Неуловимый Сапожок

ГЛАВА XXVI УСЛОВИЯ СДЕЛКИ

Не прошло и трех минут, как до напряженного слуха Шовелена донеслось шуршание юбок по каменному полу. Он же все эти три минуты, показавшиеся ему вечностью, молча следил – притворяется или нет – за своим врагом.

Услышав снаружи команду «стой», он тут же вскочил на ноги. В следующее мгновение Маргарита уже вошла в комнату.

Едва она переступила порог, сэр Перси совершенно спокойно, без какой бы то ни было спешки, встал и отвесил ей низкий поклон.

Она, бедная женщина, конечно же, увидела его тотчас. Его присутствие, срочный вызов Шовелена, кучка солдат у двери – теперь уже сомневаться было не в чем – самое страшное случилось.

Сапожок Принцессы, Перси Блейкни, ее муж, был в руках французских революционеров, и, несмотря на то что он стоял к ней лицом, что за ним было распахнутое окно, а враг, находящийся рядом, был практически беспомощен, он не мог из-за этих дьявольских мер, принятых Шовеленом, даже пошевелить пальцем для ее и для своего спасения.

К ее великому благу, природа в этой трагической ситуации оставила ей лишь самую малую долю чувств. Маргарита могла двигаться, говорить и слышать, видеть и даже отчасти воспринимать то, что говорилось вокруг, но все это она делала, как некий механический автомат или сомнамбула, без малейшего осмысления происходящего. Быть может, если бы она сейчас могла осознать все и представить то, что ее ждет, она потеряла бы рассудок от ужаса.

– Леди Блейкни, – обратился к ней Шовелен, едва солдаты вышли из комнаты. – Во время нашего с вами недавнего прощания я даже не предполагал, что так скоро буду удостоен чести беседовать с сэром Перси… Но, поверьте мне, пока никаких причин ни для печалей, ни для страхов нет… Еще всего лишь каких-нибудь двадцать четыре часа, и вы снова будете на борту «Полуденного сна» и на пути в Англию. Скорее всего, сэр Перси будет лично сопровождать вас, поскольку не имеет никакого желания позволить вам ехать в Париж. Так что я могу теперь совершенно уверить вас, что в глубине души он уже принял те скромные условия, которые я вынужден предложить ему, прежде чем подпишу приказ о вашем освобождении.

– Условия, – смутно и тупо повторила она, смущенно глядя то на одного, то на другого.

– Ты устала, д'рагая, сказал сэр Перси. – Быть может, тебе все-таки лучше сесть?

Он галантно пододвинул ей стул. Она попыталась хотя бы что-нибудь прочесть на его лице, но из-под тяжелых век, упорно скрывавших глаза, не было видно ни единого проблеска.

– О, нужна всего лишь одна маленькая подпись, – продолжал Шовелен в ответ на ее вопрошающий взгляд, поигрывая при этом разбросанными на столе бумагами. – Вот и приказ о разрешении сэру Перси Блейкни и его жене, урожденной Маргарите Сен-Жюст, беспрепятственно покинуть город Булонь.

Он протянул бумагу. Маргарите, как бы приглашая взглянуть на нее. Она бросила взгляд на эту бумагу, содержащую в себе все атрибуты официального документа, девиз Французской Республики, печать, подпись и вписанные имена – ее и Перси.

– Все в полном порядке, уверяю вас, – продолжал Шовелен. – Не хватает только моей подписи.

После этого он взял другую бумагу, представляющую довольно длинное, но очень компактно написанное письмо, которое буквально приковало взгляд Маргариты, – она почувствовала, что приближается самый важный момент. Во взгляде тщедушного французика читались прямо-таки сверхчеловеческие жестокость и злость, когда он смотрел на сэра Перси, лаская руками этот листок бумаги.

– Я совершенно готов подписать приказ о вашем освобождении, леди Блейкни, – сказал он, продолжая все так же пристально разглядывать сэра Перси. – Едва лишь он будет подписан, как вы тотчас убедитесь, что все наши меры, направленные против граждан Булони, аннулируются, а в силу вступают всеобщая амнистия и прощение.

