75 га, пастбища — 15,50 га^{7}. В 1946 г. «уплотнили» еще 81 хозяйство. Но это был еще не конец: все только начиналось.

РК КП(б)Б, требуя скорейшего изъятия излишков земли, указывал:

В деревни, в которых находились хозяйства, попавшие в «черные» списки, выехали отряды советских и партийных чиновников для «точного выявления и раздела земли и скота»^{9}. Ими было переписано 9238 хозяйств единоличников, имеющих: крупного рогатого скота — 12332, свиней — 7069, овец — 6342, коз — 19, лошадей — 5805 ^{10}. В Ляховичах, едва узнав о реальных цифрах, всполошились. Неслыханно! По всей области поступают доклады о сплошной коллективизации, а тут, страшно подумать, процветают и вольготно чувствуют себя «враждебные элементы». Поступили, как всегда, мудро: «неблагополучную» статистику, засекретив, скрыли. Гриф секретности сняли лишь в 1989 г.^{11}

Дальнейшее наступление государства на деревню, перелом в антикрестьянской политике ознаменовало постановление XIX съезда КПБ (февраль 1949 г.). На долгие годы оно, установив окончательные сроки коллективизации, легло в основу деятельности местных советских органов.

Сельских жителей, сгоняя на деревенские сходы, агитировали, обещая изобилие, вступать в колхозы. Но принудительные меры и агитация на практике оказались слабыми стимуляторами. Такое положение беспокоило власти района, которые усмотрели в этом «националистические антисоветские взгляды». Не остались в стороне и чекисты, чье бдительное око следило не только за жизнью крестьян, но и за их поведением.

В конце 1949 г. решено было нанести новый удар по деревне. Для начала сельчан — толковых и умелых хозяев, исхитрившихся в годы военного лихолетья сберечь свои хозяйства, а вместе с ними и непоколебимое желание жить, как деды и прадеды, разделили на своих и «чужих» — кулаков. В разряд кулацких в 1947–1949 гг. попало 1257 хозяйств бывшей Барановичской области^{12}. Потом «кулаков» превратили в живые мишени, а деревню — в испытательный полигон. Основанием для отнесения к числу «врагов», согласно циркуляру Совета Министров БССР № 1200 от 6.09.1948 г. «О налогообложении кулацких хозяйств в западных областях БССР», служило наличие мельницы и использование наемного сезонного труда. Это постановление с воодушевлением встретили местные партийно-советские органы, которым поручалось в сжатые сроки изучить «сельский вопрос».

9 октября 1949 г. в Ляховичах прошло внеочередное заседание райсовета депутатов трудящихся, на котором присутствовали: председатель райисполкома Соколенко, секретари РК КП(б)Б Кобяко и Семенов, заместитель председателя райисполкома Пульянович, начальник РО МГБ Кобзарев, за секретаря Силин, заведующий РАЙФО Петкевич и все, без исключения, председатели сельских Советов. В этот день единогласно утвердили решение сельских Советов: «О начислении сельхозналога и отнесении хозяйств к числу кулацких». Инструктируя присутствующих, Кобяко требовал:

Глава районного МГБ, сославшись на Ленина, призвал:

Покинув райцентр, сельское руководство, используя законные методы, стало творить произвол. Практика их работы — это иллюстрация преступной вседозволенности, ничем не уступающая воровскому беспределу.

Очередная волна репрессий накрыла семьи сельских интеллигентов, бывших старост и военнопленных — О. П. Стыкуть, А. Н. Свистунович, О. С. Таранда, Е. Г. Свистунович, Н. Н. Сокол, И. Ф. Жданович. «Муж Максим был солтысом, осужден на 15 лет», — гласило заключение, вынесенное, к примеру, на семью Е. Свистунович»^{15}.

Вот еще несколько примеров. «Петр в 1943–1944 гг. работал директором Жеребковичской школы. Осужден за это», «Во время войны Анатолий и Иван работали заведующими начальными школами», «сын Алексей в годы войны работал учителем в Кривошинской школе», «был очередным солтысом в деревне» — это выдержки из приговоров сельских Советов, которые сохранило время^{16}.

