Неуловимый Сапожок

ГЛАВА XXVIII НОЧНОЙ ДОЗОР

Многое выпало на долю Булони, этого сонного провинциального городка, тянувшего свое вялое существование даже в те дни, когда Великая французская революция сотрясала до самых основ другие города Франции.

Первое время ему удавалось еще оставаться в тени своего замкнутого отдаленного уединения; когда бурлили и восставали Лион и Тур, когда открывали свои порты англичанам Тулон и Марсель и был готов сдаться коалиционным войскам Дюнкерк, Булонь лишь слегка приоткрывала сонные глаза, после чего вновь погружалась в свой монотонный быт.

Жители Булони ловили рыбу, вязали сети, строили лодки и выпускали ружья с мерным и терпеливым удовольствием, в то время как остальная Франция убивала своего короля и вырезала своих граждан.

Поначалу шум Великой революции лишь едва долетал на крыльях южного бриза со стороны Парижа в этот маленький припортовый городок на севере Франции, большую часть всей своей силы и значимости теряя в этой прогулке по воздуху. Рыбаки были слишком бедны для того, чтобы их волновала участь свергнутого короля; ежедневная необходимость бороться за свое существование, опасности морского рыболовства полностью поглощали их силы.

Что же касается купцов и буржуа, то они поначалу вполне довольствовались чтением «Де трибуно» и «Газетт де Пари», случайно залетавших к ним с путешественниками, проезжавшими через город по пути в гавань. Статьи газет даже вызывали у них живой интерес, хотя временами они и ужасались творящимся в Париже вещам, всем этим повозкам трупов и экзекуциям, но в целом ничего не имели против идеи, что страной будут управлять народные представители. Им казалось, это лучше, чем королевский деспотизм, и они с удовольствием смотрели на трехцветный флаг, водруженный на старой сторожевой башне, там, где еще совсем недавно развевался белоснежный штандарт Бурбонов, переливаясь золотыми лилиями в лучах яркого полуденного солнца.

И все добропорядочные буржуа Булони были вполне готовы кричать: «Да здравствует Республика!» – с не меньшим жаром и с тем же привычным грубым нормандским акцентом, с каким еще совсем недавно кричали: «Боже, храни короля!»

Первое серьезное пробуждение городка было связано с сооружением уже упомянутого навеса на пристани. В городской ратуше появились чиновники в ободранной поношенной форме, с трехцветными кокардами и шарфами, которые ежедневно дежурили под этим грубым навесом в окружении множества солдат городского гарнизона. Очень скоро стало известно, что они тщательнейшим образом проверяли паспорта всех желающих покинуть Булонь или попасть в нее. Жившие в городке рыбаки, которые так же, как их отцы, деды и прадеды, всегда свободно выходили в море когда и куда им заблагорассудится, теперь постоянно вынуждены были задерживаться на берегу и подробно отчитываться перед прикатившими из Парижа чиновниками.

Воистину, было ужасно смешно видеть, как они расспрашивают какого-нибудь Жана Мари, или Пьера, или Франсуа, кто он такой, и чем занимается, и откуда идет, в то время как они уже десятилетиями раскидывали сети на этих берегах.

Кроме того, всем рыбакам было строго-настрого приказано нацепить на шапки трехцветные кокарды. Те, в свою очередь, никаких отрицательных эмоций по поводу этих кокард не испытывали, но и не видели в них никакой необходимости. Жан Мари просто отказался прикалывать эту штуку и, будучи остановлен однажды одним из парижских чиновников, вдруг страшно заупрямился в ответ на его требование. Швырнув в сердцах кокарду на землю, он начал топтать ее, причем не из каких бы то ни было соображений презрения к Республике, а из самого примитивного нормандского упрямства.

Его тут же арестовали, посадили в форт Гейоль, затем осудили как предателя и гильотинировали.

По Булони прополз холодок ужаса.

Эта маленькая мушка неожиданно раздулась в огромного слона. Уже через двадцать четыре часа после казни Жана Мари городок всколыхнулся в настоящем революционном подъеме. То, что не смогли сделать казнь короля Людовика, арест Марии Антуанетты и сентябрьская резня, сделала казнь простого старого рыбака.

Все вдруг заинтересовались политикой. Некоторые семьи неожиданно поняли, что происходят от старинных родов и что их предки помогали поддерживать трон Бурбонов; другие, порывшись в памяти, вспомнили о лишениях, которые им довелось испытать благодаря аристократам.

Таким образом, часть горожан ударилась в пылкую реакцию, остальные же – в страстное осуждение всех и всяческих роялистов. Кто-то был готов броситься в атеизм, отказавшись от религии своих отцов, заколотить все храмы и насмеяться над священниками, кто-то еще сильнее привязался к обычаям и устоям церкви.

