Неуютное море

ГЛАВА IV

Погода установилась на редкость хорошая. На небе ни одного облачка. Уже с утра солнце грело так, как в обычные дни в полдень. На «Ангаре» полным ходом шла сварка. Команда работала без рубашек. В обеденный перерыв все бежали на реку, бросались в прозрачную освежающую невскую воду. Плескались, фыркали, хохотали. Теперь экипаж «Ангары» собрался полностью. Андрей Андреевич познакомился с людьми. Сейчас он сидел на спасательной шлюпке, с интересом наблюдая за тем, что и как делается на судне.

По палубе в робе цвета хаки «под американца», со сдвинутой на затылок фуражкой, прохаживался Бархатов. Боцман и матрос Тюкин, неуклюжий, вялый и сонный парень, в прошлом плотник, таскали ящики и мешки со снабжением. Федя Шестаков то скрывался в открытом лючке форпика, то снова появлялся на палубе и командовал:

— Подавай, Тюкин!

Володя Смирнов и Пиварь закрывали брезентом люки. Володя старался. Ему хотелось ни в чем не отстать от своего партнера. Подумаешь, матрос! Это всё равно что чернорабочий. Не ахти какая специальность. Пройдет две, три недели, и он, Володя, будет не хуже. А пока он почему-то никак не может заложить угол брезента. Получается какой-то пузырь. Вон у Пиваря углы заложены прямо, как на картинке. Пиварь заметил, как мучается Володя. Подошел:

— Не так, милок. Волна твой угол моментально разобьет. Смотри сюда. — И он умело заложил угол. — Понял?

Володя засмеялся:

— Вроде понял. Наука несложная. Вот…

Он взялся за брезент и точно так же, как показывал Пиварь, сложил угол. Что за чертовщина? Опять не получилось. Пиварь назидательно сказал:

— Наука-то несложная, а знать надо. Смотри.

Пиварь снова медленно сложил брезент.

Из камбуза доносились звуки передвигаемых по плите кастрюль и звонкий голос Тони Коршуновой, напевавшей какую-то песенку.

Тоня готовит первый обед и очень волнуется. Три дня убирала, мыла, чистила камбуз и кладовки. Покупала продукты. Бегала по магазинам. Торговалась на рынке. Самостоятельно. Помогать было некому. Все заняты своим делом. На обед борщ украинский и котлеты с гречневой кашей. На сладкое компот. Она встала в шесть часов и, кажется, всё же не успеет к двенадцати.

Генька Шмелев лениво подметает палубу волосяной щеткой. Вот он зашел за надстройку. Оглянулся. Никого нет. Он садится на кнехт, закуривает, закрывает глаза, с наслаждением поднимает лицо к солнцу. Чудесная погода. Пусть те поработают, а он отдохнет!

— «А Шарик шепчет: „Бери расчет“», — мурлычет Генька.

Карданов смотрит на Генькино лицо. Зажмурился, похож на греющегося кота.

«Лодырь, — думает капитан. — Неудачно, что он попал на „Ангару“. Ну да, может быть, разойдется. Моряк всё же». Он наклоняется над матросом:

— Шмелев, вы уже черный как негр. Не обгорите?

Генька оторопело поднимает голову кверху:

— Маленький перекур, товарищ капитан.

Он выбрасывает за борт недокуренную папиросу. Принимается снова подметать. Эх, засыпался. Надо же! Прямо на капитана нарвался. Солнце поднимается выше. Становится по-настоящему жарко.

Карданов видит, как Тюкин с трудом тащит две большие банки с краской. Он неловко перелезает через комингс, зацепляет за него ногой, падает. Банки с грохотом катятся к борту. Вот-вот упадут в воду. Федя Шестаков вовремя успевает задержать их. Бархатов подходит к потирающему колено Тюкину и противным, издевательским голосом кричит:

— Растяпа! Разве можно так работать? Ноги надо выше поднимать! А если бы банки за бортом очутились? Сидели бы уж в своей бане или где вы там работали на берегу. А то все на флот лезут. За длинным рублем. Боцман, ты его на уборках используй!

Тюкин, видимо, испугался. Молчит. Потирает ушибленное колено.

Федя Шестаков спокойно отвечает старпому:

— Вадим Евгеньевич, ведь ничего не случилось. Всё в порядке. Всякий может упасть. И вы тоже.

