Несокрушимые

И ВОЗГОРЕЛОСЬ ПЛАМЯ

Весна 1609 года была ранняя, но первые очистительные грозы прогремели и того раньше. В конце февраля поднялась Вологда, её ополчение подымных людей под командой Никиты Вышеславцева двинулось к Волге, достигло городка Романова и, приведя его в покорность Шуйскому, направилось к Ярославлю. Вышедшие навстречу ляхи были разбиты наголову. Воевода Борятинский решил более не испытывать свою ловкость и сбежал вместе с остатками разбитых ляхов. 8 апреля ярославцы встретили победителей хлебом с солью и целовали крест Василию. Их примеру последовали Молога, Бежецкий Верх, Кашин, Углич.

В начале марта восстали костромичи и первым делом принялись за тех детей боярских, кто предал их в декабрьском сражении под Ярославлем. Всегда отличавшиеся беспокойным нравом, они на этот раз будто осатанели: до 200 человек казнили самой лютой смертью, не щадили ни жён, ни детей, отрезали им руки и ноги, вспарывали беременных, сдирали кожу с живых. И никто не мог укротить безумного буйства! Не стыдясь вылезающей из потаённых глубин скверны, один старался перещеголять другого в звериной злобе. Таковы, верно, самые дурные последствия смуты, когда отвергший законы человек теряет привычные представления о добре и зле. Наконец, утомлённые кровавым пиршеством костромичи поклялись на верность Москве и стали собирать своё ополчение.

Продолжил славные боевые дела нижегородский воевода Андрей Алябьев. Он разбил присланного из Тушина воеводу Семена Вяземского и повесил его на главной площади города. Затем привёл в покорность Муром и послал отряд во Владимир. Узнав о его приближении, владимирцы взволновались, захватили воеводу Вельяминова и привели в соборную церковь. Напрасно тот каялся и напоминал, что казнил отъявленного злодея Наливайко; соборный протопоп, дав ему причастие, вывел к народу и сказал: «Вот враг Московского государства». Его тут же забросали камнями; метали мужчины и женщины, старые и малые — все!

Узнав об отпадении Поволжья и Владимира, Сапега направил на усмирение непокорных своих воевод: Лисовского, Стравинского, Будзилу. Они подошли к Владимиру, но взять его не смогли. «Город сел на смерть» — так доложили гетману. Воеводы направились к Ярославлю. Сначала попытал счастья Будзила, однако ему удалось взять лишь внешний острог. Подошёл Лисовский — ярославцы отчаянно защищались и не подвинулись ни на пядь. Затеялись переговоры, их взял на себя уже известный Иоганн Шмитт. «А подойди поближе», — кричали ему ярославцы, когда он приблизился к стенам. Немец послушался, подошёл, его схватили и бросили в котёл с кипящей водой. Смотрели и ликовали, а более всего честный Эйлов, освободившийся от заимодавца. Потом то, что осталось от несчастного немца, кинули псам.

Не сумев взять города, Лисовский двинулся к Костроме — и снова неудача. Теперь крупная добыча была этому волку не по зубам, довольствовался лишь мелочью. Простояв две недели, Лисовский двинулся к Юрьеву-Польскому, здесь его встретил со своей ратью Фёдор Шереметев, пришедший освобождать Суздальскую землю. К сожалению, военное счастье изменило до сих пор удачливому воеводе, он уступил Лисовскому поле боя и был вынужден отойти к Владимиру.

А самая главная для царика гроза собиралась на севере, там готовил поход князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Несмотря на молодость, ему недавно минуло 23 года, за князем числилось уже немало славных дел. Посланный царём в Новгород, он должен был набирать ополчение в северо-западных землях и вести переговоры со Швецией о союзе против Польши. Карл IX предлагал свою помощь ещё с самого начала смуты, понимая, что в случае победы над Москвой Сигизмунд тотчас же начнёт борьбу за шведский престол. Однако Шуйский, верный лукавой привычке московских правителей скрывать истинное положение дел, уверял, что его государство находится в полном покое и собственных сил, чтобы справиться с немногими воровскими шайками, у него достаточно. Понадобилось очутиться на самом краю, чтобы поклониться уже самому, но теперь цена помощи стала неизмеримо выше. Кроме огромной суммы на содержание войска шведы потребовали отдать им Карелу и отказаться от всех притязаний в Ливонии. 28 февраля 1609 года договор был подписан, и войско под началом шведского полководца Якова Понтуса Делагарди вступило на русскую землю.

Сам Карл IX ничем не поступался. В посланном войске насчитывалось пять тысяч человек: французы, испанцы, англичане, немцы, шведы, финны... То был сброд головорезов со всей Европы, который постоянно имел у себя под рукой хитрый король, не желающий проливать кровь собственных подданных. Он называл их «мои бесчестные плуты» и пользовался ими в обеспечение своих обязательств, ничего не тратя сам и приобретая практически задаром все договорные выгоды. Этот разноплеменный сброд был озабочен лишь одним: как можно скорее получить обещанную плату и в её отсутствие отказывался предпринимать какие-либо действия, кроме грабежа окрестных сел. В распоряжении Скопина имелось чуть более двух тысяч ополченцев, годных более к сохе, чем к мечу, удержать алчную ораву разноземцев не удавалось. Не было и немедленных денег, чтобы заткнуть им глотки.

30 марта Скопин и Делагарди встретились в Новгороде. Швед был лишь на четыре года старше Скопина, но своим воинским искусством уже сумел завоевать европейскую известность. Юные полководцы сразу почувствовали взаимную симпатию, радовались и новгородцы, глядя на них, красивых, статных, пышущих энергией и отвагой. Договориться о совместных действиях им не составило труда, хотя над каждым довлели свои обстоятельства. Нетерпеливый Скопин требовал немедленного похода на Москву, имея в виду не только главную цель войны, но и то, что собранное под единым командованием войско легче удержать от грабежа и разбойных дел. Делагарди опасался бурного разлива рек и советовал подождать конца распутицы, пока же, до уплаты полной суммы в 32 тысячи рублей, считал необходимым приводить в покорность окрестные города — Псков, Ям, Копорье, Ивангород... Надолго оставлять в бездействии своих сорвиголов он считал опасным. Итак, деньги — вот на что должен был тратить главные усилия Скопин. С большим трудом удалось наскрести 8 тысяч, почти половину, за неимением звонкой монеты, выдали соболями. За остальными были во все края разосланы люди. В конце апреля поход всё же начался.

