Неуютное море

ГЛАВА VII

Миновав мосты, самоходки пошли полным ходом. Мелькали заводы, электростанции, парки. За каждым поворотом реки появлялось что-нибудь новое. Менялись пейзажи, берега стали выше, красивее… Впереди лежали Ладога, река Свирь и Онежское озеро, которое кончалось Повенцом. Там находился первый шлюз.

Для Андрея Андреевича, так же как и для остальных, это плавание казалось необычным и интересным. Свободные от вахт люди большую часть времени толпились на палубе. Капитан присматривался к людям, изучая свою команду. Ему нравился всегда веселый и живой Болтянский. Машина работала у него отлично, стармех довольно потирал руки. Вот она, черноморская хватка!

Карданов заметил, что Шмелев всеми правдами и неправдами продолжает отлынивать от работы. Тюкин старался подражать ему, но боцмана провести было трудно. Спокойно, без шума, ловил он лодырей, заставляя их делать всё, что требовалось.

Володя Смирнов работал не считаясь со временем. Он хотел как можно скорее познать матросское дело.

Пиварь целыми днями подкрашивал, чистил, мыл и без того сияющую новую самоходку. Он любил работать.

Шестаков часто приходил к капитану и, как настоящий боцман большого судна, обсуждал с ним производственные вопросы: нужно сменить тали на правой шлюпке, добавить задрайки на люках, разобрать брашпиль на стоянке… Когда они оставались с глазу на глаз, Федя читал капитану стихи собственного сочинения. Стихи были неважные, но искренние — посвященные морю и любви. Поэтому Карданов слушал их с удовольствием.

С Бархатовым у Карданова установились холодно-официальные отношения. Старпом избегал капитана, ограничивался только служебными разговорами. Он выполнял требования Карданова, проводил занятия с командой, стал более сдержан в выражениях, но Карданов видел, как трудно ему это дается и с каким презрением смотрит он на свою службу на «Ангаре».

Тоня Коршунова готовила отлично. Веселая, задорная и наивная, она придумывала самые разнообразные меню и вскоре стала любимицей экипажа.

Даже смотрящий на всё свысока Бархатов говорил: «Повариха у нас на уровне».

Не ладил с Тоней только один Шмелев, вечно придираясь к ней по всяким пустякам. Сначала она его побаивалась, плакала, но, когда поняла, что́ он собой представляет, стала давать отпор.

Мотористы Бабков, Кучеров и Савельев оказались славными ребятами и сразу же сделали Болтянского своим божком.

От них только и слышали: «Семен Григорьевич сказал… Семен Григорьевич не разрешает… Дед[5] приказал…»

В общем, Карданов был доволен командой. Он ожидал худшего.

Ночью не шли. Речной лоцман, проводивший караван до Онежского озера, на несколько часов ложился отдыхать. Самоходки вставали где-нибудь в живописном затончике. Становились попарно. Обычно во время таких ночевок капитаны приходили на «Ангару» покурить, побеседовать о дальнейшем плавании. Только Туз не заглядывал к Карданову, — считал себя обиженным.

Гурлев говорил мало, скупо роняя слова. Зато Рубцов, много видавший человек, доставлял настоящее удовольствие своими рассказами. Журавлев всегда спорил. Карданов смеясь говорил ему: «Ты, Эдуард Анатольевич, принципиально против».

Иногда с гитарой на палубу выходил Володя Смирнов. Он садился где-нибудь поодаль и, перебирая струны, тихонько напевал что-нибудь.

В Повенце не оказалось лоцмана. Он ушел проводить судно в Беломорск и должен был вернуться только через четыре дня.

Самоходки отдали якоря в маленькой бухточке, закрытой с озера старым пирсом. На берег вплотную надвигался синеватый лес. Только с северной стороны виднелись деревянные домики, высокие столбы бело-черных створов (ночью они мигали красными яркими огнями) и черный квадрат входа в первый шлюз канала.

Стояла изнуряющая жара. Через прозрачную воду виднелось каменистое дно и греющиеся на солнце небольшие сонные щуки.

