Несокрушимые

ТРЕВОЖНАЯ ОСЕНЬ

19 сентября к Смоленску подступила передовая часть королевского войска во главе с Сапегой и Стадницким. На другой день прибыл гетман Жолкевский. Верный своей привычке, он тут же поехал на осмотр крепости и не мог не удивляться её силе. Сопровождавший ротмистр Дарский старательно записывал гетманские наблюдения: «Окружность до 8 тысяч локтей, толщина стен в основании не менее десяти, вверху, должно быть, локтем меньше. Высота же — 30 локтей и выше». Гетман покачал седой головой и сказал:

— Боюсь, что с нашим пушечным нарядом её не одолеть... — посмотрел на спутника и добавил: — Этого, пан Анджей, можешь не писать.

Они подъехали совсем близко, за венчающими стены двурогими зубцами были хорошо видны колпаки стражников, прохаживающихся по боевым площадкам, между зубцами мелькали любопытствующие лица. Расстояние вполне достаточное для прицельного выстрела, но Дарский не смел подать остережение, лишь внимательно следил, не появится ли дымок от фитиля, тогда он без раздумья бросится навстречу вражеской пуле и закроет гетмана своим телом. Пока же русские были настроены благодушно, из глубины крепости неслись колокольные звоны.

— Не нашему ли прибытию радуются в Смоленске? — ротмистр попытался скрыть свою тревогу за шуткой.

Жолкевский перекрестился и сказал:

— Ныне день памяти благоверного князя Михаила Черниговского, слышал о таком? — и, увидев недоумение на молодом лице, пояснил: — Великий духовный подвиг совершил сей князь, не захотел по велению хана Батыя пройти через очистительный огонь и поклониться языческим идолам, за что принял смерть мученическую. Всего-то нужно было голову наклонить, как до него делали все, а он ни в какую. За то уже более четырёх веков поминается...

Жолкевский происходил из русских галицийских дворян, его отец был православным, почему в семье чтились русские святые, и даже сменив веру, молодой Станислав продолжал учиться у них стойкости и мужеству, которых ему самому часто не хватало. Талантливый полководец, храбрый воин, он не проявлял должной решительности в повседневной жизни и, случалось, терялся под напором дворцовых шаркунов. Взяв себе за правило нелицеприятно выражать своё мнение, он не находил сил, чтобы настаивать на нём, но даже только это создало ему репутацию вечно недовольного ворчуна. Король, настраиваемый против него лизоблюдами, часто не воздавал должного, в частности, до сих пор не удостоил давно заслуженного звания коронного гетмана. Жолкевского такое отношение, конечно, обижало, но ещё более угнетала собственная слабость, невозможность хотя бы немного приблизиться к той высоте духа, которую показывали далёкие предки. Он оторвался от своих невесёлых мыслей и сказал ротмистру:

— Не будем терять времени, к прибытию его величества вся диспозиция наших войск должна быть готова.

Король с остальным войском прибыл на следующий день. Об общей численности пришедших под Смоленск никто не ведал, по первым прикидкам выходило что-то около 12 тысяч, из которых лишь треть приходилась на пехоту. Много дворовых команд паны привели на собственный счёт и распоряжались ими по своему усмотрению. Помимо регулярного войска имелось неизвестно сколько тысяч литовских татар и запорожских казаков, число которых неуклонно росло. Эта пёстрая и не поддающаяся точному учёту армия дополнялась свободными охотниками, искателями приключений, любителями лёгкой наживы, они приходили и уходили, когда хотели.

Самой сильной частью являлась кавалерия, прежде всего польские гусары, люди большого мастерства и отваги; самой слабой — артиллерия, в ней насчитывалось всего 30 пушек, в том числе только четыре тяжёлых осадных. Такой состав вызывал постоянную озабоченность гетмана: подготовка и вооружение гусар, говорил он, не годятся для ведения осады, нужно посылать за пехотой или спешивать и переучивать всадников. Король благодушно посмеивался, пока кто-то не шепнул: гетман хочет-де поссорить ваше величество с войском, попробуйте объявить о своём намерении превратить своих доблестных гусар в пехоту и потеряете их любовь. Тогда король возмутился:

— Увольте меня, пан гетман, от вечных жалоб и причитаний. Если вы не можете управляться со своими обязанностями за возрастом, я найду вам замену. Готовы ли доложить нам о диспозиции?

Жолкевский проглотил очередную обиду и стал докладывать. Предлагалось встать тремя лагерями. На западной стороне со ставкой в Борисоглебском монастыре разместится командование. Здесь же, в долине Днепра и на примыкающих высотах, расположатся отряды польской кавалерии, а в непосредственной близости от крепости в районе сожжённого Чуриловского посада займёт позиции немецкая пехота полковника Байера. Для её поддержки на Чуриловской горе следует развернуть одну из батарей. С северной стороны, на месте сожжённого Заднепровского посада, будет устроен второй лагерь. В районе Покровской горы разместятся войска братьев Потоцких и другая батарея, а ближе к Днепру — войска литовского маршала Дорогостайского. Третий, восточный лагерь, предлагалось населить сбродным войском — венграми, казаками и татарами, а также несколькими подразделениями немецкой пехоты. С южной стороны держать постоянное войско гетман считал нецелесообразным, там достаточно иметь усиленные конные разъезды, чтобы полностью отрезать крепость от внешнего мира.

Король глубокомысленно подумал и с предложенной диспозицией согласился, потом склонил ухо к очередному шептуну и заявил, что военной ставке и королевскому двору будет тесно под одной крышей, потому он оставляет избранное место гетману и его штабу, а сам перейдёт в Троицкий монастырь. Он хоть и располагается подальше от крепости, зато более удобен для ведения его, королевских дел. Потом, припомня прежние уверения в лёгкости победы, неожиданно спросил:

— Нужно ли мудрить с устройством ваших лагерей, может быть, стоит попытаться взять Смоленск с хода?

— Это никак невозможно, Ваше Величество, — почтительно ответил Жолкевский, — хотя бы потому, что нужно расставить пушки, развести войска, поставить им задачи...

— Хорошо, хорошо, — прервал его король, — я забыл, что вы не можете воевать без своих утомительных правил. Сколько вам нужно времени на подготовку?

— Не менее двух недель.

— Вы, верно, шутите? Не трудитесь объяснять, завтра же соберите совет, на котором мы всё решим.

Жолкевский, изложивший на совете свои соображения по подготовке к осаде, остался в явном меньшинстве. Его поддержал только полковник Вайер, остальные, особенно сенаторы, выступили за немедленный приступ.

— Это не крепость, а зверинец, — кричали они, — Европа будет смеяться, если мы вместо того, чтобы войти в него, станем демонстрировать знание осадных правил.

Гетман молчал, ему не хотелось гасить боевой порыв сенаторов, хотя и удивлялся тому, что отчаянную смелость выказывают те, кто не имеет никакого представления о боевых действиях и не способен проявить её на деле. Чувствовалось, что король им благоволит, и потому подавляющее большинство высказалось за немедленный приступ. После совета, оставшись наедине, Жолкевский попытался ещё раз убедить короля в целесообразности более тщательной подготовки. Наши пушки слабы, говорил он, одна надежда на петарды и подкопы, они же требуют времени. Но король ничего слушать не хотел.