Его ближайшей целью являлась Старая Русса, где стоял пан Кернозицкий. Сначала отправили сборный передовой отряд, за ним должны были следовать главные силы. Кернозицкий, прослышав о движении войска, выслал усиленную разведку, вся она в скором бою была уничтожена. Тогда пан сжёг Старую Руссу и побежал; 5 мая его нагнали у села Каменка и разбили наголову: взяли 10 пушек, бочки с порохом, пленников, лошадей, а 600 тел оставили на поле боя. Кернозицкий в страхе прибежал в Тушино и всполошил вестью о том, что с севера идёт сильное войско. Рожинский послал вернуть загонные отряды и приказал слать военный люд из городов. Обе стороны готовились к решительной схватке, но уже сейчас, прослышав о первой победе, от царика стали отпадать новые города. Принесли повинную Торжок, Старица, Осташков, Дорогобуж, Вязьма...

О весенней волне восстаний против Самозванца в Троицкой лавре знали, земля полнилась слухами, да и чувствовалось, что Сапега, вынужденный рассылать повсюду отряды для борьбы с восставшими, ослабил хватку. Этому способствовало и частое отсутствие Лисовского, самого кровожадного и непримиримого врага. Новых попыток взять крепость не предпринималось, дело ограничивалось вылазками и мелкими стычками. Некоторое облегчение принёс пришедший обоз, после разоблачения и казни Павлова утихли внутренние раздоры, главной бедой по-прежнему оставалась болезнь.

У осаждённых кончились силы бороться с ней, многие, отважные, заразились сами, в их числе и Ксения Годунова, менее твёрдые отступились. Очевидец свидетельствует: «Некому было ни перевернуть больного, ни приложить пластыря, ни промочить уста, ни умыть лица и рук; изнемогающий обтирал себе уста и глаза замаранною рукою и переводил болезнь на глаза и уста; в ранах заводились черви, и люди умирали в страшных муках без призрения». Случались дни, когда умирало по пятьдесят и более человек, их хоронили всех разом, в общих могилах. С утра до вечера в лавре слышались погребальные звоны, молитвы и плачи над усопшими. Святые старцы, изнемогали от исправления бесчисленных церковных треб и нередко, чтобы прочитать заупокойную молитву над новопреставленным, их приходилось поддерживать под руки. Не видилось никаких явных средств, чтобы противостоять повальному мору, многие от отчаяния всходили на стены, желая принять смерть в честном бою, но гарцующие внизу ляхи потешались над ними, называли «червеносцами» и кричали, что не хотят марать своих рук.

Лишь немногие не пали духом и делали вылазки, часто удачные. Среди них был и Ананий Селевин. Враги уже стали отличать этого всадника, одетого во всё чёрное, под стать своему коню, и неизменно удачливого в стычках. Не проходило дня, чтобы он не привёз в лавру нового пленника. На него сначала роптали, зачем-де нам лишний рот, но у Анания был свой расчёт, он тут же обменивал их: простые шли за воз дров или еловых веток, за знатных число возов увеличивалось. Ветки бросали в чаны, где варился настой, им поили больных и здоровых. Случилась ещё одна благодать: в одну из ночей явился пономарю Иринарху преподобный Никон и просил передать болящим людям, что в эту ночь выпадет снег, последний в зиму, пусть те, кто хочет получить исцеление, им натираются. Снег в самом деле выпал, и многие от отчаяния последовали совету.

Замечательнее всего, что он действительно оказался последним; с того времени ярче заблестели солнечные лучи, на поветях засверкали хрустальные сосульки, засинели снега. Немало страждущих почувствовали облегчение, помогло ли тому живительное тепло или горькое еловое варево, трудно сказать, но большинство исцелённых приписало это действию чудесного снега, так хотелось верить в заступничество святых покровителей. Надумали показать, что у «червоносцев» ещё достаточно сил для борьбы, и в один из солнечных мартовских дней сделали необыкновенно удачную вылазку, побили много воров, взяли пленных, в их числе важного пана Маковского. Он поведал о восстаниях в Поволжье и изгнании оттуда ляхов. Сердца осаждённых наполнились радостью. Впервые за многие дни в лавре раздавались не погребальные, а торжественные звоны. Верили, что такой же благовест скоро прозвучит в честь и их победы.

Случались, однако, и неудачи. Быстро таявшие снега расквасили почву, наполнили ручьи, превратили их в бурные потоки. Глиняный овраг, пролегавший между западным участком крепости и горой Красной, стал трудно проходимым, так же тяжело стало приближаться к крепости с южной стороны: мелкая речушка Контура разлилась так широко, что иначе как на лодке через неё не переправиться. Ляхи принялись наводить временные мосты, троицкие надумали сделать вылазку и их уничтожить. За дело взялся новоприбывший Останков со своими людьми. Вышли на рассвете, до моста через Глиняный овраг отряд добрался благополучно, однако ни зажечь, ни взорвать его не удалось. Ляхи, привлечённые звуками работ, в большом числе высыпали на берег и затеяли стрельбу. Грязь и осклизлая пойменная почва не позволили быстро отступить, многих потеряли убитыми, одних только детей боярских 15 человек. С той поры стороны присмирели, ждали просухи.

То был своеобразный отдых, расслабление. Враги без страха подъезжали под стены, просили вино, предлагали за него еду, расспрашивали о знакомых, делились новостями. Однажды прислал своего слугу сам гетман Сапега, у него, как сообщил тот, болела голова от дурного вина, просил продать хорошего на опохмелку. Посланца звали Матьяш, он служил у гетмана трубачом. Маленький, чернявый, цыганистого вида, с тонким горлом и сильно выдающимся кадыком, казалось бы, откуда взяться воздуху в этой впалой груди, ан нет, трубил так, что слышали в самых дальних уголках. Слугу из уважения к хозяину впустили в крепость и привели к воеводам.