Онежское озеро слепило глаза. Оно походило на огромное блюдо со ртутью. Маленькие зеленые островки поднимались над водой, напоминая фантастических животных. Входной маяк «Бычок» казался огромной наковальней, хотя на самом деле был невелик. Буксиры, идущие с озера в Повенец, выглядели океанскими судами и только при самом входе в бухту принимали свои настоящие размеры. Горизонт струился, дрожал, казалось — он совсем-совсем близко.

Вечером вишневый сплюснутый диск солнца медленно опускался к воде. Озеро и небо становились сиреневыми. Появлялись тучи комаров. С берега тянуло дымом. Зажигались костры рыболовов. Лес придвигался всё ближе. С городской танцплощадки доносилась музыка.

Андрей Андреевич выходил из каюты, вдыхал смолистый запах леса, любовался тихим озером, смотрел в далекое ясное небо, разыскивал знакомые звёзды. Но их не было. На озере еще стояли белые ночи.

Как-то вечером на мостик поднялась Ирина:

— Хорошо-то как, боже мой! Правда, Андрей Андреевич?

Капитан ничего не ответил. Придвинулся ближе. Заглянул ей в глаза. Глаза были темными и глубокими.

— Они приняли цвет озера, — вслух сказал Карданов.

— Кто это принял? — рассеянно спросила Ирина.

Андрей Андреевич тихо проговорил:

— Ваши глаза…

Ирина рассмеялась:

— А я и не знала, что капитан «Ангары» может думать о таких вещах. Пойдемте к команде. Там всегда весело.

Они спустились на палубу, где на трюме сидели и лежали почти все «ангарцы».

— Садитесь, — сказала, отодвигаясь, Тоня. — Я буду от вас комаров отгонять. Вот злыдни! Прямо сил нет!

Она хлестала себя березовой веткой по загорелым ногам.

— Курить больше надо. Комары дыма боятся. — Пиварь вытащил из кармана папиросы, чиркнул спичку. За ним закурили остальные. В воздухе поплыли дымки.

— О чем вы тут разговариваете, друзья? — спросил Карданов.

— Да обо всем понемногу, — отозвался Федя Шестаков. — Сейчас говорили о космосе.

— Вот Антонина наша хочет на Луну полететь. За длинным рублем. Там, говорит, командировочные платят — тысячу рублей за час полета, — хихикнул Тюкин.

— Везде тебе длинные рубли мерещатся. Просто любопытно. Ведь никто еще не знает, что там есть.

— Так бы и полетела? — иронически спросил Пиварь.

— Если бы взяли, обязательно полетела. — Тоня задорно тряхнула волосами. — Только не возьмут, я думаю.

— Нет, почему же. Подайте заявление, Антонина Васильевна. На космических кораблях повара тоже нужны, — совершенно серьезно заметил Болтянский.

— А вот возьму и подам.

Карданов взглянул на Тоню. Такая обязательно полетит.

— Андрей Андреевич, а нам за Полярным кругом сколько командировочных платить будут — двадцать шесть или тридцать пять рублей? — неожиданно спросил Тюкин.

— Двадцать шесть.

— Почему же? По закону, тридцать пять положено.

— Мы под этот закон не попадаем.

— Ясно. Всё с нас да с нас, а когда же нам, братцы?

Тюкина никто не поддержал.

— Я вот, — опять начала Тоня, — после этого рейса, вероятно, квартиру получу…

Моторист Бабков захохотал:

— Фиг ты получишь. Таких, как ты, сотни тысяч.

— Нет, получу, — уверенно сказала Тоня. — Я на первой очереди стою. Десять метров комнату.

— Жди. Мои знакомые уже десять лет на очереди стоят.

— Бабков — скептик, — поддержал Тоню капитан. — Получите комнату. Не сомневайтесь. Сейчас в Ленинграде хорошо строят.