– Да, я понимаю.

– И все это произойдет в тот самый момент, когда сэр Перси подпишет собственноручно написанное письмо, соответствующее моему черновику. Прочитать вам его?

– Если хотите.

– Вы сразу же убедитесь, что все это очень просто… лишь пустая формальность… Прошу вас, не смотрите на это с таким страхом, это всего лишь предисловие к великой амнистии и прощению, которые совершенно удовлетворят человеколюбивое сердце Сапожка Принцессы, ведь по крайней мере шестьдесят человек будут обязаны ему своей свободой и жизнью.

– Я слушаю, месье, – тихо сказала она.

– Как я уже имел честь говорить, этот маленький документ составлен в виде письма, адресованного мне, и, конечно же, на французском, – сказал Шовелен, затем, предварительно пробежав глазами по бумаге, начал читать:

«Гражданин Шовелен!

При условии получения от Вас одного миллиона франков и немедленного снятия с меня смехотворного обвинения в заговоре против Французской Республики, дабы я мог беспрепятственно вернуться в Англию, готов уведомить Вас об именах и местонахождении персон, имеющих отношение к лиге „Сапожок Принцессы" и до сих пор продолжающих устраивать заговоры с целью освобождения Марии Антуанетты, а также ее сына, с тем чтобы возвести на трон последнего. Вы ведь прекрасно знаете, что я, скрываясь под личиной вождя отчаянной банды, которая фактически никогда никакого реального вреда ни французскому народу, ни Французской Республике не причинила, раскрыл множество действительных роялистских заговоров и помог отправить на гильотину большое количество заговорщиков. В связи с чем меня очень удивляет Ваше странное упрямство из-за такой мизерной суммы на этот раз, когда я хочу сообщить Вам столь ценную информацию, тогда как Вы постоянно платили мне ничуть не меньше за работу, намного более легкую. А ведь для эффективной службы Вам и Вашему правительству я должен иметь очень много денег, дабы жить на широкую ногу в полном соответствии с тем положением, какое подобает джентльмену моего ранга; и если я не в состоянии буду поддерживать мой образ жизни, то я сразу же лишусь возможности принадлежать к тому слою общества, к которому принадлежат все мои друзья и где, как Вам прекрасно известно, зарождаются все или, во всяком случае, большинство из всех роялистских заговоров.

Засим, будучи уверен в получении благоприятного ответа на изложенные мной требования, после чего в течение суток Вам, вне всяких сомнений, будут сообщены обещанные мной сведения, имею честь, гражданин, оставаться Вашим покорным и послушным слугой».

Закончив чтение, Шовелен осторожно сложил бумагу и лишь после этого посмотрел на мужчину и женщину перед собой.

Маргарита сидела неестественно прямо, с головой, откинутой назад, с невероятно бледным лицом, ее руки были плотно зажаты между колен. Она не шевельнулась ни разу за все время чтения Шовеленом оскорбительного документа, предназначенного для того, чтобы заклеймить храбрейшего человека несмываемым позором. Правда, при первых словах она бросила взгляд на мужа, но тот стоял в отдалении, и бледный свет от мерцающих сальных свечей не достигал его. Он тоже был неподвижен, словно статуя, в своей обычной позе с широко расставленными ногами и руками, засунутыми в карманы. Но лица его ей было не видно.

Какие бы чувства ни одолевали ее во время чтения, по мере того как смысл последнего все более и более проникал в ее сознание, она ни на мгновение не могла даже подумать о том, что Перси согласится спасти себя или ее такой ценой. Но ей так хотелось поймать его взгляд или увидеть какой-нибудь знак, который дал бы ей возможность держаться спокойно и твердо. Однако, не дождавшись ни того ни другого, она предпочла застыть в молчаливой и презрительной позе.

Шовелен еще только собирался перевести глаза на второго слушателя, как вдруг тишину разрушили громкие и бесконечные раскаты веселого хохота. Сэр Перси смеялся от всего сердца, запрокинув далеко назад голову.