И еще — для сведения. Советские чиновники не щадили и солдат Второй мировой войны. Вот один из многих примеров. Василий Хмарук, 1919 г. рождения, в рядах РККА с лета 1941-го. Тяжело раненный, попадает в плен. Неудачный побег. С простреленными ногами — снова в лагерь. Но он бросает вызов судьбе: уходит, обманув немецких автоматчиков. Через несколько дней его, белоруса, одетого в форму бойца Красной Армии, раненного и истерзанного, без сознания, немцы швырнут в ледяной карцер. Но приговоренного к смерти освободят советские войска. Затем будет госпиталь. Один, следом другой, где резали и шили — ставили на ноги. Не дав подлечиться, в бинтах и с тростью, которую потом, забрав, сломают чекисты, этапировали в лагерь смерти. Теперь уже в советский. Чудо спасло от казни. Не умертвили, не дали 25 лет, как изменнику, а отправили домой — умирать. Да только белорус выжил. «Сын Василий попал в плен к немцам 14.10.1941 г. и находился в плену по 9 мая 1945 г.» — это строки из заключения на хозяйство инвалиду войны В. Хмаруку^{17}. Так советская власть «отблагодарила» своего солдата.

Данное исследование будет неполным, если в нем не найдется места тем, кого партийно-правительственные структуры еще в 1939-1941-х гг. объявили «контрреволюционными элементами» и кому вынесли свой безжалостный приговор — представителям бывшей польской администрации и их семьям.

Необходимо отметить: вышеуказанную категорию граждан, чья судьба оказалась в руках советской репрессивной машины, пополнили солдаты Армии Крайовой и 2-го польского корпуса генерала Андерса. Вот, например, лишь несколько выдержек из архивных дел, венчающих трагическую судьбу жителей Барановичской области:

• Господарик В.: сын служил в армии Андерса[1];

• д. Домаши — Сенкевич А. И.: сын уехал в Польшу;

• г. Ляховичи — Масель П. С.: до 1939 г. работал в польской жандармерии;

• д. Грудские — Грищик С. А.: сын служил в польской армии;

• д. Улазовичи — Свистунович А. И.: при польском правительстве был солтысом;

• д. Коньки — Сирецкий С. С.: один сын пропал без вести в 1939 г., два выехали в Польшу, дочь тоже выехала в Польшу;

• д. Улазовичи — Таранда О. С.: при Польше 5 лет работал солтысом;

• д. Подлесье — Новак М. А.: два сына в 1945 г. выехали в Польшу;

• д. Кумеши — Бурак Д. Ф.: от польского соц. обеспечения получал пенсию 70 польских злотых;

• д. Подлесье — Ромейко П. И.: семья в 1941 г. репрессирована МГБ;

• д. Конюхи — Потапович И. П.: старший брат Степан в 1940 г. с семьей репрессирован МГБ;

• Шлевада А. С.: был очередным солтысом при Польше;

• д. Литовка — Грищук В. С.: учился в Варшавском политехническом институте;

• д. Улазовичи — Венковский Э. Т.: сын Владимир — майор польской армии, Стефан — капитан польской армии…»^{18}

Организуя колхозы, государство нуждалось в сельхозинвентаре, постройках и мельницах. Поэтому не случайно, а скорее закономерно в «черных» списках оказались их владельцы — П. Л. Жданович, И. П. Шкляник, И. М. Параскевич, А. Г. Петрашевич, М. П. Таранда. «По признаку наличия мельницы хозяйство кулацкое», — резюмировали власти и тут же в рабочем порядке решили судьбы и хозяев, и имущества^{19}.

Новые хозяева жизни посредством самого беспринципного и разнузданного законотворчества получили долгожданную возможность организовать экономическое удушение белорусов. Главным образом через повышенную ставку сельскохозяйственного налога. Суммы его были огромными: 6000, 11000, даже 22000 рублей^{20}. Выплатить грабительский налог было невозможно даже за счет распродажи всего имущества. Того, кто не мог в срок рассчитаться с налогом, на следующий день ждал суд и приговор, как правило, не менее 8 лет. Тем же, кто выполнял норму, ее увеличивали в несколько раз. И так до тех пор, пока ее выполнение становилось невозможным. Таким образом, итог оставался неизменным — лагеря. К примеру за 4 месяца 1950 г. «за невыполнение госпоставок» в районе к 8 годам лишения свободы с конфискацией всего имущества были осуждены И. И. Веньковский, С. А. Урбанович, И. А. Коктыш, А. С. Шлевада, А. Н. Свистунович, Д. Ф. Таранда и десятки других^{21}.