— Вы бы лучше с таким же рвением взялись за подготовку к штурму. Запомните, у вас всего два дня, 24 сентября Смоленск должен преподнести мне свои ключи.

Все эти дни Смоленск жил беспокойной жизнью. Тревогу усугубляли толпы беженцев, стекавшихся со всей округи. Как живность, гонимая половодьем, они спешили под защиту крепостных стен и устрашали обывателей рассказами о несметном войске из крылатых всадников и бычеголовых пешцев. Как всегда в таких случаях увиденное дополнялось воображением и слухами. Разговоры о предстоящем нашествии велись давно, многие к ним привыкли и, ссылаясь на родной авось, надеялись, что пронесёт. Так думали до последнего, известиям о приходе самого короля не верили, тешили себя тем, что это очередной набег соседних панов. Теперь же маловеры могли с крепостных стен сами судить о силе врага: вся долина Днепра и заполье были усыпаны огнями, и казалось несть им числа.

Общий страх и смятение усугублялись бытовыми неурядицами. Посадские и беженцы увеличили городское население почти вдвое. Многие бросились делать запасы, отчего вздорожали продукты, выросли очереди у колодцев; у водоёмов и выгонов то и дело затевались драки. Овраг, где построили осадные избы, использовался ранее для мусора и отходов. Их немного засыпали, но от великого множества людей гнилье разворошилось, и над осадным двором навис тяжёлый смрад. Сразу же распространились болезни, особенно среди ребятишек. Не замедлили появиться негодяи, гревшие руки на несчастье обездоленных людей. Булыга зашёл как-то в одну из съезжих изб, где разместилось сразу три посадские семьи, покрутил носом от тяжёлого духа и, ткнув своей палкой прикорнувшего после ночного дежурства Ивашку, спросил:

— В моей избе было, чай, получше? — Тот неопределённо мотнул в ответ всклокоченной головой. — А долг-то думаешь отдавать?

С Ивашки сон слетел мигом.

— Ты никак с ума спятил, какой ещё долг, али не знаешь, что весь посад погорел?

— Что ж с того, посад погорел, а долг остался. Постой, не шебаршись. Вот я, скажем, дал кому-то деньгу под будущий урожай, а хлеб дождями замочило. Так что, долга евонного уже нет? И тут тако же, тем паче, что сам мою избу запалил.

Ивашка протянул верёвку, которой подпоясывал рубаху:

— Долго говоришь, лучше сразу удави.

Булыга усмехнулся:

— Экий ты запальный, на что мне твоя смерть, с неё долга не воротишь. Да и не такой я кровопивец, послушай, что скажу. Ежели станешь во внечерёд на стены ходить и в сторожу, я тебе за кажную ходку по копейке буду сбрасывать. Сделаешь полсотни ходок, и в расчёте, ты мужик крепкий, выдюжишь.

Он собрался уже уходить, но вдруг направился к зыбке с новорождённым.

— Хорош малец, как назвали?

— Нежданкой.

— Вот-вот, тебе бы думать, как от долга освободиться, а ты нежданчиков лепишь, — и вдруг запустил руку. Из зыбки раздался пронзительный крик. Ивашка метнулся к Булыге, тот оградился палкой и успокоительно произнёс: — Не бойся, худа не сделал, только на память пару волосёнков взял. Это на случай, чтобы ты со мной никакого лиха учинил — всё на мальце скажется. Так что даже не думай...

Обойдя своих должников, Булыга направился к богатеям и предложил поставлять охочих людей, чтоб вместо них стоять на крепостных стенах и ходить в караул. Здесь цены были совсем другие — алтын, а то и пятак за ходку, но те обрадовались такой возможности и не скупились. Подобным образом наживались и иные негодяи.

Оживились Морткин с его сторонниками, решившие воспользоваться смятением и упадническим настроением горожан. 23 сентября они собрали толпу недовольных.

Начальный тон задали бабы, озлобленные неустроенным бытом, в их крикливом хоре слышался и пронзительный голос Митяя, не упустившего случая поругать отцов города:

— Сидят в своём совете, не знамо о чём судачат, золотарей на стенки поставили, сабли заместо лопат дали, а нам кальные мерзости являются.

Постепенно от быта перешли к более высоким материям, крикуны, затесавшиеся в толпу, подговаривали идти к воеводе с требованием начать мирные переговоры с королём. Благоразумные посадские пробовали остановить смутьянов. Ивашка и другие напоминали о решении горожан не изменять своему государю и дать отпор проискам поляков. Их не слушали, красномордый мужик, один из заводил, выставил перед Ивашкой дюжий кулак и пригрозил сиплым голосом:

— Мотай отсель, если хочешь живым остаться, вместе со своим щенком.

Это про стоявшего рядом сына Федюшку. Ивашка отступился, и толпа, окружённая прыгающей ребятнёй, повалила к воеводской избе. Там в это время находился лишь второй воевода Горчаков. Вершитель тайных дел не имел навыков управляться с многолюдьем, сначала просил разойтись миром, потом закричал, затопал ногами и ещё больше распалил пришедших. Растерянные стражники жалкой кучкой грудились возле него. Толпа напирала, исходила криками:

— Наши дома пожгли, детишек на помойку, в избы, небом крытые! Царь отступился, на кой он? Надобно с королём рядиться! Даёшь Жигимонда-а!

— Уймитесь! — ответно надсаживался Горчаков. — Вспомните про своё крестное целование. Съединимся и сбережём свой город от супостата. У нас стены крепкие, отсидимся!

— У тебя тоже забор крепок, ан дочку не уберёг, — послышался из толпы гаденький сиплый голос.

Горчаков враз осёкся, по горлу прошла судорожь. Толпа остервенела, ещё немного и начала бы громить избу. В это время прискакал Шеин, предупреждённый о беспорядке. Собрал все силы и гаркнул:

— На колени!

Толпа на мгновенье приостановилась.

— А ты что за святой? — спросил всё тот же голос. Тут из избы вынесли какую-то икону, Шеин поднял её над головой и грозно повторил:

— На колени!

Кое-кто послушался, стражники, направленные Шеиным, забегали по толпе и силой ставили непокорных. Скоро приказ воеводы был исполнен, а с коленопреклонёнными уже совсем другой разговор.

— Где смутьяны? Кто подговорил вас к измене? — сурово спросил Шеин.

Устрашённые люди молчали, только ниже пригибали головы. Воевода увидел мальчонку, поманил к себе.

— Как звать?

— Федькой, — шмыгнул тот носом.

— Добро, будешь моим помощником, — и нахлобучил на него свою шапку. Она повисла на оттопыренных ушах, но у Федьки сразу загорелись глаза.

— Ну-ка, покажи, кто тут смутьянил.

Федька, не задумываясь, ткнул пальцем в красномордого — он. Мужика тут же схватили, не прошло и минуты, как он уже болтался на виселице.

— На первый раз вас, недоумков, прощаю, — сказал Шеин, — следующий раз будете все болтаться рядом. А теперь пошли по домам и расскажите всем, как воевода расправляется с изменниками!