Матьяш держался свободно, было видно, что общаться с высокими чинами ему не в диковинку. На вопрос, где выучился русскому языку, объяснил, что долгие годы ходил по Северской земле. Сам он происходил из семьи исконных гуртовщиков, которые каждую весну отправлялись туда на промысел. Многие впоследствии осели, сестру его Марику, девушку редкой красоты, знал весь Путивль. Долгорукий, услышав такое, вздрогнул: эту красивую мадьярку он действительно знал и довольно близко, но вздрогнул не потому, что почувствовал нечто вроде стыда, просто не хотел вспоминать про своё воеводство в Путивле. Тогда он одним из первых признал Димитрия и поклялся ему в верности, правда, Самозванец был другим да и в Москве сидел не нынешний царь, а всё лучше не давать пищу для кривотолков. Вон Голохвастов сразу насторожился и глянул в его сторону, никак не может забыть старое.

Князь приказал подать вина, Матьяш глотнул токайского и застыл, из уголка глаза выкатилась слеза.

— Ты чего? — удивился Долгорукий.

— О, благословенная жидкость, всего несколько капель — и моя душа растаяла, подобно вешнему снегу. Уже не верится, что когда-нибудь увижу край, где столько тепла и света. Полгода живём хуже скотов: грязь, сырость, проклятые вши, по тройке на щепоть, холод...

— Мы вас к себе не звали, — хмуро заметил Голохвастов.

— Не звали, — уныло согласился Матьяш, — а незваному гостю, как говорят, и уйти не можется.

Он поник головой, Долгорукому даже стало жалко, всё-таки родственничек.

— Ты пей, пей, — разрешил он, — только шапку надень, чтоб вши не расползлись.

Матьяш жадно припал к кружке, его острый кадык заходил ходуном. Голохвастов с недоумением посмотрел на Долгорукого: с чего это так раздобрел обычно суровый князь? Тот ответил успокоительным жестом и снова наполнил кружку.

— И долго ли будет ещё гетман у нас гостить?

— Давно бы ушёл, да гордость не пускает.

— Вашим теперь несладко приходится, пора бы всем собраться до кучи и к дому, не поговаривают ли о том?

Матьяш помотал головой, он захмелел, губы у него вытянулись и стали менее послушными, речь замедлилась.

— Не-е, гетман в куче не может, он у нас навроде кота: ходит, где хочет, и лезет, на кого хочет... А Марика, сестрёнка, тебя часто вспоминала, это, говорила, настоящий лыцарь...

Долгорукий приосанился, разве не приятно услышать похвалу от такой красавицы? Доброе, бесшабашное время, прошло всего-то пять лет, но кажется — целая вечность. С приходом первого Димитрия, заявившего свои права на московский трон, сонная, размеренная жизнь Путивля будто вспенилась от нового искромётного потока. Все были полны надежд и радужных мечтаний, кипели отвагой и удалью. Тогда он, уже начавший заплывать годами, вдруг ощутил новый вкус к жизни, стал пристальнее вглядываться в окружающий мир и познал то, что доселе оставалось неведомым.

— Я тоже помню твою сестру, — сказал Долгорукий и повернулся к Голохвастову с объяснением: — У неё был удивительный дар пророчества: по первому взгляду узнавать судьбу человека. Увидев Димитрия, молодого, полного силы, она сразу определила, что тот не проживёт трёх лет, и оказалась права. Тако же верно говорила многим другим, меня же уверила, что доживу до старости.

Матьяш вскинул голову и протянул кружку:

— Выпьем за твоё здоровье! В нашем роду умеют предсказывать будущее, и хоть мне до Марики далеко, могу побиться об заклад, что Сапеге тоже более трёх лет не отведено. Он со всеми своими панами скоро сгинет на вашей земле.

Воеводы переглянулись, теперь понятно, зачем на самом деле пожаловал трубач.

— Не лучше ли в таком случае переменить службу, — осторожно сказал Долгорукий, — живые щедрее мертвецов.

Матьяш сидел, свесив голову, и, казалось, не слышал предложения. Голохвастов поморщился, этот пьяница казался ему сомнительным приобретением. К тому же начинал склоняться и князь.

— У Водяной башни треснула стена, — вдруг послышался маловнятный голос мадьяра. — Гетман приказал устроить сильный взрыв, дабы башня обрушилась...

Это так, состояние башни давно внушало опасения, и не только потому, что через неё враг мог проникнуть в крепость. Там, внутри, находился колодец, то был крайний запас на случай, если лавра окажется отрезанной от внешних источников. Троицкие пытались замазывать трещину, это не помогало, она всё более расширялась, видно, разрушился фундамент. Но как об этом узнали ляхи? Ничего более вразумительного добиться не удалось. Сидели и думали: пьяный ли то бред, или ловушка, подстроенная Сапегой? А если правда, то как лучше всего поступить? Новый подкоп, начиненный порохом, не взорвёшь, ляхи сами того добиваются. Затопление не получится, вода спала. Оставалась только встречная вылазка, но если ляхи её ожидают, она обречена на провал. Ну и наиграл трубач! И ведь напился, будто нарочно, такому грозить бесполезно и пытать — пустое дело.

Долгорукий верил, Голохвастов сомневался, однако в том и в другом случае нужно что-то делать. Прежде всего стали насыпать земляной вал за башней и примыкающими к ней Водяными воротами, это на случай, если башня не устоит и образуется пролом. Затем решили всё-таки попытаться предотвратить взрыв и сделать вылазку. Ночью выслали засаду в Глиняный овраг, та после долгих поисков действительно нашла лаз, ведущий к Водяной башне. Часть людей затаили возле него, остальные рассеялись по оврагу и стали засеивать подступы к нему знаменитым «троицким горохом». Это чтобы воспретить быстрый подскок конных ляхов. Оставили только неширокий проход для своего отхода. Ночь уже кончалась, гостей всё не было.

Вдруг на другом конце, со стороны Уточьей башни, послышались крики и пальба, дозорные заметили ляхов, крадущихся к крепости со стороны Нагорного пруда. Так вон оно что! Хитрый Сапега, пожертвовав личным трубачом, решил обмануть троицких простачков. Взбешённый Долгорукий по пути к Уточьей забежал в палату, где держали Матьяша до вытрезвления, и хотел тут же снести ему голову. Горяч был воевода, скор на веру и на расправу, Голохвастов еле его удержал, казнить-де всегда успеем. Нападавших удалось быстро рассеять пушечным огнём, цель вылазки осталась неясной.