Как свидетельствуют документы, политика, направленная на удушение белорусской деревни путем усиления налогового пресса, усиливалась с каждым днем. «У крестьян нет льна? Что за выдумка? Если кто не сеял, то пусть купит и сдаст государству», — цинично бросил секретарь РК КП(б)Б Д. П. Кобяко большой группе многодетных женщин-вдов из деревни Своятичи, осмелившихся попросить о снижении налога, апеллируя похоронками на своих мужей — т. е. единственным, что им предоставила советская власть.^{22}

Только лукавил советский чиновник, когда говорил, что семьи осужденных выбыли в неизвестном направлении. Свинухов, лично проводивший конфискацию имущества, не оставивший даже ложек, ничего не объясняя, посадил семьи на телегу и под охраной двоих из РО МГБ доставил их сначала в Ляховичи, затем — в барановичскую «законную тюрьму».

Это сколько же надо копить и нести в себе «классовой» злобы, чтобы даже не посочувствовать малым детям, брошенным, словно щенята, на нехитрый крестьянский скарб.

Сельчане, боясь попасть в Карело-Финскую ССР, начали записываться в колхозы. Однако все равно находились и такие, кто как мог из последних сил держался за собственное хозяйство. В чем только не обвинили их, пытаясь сломить, подчинить и тем самым загнать «в светлое будущее». Гапоненко, первый законник района, проводя в сентябре 1950 г. оперативное совещание с участием прокуратуры, МГБ, судей и милицейских чинов, инструктируя, нацеливая на борьбу с единоличниками, договорился:

Это прозвучало не столько как констатация факта, сколько как призыв или даже команда на ликвидацию противников коллективизации.

Обзорный материал уголовных дел тех лет свидетельствует: у следователей карательных органов существовал неписаный закон — был бы человек, а статья в кодексе найдется. И находили: быстро, с азартом. Так, например, Гольцов Игорь Сергеевич получил 7 лет лишения свободы за «кражу» упавших с воза яблок. У жителя д. Улазовичи А. А. Домаша, собравшего с поля 0,5 кг овса, описали все имущество — дом, сарай, корову, овцу и… собаку. Самый гуманный в мире советский суд отмерил вдовцу, отцу пятерых детей, 8 лет лагерей.

Приведем несколько выдержек из судейских приговоров той поры, чтобы прочувствовать всю трагичность положения, в котором оказались наши земляки: «Похитил рожь в снопах — 10 кг», «похитил 20 кг клевера», «забрал с поля колосья ячменя — 4 кг»… Сами приговоры были стандартные, и если и было какое-то отличие, то только в одном — в сроках наказания: «Н. И. Богдан — 10 лет лагерей, А. В. Войтуль — 12 лет, И. А. Татаринович — 5 лет, В. Б. Мукшитский — 7 лет, Л. А. Царик — 5 лет…^{25}

Но и репрессивные методы далеко не всегда могли заставить крестьян пойти наперекор своим убеждениям. Они, не признающие колхозов, предпочитающие им свои наделы, продолжали бороться за себя и свои семьи, за свой уклад жизни. И тогда произошло то, что и должно было произойти: деревню стали насильно загонять в «социалистические казармы», применив против нее приемы уголовного мира. О том, как это происходило, рассказывает газета «Народная воля»:

Может, кому-то кажется, что автор намеренно сгущает краски? Отнюдь нет. Просто, исходя из принципа объективности, события той поры показываются так, как они происходили на самом деле, а не так, как смотрит на них советская историография. Не выбирая, приведем лишь несколько примеров, которые, думаем, помогут погрузиться в то далекое и жестокое время:

• Председатель Подьязовского Совета Стульба производил незаконные аресты граждан д. Своятичи Грицкевич К., Грудского. Сажал в подвалы. Произвел два выстрела из револьвера. Избил гражданина Сокол В. из д. Подлесье…^{28};

• Председатель Мало-Городищенского сельского Совета Коваленко избил гражданина Гладкого за то, что он не вышел на работу в заготзерно по переколачиванию зерна. В д. Смоленики у гражданки Граблюк изъял картофель. Побил жернова у Сороки Ч.^{29};

• Председатель сельского Совета Гулей (Кривошин) самовольно отнял сенокосные угодья, находящиеся в пользовании граждан деревни Головницы Римша И., Римша Ф., Жук М.^{30};

• Зав. отделом сельско-колхозного строительства т. Дыдышко тоже допустил нарушение революционной законности, забрал себе лошадь у крестьянина Ольховского сельского Совета. Предлагал гражданам уплачивать ему лично по 50 рублей за отвод участков под застройки^{31};

• Председатель Островского сельского Совета Токарчик В. В. избил гражданина д. Задвинье Сергейчик Н. С.^{32};

• 12.04.1948 г. Новоселковский сельский Совет без всяких оснований отнял у гражданки Линкевич П. И. 1,5 га земли пахотной и 0,5 га сенокоса, мотивируя тем, что Линкевич П. И. имеет престарелый возраст^{33}.

Подобные примеры можно приводить до бесконечности. В самый разгар кровавой вакханалии средства массовой информации, верные спутники диктаторского режима, умело использовали образ «врага», мешающего упрочению колхозного строя: только кулаки виноваты в том, что население живет плохо. Газета «Советский патриот» в передовице от 2.11.1945 г. писала:

«Кулак орудует на почте», «Задерживают хлеб», «Срыв выполнения плана сдач и картофеля — есть преступление перед государством» — заглавия говорили сами за себя^{35}.

Социальный психоз, организованный Сталиным, органами МГБ, прокуратуры и милиции, советским аппаратом и прессой, захватил район. Слепая вера в «ученика» Ленина и в справедливость его деяний разогнала все сомнения, муки совести по многочисленным лагерным островкам.

Драконовские меры дали результаты. Крестьяне задумались: что лучше — быть высланными и умереть в чужой стороне или, спасая семьи, вступить в колхозы. «Я, Сморщек, со своей семьей желаю быть членом колхоза им. Ленина», — писал в заявлении, боясь высылки в лагеря, житель деревни Подлесье Сморщек А.^{36} Из 9649 единоличных крестьянских хозяйств к середине 1951 г. в колхозы вступило 7643 хозяйства, что составляло 80 %^{37}. «В настоящее время организован 51 колхоз, и в большинстве из них более половины крестьянских хозяйств вступили в колхозы, а в 8 населенных пунктах проведена сплошная коллективизация», — прозвучало с трибуны Ляховичской партийной конференции^{38}. Правда, о жертвах тогда никто не говорил. Вероятно, слишком многие были заинтересованы в том, чтобы никто и никогда не узнал о безвинно пострадавших в «сплошной коллективизации», которая добивала и вела район, как и всю область, до нищеты.

Что же ждало сельчан, теперь уже колхозников, в созданных к тому времени 96 «оазисах коммунизма»^{39}, названия которых говорили сами за себя: им. Сталина, Ворошилова, Молотова, Дзержинского, Кагановича, Маленкова, Крупской, Жданова, Берии…?^{40} В 1952 г. более четверти их членов не дотягивали до того минимума трудодней, который определила им партийная бюрократия. Даже в 1953 г. колхозники получали на один трудодень только 0,3 кг зерна, 2 кг картошки и 1,2 руб. деньгами^{41}. Если предположить, что колхозник имел 300 трудодней, то его годовой заработок составлял 90 кг зерна, 600 кг картофеля, 366 руб. деньгами. Остальное он вынужден был получать со своего приусадебного участка (размером 0,2–0,3 га). Но при этом нельзя забывать и о многочисленных налогах и платежах, которые, как мы уже отмечали, собирались с сельчан, причем и в натуральной и в денежной форме. А повинности, надо сказать, только увеличивались. Сельчане, став батраками, вынуждены уже были платить налог с плодовых деревьев, ульев, домашнего скота, на холостяков (парней и девушек) и малосемейных. Также платили за обязательное страхование построек и скота.