«Правильно! — одобряет в душе боцмана Андрей Андреевич. — Крик — это не эффективная мера. А тут уж совсем неуместен. Надо будет поговорить со старпомом».

Но Бархатов взрывается:

— Вы меньше философствуйте, а больше делайте! Вон судовое снабжение двое суток на палубе валяется, не прибрано.

— Будет валяться, Вадим Евгеньевич. Два дня не работали. Один матрос к вам несколько раз на квартиру за вещами ходил, двое синоптику помогали, один на складе был, двое за продуктами… Вот так и получается. Ну давай, Тюкин. Прошло?

Федя легко поднимает банки. За ним ковыляет Тюкин. Бархатов громко ворчит:

— Набрали демагогов и лентяев!..

Капитан любуется, как ловко работает Пиварь. Чувствуется, что всё он делает с удовольствием. Даже по тому, как убирает брошенный на палубе конец, берется за швабру, травит швартов, видно, что он знает дело. Вчера у Андрея Андреевича произошел с Пиварем разговор. Матрос появился в каюте капитана смущенный. Он теребил в руках кепку, переминался с ноги на ногу. Хотел что-то сказать, но не решался.

— Что вам, Пиварь? — спросил Карданов. — Говорите.

— Мне бы немного денег, товарищ капитан. Авансом. Я понимаю, что еще не заработал, что это не полагается, — заторопился Пиварь, видя удивленные глаза капитана, — но очень нужно. Жена просила. Я долго был без работы… Понимаете?

— Жена? — с сомнением проговорил Карданов, стараясь по глазам матроса узнать, говорит ли тот правду. — А вы не пьете, случайно?

Пиварь выдержал взгляд капитана:

— Пил. И много. А теперь ни-ни. Слово дал.

— Слово? Кому же?

— Маркову, Ивану Васильевичу. И жене своей. Много я из-за этого дела терял. Кончать пора.

Карданов вспомнил. Марков действительно говорил ему о Пиваре.

Капитан открыл ящик письменного, стола.

— Сколько вам надо? — грубовато спросил он.

— Пятьсот рублей.

На секунду рука капитана остановилась. Сумма для аванса была значительной. Потом Андрей Андреевич решительно потянул к себе пачку с деньгами, вытащил из нее пять сотенных, протянул Пиварю.

Матрос не считая засунул деньги в боковой карман:

— Спасибо, товарищ капитан. Где расписаться?

— Расписываться не обязательно. Я запомню и так. А вот деньги пересчитайте, — строго сказал Карданов. — За них работать придется.

Пиварь небрежно сосчитал деньги:

— Правильно. Спасибо.

Когда дверь за матросом захлопнулась, Карданов подумал:

«Так-с. Значит, эксперимент. Дал пятьсот рублей без расписки заведомому пьянчуге. Если завтра придет на работу, значит, действительно отдал деньги жене. Посмотрим…»

Пиварь пришел на работу минута в минуту. Андрей Андреевич порадовался: значит может человек держать слово.

Обед не запоздал. Ровно в двенадцать на палубу вышла раскрасневшаяся Тоня и долго звонила в ручной колокольчик. На всяком судне час обеда священен.

Федя Шестаков крикнул:

— Шабаш! Обед!

Матросы натянули рубашки, пересмеиваясь пошли в умывалку мыться. Из машинного отделения вылез чумазый Болтянский. Вытер промасленные руки паклей, посмотрел на небо, сунул голову в машинную дверь и тоже закричал мотористам:

— Вылезай! Обед!

Через пять минут вся команда сидела в столовой за накрытым цветной клеенкой столом.

Поблескивали фаянсовые тарелки, новенькие вилки и ножи. Посредине стояла большая эмалированная кастрюля с красным наваристым борщом. От нее исходил душистый вкусный запах. Во главе стола сидел капитан, справа старпом, слева Болтянский, потом боцман и остальные члены экипажа. Такое распределение мест было традицией на морских судах, поэтому Бархатов и здесь завел такой порядок.

У двери в камбуз в белом халате и белом поварском колпаке (это были ее собственные вещи, сшитые еще в школе) стояла побледневшая Тоня с широко открытыми испуганными глазами. Подумать только! Первый обед на шестнадцать человек без посторонней помощи. Самостоятельный. А вдруг выльют за борт?!

— Ну-с, попробуем. Пахнет хорошо, — проговорил Федя Шестаков, потирая руки.

— Наливайте, Андрей Андреевич.