— Андрей Андреевич, а как мы через двадцать лет жить будем? — мечтательно спросила Тоня. — Мне хотелось бы быть знаменитой…

— Эка, куда хватила! Мысли-то у тебя генеральские, — засмеялся Пиварь.

— Да ты не понял, Степан Прокофьевич, — смутилась Тоня. — Не для себя знаменитой. Нет. Что-нибудь такое важное сделать, хорошее, для людей. Для всех. Понимаешь?

— Как будем жить через двадцать лет? — переспросил Карданов. — Что можно ответить на этот вопрос?.. Одно я твердо знаю: если не помешают, хорошо будем жить. Не будет войны — достигнем коммунизма.

— А что такое коммунизм? — спросил Володя Смирнов.

Лежавший в отдалении Шмелев насмешливо присвистнул:

— Не знает, а еще десятилетку окончил. Коммунизм — это когда работы не будет, денег не будет — останутся только отдых и развлечения.

— Коммунизм, — не обращая внимания на слова Шмелева, проговорил капитан, — это счастливые люди, Володя. Что нужно человеку? Счастье. Вот за него мы и боремся…

— Счастье-то разное бывает, — вздохнул Пиварь.

— Люди тогда будут честные, добрые, красивые, — горячо сказала Тоня. — Правда?

— Правда, — задумчиво согласился Карданов и замолчал.

Наступившую тишину нарушил Шмелев:

— А крылышки у людей при коммунизме не вырастут, как в раю, Андрей Андреевич?

Все увидели, как по лицу Геньки расползлась гнусненькая улыбка. Тюкин одобрительно загоготал. И снова наступила тишина. Карданов медлил, а Тоня с каким-то странным волнением ждала его ответа.

— Шмелев прав, ребята, — наконец проговорил Карданов. — Вырастут у людей крылья…

— У Шмелева не вырастут. Рожденный ползать летать не может, — прервал капитана Смирнов.

— А, птенчик открыл клюв. Все вы, Вовик, летать хотите, пока зелененькие, а понюхаете жизнь — и поползете на четвереньках в начальство, к сытой жизни. Что там говорить…

— Воображаю картину. «Святой Геннадий»! — вмешался Болтянский. — Все ползут к земным благам, а он стоит, скрестив руки на благородном сердце, лицо бледное от постоянного недоедания.

Карданов усмехнулся:

— Вы, Шмелев, привыкли других на свой аршин мерить и не скрываете этого.

— Вот это верно, Андрей Андреевич, — заторопился Шмелев. — Что верно, то верно. Ведь я такая же дрянь, как и все. Только другие доползли, а я не дополз. Когда учиться надо было, бумажку получать, я деньги лопатой греб, по бабам ходил, вот и не вышел, так сказать, в люди. Люди жрать хотят, а не коммунизм строить.

— Значит, не видать нам коммунизма как своих ушей?

— Нет, — хрипло отрезал Шмелев.

— Послушайте, Шмелев, вас выдает голос. — Все почувствовали, что Карданов волнуется. — Вы ведь не верите себе. Вы на что-то надеетесь. И я скажу, на что. На лучшее. Ведь вам не нравится ваша «жвачная» идеология? Сознайтесь, Шмелев, если хотите спорить честно. Не нравится? Ну?

— Допустим. Что из этого?

— А вот что из этого. Слушайте. Даже если все люди так же плохи, как вы, — это ваше утверждение, — то и тогда мы видим, что в душе у каждого есть мечта о хорошем. А мечты человека сбываются рано или поздно. Вот скажем, мечта о полете в космос. А кроме того, Шмелев, я вам должен по секрету сказать, что есть много замечательных людей. Вам страшно не повезло, что вы не встречали их.

— К сожалению, у нас вообще как-то больше плохое замечают, — сказал Пиварь.