Кто же работал на полях и фермах? Вместо мужчин, которые не вернулись с войны, а также находящихся в сталинских лагерях, работали женщины-вдовы, старики и подростки. В 1948 г., согласно данным доктора исторических наук З. Шибеко, на их долю приходилось до 77 % трудоспособного населения белорусской деревни. Количество мужчин трудового возраста (16–60 лет) сократилось в колхозах наполовину^{42}.

Небезынтересно будет узнать и о том, как государство «законным» путем спекулировало на колхознике. Как видно из исследования Ивана Светлицкого «Эпоха формального ценообразования. Почему Сталин мог снижать цены», государство, взяв у колхоза мясо по цене 3 руб. за 1 кг, реализовывало его населению по ценам в 5 раз большим. Чтобы приобрести пачку папирос, необходимо было сдать 20 литров молока, а 1 кг соли стоил почти столько, сколько 10 яиц. За 13 голов крупного рогатого скота, сданных колхозом государству на сумму 773 руб., можно было купить, к примеру, одно демисезонное женское пальто (650 руб.) и три пары галош (по 43 руб. пара)^{43}.

Таблица № 60. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ СДАТОЧНЫЕ ЦЕНЫ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ ПРОДУКЦИИ КОЛХОЗОВ В 1949 Г.

Источник: Государственный архив Минской области. Ф. 3402. Оп. 1. Д. 5, Л. 4; Ф. 2424. Оп. 1. Д. 35. Л. 4.

Как видим, той зажиточной жизни, о которой так много писалось в газетах и говорилось в речах уполномоченных представителей, работников специальных политотделов, которые до 1953 г. существовали при каждой МТС, крестьянин так и не почувствовал. Работа в колхозах не ладилась, сельчанин, как пишет барановичский исследователь М. И. Бернат,

Впрочем, встречались случаи и активного сопротивления — вооруженного. В значительной степени способствовала этому изощренная репрессивная политика партийных чиновников, которые, подчиняясь «кураторам» коллективизации — органам МГБ, расставляли на должности председателей колхозов и сельских Советов бывших помещиков. Вряд ли такое было бы возможно где-то, помимо Советской Белоруссии. Так, председателем колхоза «Искра», что в соседнем Городищенском районе, стал сын помещика Б. Б. Вильчковский, а членами колхоза, естественно, стали бывшие его батраки. Колхозники, доведенные до отчаяния, убили «красного феодала»[2].

Присланный из Москвы в 1948 г. второй секретарь ЦК КП(б)Б Игнатьев вводит институт заложничества, т. е. дает указание за каждый террористический акт против колхозного актива репрессировать 10 «кулаков» и «подкулачников»^{45}. К слову, такими же нормами и методикой пользовались нацисты, воевавшие не столько против партизан, сколько против мирного населения.

Еще один, не менее показательный случай из истории сопротивления. Только не антифашистского, как это было пару лет назад, а уже антиколхозного. По свидетельству минского исследователя Д. Лисейчикова, крестьяне, отстаивая свои права, не чурались и таких цивилизованных методов борьбы, как обращение в судебные инстанции. Так, Станислав Турковский, крестьянин-середняк из д. Своятичи Ляховичского района, вступил в конфликт с председателем Своятичского сельского Совета Стульбой, из-за того, что последний ликвидировал кружки любителей садоводства и пчеловодства, созданные С. Турковским весной 1945 г. при своятичском клубе. В Ляховичи тут же поступает компромат на «первого кулака на весь сельсовет». Ляховичский районный суд признает Турковского виновным в сотрудничестве с нацистами и антисоветизме и до окончательного решения вопроса помещает его в тюрьму. Крестьянин пишет письмо в Барановичи своему бывшему командиру партизанского отряда Оскирко, Тот выдает ему соответствующую справку о том, что в годы оккупации Турковский воевал в его партизанском отряде, и обещает поддержку. Обосновать обвинение против бывшего советского партизана оказалось нечем: в Своятичах не нашлось ни одного свидетеля его сотрудничества с нацистами. Из Совета Министров БССР пришел ответ-приказ на жалобу 120 сельчан — ускорить рассмотрение дела. Турковский освобождается из-под стражи. Минфин выплачивает ему денежную компенсацию (!).