Участились аресты, и у воздвигнутой на Сенешальской площади гильотины появилось наконец много работы. Все соборы и церкви были быстро закрыты, священники брошены в тюрьму, а множество семей видели свое спасение лишь в немедленном бегстве из города.

Не замедлили достигнуть маленького приморского городка и слухи о банде английских авантюристов. То тут то там можно было услышать, что некий англичанин (которого называли то героем, то шпионом) под псевдонимом Сапожок Принцессы уже помог множеству семей из роялистского лагеря избежать возмездия кровожадных революционеров.

И постепенно все настроенные против революции стали тем или иным способом исчезать из городка. Булонь превратилась в настоящий рассадник анархизма; бездельники и тунеядцы, каковых всегда предостаточно в любом портовом городе, практически взяли власть в свои руки. Девизом дня стало доносительство. Любой, кто имел деньги и жил в относительном комфорте, считался потенциальным предателем и подозревался в заговорах. По городу шлялись угрюмые и недовольные рыбаки; они не могли больше заниматься своим привычным делом, и у них оставалась единственная возможность зарабатывать на жизнь доносами. Информация, позволяющая арестовать, а еще лучше – казнить, неважно кого, мужчину, женщину или ребенка, приносила голодной семье хороший ужин. Для этого порой достаточно было увидеть, что кто-то прячет лодку на берегу.

Потом случилась ужасная катастрофа.

Была арестована и заключена в форт Гейоль какая-то женщина. Городской глашатай во всеуслышание объявил, что если она сбежит, то кормилец каждой семьи, бедная она или богатая, относящаяся к католикам, республиканцам или роялистам – все равно, будет гильотинирован.

– У Дювалей, значит, заберут молоденького Огюста. Он содержит свою старуху мать, изготовляя ружья…

– И Мари Лебон не поздоровится. Она ведь кормит слепого отца.

– А старая матушка Лаферьер… Ее внуки совсем останутся без гроша… Она ведь кормит их своей стиркой.

– Но ведь Огюст-Франсуа истинный республиканец! Он даже принадлежит к якобинскому клубу!

– А Пьер чем хуже? Он ни разу не прошел мимо попа, чтобы не плюнуть в него.

– Да неужто никакого спасения нет?.. Поотрубают нам головы, как скольким уже…

Некоторые высказывали предположения:

– Да это просто угроза… Они не осмелятся!..

– Не осмелятся, говоришь? – злобно сплюнув, не выдержал Андрэ Лемуан. Андрэ Лемуан был солдат, воевал в Вандее и был ранен в боях под Туром… Уж ему ли не знать! – Не осмелятся? – повторил он еще раз жестким шепотом. – Вот что я скажу вам, ребятки: для нашего правительства нет ничего, на что бы они не осмелились. Помню, было в долине Сен-Мовэ… Слыхали ли вы об этом когда-нибудь? Маленьких детей дюжинами расстреливали… Совсем маленьких… говорю вам… и женщин с грудными младенцами… Уж они-то в чем провинились?.. Прикончили пять сотен совершенно невинных… Били, пока сам палач не выдохся… А могу рассказать кое-что еще и похлеще… Уж повидал… Нет ничего, на что бы они не осмелились.

Ужас всего этого был настолько велик, что о причинах даже боялись говорить.

– Во всяком случае, пожалуй, сейчас лучше всего отправиться к Гейолю и присматривать за этой бабой.

На улицах собирались толпы сердитых и мрачных людей. Прокламация была оглашена как раз в то время, когда мужчины обычно покидали всевозможные питейные заведения и неторопливо направлялись к дому.

Свежие новости были тут же подарены накрывающим на стол женам. О сне в эту ночь никто уже и не думал. Кормильцы семей и все, чьи жизни зависели от них, с трепетом ожидали нового дня. Оказывать какое-либо сопротивление варварскому приказу никому из этих покорных, изнуренных повседневной борьбой за существование рыбаков даже и в голову не приходило; впрочем, от этого всем им стало бы только хуже. Да и никакой бодрости духа уже не осталось у измотанного полуголодного населения городка для мысли о восстании. В Шато квартировал полк солдат, прибывший с юга, которому уроженцы Булони могли противопоставить лишь дюжину старых заржавленных мушкетов. Кроме того, у всех на памяти были и рассказы Андрэ Лемуана, и судьба Лиона, разрушенного до основания, и Тулона, превращенного в пепел, – так что где уж там было думать о восстании.

Братья, отцы и сыновья, собравшись в небольшое разношерстное войско, отправились к форту Гейоль, дабы хорошенько присмотреть за этой угрюмой башней, скрывавшей в себе такого драгоценного заложника. Они столпились около темного сумрачного сооружения, в котором светилось единственное выходящее на южный вал окно. Оно было распахнуто и распространяло слабый мерцающий свет. И достаточно скоро до этих молчаливо и злобно оглядывающих стены людей донесся оттуда громкий смех и приятный голос, весело что-то говорящий на незнакомом английском языке.