Архиепископ, узнав о выступлении королевских пособников, разослал своих людей по приходам, наказал идти им на стены и башни, на улицы и в дома, чтобы рассказами о великих подвигах и самоотверженных деяниях русских людей укрепить дух горожан. Наиболее часто в этот день упоминалась Троице-Сергиева лавра; Афанасия, непосредственного участника её обороны, слушали особенно охотно. Он обходил башню за башней и рассказывал о том, как стойко противостояла лавра натиску во многажды превосходящего врага, о её повседневных маловидных делах, только теперь по отдалению времени ставшими славными и значительными. Нелегко было упомнить всех, сильностойких. Афанасий говорил о разящей сабле Брехова и тяжёлой дубине Суеты; о мученической смерти иноков Макария и Нифония, благодаря жертвенности которых удалось отразить два больших приступа; о Шилове и Слоте, взорвавших вражеский подкоп и заживо погребённых в нём; о молчаливом чёрном всаднике Анании Селевине, мстящем за гибель своей семьи, и его чудо-коне; о прачке Ефросинье, подвигнувшей женщин заменить павших мужчин, и царской дочери Ксении, добровольно возложившей на себя тяжкий крест милосердия. А сколько их пало безымянных! Выжил лишь один из десяти, девять же скромно возложили свои головы на алтарь победы. Нельзя было не упомянуть и о коварстве врагов, их тайных засадах и охотах на мирных жителей, об обманных письмах и засылке многочисленных лазутчиков. Вспомнил про трубача Матьяша, намеревавшемся открыть крепостные ворота во время очередного приступа, и о своих презренных предателях, соблазнённых вражескими посулами.

Слушатели верили и не верили. Лавра — не город, людей много меньше и крепость не в пример смоленской, а у Сапеги тридцать тысяч войска.

— И сколько, говоришь, держались?

— Нынче какое, двадцать третье? Как раз год и будет.

— А сейчас как, стоит?

— Месяц назад стояла, хоть и осталось в ней менее двухсот иноков. Наверняка стоит. Сейчас-то что, Скопин рядом, да и у Сапеги силы не те, потрепала его наша обитель.

— Видно, над ней и впрямь Божия благодать, — вздохнул Ивашка-рыбарь, отрабатывающий внеочередную сторожку на своей Веселухе, — да и что вам, инокам? А вот мирским каково, особливо кто с детишками?

Тогда вступил Антип и стал рассказывать, как сражается с ляхами и их приспешниками Русская земля. Вспомнил про Углич и Устюжну, про Ярославль и Кострому, про недавние победы Скопина. Заключил так:

— Божия благодать лежит на всех, кто защищает свой дом от врага.

Верно сказал, просто, не мудрствуя лукаво. И слушатели хорошо поняли его. Мы, сказали, не хуже прочих, тоже сумеем защититься. Месяц-другой продержимся, а там придёт Скопин и прогонит ихнее величество.

Завидуя братьям из Троицкой обители и учась у них стойкости, они тогда ещё не ведали, что совершат свой, не менее удивительный подвиг.

О подготовке к приступу стало известно и в крепости. Особенное оживление наблюдалось со стороны Копытецких и Авраамиевских ворот. Дозорному Гришке хорошо было видно со своей Веселухи всё, что происходило с восточной стороны. Важный, разодетый пан объезжал войска, давая какие-то указания. Его сопровождал не менее нарядный всадник в красной куртке с жёлтыми застёжками поперёк груди и высокой шляпе с заломленными полями. К седлу были приторочены причудливо изогнутые дудки. Трубач — решил Гришка, вспоминая только что услышанный рассказ Афанасия о Матьяше.

За врагом со стороны соседней Авраамиевской башни наблюдала ещё одна пара внимательных глаз. Тяжёлые кованые ворота этой башни прикрывались выдвинутым вперёд деревянным срубом. Столь жалкое на первый взгляд защитное сооружение вызвало презрительную усмешку у готовящихся к приступу — это всё равно, что прикрывать железный панцирь холщовой рубахой. Однако у русского мастера, сооружавшего крепость, имелись на сей счёт другие соображения. Сруб, почти вплотную притиснувшийся к воротам, только-только проехать всаднику, дробил силы врага, не позволял ему копиться в опасной близости, причём исправно выполнял своё назначение в любом состоянии: живом, горящем или сожжённом дотла. Кроме того, он имел с крепостью тайное сообщение, им пользовались, чтобы выдвинуть вперёд наблюдателей, или заслать к врагу проведчиков.

Сейчас здесь находились десятник Егор и Антип, они оба удивительно быстро нашли общий язык, в наблюдениях и оценках были единодушны.

Всё говорило о скором приступе, хотя враг не утруждал себя особой подготовкой: лениво велись земляные работы, делались неспешные перемещения, зато было много криков, шумных игрищ и обычных в таких случаях возлияний. Время от времени раздавались пронзительные звуки трубы, после них следовало некоторое оживление, а затем всё снова возвращалось к неспешной суете.

— Курячий народ, — выразил своё мнение Антип, — по петушиному крику живут.

— Свернуть бы этому петушку голову, — отозвался Егор.

Они посмотрели друг на друга и усмехнулись совпадению мыслей. Изредка случались, правда, и расхождения. Егор был решительным человеком, отметал всякое, как говорил, сюсюканье, не верил в знахарство и целительство, над познаниями Антипа потешался.

— Голову, говоришь, лечишь? То нам не в диковинку, деды как учили? Трещит голова, обрей догола, обсыпь ежовым пухом да ударь обухом — сразу забудешь о треске. Тако же с другими причиндалами. Болит нос — высуни на мороз, отвалится и здоров будет. Болят зубы — ударить в губы, нацедить крови да намазать брови...

Антип посмеивался над весёлым товарищем и не предполагал, что одно из предложенных лечений ему пригодится очень скоро. Уже под вечер их внимание привлёк долговязый рыжий немец, распоряжавшийся ящиками, которые с большой осторожностью передвигали подручники. Наблюдатели сошлись на том, что это петарды, с помощью которых враг намеревается проломить стены, и поспешили вернуться в крепость, чтобы предупредить о том воеводу. Шеин, однако, особого беспокойства не выразил. Без петард и мин, сказал, осадное дело не ведётся, знать бы, где хотят поставить.

— Подсказать можно, — сказал Егор. Шеин удивлённо повернулся к нему.

— Помнишь наш разговор про стенную трещину? Многие поверили слуху, вот и ляхам бы его подкинуть. Придут туда со своими ящиками, а мы их и укараулим.

— Хорошо бы, — недолго думая, согласился Шеин, — да где охотника на такое дело сыскать?

— Я схожу, — предложил Антип.

— Схожу, — неожиданно рассердился воевода, — это тебе не к тёще на блины, от смерти недалеко.

— Не-е, князь, она пока в другую сторону смотрит. Схожу, ты не беспокойся.

Шеин усмехнулся бесхитростности москвича и похлопал его по плечу — что ж, коли так, сходи.

Антип быстро договорился с Егором о действиях и поднялся на стену. Перекинул верёвку и осторожно спустился на ту сторону, как обычно делали перебежчики. Долго идти не пришлось, его схватили и доставили к Новодворскому. Пан был поглощён последними приготовлениями, ему было не до очередного пленника, спросил только, много ли в городе таких как он, готовых сдаться. Получив удовлетворительный ответ, он был готов уже отпустить перебежчика, но тут Антип упомянул о трещине в стене, и пан насторожился.