Капитан налил себе борща. Застучали ложками и молча принялись есть.

Андрей Андреевич взглянул на державшуюся за косяк Тоню и сразу же понял, почему так волнуется и чего так мучительно ждет девушка. Он отложил ложку и серьезно сказал:

— Замечательный борщ, Антонина Васильевна! Кажется, только в Киеве я ел такой вкусный. Добавки дадите?

Глаза у Тони засияли, заискрились, она покраснела:

— Правда, понравился? Хороший?

— Даже у себя на Украине такого не ел, — поддержал капитана Болтянский. — Вам, Антонина Васильевна, не на этой барже коком работать, а шеф-поваром в гостинице «Одесса». Могу оказать протекцию. Хотите?

— Да ну вас смеяться, Семен Григорьевич!

Все шумно стали выражать восхищение Тониной стряпней. Хотелось доставить ей удовольствие, да и на самом деле борщ был вкусным.

Даже Бархатов, строгий хозяин кают-компании и лицо, ответственное за судовое питание, сказал:

— Борщ неплохой.

Тоня подала блюдо с котлетами. Увидя гречневую кашу, Шмель недовольно вытянул губы:

— Опять каша! Что ж, за триста рублей нас кашей давить будут? Надоело. На военной службе надоело.

Тоня высунула из дверей голову:

— Почему? Вы это напрасно. Каша очень вкусная, идет к котлетам. В меню даже есть.

— Да иди ты со своей кашей. Картошки не могла поджарить! Времени нет, наверное?

Болтянский привстал:

— Ах, Геннадий Яковлевич. Узнаю вас. Сказывается ваше воспитание. Как же! Вы воспитаны на бананах, ананасах, бифштексах, салатах-оливье. Боцман, — повернулся механик к Феде Шестакову, — нельзя ли послать кого-нибудь в «Асторию», чтобы Шмелеву принесли что-нибудь повкуснее?

— Вот сейчас поем котлет с кашей и схожу, — невозмутимо отозвался Федя. — Сам схожу.

Шмель демонстративно отодвинул тарелку:

— Давитесь, если нравится. А я вот считаю, что за триста рублей в месяц, которые мы платим, каши можно избежать. Знаем, не первый раз на судах.

За столом зашумели:

— Брось ты, Генька! Чего лучше на десятку сделаешь? Хорошо и вкусно. Не хочешь — не ешь. Твое дело.

— Да уж воздержусь. Посмотрим, что в рейсе запоете.

— Несправедливые замечания, Шмелев, — нахмурившись проговорил Карданов. — Обед хорош.

— Не защищайте, товарищ капитан. Кое-что и я в этом понимаю. Десять рублей в день — это сумма.

Шмелев вышел из-за стола. Стакан компота остался нетронутым. Настроение было испорчено. Когда все поели и разошлись, Карданов зашел в камбуз. В углу, положив руки на засыпанный мукой стол, плакала Тоня. Карданов наклонился, стараясь заглянуть Тоне в лицо:

— Антонина Васильевна! Ну что вы, право. Не надо расстраиваться. Всё очень хорошо. Посмотрите, ничего, ни крошки не осталось. Всё съели. Очень вкусно.

Тоня продолжала всхлипывать. Наконец она оторвала ладони от заплаканных глаз:

— Ка-ак он смеет? Вон даже в поварской книге есть. Специальное блюдо. Котлеты пожарские с гречневой кашей. Вот! — Она показала на открытую книгу, лежавшую на столе.

— Вот что, Антонина Васильевна, — сердито сказал Андрей Андреевич, — не надо плакать. На всяком судне найдется один или два недовольных человека. Даже если вы будете кормить их жареными курами. Таким крикунам не поддавайтесь. Мы вас в обиду не дадим. Делайте свое дело честно, старайтесь, и всё будет хорошо. Поняли?

— Поняла. Да ведь обидно, Андрей Андреевич.

Карданов улыбнулся:

— Ничего. Всё будет хорошо.

Оставалось еще полчаса до начала работы. Матросы и мотористы вышли на палубу, поснимали рубашки, развалились на нагретых солнцем люковых крышках. Всех охватила ленивая дремота, как это бывает в жаркие дни после сытного обеда. Разговоры не клеились. Приятно было лежать молча с закрытыми глазами, ощущая теплое прикосновение солнечных лучей. Только Шмелев, устроившись на брезенте спасательной шлюпки как в гамаке, что-то громко рассказывал влюбленно глядевшему на него Тюкину.