— Да, плохое бросается в глаза, а хорошее не всегда разглядишь. Помню, был у нас на одном пароходе плотник. Вспыльчивый, взбалмошный старик. Всем он досаждал. Я этого старика терпеть не мог. Но вот случилось на судне несчастье. Погиб наш матрос. Его смыло за борт в Бискайе. Осталась семья. И, чтобы поставить эту семью на ноги, потребовалась большая сумма. Так что бы вы думали? Наш плотник годами собирал деньги на дачу. Мечтал уйти на пенсию и зажить «домовладельцем», а тут взял и отдал свои сбережения этой семье. Вот какое благородное движение души! И при ближайшем рассмотрении старик оказался отзывчивым, добрым и чутким человеком. Вот так.

— Все деньги отдал? — изумился Тюкин.

— Все.

— Ну и правильно сделал. Зачем ему, старому, деньги? Дачу в могилу не унесешь. Тоже мне героизм! — ухмыльнулся Шмелев.

— А ты бы дал? Скажи? Говори только правду! — выкрикнула Тоня.

— Почему не дать, — перебил Тюкин. — Смотря на какой срок, сколько денег, какой человек, сможет ли вернуть. А все деньги отдавать — это уже глупость. Мало ли что…

Короткая северная ночь уходила. Стало совсем светло.

— Да-а… — протянул Болтянский, вставая. — Пошли спать, товарищи. Если нужна будет помощь, обращайтесь к Тюкину или Шмелеву. Эти обязательно помогут…

На трюме засмеялись и начали расходиться.

Лоцман приехал на «Ангару» рано утром. Он был одет в стоявший колом брезентовый плащ, кирзовые сапоги и старенькую меховую ушанку с речной эмблемой. Поздоровавшись с Кардановым, лоцман устало опустился на диван и сказал сиплым голосом:

— Поведу все пять самоходок. Прикажите, чтобы не отставали. Устал очень… Должен был отдыхать, да вот никого больше нет. Один лоцман на всех. — Глаза у него закрылись.

«Плохо, — подумал Карданов. — Пусть поспит часок-другой. А то заведет, чего доброго, куда не следует…»

— Вы лягте. Пойдем позже, — наклонился он к лоцману. Но тот уже спал, привалившись к спинке дивана и откинув назад голову.

Андрей Андреевич поднялся на мостик и потянул за тросик свистка. Тишину нарушил звук тифона. Точка, тире, точка — «слушай радио». Вскоре с самоходок раздались ответные сигналы. Капитан спустился в рубку. По радиотелефону он рассказал обстановку, приказал быть готовыми к съемке.

Лоцман спал недолго. Через полтора часа он пошевелился, потом как-то разом вскочил, протер глаза кулаками.

— Задремал? — огорченно, как бы извиняясь, проговорил он. — Ничего. Наверстаем. Устал очень. Пошли на мостик, капитан.

— Еще десяток минут постоим. Выпейте морского чайку, закусите яичницей, тогда и тронемся.

— Чайку — это хорошо, — оживился лоцман, — он всякий сон прогоняет.

Андрей Андреевич развинтил термос и налил две большие чашки крепкого чая. Через десять минут вахтенный матрос принес на сковородке дымящуюся яичницу.

Лоцман с наслаждением отхлебнул чай:

— Вот пойдем по каналу, обратите внимание на девятый шлюз. Весь высечен в скале. Сколько человеческого труда затрачено! Канал строили давно, в тридцать втором году. Механизации почти никакой не было, а вот поди же — построили, и быстро построили. Длина-то порядочная — двести двадцать пять километров.

Лоцман оказался старожилом Повенца. Сам участвовал в строительстве канала, знал на нем каждый камень и всех начальников шлюзов. Он привык к поселку, считал, что пословица «Повенец всему свету конец» сейчас уже потеряла смысл. Какой же «конец», когда в Петрозаводск ежедневно ходит автобус, а там железная дорога, в Беломорск бегают пассажирские катера, есть телефоны, радио…

Выпив три чашки чаю, лоцман повеселел.

— Теперь другое дело, — довольно сказал он, поднимаясь. — Пошли.

На мостике он взял бинокль… пристально посмотрел куда-то в сторону шлюза:

— Шлюз открыт. Давайте ход.