— Ты можешь показать это место?

Антип выразил готовность и в сопровождении двух человек направился к крепости. Они подошли довольно близко, на башнях перекликались часовые, кое-где засветились огни, их дрожащий свет вырывал из темноты неровности стены и на указанном Антипом месте действительно виднелись следы недавних работ. Об увиденном доложили Новодворскому, тот велел допросить прежних перебежчиков — некоторые подтвердили слухи о стенной трещине.

— Добже, — сказал пан, — если ты не обманул, получишь награду, а пока вот тебе задаток, — он протянул Антипу несколько злотых и отпустил на все четыре стороны.

Невдалеке от панского шатра стояла большая палатка, предназначавшаяся для его приближённых и челяди, откуда слышался громкий говор. Антип направился к ней. В палатке стоял полумрак, обитатели сгрудились вокруг походного стола, одна половина которого была уставлена бутылями и кубками, на другой, свободной, освещённой тусклым светом свечи, шла карточная игра, и всё внимание устремилось туда. Антип внимательно осмотрелся и наконец нашёл в одном из тёмных углов того, кого искал. Он сидел поникший, как бы растворившийся в темноте, и если бы не движение блестящих застёжек, его можно было бы принять за груду сваленной одежды.

— Что, проигрался? — догадался Антип.

Трубач кивнул, даже не удосужившись поднять голову. Потом заговорил быстро, сбивчиво, жалуясь на плохую карту и невезение. Его тонкий голос едва не прерывался от рыданий.

— Отыграться хочешь?

Трубач сразу поднял голову.

— Ты, верно, шутишь? Хотя сейчас, уверен, мне обязательно повезёт. Может быть, пан ссудит мне немного денег?

— Я не даю ссуд, — сказал Антип, — но могу купить у тебя кое-какие вещи, трубу, например.

— О, конечно! — радостно воскликнул трубач.

Вручив полученные от Новодворского злотые, Антип стал обладателем пронзительной трубы, а её бывший хозяин радостно бросился к игорному столу. Скоро он возвратился с тем же печальным результатом, невезение продолжало преследовать его, о чём были сразу принесены новые жалобы.

— Может быть, пан желает купить ещё одну трубу? — с надеждой спросил он.

— Сколько же их у тебя? — удивился Антип.

— Довольно, чтобы сыграть отходную треклятым москалям.

Антип прикинул и решил, что для такого запаса его тощей казны не хватит, следовало искать другой ход.

— Труб мне больше не нужно, — сказал он, — вот если продашь куртку и шляпу...

— Бери! — радостно воскликнул трубач и, получив деньги, вернулся к игрокам.

Через некоторое время там зазвучали сердитые голоса, среди которых выделялся тонкий голос, пытающийся в чём-то оправдаться. Его перекрывала грубая брань.

— Гляньте, этот плут решил расплачиваться простыми медяшками! — кричали игроки, — так вот тебе на сдачу, чтоб знал, как дурить!

— Ратуйте, Панове, — взмолился трубач, — не ведал, не мыслил обману, вот вам крест.

Ему не поверили и дюжими кулаками разукрасили всё лицо. Когда он охающий приполз в свой угол, Антип отметил, что трубач получил сполна за своё намерение сыграть отходную треклятым москалям. И не его вина, что повреждённый умом бедняги принял медные кружочки за злотые. Впрочем, наживаться на чужом несчастье он не хотел и вернул ему все купленные вещи, в том числе и пронзительную трубу. Пусть постарается теперь извлечь из неё хотя бы один звук.

Избиение трубача являлось последним громким действием этого дня. В полночь лагерь угомонился, войска занимали исходные позиции и старались не шуметь. Согласно гетманской диспозиции, штурмовать крепость надлежало с двух противоположных сторон. На юго-западе полковник Вайер должен был с помощью петард взорвать Копытецкие ворота и через них ворваться в крепость. Действиями войск на востоке руководил Новодворский, в распоряжении которого находилась немецкая пехота и венгры. Основной удар намечалось нанести на Авраамиевские ворота, однако сообщение Антипа несколько изменило первоначальный план. Пан решил разделить силы: сам остался на прежнем месте, а немца Шембека послал к предполагаемой трещине и перебросил туда основные силы. Приступу должна предшествовать пушечная пальба с Покровской горы.

Начало казалось многообещающим: пушки сделали несколько удачных выстрелов, вызвавших пожары в крепости. Желая воспользоваться благоприятным случаем, Вайер спешно выслал подрывников, не дожидаясь окончания обстрела. Те действовали не лучшим образом, возможно, боялись угодить под огонь своей батареи. Во всяком случае, взрыв петарды видимого вреда Копытецким воротам не нанёс. О второй попытке нечего было и думать, ибо тамошние защитники насторожились.

А на востоке события развивались так. Рыжий Шембек с парой подручников пополз к месту, указанному Антипом. Ползли неслышно, тише змей, и подобрались к самому основанию. Немец уже начал было снимать короб, как вдруг почувствовал слабый толчок в плечо.

— Тихо! — негромко, но властно приказал ему чей-то голос. Немец встрепенулся и тут же получил такой крепкий удар по голове, что далее уже не смел осушаться. Подручники последовали его примеру. В это самое время Новодворский и его помощники двигались к Авраамиевской башне. С большой предосторожностью им удалось приблизиться к воротам и установить петарды. Выбравшись из узкого прохода между крепостной стеной и срубом, они нетерпеливо ждали взрыва и муть было не пострадали, когда он прогремел. Однако о произведённом действии могли только гадать, ибо не имели прямой видимости, а проход оказался засыпанным землёй. Новодворский ждал такого же взрыва с участка Шембека, чтобы начать приступ. Взрыва не было, и, как ни беспокоило Новодворского это обстоятельство, он понимал, что медлить более нельзя и приказал трубить сигнал к атаке. Сигнала, увы, не было тоже. Тщетно силился трубач извлечь хотя звук из своего инструмента, разбитые губы напрочь отказывались слушаться. Новодворский только теперь обратил внимание на его жалкое состояние и так разозлился, что бедняга в эту ночь лишился ещё и передних зубов. Пан, уже более не таясь, вернулся к своему войску и погнал их на приступ, доверяя уже теперь только собственной глотке и кулакам. Войско на приступ идти не хотело, ибо не видело воочию разрушений. Несмотря на явное ослушание, оно выказывало более здравого смысла, чем начальник.

Особенную строптивость проявили венгры, они не пожелали безропотно сносить ругань польского пана и отвечали ему тем же. Громкие крики бранящихся позволили защитникам верно определить направление для стрельбы. Авраамиевская башня, Веселуха и прилегающие к ним прясла опоясались дымками выстрелов. В дело включились пушки верхнего, среднего и подошвенного боя, их поддержали самопалы и ручницы. Ночь огласилась многочисленными воплями и стонами, потери врага оказались значительными. Ротмистр Дарский отметил в своём дневнике: «У нас 20 убитых и 70 раненых». Но он явно поскромничал.