А засада в Глиняном овраге продолжала своё сидение. Начало светать, овраг почти до краёв наполнился предутренним туманом. Скоро взойдёт солнце и разгонит его, придётся возвращаться назад, пока враг не увидел троицких и не открыл стрельбу. Но вот почувствовалось движение воздуха, и из тумана показались неясные очертания: по дну оврага двигалась вереница лошадей, к каждой было приторочено по два бочонка. Дождались-таки! Кусты уже оделись зеленью, они хорошо скрывали притаившихся и у них хватило выдержки спокойно досидеть до конца вереницы. В рощах раскатывались соловьи, природа потягивалась и начинала просыпаться. И тут, заглушая соловьиные трели, раздался пронзительный свист, из кустов на оторопевших ляхов выскочили засадники. Стрелять не стали, опасаясь попасть в смертоносный груз, работали саблями и ножами. Крики, проклятья, стоны, звон железа — на шум боя устремилась конная поддержка — здесь и начал свою работу троицкий горох: западали кони, к звукам боя добавилось их жалобное ржание.

Вылазка оказалась удачной, потеряли самую малость, зато удалось захватить и доставить в крепость весь порох. Долгорукий был доволен и во искупление своей горячности велел подать Матьяшу штоф токайского. Голохвастов был более сдержан, сомнения у него остались. Они, несмотря на примирение, так и не смогли превозмочь привычки постоянно прекоречить друг другу. Случай дал возможность устроить новое испытание.

С появлением травы осаждающие стали выгонять скот на пастбища. В лавре смотрели голодными глазами на скотину, заполнившую окрестные поля, и думали, как бы заставить воров поделиться с ними. Наконец придумали сделать вылазку на Княжее поле, где на сторожке стояли казаки. Стражники это были плохие, люди разбойного склада вообще тяготятся монотонной работой, пили горилку, горланили песни, устраивали игрища со скачками, однако и у таких из-под носа не уведёшь. В рисковом деле всегда первый Ананий Селевин: уведу, сказал, только помощника дайте. Тут и вспомнили про Матьяша.

Среди бела дня Ананий выехал из крепости и поскакал к Княжьему полю. Скотина с раздутыми боками лениво жевала траву, казаки, сморённые жарким солнцем, спали мёртвым послеобеденным сном. Анания заметили в самый последний момент и дали предупредительный выстрел. Он не стал ждать, пока стражники очнутся от сонной одури, одного поддел копьём, другого рубанул саблей, третьего придавил конём. Затем подскочил к палатке, где почивал сотник, завалил её, позволил Воронку поплясать на ней и поскакал к лесу. Казаков как ветром сдуло, бросились в погоню, с криками, со свистом. Ананию только того и надо, чтобы их с поля увести. Воронок полетел стрелой, оторваться от казацких лошадок ему ничего не стоило, и он стал пошаливать: то сбавит ход, то припустит. Ананий отпустил поводья — пусть играется. А в это время вышедший вслед за ним Мать-яга, вспомнив про знакомый промысел, сбил в кучу с полсотни голов и погнал их к Конюшенным воротам. Пастухи не смели мешать, зарылись в траву, только гузна выставили.

В тот вечер лавра ужинала по-праздничному. Особенное веселье происходило в княжеских хоромах. Долгорукий, осоловевший от еды и питья, выказывал мадьяру большую приязнь, а когда тот запел удалую песню, бросился в пляс. Голохвастов смотрел и удивлялся, никогда ещё не видел князя в таком задоре. Но самое удивительное случилось позже, когда Матьяш, расслабленный обильной пищей и вином, затянул протяжную мадьярскую песню. Его высокий и сильный голос будто раздвигал стены палаты, рвался на простор, и не знающим слов слушателям ясно виделась бескрайняя степь, покрытая весенними цветами, и промытое обильными дождями синее небо. Они ощущали пронзительную свежесть раннего утра и вдыхали необыкновенной чистоты воздух, напоенный живительными силами земли. Долгорукий слушал как зачарованный, слёзы катились из его глаз, он их не стеснялся и не оттирал, а когда песня закончилась, воскликнул:

— Ох, парень, ты настоящий чародей! Так растревожил меня своими песнями, что будто десять годков скинул, — и, запустив широкую лапищу в волосы Матьяша, прижал его голову к своей груди.

Вот какая случилась у них любовь.

Мадьяр и вправду оказался чем-то вроде чародея, его знания и умение выходили за рамки навыков обычного трубача. Он ловко управлялся с саблей и беспощадно разил бывших соратников в многократных вылазках; показал неплохие навыки в пушкарском деле: попал из крепостной пушки во вражескую тарасу и завалил её; знал толк в лекарском деле: умел останавливать кровь и ловко перевязывать раны; и что самое удивительное — мог безошибочно предсказывать погоду. Словом, вскоре сделался для князя совершенно незаменимым человеком, тот стал к нему всё чаще обращаться за советами, не отпускал от себя ни на шаг, даже определил место для ночлега в соседней палате.

Ян Сапега встречал свою сороковую весну, она не обещала быть особенно радостной. Из Тушина только что пришла грамота. Перечислив с утомительной подробностью свои несуществующие титулы, парик благодарил его на присылку двух перехваченных гонцов, вёзших письма от Скопина в Москву, и выражал надежду, что «ваша благосклонность окажет нам наивозможнейшую помощь в противостоянии надвигающейся угрозе с севера». Гетман пренебрежительно отбросил послание — этот фигляр не должен рассчитывать на «нашу благосклонность». Уйти из-под монастыря просто так, напрасно простояв восемь месяцев под его стенами, значит расписаться в собственном бессилии и навсегда покрыть позором своё имя. И что его в таком случае ожидает? Стать вровень с многочисленными воеводишками, вроде наглого и бездарного Зборовского, или, того хуже, поступить в подчинение молокососа Рожинского, чтобы умножать его ратную славу? Покорно благодарю! Довольно того, что он держит в повиновении всю северо-восточную Русь, расходуя на то большую часть своего войска. Иначе жалкое пристанище чёрных воронов уже давно было бы взято.