— Ну давай дальше, Геня, давай! — умоляюще и нетерпеливо просил Тюкин затягивающегося папиросным дымом Шмеля.

— Так вот… Чудоха, конечно, мировая. Шик, блеск, имеер-элегант! На Петроградской в буфете работала. Влюблена как кошка. Звала меня Чарликом, понимаешь? Чарлик, Чарлик… Ну а я к ней в буфет ежедневно. Бенц! — сто пятьдесят. Бенц! — еще сто пятьдесят. Порядок.

— Каждый день, и бесплатно? — блестя глазами спросил Тюкин. — И с закуской?

— А то за деньги, дура. Эх ты, закуска! Любовь, дорогой граф, любовь. Так жили мы с ней месяца три. Один раз прихожу вечером в буфет, а за стойкой другая, незнакомая. Спрашиваю. Отвечает: «Лиля здесь больше не работает». А сама глазами так и вертит, так и вертит. Ну ясно. Упрятали мою Лилю. За растрату.

— Вот жалость-то! И на сколько же ты у нее за три месяца напил и наел, а? На много, поди?

Шмель с сожалением посмотрел на матроса:

— Тюкин ты, Тюкин. Мелочная душа. На сколько наел? — передразнил Шмелев. — Тебе водки жалко, а не человека. А впрочем, может быть и прав. Жилось мне с Лилькой хорошо.

— Я и говорю, что хорошо, — заторопился Тюкин. — Такую бабу не сразу и найдешь.

— Да уж! А тебе и подавно. Я ведь тогда джентльменом выглядел. Голубые штанцы двадцать три сантиметра, оранжевые корочки на каучуке… Да что там говорить…

Загудел заводской гудок. Обеденный перерыв кончился.

— Пойдем, что ли? — нехотя поднялся на ноги Тюкин.

Шмель не пошевельнулся. Ему очень не хотелось работать. Подошел сварщик в сдвинутой на голову маске, с электродами в руках:

— Ребята, пойдемте, покажете мне, какие там еще дополнительные крепления в трюме приваривать.

Шмель лениво отмахнулся:

— Иди к боцману. Он покажет. Ты вари как нравится. Чтобы крепко было, а на остальное наплевать…

На трапе показалась голова Феди Шестакова. Шмель быстро соскользнул со шлюпки.

— Ну давай, давай, Тюкин, вечно тебя ждать приходится, — проворчал он и, повернувшись к сварщику, бросил: — Пойдем, работяга. Покажу…

Стало прохладнее. Боцман взглянул на ручные часы. Шестнадцать. Надо кончать работу и идти на занятия. Он собрал инструменты — свайки, мушкеля, зубила, — сложил их в ведро:

— Кончай работу! Все на занятия в рулевую рубку.

Шмелев бросил в Федино ведро ручник:

— Какие там еще занятия? Шабашить надо. Конец рабочего дня. Выдумали тоже!

— Правильно! Шабашить. Никаких занятий. Пусть в рабочее время… — поддержал Шмелева Тюкин.

— И мне тоже на занятия? — спросил Пиварь.

— Всем. Да поскорее. Неудобно капитана заставлять ждать.

Генька презрительно посмотрел на Федю Шестакова:

— Тоже мне начальник нашелся! Дракона из себя разыгрывает. Молод еще. Мой бушлат уже висел на гвозде, когда…

Боцман покраснел. В его светлых глазах загорелись злые огоньки, но он сдержался и рассудительно сказал:

— Слушай, Шмелев. Ты ведь не первый день на судне. Порядки должен знать. Распоряжение капитана. Ясно?

— Иди ты к лешему! Не пойду я.

Боцман усмехнулся:

— Придется тебя, браток, тогда за ручку привести.

Он подошел к Геньке, взял его за руку, сжал. Шмель вскрикнул от боли:

— Пусти, черт!

— Идем, идем, Шмелев. Раз сам не можешь…

Генька попытался вырвать руку, но хватка боцмана была мертвой.

— Хватит. Отпусти. Побаловался!

Федя отпустил Генькину руку. Пальцы на ней побелели.

— Ты понимаешь, Шмелев, — спокойно объяснил боцман, — я правой девяносто два кило выжимаю. На соревнованиях показал. Ну, быстрее в рубку.

Матросы дружно двинулись на мостик.