Так и закончился этот первый приступ.

Король был взбешён. Высокое положение давало ему право винить в неудаче всех кроме себя, и он им пользовался без стеснения. Полковник Вайер, на долю которого выпала основная часть королевского гнева, угрюмо отмалчивался, только покручивал седой ус. Старый служака сам не мог простить себе оплошность со взрывом петарды. Жолкевский попытался вступиться за боевого товарища. «Столь сильные стены, — сказан он, — требуют мощных зарядов, опасных для подрывников».

— Солдат, не желающий воевать из-за опасности получить рану? С таким настроем нам и в самом деле вряд ли удастся победить... — начав вполне спокойно, король всё более повышал голос и вдруг зашёлся в яростном крике: — Взрывать! Копать! Стрелять! Стрелять безостановочно из всех пушек: пусть небо разверзнется над упрямыми еретиками!

Во исполнение королевского приказа пушки палили весь день 25 сентября. Особого вреда крепостным укреплениям они не причинили, хотя в городе начались пожары. Их быстро тушили, паники не наблюдалось. Вечером, желая хоть как-нибудь оправдаться за неудачу, немцы напали на острог, прикрывавший подступы к Пятницкой башне со стороны Днепра. Защитники были вынуждены оставить его. Это всё, чего удалось достигнуть под действием королевского гнева. Утром Сигизмунд не услышал пушечного гула и удивлённо заметил:

— Если наши доблестные пушкари берегут мой сон, пусть не стесняются. Скажите, что король уже встал и ждёт их приветствия.

Оно, увы, прозвучало слабо. Оказалось, что в результате интенсивной стрельбы многие пушки вышли из строя и требовали ремонта. Положение сложилось достаточно серьёзным и как всегда в подобных случаях потребовался совет Жолкевского.

— Вы что-то говорили о подкопах, — напомнил король.

— Я уже отдал распоряжение о начале работ, но... — гетман остановился, как бы не решаясь продолжать.

— Ах, эти ваши вечные «но»! Что ещё такое?

— Перебежчики показывают, что крепость опоясана подземными ходами, русские называют их «слухами».

Боюсь, что в таком случае нашим подкопам будет трудно достигнуть стен.

Король не смог сдержать раздражения.

— Вы будто нарочно испытываете моё терпение, пан гетман, стараясь уверить в неприступности крепости.

— Неприступных крепостей не бывает, Ваше Величество. Даст Бог, возьмём и эту, но... — и увидев недовольную гримасу на королевском лице, Жолкевский торопливо продолжил: — Но к приступу следует подготовиться более основательно. Нужно послать за пушечными ремонтёрами, подвезти осадные орудия, усилить войско пехотой...

— У меня нет на это денег! Я пришёл сюда не тратить, а получить. И потом прилично ли мне будет находиться в бездействии, ожидая пушек и подкреплений?

— Я бы предложил Вашему Величеству продолжить движение к Москве, оставив здесь небольшую часть войска для блокады крепости. Думаю, что к зиме всё закончится. Смоленск будет разрушен, а, быть может, просто отворит свои ворота по приказу.

— По какому такому приказу?

— По приказу Вашего Величества из Москвы.

Король задумался, предложение гетмана казалось не лишённым смысла, послал за сенаторами. Неудача первого приступа отрезвила многих, те в большинстве своём тоже высказались за уход из-под Смоленска и с не меньшим пылом теперь обосновывали его целесообразность. Этим наша честь не уронится, уверяли они, ведь король не отступает, но идёт вперёд. Мы же со своей стороны обратимся к думным боярам с призывом отдаться под высокую руку его королевского величества и прекратить кровопролитие. Всё шло к тому, что предложение гетмана восторжествует. Король призвал военачальников, но здесь единодушия не наблюдалось. Те, которые ещё не принимали участия в деле, высказывались за продолжение осады. Самым ревностным её сторонником явились братья Потоцкие. По их сведениям, в крепости происходят волнения, горожане злятся на Шеина за уничтожение посадов, и требуют начать переговоры с королём, в противном случае угрожают уничтожить пороховые запасы.

Во время этого горластого совещания королю доложили о приходе велижского старосты, имеющего важное сообщение. С началом вторжения Гонсевский осадил Белую, небольшой городок к северу от Смоленска, и король, ожидавший оттуда победных вестей, приказал незамедлительно принять его. Однако Гонсевский, по-прежнему не упускавший случая напомнить о себе, на сей раз пришёл с другим. Поприветствовав короля, он сказал, что есть толковый человек, прежде живший в Смоленске и имеющий там много влиятельных друзей. Этот человек просится на переговоры с русскими, ручаясь за их успешный исход.

— А ещё... — Гонсевский отступил в сторону и выдвинул вперёд вислоусого запорожца в шароварах необъятной ширины, — это атаман Олевченко, он просит...

Атаман, не дав Гонсевскому закончить, пал на колени и заговорил, громко, настойчиво. Его сбивчивая речь не сразу позволила уловить суть. Оказывается, атаман привёл с собой три тысячи казаков и просил королевское знамя, чтобы водрузить его над Смоленском.

— 3 им хучь пид землю, хучь на станы полеземо, нэхай воны сказятся москали трекляты, и ежели город тоби нэ добудэмо, нэхай выводит з мэня усю требуху, — кричал Олевченко, метя пол чёрным оселедцем.

— Казаки хотят положить свои души за благоволение Вашего Величества... — Гонсевский попытался передать слова атамана в более изящной форме. И преуспел, король улыбнулся.

— Самоотверженность этих людей достойна нашей высокой милости. Выдайте им королевское знамя. Вот, панове, ответ на ваши споры, — обратился король к присутствующим, — не могу же я уйти, не увидев, как моё знамя взовьётся над Смоленском. Впрочем, здесь сегодня говорилось много дельного. Подготовьте письмо к боярской думе и пошлите толкового человека на переговоры в крепость. Проявим акт милосердия перед штурмом, как-никак, это наши будущие подданные.

Отпуская приглашённых, король попросил задержаться нескольких, в том числе Гонсевского. Тот ловил на себе завистливые взгляды выходящих и едва сдерживал внутреннее ликование. О том, чтобы выделиться из толпы себе подобных, мечтает каждый придворный, но когда такой чести удостаивается человек со стороны — это настоящая удача. Хорошо зная Сигизмунда, Гонсевский не ждал от него благодарности, скорее всего, у того появилась какая-то нужда, и бывший любимец молил сейчас только о том, чтобы она не оказалась очередным королевским капризом. Ему хотелось сделать что-то очень значительное. Король между тем, не обращая на него внимания, слушал Жолкевского, упрямо пытающегося предотвратить очередную авантюру.

— Запорожские казаки — люди отчаянной, бесшабашной храбрости. Они привыкли воевать в степях и не имеют навыков осады сильных крепостей, — говорил гетман, — их жертвы будут совершенно напрасными.

— Умереть во славу своего короля всегда почётно, — заметил Сигизмунд, всё ещё пребывающий в благодушном настроении. — И потом я же не просил их об этом, они сами.

— У Вашего Величества есть отличная возможность проявить отеческую заботу о своих подданных. А кроме всего прочего, присутствие этих своевольных, не подчиняющихся никакой дисциплине людей может оказать разлагающее влияние на остальное войско.