– Величавейшая эпистола, сэр! – весело воскликнул он. – Храни вас Господь! Где это вы научились так грациозно владеть пером?.. Клянусь, если я подпишу этот образчик стиля, никто никогда не поверит, что я мог изъясняться с такой изысканной простотой… да еще на французском…

– Нет, сэр Перси, – сухо возразил Шовелен, – я обо всем уже подумал. И дабы ни у кого никогда не возникло сомнений, что это письмо написали именно вы, я ставлю еще одно условие: вы напишете каждое слово письма собственноручно и подпишете здесь же, в этой вот самой комнате в присутствии леди Блейкни, меня и моих коллег, да еще полдюжины других свидетелей, которых я выберу.

– О, это воистину восхитительно, месье, – подхватил сэр Перси. – А могу ли я спросить, что станет с этой очаровательной эпистолой после того, как я ее напишу и подпишу?.. Вы уж простите мне мое любопытство… но у меня в этом деле естественный интерес…

– Судьба письма будет ничуть не сложнее его написания… Копия будет направлена в «Газетт де Пари» как приманка для английских журналистов… Уж они-то расстараются ради получения такой ценной информации… А вы, сэр Перси, еще не видите кричащих заголовков в газетах Лондона? «Разоблачение лиги Сапожка Принцессы», «Колоссальный обман», «Происхождение миллионов Блейкни»… Я уверен – журналисты в Англии взлетят на неслыханный уровень профессионализма… Даже «Газетт де Пари» станет популярной в самых отдаленных уголках вашей страны. А его королевскому высочеству принцу Уэльскому и еще некоторым великосветским лондонским денди будут частным образом вручены копии этого письма нашими преданными друзьями в Англии… И мне кажется, сэр Перси, что вашим упражнениям в каллиграфии скоро забвение не грозит. Мы уж позаботимся о том, чтобы дело получило достаточную огласку…

Он на мгновение замолчал, после чего его поведение резко переменилось; сарказм исчез из его голоса, на лицо вновь вернулось выражение жестокости и ненависти, которые всегда пробуждались в нем в ответ на зубоскальство Блейкни.

– В одном вы можете совершенно не сомневаться, сэр Перси, – жестко и с колючим смехом продолжил он. – В том, что будет брошено очень много грязи в этого некогда славного Сапожка Принцессы… И далеко не все вам удастся отмыть…

– Но месье… э-э-э-э-э… Шобертен, – вздохнул Блейкни. – Я никогда и не сомневался в том, что вы и ваши коллеги великие мастера в искусстве забрызгать грязью… Однако простите… э-э-э-э-э… я вас прервал… Продолжайте, месье, продолжайте, прошу вас. Ручаюсь честью – презабавнейшая история.

– Сэр, после публикации этой презабавнейшей эпистолы, уж можете мне поверить, за вашу честь не дадут и ломаного гроша.

– Естественно, сэр, – в тон подхватил сэр Перси. – Простите мне мою оговорку… Все мы в большинстве своем сотканы из привычек… Так что вы хотели сказать?

– Осталось совсем немного, сэр… Поскольку я уверен, – после всего этого вы таите смутную надежду, что впоследствии сможете отречься от авторства, даже если сами напишете это письмо. Позвольте мне заметить вам следующее: мной все продумано до мелочей; вы будете писать при свидетелях… здесь, в этой комнате без какого бы то ни было признака насилия… И деньги, о которых говорится в письме, будут вручены вам с самыми приятными пожеланиями моим коллегой здесь же, и вы возьмете их… и все будут видеть, как вы их берете. Для них будет совершенно ясно, что французское правительство ЗАПЛАТИЛО вам за информацию о роялистских заговорах в нашей стране и в Англии… А также им будет ясно не только то, что вы и предводитель так называемой банды – одно и то же лицо, но еще и то, что все ваше предводительство – только маска, позволяющая вам выполнять роль платного шпиона французского правительства.

– Дивно, чертовски дивно, не могу не признать, – спокойно ответил сэр Перси.