Нужно, пожалуй, ещё раз обратиться к этим упрямым олухам в монастыре. По всем прикидкам, там уже не должно остаться людей, способных воевать, из чего же им держаться? Он предложит лёгкие и почётные условия сдачи: пусть продолжают сидеть в своём курятнике, лишь бы вывели ратных людей и отвалили хоть малую толику на военные издержки — вот малость, которая позволит сохранить лицо обеим сторонам.

В крепость ушёл очередной ультиматум. Он содержал действительно мягкие требования, причём слово «сдача» вообще не употреблялась, речь шла о почётном «замирении». Но чтобы скрыть очевидную безысходность осаждающих, заканчивалось решительно и грозно:

«Аще и в этот раз не примете наше ласковое увещевание, то сделаем приступ, могучее прежних, не дадим пощады ни мирским, ни Божиим людям, ни старым, ни малым, накормим диких зверей трупьями вашими, а очи бессмысленны дадим чёрным воронам на склёв. И обитель, вами осквернённую, поровняем с землёй, чтоб следа не осталось. Так вы, твердолобцы, помыслите: аще своя жизнь не дорога, то о Божием доме порадейте».

В лавре прочитали и призадумались. Стали гадать, когда ожидать обещанного приступа и как ему противостоять? Первую загадку разрешил Матьяш: гетман, сказал он, любит делать себе подарки, именины у него как раз на Предтечу, 25 мая, тогда и крепость хочет получить. Другим отгадчиком оказался монах Нифоний. Бедный брат заболел водянкой, и без того грузный, он раздулся, наподобие пузыря, того и гляди, лопнет. Стал ходить тяжело и говорить с одышкой, однако нашёл в себе силы дойти до воевод и спросить, знают ли они, чего ляхи и воры боятся более всего? Долгорукий не стал голову ломать, отмахнулся, а Голохвастов угадал верно: боятся, сказал, кабы скраденное у них не отняли, недаром сказывают, что вор караульщиков стережёт.

— Верно, — подтвердил Нифоний, — ежели прознают, что на ихний обоз напали, никакая война им не с руки.

— Ты куда клонишь?

Нифоний с трудом примерялся, потом тяжело опустился на колени.

— Дозвольте, господа воеводы, последнюю службу сослужить. Проберусь в обоз, а как приступ зачнётся, подожгу его.

— Куда тебе, бедолага, дело непростое, здоровому не осилить.

— Бог поможет, всё лучше, чем вживе преть, хуже никак не будет...

Подумали воеводы, риска действительно никакого, но для того, чтобы дело в прямом смысле слова выгорело, к Нифонию приставили крепкого помощника — Анания Селевина, его даже спрашивать не стали, знали: если где опасное дело, он тут как тут.

Задумка эта при удаче наверняка способствовала бы отражению грядущего приступа, однако не следовало забывать и о проверенных средствах: стали выгребать остатки серы и извести, калить ядра и точить ножи. Малочисленных воинов, где только можно, заменяли женщины, в этот раз вся тяжесть по подготовке крепости легла на них. Мужчины участили вылазки в надежде доподлинно узнать о замышлениях панов. В их стане действительно наблюдалось необычайное оживление.

Накануне Вознесения летучий отряд воровских казаков словил на Дмитровской дороге двух чернецов. Один из них, большой и толстый, с трудом передвигал брёвнообразные ноги. Он объяснил, что идёт в лавру к колодцу с чудодейственной водой для исцеления от хвори. Второй был не охотник до разговоров, он угрюмо молчал и, судя по всему, более чем на роль провожатого не годился. Казаки не проявили большого интереса к странникам, но пропустить их к лавре отказались. Скоро, сказали, возьмём её, тогда и целитесь, ежели там что-нибудь останется. Среди них нашёлся только один не в меру подозрительный. Тощий и корявый, наподобие засохшей ветки, он несколько раз обошёл вокруг монаха, удивляясь его размерам, и, уже не доверяя своим глазам, стал ощупывать. Первые пробы ещё более усилили подозрения, кончилось тем, что он вынул саблю и вспорол монашескую рясу. Казаки не смогли сдержать удивлённых криков — безобразно раздувшаяся плоть монаха была завешена небольшими мешочками с порохом и серой. Напрасно уверял тот о лечебном назначении этого зелья, чернецов скрутили и повели в пыточную избу. Тот, который поменьше, оказался равнодушным к предстоящим пыткам и не прервал своего угрюмого молчания. Зато с толстяком дело устроилось быстро, после нескольких уколов ножом, он стал исходить жидкостью, а вместе с нею из него потекли слова признания. Он рассказал о своём намерении устроить пожар в обозе и тем самым сорвать приступ. Чернецов потащили к Сапеге.

Гетманское приближение устроило широкое застолье. Сперва думали пировать по-настоящему после приступа, в победном исходе которого никто не сомневался, а перед тем только разогреться. Однако начав, не смогли остановиться, виною тому оказались приехавшие с поздравлениями многочисленные гости. Староства, землячества, ближние города, остававшиеся в покорности царику, влиятельные вельможи — все старались напомнить о себе могущественному и своенравному гетману, перед которым заискивал сам король. Сапега терпеливо выслушивал обращённый к нему поток льстивых слов. Умный человек, он прекрасно сознавал истинную цену этой внезапной всеохватывающей любви. Полгода тому назад, когда Вор торжествовал на большей части Московии, о нём почти не вспоминали; теперь же, в трудную минуту, «его благосклонность» понадобилась всем. Тушинский царик почтил особой грамотой. Привёзший её вальяжный пан, обладатель зычного голоса, гремел на всю палату:

«Искренно и верно нам любезный! Изъявляем воодушевлённую признательность за многотрудную службу благосклонности вашей, увенчанную славными победами над врагами, за примерное радение над землями, отданные вашему попечительству... Жалуем благосклонность вашу нашей царской милостью и обещаем распространить её на все времена».