— Но что же делать? Я уже распорядился отдать им своё знамя.

— Отправьте их под Белую, пусть водружают знамя там.

Гонсевский встрепенулся, но пока не отважился подать голос, только подумал: «Мерзкий старикашка желает спровадить меня, интересно, кто ему нашептал об этом?» Король посмотрел в его сторону:

— Кстати, как у вас там дела? Или тоже станете говорить о крепких стенах и отсутствии пушек?

— Крепость падёт днями, — ответил Гонсевский, — пушек у меня довольно, могу прислать пану гетману.

— Браво! — воскликнул король. — Если же приставите к ним несколько мастеров-ремонтёров, наш гетман выразит вам особую благодарность.

— Рад услужить пану гетману, — Гонсевский сделал лёгкий поклон в его сторону и снисходительно улыбнулся, отчего Жолкевский сразу нахмурился. И в самом деле, разве не унизительно для его положения принимать военную помощь от какого-то провинциального старосты? Зато Гонсевский сразу почувствовал себя более уверенным; сейчас он пока не думал, откуда возьмёт пушки или хотя бы обещанных ремонтёров, просто радовался, что в споре между двумя могущественным людьми оказался на стороне более высокого могущества.

— Впрочем, не будем торопиться, — посмотрим, чем кончатся переговоры, может быть, пушки нам не понадобятся вовсе.

С этими словами король отпустил сановников, оставив только Гонсевского. Тот весь подобрался, ожидая, что настал желанный час. Довольно прозябать вдали от важных дел, наверняка король даст новое назначение и приблизит ко двору, теперь важно не прогадать...

— Пан Александр... — король обратился к нему по имени, как в прежние дни и сделал паузу, чтобы подчеркнуть это. — Я слышал, что в своей велижской глуши ты не растерял навыков к изящной жизни, так ли?

— Я старался по мере сил... — начал Гонсевский прерывающимся голосом.

— Надеюсь, что это относится и к изящной поэзии?

— О, Ваше Величество, я...

— Вот и хорошо, нужно сочинить мадригал, в коем выразить любовь к прекрасной даме и томление от вынужденной разлуки. К сожалению, эта грязь, пальба, крики, вообще вся обстановка дурно действует на мой слог, сможешь ли помочь, просто, по-дружески?

— О, Ваше Величество, я...

И хотя на сей раз никто не перебивал, Гонсевский не мог продолжать от избытка чувств. О таком доверии он не мог даже мечтать.

Вечером к крепости был отправлен гайдук с извещением о желании короля послать своего представителя на переговоры. Смоляне ответили согласием. Поляки прекратили стрельбу, крепость последовала их примеру, ночь прошла в необыкновенной тишине. Утром в сопровождении трубача и знамёнщика под стенами появился королевский представитель. Горожане узнали в нём Богдана Велижанина, часто бывавшего в Смоленске прежде, и потому без всякого опасения отворили ворота. Особенной радости от встречи не выказали, но по обычаю крепко попотчевали водкой. Поблагодарив за угощение, Богдан тянуть дела не стал и сказал так:

— Король удивляется вашей грубости и упорству, что вы встречаете его не с благодарностью; он как государь христианский, жалеет о кровопролитии и хочет остановить его. По случаю прекращения вашего царского рода и частой перемены государей он вознамерился принять вас в своё подданство, ежели вы окажетесь достойными такой милости. Король хочет сохранить в неприкосновенности ваши права, обычаи и русскую веру со всеми обрядами...

Велижанин говорил давно известные вещи, смоляне, люди не очень высоких чинов, терпеливо выслушали и в ответ повторили своё:

— Хвалим короля за то, что он хочет поступить с нами по-христиански, но боимся его людей, на которых ни в чём нельзя положиться. Если бы король даже обещался за них, они всё равно его не послушают. Что они делают под Москвой и по иным городам? Говорят, будто помогают, а сами разоряют нас, бесчестят жён и детей...

Тем первый день переговоров и кончился. Условились продолжить их завтра в более представительном составе. Велижанин был доволен и уверял, что русские вообще не любят решать дела быстро и что если уж решились на продолжение, то надеются достигнуть согласия. Вторая ночь тоже прошла без стрельбы.

А в воеводской избе тем временем заседал городской совет. Обсуждали неотложные осадные дела: о том, как распоряжаться запасами зерна, сколько выделять на прожиток служилым людям и прочим горожанам; как обеспечивать жителей водой по случаю резкого обмеления колодцев; где заготовлять дрова на зиму; чем награждать отличившихся в ратном деле; что предпринимать против королевских универсалов, передающих исконные земли смоленских помещиков новым владельцам... О начавшихся переговорах речи не было вообще, словно являлись они ничтожной малостью, не достойной внимания совета. Только в конце о них напомнило вскользь письмо Шуйскому, которое предложил послать Шеин. В нём говорилось:

«Литовский король со своими радными панами прислал к нам, сиротам твоим, листы, чтобы мы были под его королевской рукою. Он стоит под Смоленском со многими литовскими и немецкими людьми и промышляет над городом всяким злым умышлением и подкопами. Ратных людей, государь, у нас здесь мало, а из уезду волостные крестьяне в осаду не пошли и даточных людей не дали, зане король прельстил их вольностью.

И вот мы, твои государевы сироты, посоветовавшись с богомольцем преосвященным Сергием архиепископом Смоленским, да с твоим государем-боярином и воеводой Шеиным Михаилом Борисовичем, да с князем Горчаковым Петром Иванычем, да со служилыми людьми, и со стрельцы и с пушкари и со всякими жилецкими людьми, литовскому королю и его радным панам отказали. Ждём, государь, твоего примолвления, а сами готовы все помереть, но литовскому королю и его панам отнюдь не поклониться...»

Письмо одобрили без лишних слов. Архиепископ со своей стороны тоже зачитал послание патриарху Гермогену. Оно заканчивалось словами: «Буди, печальник, чтоб нам государь царь помощь подал, как ему Бог известит». Его одобрили тоже. А назавтра вышли навстречу Велижанину несколько бояр, опять попотчевали водкой и ответили так:

— Мы уже целовали крест на верность царю Шуйскому, который обещает нам помощь. Поэтому пусть ваш король делает, что может, а мы сохраним верность своему государю!

Король был страшно разозлён и, уже не слушая никого, приказал готовиться к новому приступу.