Шовелен молчал, едва ли не задыхаясь от переполняющих его эмоций и от близости столь желанной мести. Он даже достал носовой платок и вытер им пот со лба.

– Тяжелая у вас работа, а… такие штучки… месье… э-э-э-э… Шобертен? – спросил его невозмутимый враг.

Маргарита не произнесла ни звука; ужас происходящего не помещался в слова. Она продолжала напряженно следить за лицом мужа в ожидании какого-нибудь знака или взгляда, который избавил бы ее сердце от мучительного беспокойства, но все было тщетно, он не отвечал ей.

Шовелен, сделав над собой усилие, приблизился к сэру Перси и постарался придать своему дрожащему голосу как можно больше твердости и уверенности.

– Быть может, вы знаете, сэр Перси, что мы открываем по всей Франции серию национальных праздников в честь новой религии, которую наш народ уже готов принять… Мадемуазель Дезире Кондей, известная вам, будет на этих праздниках представлять богиню Разума – единственное божество, которому ныне поклоняется Франция… Она удостоилась такой чести благодаря небольшой услуге, которую недавно нам оказала… И поскольку именно Булони посчастливилось стать тем самым городом, в котором Сапожок Принцессы был предан в руки справедливости, в нем и начнутся эти национальные празднества с демуазель Кондей – трижды коронованной богиней.

– Вот уж повеселитесь…

– Да уж, повеселимся, – с невольным и кровожадным смехом откликнулся Шовелен, тыча при этом своим длинным и тонким пальцем в знаменательную, лежащую перед ним бумагу. – Да, повеселимся. Ведь здесь, в Булони, мы наконец увидим то, что переполнит радостью сердце любого француза… Нет! Нам нужна не смерть Сапожка Принцессы… Не мученический венец великого героя… Но унижение и провал… Позор и насмешки… Презрение и издевательства. Едва ли не только что вы так беззаботно спросили меня, сэр Перси, каким образом я собираюсь осуществить все эти прелестные мечтания… Отлично! Теперь вам известно это – я заставлю вас, о! – заставлю написать письмо и получить из моих рук деньги, что навеки заклеймит вас как предателя и доносчика, покроет толстым слоем несмываемого позора, будто тиной…

– Господь с вами, сэр, – любезно сказал сэр Перси, – какие удивительные выражения умеете вы находить в нашем языке! Как бы мне хотелось хотя бы вдвое хуже владеть французским…

Маргарита встала, словно автомат, со своего стула. Она чувствовала, что больше не в силах оставаться в совершенном бездействии. Ей пронзительно захотелось выплеснуть на самой высокой ноте своего голоса весь дошедший до ее сознания ужас подлого заговора, придуманного самим дьяволом. Но она никак не могла понять Перси. Такое с ней происходило уже не впервые, – дважды или трижды накатывало на нее это тяжелое состояние, когда казалось, что образ ее мужа, все его существо затуманивается, расплывается, ускользает от ее понимания, повергая в невыразимые страдания, оставляя ее хотя и продолжающей верить, но очень испуганной.

Поначалу она ждала, что он вернет оскорбление за оскорблением все сказанное его противником; но ей было неизвестно, какая именно угроза поддерживала это письмо Шовелена. То, что все это касалось ее личной свободы и жизни, было очевидно. Однако ее нисколько это не беспокоило, и Перси, конечно же, должен был знать, что она не примет за них такую плату.

Ей очень хотелось высказать ему все, что лежало на сердце, сказать, насколько выше своей свободы и жизни ценит она его честь! Но как она могла сделать это в присутствии исчадия ада, смеющегося, торжествующего в своем триумфе? Впрочем, конечно, конечно, конечно же, Перси и так все знает!

Но почему же тогда он молчит, зная все это? Почему не вырвет оскорбительную бумагу из рук дьявола и презрительно не швырнет эту гадость ему в лицо? И тем не менее, несмотря на то что ее любящая душа жадно ловила все оттенки интонации мужа, она не могла уловить в его смехе ни малейшего напряжения; его тон был совершенно естественным и, возможно, лишь несколько удивленным.