После освобождения Турковский проводит сбор свидетельств сельчан против Стульбы. В 1949 г. последнего осудили. В том же году Турковский проводит публичные выступления против руководства колхоза имени Карла Маркса, вскрывает сущность политики коллективизации. Продав все свое имущество, вступает в тот самый колхоз и агитирует на собраниях не выходить на работу. Когда все сельчане объявили о своем выходе из колхоза, к делу Турковского, которым вплотную занялось РО МГБ, подключается председатель Барановичского облисполкома В. Царюк. По его личному указанию был организован другой процесс над Турковским. На этот раз власти расстарались: специальной комиссией облисполкома были подобраны «соответствующие» свидетели и документы. В 1950 г. в присутствии большого количества народа, прибывшего поддержать мятежного колхозника, Ляховичский районный суд повторно обвинил Турковского в антисоветской деятельности и, подчиняясь областным властям, направил его на принудительные работы в Карело-Финскую АССР. Незаконно осужденный совершает побег из лагеря и устраивается железнодорожным рабочим в Барановичах. В результате доноса Турковского вновь арестовывают органы безопасности и под стражей этапируют в Карелию, соответственно увеличив срок^{46}. Дальнейшая судьба С. А. Турковского неизвестна.

Пятьсот писем из прошлого.

Упорство, с которым население района сопротивлялось «новой светлой» жизни, было вполне понятно. Ляховичане хорошо помнили, как в 1939–1941 гг. маховик сталинской репрессивной политики выкосил район наполовину. Да и теперь, когда советская административная система столкнулась с нежеланием сельчан жить по установленным Москвой правилам, судьба деревни оказалась предопределенной.

События не заставили себя долго ждать. В Постановлении Совета Министров БССР № 436 «О рассмотрении списков кулацких хозяйств, представленных исполкомами Полоцкого, Пинского, Молодечненского, Гродненского, Барановичского, Брестского областных Советов депутатов трудящихся», принятом 7 апреля 1952 г., местным партийным органам давалась установка на дальнейшее порабощение деревни. Приведем фрагмент этого совминовского приговора:

О том, как выполнялось данное постановление на местах, рассказывает газета «Народная воля»:

Власти объясняли массовые аресты сельчан тем, что последние выступали против официальной политики партии, в первую очередь коллективизации сельского хозяйства. Но это был всего-навсего пропагандистский штамп, который служил исключительно для оправдания политических репрессий. Масштабы же самих репрессий ужасают. Давая сегодня оценку массовым репрессиям того времени — а они затронули не только крестьянство, но и сельскую интеллигенцию, духовенство и другие слои белорусского общества, — мы думаем, их без всяких натяжек можно уподобить расправам, проводившимся в царствование Ивана Грозного и Петра Великого в России.

Крестьяне, которые не могли спокойно смотреть на уничтожение их уклада жизни и надеялись, что столкнулись исключительно с самоуправством местных властей, обращались с письменными просьбами в самые высокие инстанции. Просили лишь об одном — исключить их из злосчастных списков. Так в мировой культуре появился особый род литературы — письма приговоренных коллективизацией, письма, адресованные лично Сталину, в Верховные Советы, в Президиум Верховного Совета СССР и БССР, Ворошилову, Молотову, Швернику, Пономаренко. Всего, по нашим неполным подсчетам, из района было направлено 524 таких письма. Ответа на них никто не получил. Почта приговоренных если и не уничтожалась, то возвращалась обратно — на стол председателя райисполкома.

В архивах, где нам пришлось работать над книгой, лежат целые залежи писем несчастных со всех уголков Ляховщины. Авторы их верили, что Сталин и его окружение ничего не знают о творящихся беззакониях, что им помогут, спасут.