Карданов провел занятия с командой и отправился искать Бархатова. Ему хотелось поговорить с ним. Старпом брился, когда капитан вошел к нему в каюту.

— Одну минутку, я сейчас закончу. Присаживайтесь, — пригласил Бархатов.

— Не торопитесь. Я подожду. — Карданов опустился в тесное кресло.

Его внимание привлекла приколотая над столом фотография. Молодая, завитая «барашком» женщина, склонила голову на плечо к Бархатову. Такие фотографии частенько можно видеть в витринах третьеразрядных фотоателье.

Пока Бархатов, надувая щёки, скреб лицо безопасной бритвой, капитан разглядывал фотографию. Когда старпом повернулся, Карданов спросил:

— Жена?

Бархатов покосился на стенку, небрежно махнул рукой:

— Жена. Только не моя. Знакомая из Владивостока. Что, понравилась?

Карданов не ответил.

Старпом добрился, попрыскал на себя из мягкого хлорвинилового пульверизатора каким-то одеколоном с очень сладким и резким запахом, быстро вытерся полотенцем, и, придав своему лицу внимательно-почтительное и серьезное выражение, сел на койку напротив капитана:

— Я вас слушаю, Андрей Андреевич.

Карданов секунду помедлил, потом мягко проговорил:

— Вадим Евгеньевич, я сегодня наблюдал за работой на палубе. Почему вы так разговариваете с людьми? Так нетерпимо и грубо. Нужно ли это?

Бархатов выпрямился, почтительное выражение сбежало с его лица.

— А что вы, собственно, имеете в виду? — вызывающе спросил он.

— Разговор с Тюкиным, когда он уронил краску.

— Вот оно что… — Бархатов поднялся с койки. — Должен вам сказать, товарищ капитан, — начал он, сдерживая себя. — Должен вам сказать, что я уже вышел из того возраста, когда учат правилам хорошего тона. Кроме того, у каждого свои методы добиваться должного порядка на судне. Если вам угодно обращаться с разгильдяями, как с институтскими барышнями, то это дело ваше. И еще… Раз уже вышел неприятный разговор… Надо немного больше уважать своего старшего помощника. Я такой же капитан дальнего плавания, как и вы, и плаваю достаточно давно…

— Я не вижу ничего, чем мог бы обидеть вас, — спокойно заметил Карданов. Жаль, что вы меня не поняли, Вадим Евгеньевич. Нам надо идти с этими людьми в море. Вы моряк, и объяснять, какими они должны быть, мне кажется излишним.

— Прекрасно знаю. К сожалению, на вашем судне, — подчеркнул Бархатов, — сборище неучей и растяп.

— Сомневаюсь, что вы родились с капитанским дипломом. Наверное, тоже когда-то были новичком, не знали, как привязать штормтрап, и боялись смотреть на бурное море. Так почему же вы так много спрашиваете с других, впервые ступивших на палубу?

— Я таким никогда не был. Можете быть уверены.

— Слушайте, Вадим Евгеньевич, не нужно сразу занимать такую непримиримую позицию. Вы даже не познакомились как следует с командой, а уже поставили «штамп»: плохие. Мне хотелось бы, Вадим Евгеньевич, чтобы вы чувствовали ответственность за наших людей. У вас должна появиться гордость за человека, который под нашим командованием сделается настоящим моряком. И наоборот, вы должны чувствовать огорчение, если среди экипажа найдется лодырь и плохой моряк.

— Еще не хватало! — фыркнул Бархатов.

Карданов продолжал:

— Не надо обижать людей. Мы не сможем хорошо руководить людьми, если команда будет смотреть на нас с недоверием, раздумывать, правильно наше приказание или нет. Море этого не терпит. Есть начальники, которые самые неприятные приказания отдают так, что их приятно выполнить, а есть и такие, которые не в состоянии отдать даже самый безобидный приказ, чтобы не вызвать в подчиненном раздражения и не показаться заносчивым.

— К чему вы мне всё это говорите, Андрей Андреевич? Я не в первый раз на судне.

— Тем лучше. Будем учить людей. Постараемся сделать их нашими друзьями и настоящими моряками. Иначе трудно нам придется в тяжелый момент. Договорились? — дружелюбно закончил капитан.

— Подумаешь, преступление — обругал матроса, — пожал плечами Бархатов. — К тому же за дело. И тут же получил нотацию и выслушал целую лекцию о том, каким пай-мальчиком я должен быть. Нам некогда цацкаться с народом. Работать надо.