Гетман не смог сдержать равнодушного зевка. Нынешний царик во многом был обязан своим появлением Льву Сапеге, великому канцлеру литовскому, а тот не имел тайн от своего племянника, потому юбиляр знал истинную цену тому, кто направил громогласное поздравление. Всё это славословие навевало скуку, и гетман прилежно налегал на вино — единственный идол, которому поклонялся, а нередко даже падал ниц. Он вообще не жаловал царедворцев, как, впрочем, и окружающих его льстецов, привязан был лишь к одному существу — маленькой обезьянке Занусе, привезённой в подарок из чужедальней земли. Она любила сидеть у него на коленях и грызть орехи, заваливая шелухой важные бумаги, а ещё облизывать гетманский палец, который смачивался в каждом новом кубке. Обычно кубков было так много, что к концу пира бедняжка выглядела не лучше хозяина. Письмо царика было положено перед Занусей и удостоилось судьбы важных бумаг.

Узнав о поимке поджигателей, Сапега беззастенчиво оборвал очередного льстеца и приказал привести их к себе. Ему не нужны были какие-либо новые сведения об обстановке в крепости, она была хорошо известна стараниями перебежчиков. Единственно, чего не могли объяснить изменники, почему так упорствуют защитники, откуда черпают силы и на что надеются. Может быть, это удастся сделать людям, добровольно отправившимся на верную смерть? Но если и не удастся, то их появление позволит хоть немного скрасить однообразие утомительного торжества.

Сапега внимательно посмотрел на приведённых и не скрыл отвращения при взгляде на толстого монаха. Он не жаловал это жеребячье племя, досаждавшее ему на родине, а к толстым людям вообще испытывал отвращение, считая их признаком человеческого вырождения. Ясно, что Нифоний, несмотря на своё жалкое состояние, ни на что хорошее рассчитывать не мог. Анания же это блестящее сборище прожорливых панов не интересовало вовсе, он как бы отрешился от окружающего мира, жалея лишь о том, что не довелось погибнуть в честном бою.

Сапега дал знак и пленников подтолкнули ближе.

— Монах, тебе известны предложенные мной условия сдачи? — спросил он.

Тот тяжело задышал и наклонил голову. Застольники возмущённо загалдели, кто-то вызвался научить дикаря почтительности, Сапега остановил ретивца движением руки и продолжил:

— Тогда объясни мне причину столь неразумного упорства, дикий зверь и то подчиняется силе, зачем же упрямитесь вы? Я не хочу разорять обитель, если из неё выйдет войско, или вы не доверяете слову польского гетмана?

Сапега возвысил тон и согласно ему зашумела оскорблённая шляхта. Монах с трудом поднял голову и заговорил. Слова выходили из него с горловым свистом.

— Из храма нельзя изгнать того, кто пришёл под защиту, равно как и того, кто защищает его... Клянущийся храмом клянётся им и живущими в нём... Обитель не может выдать тебе своих защитников...

Гетман пренебрежительно отмахнулся — слова! Столько пустых слов, не имеющих силы и веры, он устал от этого словоблудия. Любящие говорить и поучать монахи никогда не служат образцом добродетели сами. Они похваляются самоотверженностью, а на деле пуще всего боятся лишиться своей пустой и лживой жизни. Ну-ка, посмотрим.

— Твоё попечение о ближних достойно вознаграждения, — усмехнулся Сапега, — что ты сделаешь, если я пощажу и оставлю тебе жизнь?

— Я буду до последнего смертного часа возносить молитвы, чтобы Господь покарал тебя за содеянное и более не позволял творить зло.

— Я укорочу путь твоей молитвы, ибо дам возможность вознестись самому, — проговорил Сапега и посмотрел на второго пленника: — А ты не желаешь составить ему компанию?

Ананий пожал плечами и получил за такое неуважение крепкий удар от стоявшего сзади стражника.

— Эта скотина не понимает человеческих слов, — послышались насмешливые голоса, — такого лучше держать на свинарне вместе с ему подобными. А может, он вовсе без языка? Надобно Немко покликать, чтоб разговорил. Эгей, да вот он и сам, давай-ка поболтай с нашим гостем.

В палату вошёл белобрысый литвин с дымящимся подносом и, поставив его на край стола, принялся ловко разделывать мясо с помощью большого ножа и вилки. Его подталкивали, щипали, требовали разговора, а он на всё молчаливо улыбался и щедро одаривал насмешников огромными кусками. Пьяный сброд не терпит пренебрежения, особенно те, кто не вышел ни статью, ни знатью. Очень уж захотелось им свести двух молчунов, если не в разговоре, то хотя бы в драке. Со всех сторон посыпались предложения, одно гаже другого, наконец, какой-то одноглазый казацкий сотник вырвал у немого вилку с ножом и, подняв их над головой, выкрикнул:

— Не гоже хлопам панское оружие, пусть бьются этими приборами!

Впервые допущенный к высокому столу, он кичился своим положением и всеми силами пытался обратить на себя внимание. Выходка была поддержана одобрительным гоготом, Сапега махнул рукой и отвернулся, выказывая всем своим видом полнейшее равнодушие, а Зануся укоризненно покачала головкой. Немко вручили нож и стали подталкивать к противнику, он недоумённо оглядывался вокруг, с его лица не сходила обычная улыбка. Ананию бросили вилку и крепкими тычками заставили взять её в руки. Шум усиливался, затевались споры, подвыпившие паны сейчас сами не отличались от дикарей. Поединщиков толкали, пока они не очутились лицом к лицу. Немко продолжал непонимающе хлопать белыми ресницами, Ананий хмуро поглядывал на бесноватых застольников, прикидывая, кому сподручнее всего поднести угощение со своего прибора. В них стали швыряться кусками со стола и всем, что попадалось под руку. Сотник, суетившийся больше всех, больно уколол Немко из-за спины Анания, и тот, озлившись, замахнулся ножом. Ананий ловко отвёл удар, Немко замахнулся снова.

— Давай, давай, режь москаля! — послышались радостные крики. Особенно усердствовал толстощёкий пан Купцевич, он даже побагровел от натуги.