На тяжелых дубовых воротах, ведущих во внутренний двор тюрьмы, висела все та же написанная на толстом пергаменте прокламация. А рядом покачивался крошечный фонарик, который дымил и, вспыхивая при порывах ветра, выхватывал то и дело черные жуткие слова и тяжелую печать, выступающие на желтоватой бумаге, подобно темным знакам приближающейся смерти.

Впрочем, ворота и прокламация были уже исследованы, и теперь все стояли по распределенным между собой местам. Луна ласкала своим серебристым светом усталые, обеспокоенные томительным ожиданием головы, молодые и старые, с темной вьющейся шевелюрой и полысевшие от времени, эти согбенные от тяжкого труда спины и грубые, шершавые, словно старая древесина, руки.

Они стояли всю ночь, не смыкая глаз.

У ворот находилась также стража из гарнизона, но это выглядело теперь совершенно излишним; их ставка была не столь велика, а дееспособное население Булони всю ночь не спускало глаз с мрачной тюрьмы, чтобы никто не смог убежать оттуда ни через окно, ни через стену.

И при всем этом они хранили гробовое молчание, свято соблюдая мертвую тишину, которая нарушалась лишь монотонным хлопающим звуком пергамента на ветру. Луна же, которая, несмотря ни на что, продолжала распоряжаться собой по собственному усмотрению, блеснув напоследок ярким лучом, скрылась окончательно за наползающими тучами, погрузившими весь городок с его грязными стенами, солдатами и толпой в непроницаемую тьму.

И только фонарик все еще продолжал выхватывать кровавыми отблесками бьющийся на ветру пергамент. Время от времени кто-нибудь из толпы возникал в этом маленьком островке света, по-видимому желая еще и еще раз взглянуть на ужасную прокламацию. Свет фонаря освещал на мгновение темную или седую голову, а ветер уносил сорвавшийся с чьих-то губ вздох удивления или разочарования.

А порой и небольшие группки из трех-четырех человек молча разглядывали пергамент, тщетно пытаясь найти хотя бы какой-нибудь проблеск надежды в неожиданном повороте фразы; но и они только угрюмо переглядывались и вздыхали. После чего охранники с руганью расталкивали их прикладами байонетов, вновь прогоняя сумрачных и молчаливых людей в темную массу толпы.

Так стояли они час за часом, методично и размеренно отбиваемыми звоном со старой сторожевой башни. Стал накрапывать дождь, и липкая сырость пробирала придавленных усталостью людей до мозга костей.

Но они не обращали внимания на это.

– Мы не должны спать… Мы не должны проглядеть женщину.

Некоторые присели на корточки прямо на грязной дороге, кому-то посчастливилось опереться на скользкие мокрые стены.

Еще дважды до наступления ночи до них доносился все тот же громкий и веселый смех из распахнутого окна освещенной комнаты. Последний раз он даже затянулся, будто в ответ на хорошую и добрую шутку.

Еще через какое-то время распахнулись тяжелые ворота форта, и во внутренний двор вышло полдюжины гвардейцев. Хотя они и были одеты в форму гвардейцев городского гарнизона, однако явно отличались своим видом от обычных солдат, поскольку были, как на подбор, высокие и крепкие. Они сменили отсалютовавшую им стражу, которая тут же ушла.

Вместе с гвардейцами появилась небольшая гибкая фигурка человека, одетого во все черное, за исключением трехцветного шарфа.

Толпа уставилась на него с любопытством.

– Кто это? – спрашивали некоторые шепотом.

– Наверное, гражданин губернатор, – предполагали другие.

– Нет, это новый палач, – боязливо шептали третьи.

– Нет, нет, – зашипел Пьер-Максим – староста булонских рыбаков, большой авторитет в любом частном или общественном городском деле. – Нет, это приезжий из Парижа, друг Робеспьера. Теперь он устанавливает здесь все законы, и сам гражданин губернатор должен подчиняться ему. Это его указ о том, если баба сбежит…

– Тише, тише, ш-ш-ш-ш, – зашикали в толпе.

– Тише ты, Пьер… Гражданин может тебя услышать, – прошептал человек, стоящий рядом со старостой. – Гражданин может услышать и подумать, что мы тут взбунтовались…

– Что эти люди делают здесь? – спросил Шовелен, оказавшись на улице.

– Наблюдают за тюрьмой, гражданин, – ответил сержант, к которому тот обратился.

Шовелен удовлетворенно улыбнулся и в сопровождении своего эскорта направился к городской ратуше. Толпа посмотрела вслед этой быстро растворившейся в темноте группе и вновь вернулась к тупому, изматывающему ночному бдению.

Старый колокол отзвонил полночь, и угрюмая башня, лишившись своего единственного огонька, возвышалась теперь темной неподвижной громадой.