Потом у нее возникла мысль, что, может быть, ей лучше сейчас уйти, – быть может, Перси хочет остаться один на один с этим человеком, издевающимся над самым дорогим, самым святым, что у него есть, – над его честью и его женой… Быть может, чувствуя, что уже почти не владеет собой, он не хотел бы сделать ее свидетельницей того безжалостного возмездия, которое все его существо стремилось осуществить над подлым интриганом.

Да, скорее всего, так и есть, конечно же, вне всяких сомнений! Уж тут-то она не могла ошибиться. Она очень хорошо знала щепетильность мужа в отношении к тому, что происходит в присутствии дам, и даже в такой ситуации он старался поддерживать манеру поведения, свойственную лондонским гостиным.

Поэтому она решила уйти, но прежде вновь посмотрела в лицо мужа в надежде хотя бы прочесть в нем, о чем тот думает.

– Мадам, – сказал он, грациозно поклонившись. – Боюсь, этот тяжелый разговор несколько утомителен для вас… Эта забавная игра между мной и моим другом может затянуться на всю ночь… Месье, прошу вас, не соблаговолите ли вы отдать распоряжение, чтобы ее честь проводили в ее апартаменты?

Он все еще продолжал находиться в полумраке, Маргарита инстинктивно подалась всем телом в его сторону. Она вдруг забыла и о присутствии Шовелена, и о своей вышколенной гордости, и о своем твердом решении – несмотря ни на что оставаться мужественной и молчать. Она была больше не в силах сдерживать дико стучащее сердце, трепет агонизирующей души и с неожиданным порывом прошептала сдавленным глубокой любовью, наполненным тайной и страстной мольбой голосом:

– Перси!

Он отступил на шаг, еще глубже скрываясь в темноту. Это тут же дало ей понять, что она совершила ошибку, позволив злейшему их врагу бросить хотя бы короткий взгляд в ее душу. Лицо Шовелена выразило удовлетворение; вырвавшееся имя, этот надломленный шепот поведали ему то, что он, возможно, не знал ранее, а именно, что между находящимися перед ним мужчиной и женщиной была связь более сильная, нежели обычно бывает между женой и мужем, – связь, порождающая с одной стороны безукоризненное рыцарство, а с другой – безоговорочное доверие.

Осознав свою ошибку, Маргарита устыдилась, что хотя бы на одно мгновение выдала свои чувства и, гордо откинув назад голову, бросила на своего врага взгляд, полный презрения и насмешки. Последний ответил ей снисхождением и жалостью. Воистину, в мучительном отчаянии этой красивой женщины было что-то утонченное и возвышенное.

Он поклонился ей, низко опустив голову, дабы скрыть светившееся во взгляде сквозь сострадание торжество.

Сэр Перси, по своему обыкновению остававшийся все столь же невозмутимым, решительно взял со стола колокольчик.

– Простите мое самовольство, месье, но ее чести будет лучше удалиться к себе, она очень устала.

Маргарита бросила на него благодарный взгляд. В конце концов, она была всего лишь женщиной и просто боялась упасть в обморок. Для себя она уже окончательно решила, что из этой ловушки есть только один выход – смерть. И она приготовилась к этому. Единственное, чего бы ей сейчас действительно хотелось, – это умереть в объятиях мужа. Так что теперь, когда она была уже просто не в состоянии ни говорить, ни взглянуть в любимое лицо, она была вполне готова уйти.

Едва раздался звонок, в комнате появился солдат.

– Если леди Блейкни желает идти… – сказал Шовелен.

Она кивнула. Шовелен отдал приказание, и два солдата появились около нее, готовые проводить в камеру. На пути к двери она прошла в двух шагах от мужа, который при этом склонился в почтительном поклоне.

Маргарита протянула ему свою ледяную руку, и он, следуя высшей лондонской моде, с куртуазной грацией великолепного английского джентльмена взял ее и, низко опустив голову, поцеловал нежные кончики пальцев.

И только немного погодя она обратила внимание на то, что сильная рука его дрожала при этом, а губы, на мгновение коснувшиеся пальцев, пылали огнем.