— Геть! Гиль! Гис! Ату! — выкрикивал скакавший рядом сотник. Немко наносил безуспешные удары, над ним потешались, и он озлился, заработал проворнее. Дважды нож достиг цели, одежда противника обагрилась кровью, игра становилась опасной. Как ни трудно было приноровиться к необычному оружию, Ананий постепенно его осваивал, и если бы захотел, мог бы даже перейти в наступление, но нет, такого он себе не позволил. При очередном ударе ему удалось поймать нож литвина между зубьями вилки и сделать крутой поворот, так что нож вырвался из его рук. Растерявшийся противник испуганно застыл, уставившись на два острых стальных зуба, направленных ему в живот. Он перевёл взгляд на противника, глаза его молили о пощаде. Ананий отвёл руку для замаха и метнул вилку, она пролетела мимо, угодив прямо в толстощёкого пана. Вопль и проклятья потрясли палату — за всякую потешку полагается плата. Сапега дал знак увести пленных, а бестолкового литвина наказать розгами.

В тот же вечер по приказу гетмана сколотили нечто вроде домика и начинили его порохом. Домик поставили на телегу и поместили туда пленников, а чтоб все видели сидельцев, прорубили для их голов два отверстия. Телегу должны были подвести к крепости и взорвать перед началом штурма, дабы устрашить защитников и показать тщетность их надежд.

Смертники вели себя смирно. Нифонию стало совсем плохо, так что каждое движение причиняло боль. Он часто впадал в беспамятство, а когда приходил в себя, шептал еле слышные молитвы. Ананий тоже находился в полузабытье. Вся жизнь в эти часы проходила перед его глазами, он сызнова переживал счастливые минуты с Груней и детишками, окружающий мир для него перестал существовать, счёт времени потерялся. Уже далеко за полночь ему почудился шорох, на который сразу не обратил внимания. Однако шорох продолжался, он исходил откуда-то сбоку их временного обиталища. Вскоре выяснилось, что его причиной являлся Немко. Что руководило бедным парнем: панские издёвки, несправедливое наказание, благородство противника — трудно сказать, наверно, всё вместе. Получив свои розги, он пробрался к возку и стал отдирать боковые доски с намерением выручить того, кто не захотел его увечить и мстить за полученные раны. После упорной работы ему удалось отодрать две доски, этого оказалось вполне достаточным для того, чтобы извлечь Анания. Нифония такая щель не устраивала, для него понадобилось бы разрушит всю стенку, да он и сам бы отказался от освобождения, ибо уже потерял способность двигаться. Немко торопил, до рассвета оставалось мало времени, Ананий, прощаясь, сжал вспухшую руку своего товарища, тот едва шевельнул ответно и что-то прошептал. Прощай, смелый и отважный воин, прощай, милосердный и отзывчивый брат, ты не напрасно прожил свою жизнь, мы вспомянем тебя добрым словом!

А в скором времени, когда осветлился край неба и ночная мгла стала отступать перед предутренней серостью, к крепости неслышно подкрадывались два недавние противника.

— Кто идёт? — послышался грозный оклик со стены.

— Свои! — отозвался Ананий, отозвался сразу за двоих.

Известие о неудавшемся поджоге чуть было не привело к новому столкновению между воеводами. Долгорукий стал упрекать Голохвастова, зачем тот согласился послать поджигателей на заведомую гибель, я-де отговаривал, да разве тебя угомонишь? Голохвастов крепился, понимал, что в князе бурлит раздражение, но тут некстати подал звонкий голос Матьяш:

— У гетмана ума много, его простой выдумкой не обскачешь.

Голохвастов не выдержал:

— Почто в разговор встреваешь? Задним числом и дурак речист.

Долгорукий вступился за своего любимца и пошёл у них разговор на громком голосе. Слава Богу, мысль отрезвила: когда же всё-таки ждать приступ? Голохвастов посмотрел на Матьяша:

— Теперь-то почему молчишь? Не ты ли в уши надул о гетманском подарке, вот и держи ответ.

У того голос стал потише и потусклее.

— Пан гетман гуляет без удержу, верно, его хмель на стены не пустил.

Ладно, послали за Ананием, чтобы ещё раз порасспросить. У Селевина разговор короток: да и нет, а то и просто головой качнёт, ничего нового. А другой, которого с собой привёл? От него и этого не дождёшься... Однако ж послали и за ним.

Немко вошёл с неизменной улыбкой, поклонился воеводам, и вдруг его улыбку будто вихрем согнало, замычал, заплевался, заскрежетал зубами. Воеводы переглянулись, может быть, падучая одолела? Матьяш подтвердил и вызвался привести лекаря. Когда пробегал мимо, Немко на него цепным псом накинулся, хорошо, что Ананий удержал. Он, однако, первым и сообразил в чём дело, отпустил немого и бросился вслед за мадьяром. Нагнал его у самых Водяных ворот и свалил на землю, хотел сказать, что лекарей здесь не бывает, да это и без того ясно. Привёл его Ананий обратно, поставил перед воеводами — объясняйся. Обычно нагловатый Матьяш выглядел мокрой курицей и бормотал что-то невразумительное.

— Шпег[6], — произнёс Ананий где-то слышанное слово, и Немко радостно подтвердил движением рук и головы.

Матьяш пал на колени, стал горячо говорить, мешая русские, мадьярские и польские слова. Отчаянный страх владел всем его существом. Долгорукий выглядел растерянным, однако собрался и отрывисто приказал:

— В пыточную!

— Поговори сам, — буркнул Голохвастов, — тебе сподручнее.

Матьяш долго не запирался, выложил всё. Он был послан Сапегой с намерением войти в доверие к воеводам и сообщать гетману об их планах, что и делал, пуская стрелы с записками. Накануне штурма должен был сбить затравы с главных пушек, а ночью тайно впустить ляхов через Водяные ворота. Сразу вспомнили, что именно туда он побежал в страхе, значит, надеялся на чью-то помощь. Взяли в железа воротную стражу и вскоре нашли ещё одного злоумника.

Долгорукий хмурился: гетман обвёл его вокруг пальца, заставил довериться пройдохе; где были его глаза, где разум? Словно затмение какое нашло. Он стыдился смотреть на Голохвастова, понимая, что опять обидел товарища. Кровь, только кровь сможет смыть его позор, своей не хватит, возьмёт у сына Ивана, вместе пойдут в самое горячее место, встанут плечом к плечу. Князь подошёл к Голохвастову, намереваясь сказать всё это, но не успел, тот обернулся к нему и как ни в чём не бывало произнёс:

— Есть одна задумка...