— говорится в письме Борташевской П. Ф. на имя председателя Барановичского областного Совета депутатов трудящихся^{49}.

Бетько И. И. в третьей жалобе в Минск, надеясь на защиту, писал:

Не надеясь на милость районных и областных чинуш, Бокша Елена Денисовна, жительница д. Своятичи, спешно приехала в Москву, подала прошение — десятое по счету — на имя Сталина. В нем, в частности, говорилось:

Урбанович В. А., отправляя жалобу на имя председателя Верховного Совета СССР Шверника, писал:

Еще один автор, чью жизнь искалечила «сплошная коллективизация», — Васюк Н. Ф. из д. Своятичи, отправляя «кремлевским вождям» крик своего сердца, умолял:

Чудовищный маховик репрессий, безжалостно перемоловший жизни 543 жителей Ляховщины, успокоится лишь в марте 1953 г. По имеющимся в Барановичском филиале госархиве сведениям, в 1947–1949 гг. в разряд кулацких попало 1257 хозяйств бывшей Барановичской области^{55}. Так, по существу закончилась сплошная коллективизация.

Что дала коллективизация Ляховщине, и не только ей?

Следствием активной «ликвидации кулачества как класса» стал массовый рост детской безпризорности. Во времена тотальной выкорчевки так называемого кулацкого элемента на территории Барановичской области было зарегистрировано 26 детских домов, 2 из них — № 1 (д. Гуличи) и № 2 (д. Своятичи) — в Ляховичском районе^{56}. Разумеется, основным их контингентом были «дети войны», но было и огромное количество тех ребятишек, что тоже стали невинными жертвами войны с собственным народом.

Из-за того, что коллективизация не была подготовлена экономически, политически, и, что важно, психологически, но проводилась, как и требовало высшее партийное руководство, форсированными темпами, колхозы Беларуси, несмотря на то, что в 1946–1951 гг. получили от государства около миллиарда рублей, так и не стали продуктивными. Не спасало и то, что с 1952 г. для уборки урожая в колхозы ежегодно на несколько недель стали в массовом порядке посылать горожан. И кредиты, и недоимки колхозов государству приходилось списывать^{57}.

По существу, сельскохозяйственная политика 1940-1950-х гг. завершилась банкротством. Несмотря на увеличение в период 1945–1950 гг. поголовья скота по отношению к довоенному периоду на треть(естественно, за счет «кулаков»), мяса было получено почти на столько же меньше, чем в 1940 г. Производительность молока не достигла и 60 % довоенного уровня. Даже такой показатель, как объем посевных площадей, не был выполнен. И объяснить снижение сельскохозяйственного производства в 1950–1952 гг. одними лишь последствиями войны никак нельзя. Хотя бы потому, что все перечисленные показатели в послевоенный 1946 г. были выше^{58}.

Резюмируя все вышесказанное, приходим к следующему итогу: гонения на белорусскую деревню не принесли желаемых результатов. Лишение сельских жителей экономической самостоятельности не способствовало установлению социалистических отношений. Власть добилась одного: деревня превратилась в единый концлагерь. Массовая депортация выкосила наиболее крепких опытных и добросовестных тружеников, единственная «вина» которых состояла в том, что они просто хотели быть самими собой — хозяевами собственной судьбы, а не новыми крепостными ХХ века. И не удивительно, что в деревне появился новый социальный тип сельского труженика — бессловесный, покорный исполнитель, исповедующий в качестве основного принципа поговорку «моя хата с краю». На долгие годы в нашем обиходе закрепится презрительно снисходительное определение необразованного, безразличного, отчасти туповатого работника — «колхозник».

Но деревня, пусть даже и скрытно, продолжала жить по своим законам, что для сталинистов и их последователей представляло еще большую опасность. Более того, преследования и гонения только подтолкнули многих западных белорусов, избежавших московского геноцида, пополнить отряды сопротивления (речь о котором пойдет в следующем разделе).

Такова далеко не полная цена коллективизации. «Признать незаконными, противоречащими основам граждан и социально-экономическим правам человека репрессии и полностью восстановить права этих граждан» — вынесет свой справедливый, хоть и запоздалый вердикт история^{59}.