Капитан щелкнул зажигалкой, не спеша закурил, прищурившись взглянул на Бархатова:

— Я прекрасно понимаю вас. Вам наплевать на всё — на перегон, на команду, на самоходки. Перегнать, получить деньги и уйти на свое старое судно? А мне не наплевать. У нас есть время. И мы сделаем из этих людей настоящих моряков. И вы этим тоже будете заниматься…

— Нет уж, увольте. Мне эти нюансы непонятны. Я здесь старший помощник, обязанности мои определены уставом, и я их выполню. А ка́к мне разговаривать и относиться к команде — позвольте решить самому. Миндальничать считаю неуместным. Если человек нанялся матросом, то он и должен быть матросом, а не беременной бабой.

— Это люди, — холодно сказал Карданов. — Понимаете, люди, которые разделят с нами все опасности и риск этого невероятного рейса. А потому попрошу относиться к ним по-человечески и разговаривать с ними как с людьми.

— Я уже сказал, что менять свои правила в угоду вам не могу.

Карданов почувствовал, как в нем поднимается раздражение:

— Пока я командую «Ангарой», вам придется выполнять мои указания. Они входят в рамки устава. У меня к вам всё.

— В таком случае, может, нам лучше разойтись? — задыхаясь, проговорил старпом. — Вряд ли мы сработаемся.

Капитан в упор посмотрел на Бархатова:

— Как хотите. Но если решите остаться, то помните, Вадим Евгеньевич: мои распоряжения надо выполнять беспрекословно. Обдумайте всё как следует, — уже мягче добавил Карданов, выходя из каюты.

В коридоре он столкнулся с Ириной.

— Пропащая душа! — весело проговорил капитан, пожимая руку Ирины. — Совсем от нас отбились. К обеду не являетесь, к ужину тоже. Придется вам зарплату не платить.

— Ох, не надо таких строгих мер, Андрей Андреевич. Я вам всё расскажу. У нас в бюро погоды каждый день совещания. И как раз во время обеда. Все синоптики работают над обеспечением нашего перегона. Так что вот…

— Если так, тогда, наоборот, придется платить вам больше. Я половину своей зарплаты отдам, если подберете хорошую погоду. А к обеду и к ужину всё-таки приходите. Я по вас соскучился.

— Что-то я этому не верю, — лукаво улыбнулась Ирина.

В этот момент дверь из каюты Бархатова приоткрылась, в ней появилось лоснящееся от одеколона, свежевыбритое лицо старпома:

— Ирина Владимировна! Уже уходите? Подождите меня. Одну минуту, и я готов. Пойдем вместе. Одну только секундочку!

Бархатов исчез.

Какое-то неприятное чувство на миг охватило Карданова. Ирина тоже почувствовала неловкость.

— А вы разве не идете на берег, Андрей Андреевич? — тихо спросила она.

— Пока не иду. До свидания, — попрощался Карданов.

Он скрылся за дверью своей каюты. Ирина стояла, ловя свое отражение в надраенном медном вентиляторе, врезанном в дверь капитанской каюты. В блестящей выпуклой медяшке лицо смешно вытянулось, нос сделался длинным, глаза косили. Как бывало в детстве перед кривыми зеркалами в саду Госнардома!

«…Капитанские глаза такие веселые, теплые… как-то сразу сделались сердитыми… Почему? Вы рассердились на меня, капитан? За что? Не надо. Что вы там делаете за дубовой дверью со смешным вентилятором? Вы соскучились по мне? Не верю. Мне кажется, вы славный, хороший человек…» — мысленно разговаривала с Кардановым Ирина.

Появился Бархатов:

— Я готов, Ирина Владимировна.

Ирина встрепенулась, бросила взгляд на Бархатова:

— Знаете, Вадим Евгеньевич, я, пожалуй, сейчас не пойду в город. Приведу свои карты в порядок.

— Ах так! — многозначительно протянул старпом. — Жаль. Я полагал, что мы сегодня пойдем в Сад отдыха.

— С удовольствием, в другой раз. В самом деле нужно кое-что сделать.

— Возможно, возможно. Счастливо оставаться, Ирочка.

Бархатов небрежно перекинул через плечо плащ, вышел на палубу. Ирина услыхала резкий, раздраженный голос старпома, выговаривавший вахтенному матросу:

— Чего развалился?! На вахте надо стоять, а не сидеть!