Темны и прохладны октябрьские ночи, а дозорных из-за близкого присутствия врага и того пуще оторопь берёт. Ходят, бодрят себя криками: «Погля-я-ядывай!» — и в ответ получают: «Гляди-и-м!» Так всю ночь. В этих громких криках не слышен только голос Ивашки-рыбаря, хотя он каждую ночь в дозоре — отрабатывает долг Булыге. Высох, почернел от постоянного недосыпа и до того приморился, что на громкий голос уже сил не хватает. Сотник Жданко, закрывавший глаза на подмены, и то обеспокоился: «Гляди, так вымотаешься, что из пушки палить не сможешь». «Не бойся, — глухо отвечал Ивашка, — на двугривенный уже откараулил, к зиме и вовсе освобожусь». К зиме? Да, она подступала всё ближе, и Ивашка со страхом думал о ней. Как прожить без припасов, без реки-кормилицы, в ветхом, продуваемом насквозь жилище? Служилым посадским выдавали скудный паек: по осьмине ржи на месяц, одному едва прокормиться, а ежели ты сам-пят? И никакой возможности подработать, ибо всё время тратилось на расплату с Булыгой. Каждую ночь появлялся тот на башне со своей суковатой палкой и, убедившись, что должник на месте, делал на ней отметку. «Что ты возишься с этим сморчком? — возмутился как-то Гришка-дозорный. — Давно бы спихнул со стены, али мне позволь». «Упаси Бог!» — в страхе вскрикнул Ивашка, вспомнив Булыгины угрозы. Ловкий Гришка стащил было эту палку, так Булыга заявил, что начнёт счёт по новой, и её пришлось возвратить. «Погоди, — сказал ему Гришка, — у меня своя палка, а на ней про тебя рез».

Булыга на ругань и угрозы не обращал внимания, они сопутствовали ему всю жизнь. Послушает с полуприкрытыми глазами, усмехнётся и пойдёт дальше. Дальше — это к соседней Авраамиевской башне, где отбывали назначенное Шеиным наказание игроки-картёжники. Почти все они были его должниками, панский долг им простился, Булыгин — нет. Обойдёт каждого, спросит насчёт отдачи и, услышав в ответ злобную брань, продолжит путь. Боярский сын Нечай, парень красивый и ловкий, как-то бросил в сердцах:

— Ты как свинья: хоть и сыт, а всё жрёшь, подавиться бы тебе этими деньгами.

Булыга остановился, прищурил глаз.

— Тем и живу, отцово не отматываю. Расписочку показать? — полез в привязной кошель и достал бумагу, по которой Нечай брал деньги иод залог будущего наследства. — Отец строг, узнает, как ты в распыл нажитое пускаешь, лишит всего.

— Тебе-то какая корысть? Тогда и вовсе ничего не получишь.

— Не скажи, голубь. Я все ваши долги церкви завещал, для бедных, она знает, как на богоугодные дела деньгу выколачивать, ждать не станет. Заодно и себя обезопасил: ну, как восхотите какое дурно со мной учинить, себе ж навредите, а мне вечное поминовение выйдет — старому человеку что ещё надо?

Плюнул Нечай, у проклятого резоимца всё предусмотрено. Булыга не в пример обычному не уходил, вроде бы чего-то ждал. Наклонился и доверительно сказал:

— Удивляюсь вам, молодым: ребята крепкие, силы и храбрости не занимать, рядом с деньгами живете, а достать не можете.

Нечай недоумевающе посмотрел на него.

— Эвон сколько! — показал Булыга на вражеский стан.

— Разбойничать что ль?

— Воевать! Но и про себя не забывать, смекаешь?

Ушёл Булыга, постукивая палкой, а Нечай призадумался. И вот, обговоривши дело с товарищами по несчастью, нашёл четырёх охотников на то, чтобы наведаться к незваным гостям. Удобный случай скоро представился. В крепости прошёл слух, что колодцы обмелели от сильной пушечной пальбы, а так как стрелять по ляхам не раздумали, их пополнение вряд ли предвидится. Тут-то все и бросились запасать воду, разом осушив колодцы, ручьи и городские водоёмы. Наиболее отчаянные задумали воспользоваться кратковременной передышкой в боевых действиях и сделать вылазку к Днепру. Охотников нашлось немало, и Нечай, справедливо рассудив, что вышедшая из крепости толпа не останется без внимания ляхов, задумал совершить в это время набег на казачий лагерь в районе Рачевки. От Авраамиевских ворот туда шёл прямой путь. Вышли тихо, как только у Большого моста, куда направились крепостные водоносы, послышались крики и брань. Впрочем, предосторожность оказалась излишней, в преддверии скорого приступа казаки гуляли напропалую. Порядка в лагере не было никакого, собственно и лагеря как такового не было тоже. Он представлял собой скопище наскоро поставленных палаток и шалашей, окружённых обозными телегами. Все обитатели собрались в центре скопища, на майдане, там и гуляли.

Приставший к Нечаю Гришка попросился на выведку. Дело как раз по мне, сказал, тишком да нишком, ползком да бочком, глядишь и сведаю, с кем кума живёт. И не дожидаясь ответа, скрылся из глаз. Отсутствовал он недолго, появился также незаметно и сообщил, что отыскал атаманский курень, где обыкновенно хранится отрядная казна.

— Как же его найти?

— Пойдём прямо, не заплутаем, для приметы рядом ихнее знамя, на нём зверь на задних лапах, то ли лев, то ли собака, не разобрал.

Ладно, пошли. Уже смеркалось, потому особенно не таились, только пошатывались, чтобы не отличаться от остальных. На них никто не обращал внимания, лишь один, едва держащийся на ногах казак уставился мутным взглядом и с трудом выговорил:

— Ныне стане вийна, якой нэ бувало, усим москалям секим будэ.

— Будет, будет секим, — отозвался Нечай и крепким ударом уложил его на месте.

Дошли до атаманского куреня, недалеко от входа, у королевского знамени, сидел казак и горланил песню.

— Эй, хлопцы! — обрадовался он. — Ходите до менэ, вместях заспиваемо.

Пришлось убрать и его. Нечай схватил знамя, остальные поспешили в курень на поиски денежного ящика. В это время удивлённый неожиданно прекратившимся пением появился казацкий сотник. Вид Нечая быстро отрезвил его.

— Москали знамя скрали! — завопил он. Нечай сбил его с ног и бросился к крепости. За ним последовали остальные, в курене они ничего не нашли. В лагере сделалась тревога, казаки устремились в погоню, однако хмель путал им ноги и никого догнать им не удалось. Все шестеро возвратились целыми и невредимыми.

Ох и разозлись казаки! Притащили из лагеря лестницы со щитами и двинулись на приступ. Крепость ответила дружным пушечным огнём, но гонимые слепой яростью казаки не обращали на него внимания. Горстка отчаянных храбрецов подобрались к воротам Городецкой башни и безуспешно пытались разломать их тяжёлыми топорами. В двух-трёх местах неприятелю удалось достигнуть самих стен. Более, однако, ничего сделать не удалось, крепость усилила огонь, и враг был вынужден отступить, оставив на подступе десятки недвижных тел. Так мощный морской вал рассыпается брызгами при столкновении с прибрежными скалами и, обессиленный, откатывается назад.

А утром кто-то из придворных доложил королю, что на одной из башен видно пожалованное казакам знамя. Сигизмунд обрадовался, хотя и удивился, что высокие чины не спешат к нему с победной реляцией. Послал каморника Слизня, чтобы выяснить дело, и, истомившись ожиданием, направился к крепости сам. Встреченный на пути Слизень поведал о неудачном ночном приступе.

— А как же моё знамя, или мне солгали про него?

Слизень помялся и сказал, что знамя действительно стоит на башне, но несколько повреждено. О том, что у королевского льва оторвана голова, он пояснить не решился. Истина в конце концов обнаружилась, и королю в который уже раз пришлось дать волю своему негодованию. Назначили расследование. Сотника, увидевшего, как уносят знамя, осудили на смерть, запорожцев было велено отправить под Белую.