Долгорукий непроизвольно поморщился: этот опять за своё, будто не понимает, что с ним творится, или наоборот, хочет воспользоваться его растерянностью? Голохвастов своё:

— Гетман хитёр, да и мы не лыком шиты, пусть Матьяш пошлёт на стреле своё известие, что этой ночью откроет Водяные ворота. Вот там ты и встретишь званных гостей.

Напуганный Матьяш согласился сразу, тем более, что Долгорукий предупредил: пойдёшь к воротам вместе со мной и, коли напишешь что не так или сделаешь не по пригожу, первому голову снесу, по старой дружбе. Судя по внезапному оживлению в польском стане, стрела мадьяра попала в цель. Там заиграли трубы, забили барабаны, пришли в движение приступные орудия. Защитники молча наблюдали за ними со стен.

Ночь на 27 мая прошла с видимым покоем, хотя в крепости не спали, все находились на боевых постах и смотрели в оба. Было приказано ничем себя не обнаруживать и не открывать огня без команды. Лишь изредка, чтобы не вызвать подозрение нарочитой беспечностью, кое-где вспыхивал огонь да подавали голос караульщики. Перед рассветом, как ни было темно, дозорные всё же углядели, как из Глиняного оврага в направлении Водяной башни поползли люди. Вскоре шум от их движения стал явственным, судя по этому, ползло немало. Воеводам сделалось тревожно: не слишком ли опасно впустить такое множество врагов, хватит ли сил у немногочисленных и ослабленных защитников, чтобы справиться с ними? Долгорукий порывался дать команду на открытие огня, Голохвастов как мог остуживал:

— Терпи, Григорий Борисыч, и действуй по уговору. Впустим хотя бы сотню, остальных отсечём, недаром сюда всех пищальников собрали.

— То-то и страшно, что в других местах слабина, ежели с разных сторон пойдут, плохо придётся.

— Не должно, коли сюда нацелились, значит, в нашу уловку поверили. Иди на вал, ляхи уж к воротам подступили, скоро зачнётся.

Долгорукий нехотя ушёл; там, на земляном валу за крепостной стеной, он будет на некоторое время лишён возможности видеть всю картину боя, что вызывало дополнительное беспокойство. Это время, однако, оказалось недолгим. Передовые ляхи уже достигли стены и стали осторожно проникать в крепость через полуотворенные Водяные ворота. Они бесшумно располагались внутри, не рискуя идти вглубь. Видимо, хотели накопиться в достаточном числе или ожидали какого-либо сигнала. Пора! Долгорукий подтолкнул Матьяша и коротко приказал:

— Давай!

Труба вскричала воплем раненого животного и сразу захлебнулась в пушечном громе. На оказавшихся внутри крепости ляхов в упор стреляли пушки с земляного вала и стрелки с башни. Другая часть крепостных орудий вела отсечный огонь, чтобы воспретить подход подкреплений. На маленьком пространстве, образованном валом и крепостными стенами, заварилась кровавая каша, враги оказались в западне, из которой не было выхода.

Сапега с первым знакомым звуком трубы догадался об обмане. Так трубить мог только его Матьяш, значит, ему не удалось свершить задуманное. Гром крепостных пушек рассеял последние сомнения. Он дал немедленный приказ к общему штурму и сам, невзирая на протесты окружения, встал в первых рядах штурмующих. Двинулся приступный наряд: тарасы, щиты, стенобилки. Впереди усилиями нескольких толкачей катился неприметный возок, из которого торчала голова умирающего Нифония. Огонь стих, крепость берегла порох, чтобы разить врага наверняка. Теперь слышался только топот множества людей, скрип колёс да уханье барабанов. Нифоний страдал, спасительное забытье не наступало, грубая повозка подпрыгивала на неровностях, отдаваясь болью в измученном теле. Он видел приближающиеся крепостные стены и удивлялся тому, что не слышит пушечной пальбы. Мелькнула мысль: «Может быть, братья щадят его? Может быть, они не знают, какой подвергаются опасности, если возок подкатит под самые стены?» Тогда собрав последние силы, он закричал: «Пали! Целься сюда, пали!» Его слова потонули в пушечном громе, он подумал, что это братья отозвались на его отчаянный призыв, и умер с улыбкой. На самом же деле его не услышали даже те, кто находился рядом.

Пользуясь темнотой, враги подошли почти под самые стены, придвинули щиты, взгромоздили лестницы и бросились наверх. Осаждённые стреляли из пищалей и луков, кололи копьями, метали камни, лили расплавленную смолу и серу, обливали кипятком, засыпали глаза известью и пылью. Женщины и монастырская братия помогала воинам, а старцы, нарядившись в парадные облачения, неустанно молились перед могилами своих покровителей. Ляхи, понуждаемые самим гетманом, возобновляли атаки, они продолжались до самого утра. Наконец, враги начал отступать, а защитники, не довольствуясь отражением приступа, спустились со стен и бросились вдогон. Их били во рвах и в поле, добыли тридцать важных пленников, разбили приступные снаряды, а что могли, унесли в крепость. Когда стало ясно, что очередной приступ провалился, Долгорукий вывел Матьяша на стену, обращённую к Красной, где находилась ставка гетмана, и сказал:

— У нас в обычае вешать лазутчиков на стене, видишь? — и указал на свисающую петлю.

Мадьяр пал на колени, заговорил быстро, горячо. Он молил о пощаде, уверял, что не принёс крепости никакого вреда, даже помог одержать победу.

— А о поджигателях, не ты ли гетмана упредил?

Тот вместо ответа припал к княжеской ноге.

— Пощади, верой и правдой отслужу!

Долгорукий помедлил и сказал:

— Добро, посмотрю, как служить станешь. А теперь труби, поздравь от меня своего гетмана, да так, чтоб вся округа слышала!

И вот прозрачный утренний воздух пронзили чистые, будто небесные, звуки, столько в них было ликования, что даже притихли птицы и притушили трели соловьи. Матьяш дул в свою знаменитую боевую трубу, но сейчас в ней не слышалось ничего воинственного, только восторг, только радость жизни, только победа.

Услышал её Сапега и выругался, скрылся в доме, а и там, через стены доносились до него ликующие трубные звуки.