Карданов пытался рассмотреть, открыт ли шлюз, но так и не понял этого, — квадрат ворот чернел, как всегда. Малым ходом они прошли ряд вех, ограждавших фарватер, выровнялись, нацеливаясь точно на ворота шлюза. Теперь, когда «Ангара» подошла ближе, Карданов увидел, что шлюз действительно открыт. По обеим стенкам стояли женщины, готовые принять концы. Нужно было залезать в узкий длинный ящик с высокими стенками. Казалось, что «Ангара» обязательно заклинится в воротах, но по мере приближения к ним это ощущение исчезало. Когда нос судна прошел самую узкую часть, стало видно, что с каждого борта еще остается по два с лишним метра.

— Стопорьте! — скомандовал лоцман.

Высокие стенки шлюза, облицованные скользкими черными брусьями, поднимались, заслоняя собой солнце. «Ангара» дошла, по инерции, почти до самых ворот следующего шлюза.

— Держите кормовой! — закричал лоцман.

На корме заскрежетал стальной конец. «Ангара» остановилась. За нею впритирку входила «Кура». С нее еще не подали швартовы, как позади начали закрываться ворота шлюза. Теперь два судна оказались в темном ящике. Только над головой виднелось голубое небо. Неожиданно под корпусом с шумом забурлила вода, суда на глазах начали подниматься, швартовы ослабли. Кто-то невидимый сказал в микрофон басом:

— Подбирайте швартовы. Пустили воду.

Через несколько минут шлюзование окончили. Исчезли высокие стенки. Суда очутились в четырехугольном бассейне. Внизу лежало Онежское озеро, у деревянных палов стояли в ожидании открытия ворот остальные самоходки. Не успел Карданов как следует осмотреться, как со шлюза снова скомандовали:

— Будете заходить во вторую камеру. Отдавайте швартовы.

Впереди медленно раздвигались ворота следующего шлюза.

— И много таких шлюзов? — с интересом спросил капитан лоцмана.

— Порядочно. Сейчас будет семь двойных камер — «Повенецкая лестница». Поднимает на семьдесят метров. А потом шлюзы пойдут один за другим, разделенные речками, каналами, озерами, водохранилищами. Сейчас мы поднимаемся, а после десятого будем спускаться.

«Повенецкую лестницу» проходили долго. Сначала это занимало всю команду, но скоро сделалось утомительным и скучным. Все облегченно вздохнули, когда наконец «Ангара» выползла из последнего шлюза и пошла по зеркальной поверхности водохранилища между зелеными островками, красными и белыми бакенами, установленными на камнях, вешками и знаками. Фарватер был очень извилистым, повороты крутыми, и от рулевого требовалось большое внимание.

После обеда Карданова сменил старпом. Он покосился на лоцмана, увидев на нем меховую шапку.

— Чего это вы лето пугаете? Валенки бы еще обули, — насмешливо заметил он, становясь к телеграфу.

— Голова не терпит холода после ранения, — сухо отозвался лоцман. — А валенки тоже иногда приходится надевать. Ночи бывают холодные. Там поближе к Беломорску.

На руле стоял Пиварь. Бархатов не любил его. Отдавая распоряжения, он всегда встречался с ироническим взглядом Пиваря. Пиварь был молчалив, дисциплинирован, но почему-то Бархатову казалось, что матрос смотрит на него с видом превосходства.

Несколько раз Бархатов пытался поймать Пиваря на каком-нибудь упущении. Не удалось! Определенно есть в нем что-то неприятное… И Бархатов чувствовал себя как-то неловко, когда оставался один на один с Пиварем.

Пиварь отлично стоял на руле. И мосты проходил Пиварь. В самые ответственные моменты капитан вызывал его на руль. Вот и сейчас он бессменно стоит на руле всю вахту. Бархатов не одобряет этого. К чему? Все должны стоять на руле хорошо. Не можешь — уходи. За работу ведь деньги платят. Старпом в раздражении ходил по мостику. Всё выдумки капитана!