— Пусть велижский староста сам распоряжается этим добром, — буркнул король, не желая более видеть бывшего любимца.

Прекрасная итальянка так и не получила мадригала, Гонсевский понял, что нужно начинать всё сначала. Ну а его величеству оставалось только ждать ответа на предложение о переговорах и более основательно готовиться к осаде — всё так, как и предлагал Жолкевский.

Вопреки миротворческим заявлениям Сигизмунда, его вторжение в пределы Русского государства ещё более обострило обстановку. Прежде всего возмутились приверженцы тушинского царика. «Король хочет отнять нашу корысть», — на все лады повторяли они. Напрасно успокаивал их Ян Сапега; разозлённый только что полученным поражением под Калягиным, он жаждал реванша, а войско воевать со Скопиным не хотело. Наконец после четырёхдневных уговоров пришли к согласию и разъединились: Сапега возвратился под Троицу, Зборовский ушёл в Тушино, а Лисовский двинулся в Ростовскую землю, где по своей злобной привычке стал срывать неудачу на беззащитных жителях.

Скопин тем временем, оставаясь под Калягиным, пытался соединиться с Делагарди, чтобы совместными силами идти на Москву. Союзники упрямились, углубляться в российские просторы они не хотели, длинный рубль оказался очень далёким. Формальной причиной их отказа являлась неполная уплата жалования и невыполнение русскими обязательств по передаче Швеции Карелы. Весь сентябрь ушёл у Скопина на сбор денег. 12 тысяч ефимков пришло из Москвы, три тысячи прислал Новгород, помогли северные монастыри: Соловецкий, Печенгский, Спасо-Прилуцкий, Устюжский, Архангельский... Скопин выдал жалования находящимся при нём шведам, 6 тысяч рублей деньгами да на 5 тысяч соболями, и выслал находящемуся в Торжке Делагарди своего ближнего боярина для улаживания дел по передаче Карелы. Делагарди в конце концов согласился и повёл своё войско к Скопину. Под Калязин он прибыл 16 сентября, где получил жалование мехами ещё на 15 тысяч рублей.

Союзники двинулись к Переславлю, очистили его от воровских шаек, затем продолжили движение дальше на юг к Александровской слободе, через которую шло снабжение сапегинского лагеря под Троицей, и захватили её. Сапега сразу ощутил печальные последствия этого шага: его воины стали голодать чуть ли под стать обитателям непокорной лавры. Он вознамерился поправить дело, собрал 4 тысячи человек и повёл их на Александровскую слободу. Вместе с ним шёл приехавший на переговоры о дальнейших действиях гетман Рожинский, впервые оба соперничающие военачальника шли на боевое дело рука об руку. 18 октября состоялась жестокая битва, ляхи проиграли и были вынуждены отступить. Гетманы разругались и разъехались, Рожинский — в Тушино, Сапега — под Троицу. Что дальше?

Скопин, следуя настоятельным просьбам Шуйского, нацеливался на Москву. Делагарди осторожничал. Опасно, говорил он, оставлять у себя в тылу разбойное войско Лисовского, а кроме того, с правого фланга всё время будет угрожать Сапега из своего троицкого лагеря. И снова у всех на устах замелькало имя лавры, несколько затемнённое жаркими событиями последних дней.

На выручку осаждённых Скопин направил 900-тысячный отряд под началом Давида Жеребцова, человека хитрого и своевольного. Эти его качества проявились в полной мере. Приблизившись к лавре, он спрятал своё войско в Сазоновой овраге и выслал к стоявшему здесь пану Тышкевичу переговорщиков. Речь пошла о продаже обоза с зерном. Пан, испытывающий продовольственные затруднения, с радостью согласился, и пока шёл торг, отряд Жеребцова под видом сопровождавших обоз подступил под самые стены. В монастырь он проник без боя.

Жалкое зрелище предстало перед глазами новоприбывших. От многочисленных подкопов, слухов и непрерывной пушечной пальбы на крепостных башнях и стенах появились широкие трещины, к иным для укрепления были привалены груды камней. Строения и братские кельи стояли без крыш — кровля и стропила пошли на обогрев; некогда мощённые булыжником площади и проходы превратились в грязное месиво, камень истратился на врагов и подпорки. Осадные лишения не обошли храмов, каменные исполины выглядели как витязи после битвы: на каждом следы от вражеских ядер, копоть от взрывов и близких пожаров. Но более всего поражали люди, они двигались как бесплотные тени, равнодушные и примятые, даже не сумев выказать радости от прибытия долгожданной помощи.

Иоасаф, с трудом подволакивающий больную ногу, полуслепой и совершенно беззубый, тихо благословил Жеребцова. Узнав, что он только что расстался с обозом зерна, горестно вздохнул и приказал накормить ратников. Гурий Шишкин, к которому перешло заведование монастырским хозяйством, возмутился:

— Отколь взять корму на этакую ораву? В день ставим по четыре квашни, более никак нельзя.

— Поставь восемь, они пришли к нам не для своей корысти, но в наше избавление. — Иоасаф поджал губы, ужав лицо почти наполовину, и по-прежнему тихо произнёс: «Давайте и дастся вам: мерою доброю, утрясённою, нагнетённой и переполненной отсыплют вам в лоно ваше, ибо какой мерою мерите вы, такою же отсыплется и вам».

«Как бы не так, — подумал Шишкин, — всё бы так отдавать, более года не продержались бы». Но Жеребцов решительно напомнил:

— Слышал? Мерою доброй и переполненной.

В тот же день он прислал своих людей в монастырские закрома и вымел оттуда остатки, оставив зерна лишь на самый малый прожиток. Но не только жадностью удивил Жеребцов. Жизнь после июльского приступа здесь успокоилась, между врагами наступило нечто вроде перемирия, прекратилась стрельба и подлые наскоки. Старцы часто выходили за стены за травами, кореньями, к колодцу с целебной водой. Иногда приводили покалеченных и лечили их, поляки не препятствовали этому. Жеребцов с таким положением не согласился:

— К чему подвергаться ненужному риску? Отныне из крепости ни шагу! Гулять там будут ратники, а не старики.

Он самочинно взял на себя роль главного воеводы, Долгорукий и Голохвастов не могли этому воспрепятствовать по причине изнеможения, да и людей у них было во много раз меньше. Всё справедливо, удивительно только, что новый воевода не захотел считаться с прежними. В начале ноября устроил вылазку в район Красной горы и возвратился с большим уроном, Сапега ещё располагал значительными силами. Сидельцы о погибших жалели, хотя и не удержались от некоторого ехидства: «Вот тебе и ратники, мы хоть и простаки, да нас святой Сергий милует».

И всё же эти жертвы оказались не напрасными, Сапега почувствовал, что лавра перестала быть просто непокорной, теперь её усилившийся гарнизон представлял для него серьёзную опасность и лишал прежней свободы действий. Этого и добивался Скопин: обезопасив свой правый фланг, он стал осторожно, шаг за шагом продвигаться к Москве.

Тревожная осень 1609 года знаменовалось значительным усилением власти Шуйского.