Пиварю очень хотелось курить. Он утомился. Трудно отстоять четыре часа на руле, когда приходится проходить такие узкости. Он достал из кармана пачку «Беломора» и с наслаждением закурил.

— Бросьте папиросу! — вдруг услышал матрос резкий голос Бархатова.

Пиварь обернулся. Позади стоял старпом.

— Я, Вадим Евгеньевич, четыре часа уже без смены. Узкости проходим…

— Бросьте папиросу! На руле курить не полагается.

Пиварь с сердцем скомкал папиросу и ловко бросил ее в урну, стоявшую в углу рубки.

На мостик поднялся Федя Шестаков.

— Федя, подмени меня. Я покурю, — обрадовался Пиварь.

— Подменяться тоже надо с разрешения вахтенного помощника, — проворчал старпом.

Матрос молча передал руль Шестакову и вышел из рубки на мостик. За ним вышел Бархатов.

— Слушайте, Пиварь, — негромко проговорил он, — вы очень много себе позволяете. Не думайте, пожалуйста, что вы незаменимы на руле. Все мы заменимы, а вы всего-навсего матрас…

Пиварь ничего не ответил.

— Вы слышите меня, Пиварь? — прошипел старпом.

Пиварь угрюмо посмотрел на Бархатова:

— Слышу. И откуда у вас, советского штурмана, такое пренебрежение к людям, Вадим Евгеньевич? Нехорошо это…

— Вы, кажется, меня учить собираетесь. Дисциплины не любите… а я заставлю вас уважать судовую дисциплину. Словом «советский» не бросайтесь. Прошло время.

— Оказывается, не прошло. Барин вы советский, — разочарованно ответил матрос.

— Не забывайтесь, Пиварь, — повысил голос Бархатов. — Для того, чтобы судить других, надо самому быть на высоте. А вы кто? Летун, пьянчужка. Ваша трудовая книжка ведь у меня.

Пиварь угрожающе двинулся к старпому, глаза его недобро блеснули.

— А ты меня поил, пьяным видел? — переходя на «ты», выдохнул Пиварь. — Еще раз так назовешь — за борт выброшу, барин!

Бархатов усмехнулся:

— Вот, вот! От вас, кроме хулиганства, ждать больше нечего. Мои наблюдения подтверждаются. А за ваши сегодняшние выходки получите строгий выговор. Подам рапорт капитану. Еще что-нибудь отчубучите — сделаем вам «выкидонс». Вот так. Можете быть свободным. Ваша вахта кончилась.

На мостик поднимался Володя Смирнов.

Пиварь ссутулившись поплелся по трапу. И чего его дернуло вступать в пререкания с этим надутым индюком? Кто за язык дергал? Тем более, что старший прав. На руле курить нельзя? Нельзя. Разрешения на подмену надо спрашивать? Надо. Так чего полез? Дурак старый.

Внизу его встретил Генька Шмелев:

— Ну что? Съел? Слышал твой разговор с нашим «бархатным». Я под мостиком стоял. Вот тебе и слово дал! Пьешь не пьешь, а всё равно пьяницей считают. Так уж лучше… — Шмелев выразительно щелкнул пальцами по горлу.

— А… Пошли они все… — устало отмахнулся Пиварь. — Пойду-ка лучше покимарю. Руки накрутил, болят.

Смирнов встал на руль. Самоходка сначала шла ровно, потом рыскнула вправо. Лоцман, неподвижно стоявший у окна, зашевелился. «Ангара» сильно катилась вправо. Володя растерялся. Он быстро завращал штурвал. Самоходка остановилась и тотчас же ринулась влево.

— Что вы делаете. Дайте руль! — заорал Бархатов.

Он оттолкнул матроса от штурвала и стал выправлять судно. Под опытными руками старпома оно успокоилось. Теперь «Ангара» шла точно по створу. Бархатов отер лоб платком.

— Придется самому стоять, — обратился старпом к лоцману. — Набрали мальчишек, никто моря не видел… А ты, Смирнов, иди гальюны убирай, если на другое неспособен. Давай, давай, иди.

Расстроенный Володя ушел из рубки. Он так и знал! Ничего у него не выходит. Как что-нибудь посерьезнее, всё не ладится. Не получится, кажется, из него моряка. На палубе он столкнулся с Федей Шестаковым. Увидя бесцельно бредущего Володю, его убитый вид, боцман спросил:

— Ты чего это? Почему не в рубке?

— Да так… Ничего. Старший с руля снял. На повороте не вышло…

Боцман хлопнул Смирнова по плечу:

— Ладно. Не огорчайся. На вахте Андрея Андреевича я приду с тобой постоять. Выучу. Будешь как по нитке водить «Ангару».

— Ты понимаешь, Федя, — горячо заговорил Смирнов, — в озерах я стоял. Вроде хорошо, а тут как нарочно… Не вышло.

— Понятно. Там курсы длинные, прямые, а здесь видишь, какие кренделя? Судно чувствовать надо. Ничего, сказал, что выучу, значит выучу.

У Володи отлегло от сердца. Если Шестаков обещает, то наверняка выполнит обещание. Очень хочется быть настоящим, хорошим рулевым. Таким, как Степан Прокофьевич Пиварь…

«Ангара» прошла еще один шлюз и вышла в Выг-озеро.

Вадиму Евгеньевичу Бархатову всё не нравилось на «Ангаре», Прежде всего, само судно. Что это за ублюдок? Затем команда. Разве с такими людьми приходилось ему плавать? Если там был боцман, так это был боцман, если матросы, то матросы, а не сборная Ленинграда. И потом капитан. Капитана Вадим Евгеньевич не переносил. Не переносил за ненужный либерализм, за внешний привлекательный вид, за то, что он нравится Ирине… Он чувствовал это по глазам, по разговорам, по улыбкам. Он никак не мог простить себе, что согласился идти старшим помощником капитана. Какую ошибку сделал! Ну чем он хуже Карданова или Журавлева? Тот-то совсем сопляк. Не ему, Бархатову, чета. Поздно пришел, все капитанские места были уже заняты. Теперь терпи. Не надо было соглашаться. Он уже вышел из того возраста, когда выслушивают поучения и замечания. А девчонка эта хитра. Ой как хитра. Разыгрывает из себя недотрогу, а сама была замужем. Ну, он тоже не лыком шит. Всяких видел. Но, надо сознаться, есть в ней что-то такое… Недаром капитан смотрит на Ирину как кот на сало. Ничего. Он, Бархатов, знает, как нужно действовать. В крайнем случае пообещает жениться… А служба паршивая. Рассказать кому-нибудь, что старший помощник вот уже два часа стоит на руле! Больше некого поставить. Руки устали, и курить хочется.

Бархатов сунул руку в карман, но, вспомнив недавний разговор с Пиварем, с досадой вытащил ее обратно. Приходится быть принципиальным. А то сейчас же скажут: «Матросам нельзя, а самому можно». Да уж, службишка… Ни тебе комфорта, ни тебе заграницы…

Совершенно неожиданно для себя Семен Болтянский обнаружил, что он окончательно и бесповоротно влюбился в Тоню Коршунову.

Весельчак, острослов и насмешник, он пользовался успехом у девушек, и многие из них с грустью вспоминали милого, но непостоянного Сенечку.

Знакомые любили его за щедрость. Приходя из рейсов, Семен не скупясь тратил деньги. Он угощал товарищей, делал подарки, посылал разные нужные и ненужные вещи матери. Он легко расставался с заработанными деньгами. Ему нравилось видеть, как люди испытывают радость. Рассказывали, что, будучи как-то в Испании, он подарил лакированные туфли босоногой девчонке, уличной танцовщице. Испанка сказала, что туфли — мечта ее жизни, но у нее нет денег, чтобы купить их.

Он был энтузиастом дизелей. Целые дни проводил около своих «букашек» (так механики называли машины фирмы «Бакау-Вульф»), доводя чистоту в машинном отделении до лабораторной.

Его всегда мучила жажда нового. Он плавал за границу — видел мир, работал в порту на новых кранах, устанавливал моторы на Братской ГЭС, ездил на целину механиком. Теперь его привлекла необычность плавания на речных судах. Про него говорили «золотые руки» и «светлый ум». Это сочеталось с уживчивым, доброжелательным характером. Таков был старший механик «Ангары».

И вот Семен Болтянский влюбился. Когда он говорил с Тоней, то терялся, прикрывая свою растерянность бойкой болтовней. Ему хотелось сказать ей что-нибудь очень нежное, ласковое. Он хотел, чтобы девушка почувствовала, что говорит он это серьезно, от всего сердца, а получалось одно балагурство.

Он оказывал Тоне множество услуг: чистил форсунки, подкачивал в бак топливо, сделал уникальную проволочную мочалку для мытья кастрюль, согнул из жести какие-то особенные противни для жарки картофеля и пирожков… Он был всегда готов прийти ей на помощь и, если понадобится, защитить.

Его огорчала только холодность Тони. Он долго выпытывал у нее дату ее рождения, а когда узнал, то в большом секрете начал готовить ей подарок — что-то точил на станке из меди и нержавеющей стали.

Сменившись с вахты и переодевшись в подвахтенную робу, Болтянский вышел на палубу, не найдя для отдыха более удобного места, чем кнехты, расположенные против камбуза.

Тоня, увидя механика, продолжала молча чистить картошку. Лицо ее было серьезно и озабоченно.

— «Почему же взор твой так нахмурен, светится печаль в глазах твоих?..» — пропел Болтянский. — Что-нибудь случилось, принцесса моря? Отчего вы так сурово смотрите на своих подданных?

— Ой, Семен Григорьевич, не мешайте! С ужином опаздываю. Засмотрелась на шлюзы. Кругом так красиво, а картошку еще не успела вычистить…

Механик сделал страшную гримасу:

— Давайте нож. Давайте нож, и я уничтожу нерадивую повариху. Быстрее!..

— Да ну вас, Семен Григорьевич!

— Давайте нож, и через двадцать минут у вас будет полное ведро белой, как сахар, картошки. Без одного «глазка»! Вы не знаете, с кем имеете дело! С чемпионом. Взял первый приз на соревновании картофелечистов в Париже.

Тоня засмеялась:

— Нет, правда? Поможете? Вы молодец, Семен Григорьевич! Придется вам шашлык всё-таки сделать.

Если Болтянский и не взял первого приза в Париже, то, надо отдать ему справедливость, умел чистить картошку. Ведро быстро наполнялось.

Запахло подгоревшим маслом.

— Никак котлеты мои пережарились! — И Тоня стремглав бросилась в камбуз.

К механику подошел Тюкин.

— Чего это вы, Болтянский? В камбузники перешли? — спросил он насмешливо, показывая ногой на ведро. — Уж больно вы нашу повариху обхаживаете…

— Шашлык люблю, вот и обхаживаю.

— Знаем мы этот шашлык, — цинично подмигнул Тюкин. — Не понимаю только, что вы нашли в девке? Сопля соплей.

Болтянский встал, аккуратно вытер нож о лежавшее у него на коленях полотенце, положил его, подошел к Тюкину, поднял к его носу кулак:

— Вот смотри, Тюкин. Видишь кулак? Теперь кулак делает выпад. Раз!

Механик с силой, коротко ударил Тюкина в челюсть. Матрос зашатался, присел, но тут же вскочил и бросился на Болтянского. Механик увернулся и ловко стянул с Тюкина пиджак, зажав ему руки за спиной.

— Ты что, очумел? — прохрипел матрос, с ненавистью смотря на механика.

— Не надо волноваться, Тюкин. Мой учитель, Шпигельский из Одессы, называл такой удар — «хук». Прошу не путать… Стой, стой, Тюкин. Я могу сейчас ударить тебя головой, и тогда ты наверное уже не встанешь. Стой спокойно! — Болтянский крепко держал матроса. — Имейте в виду, Тюкин, я не люблю хамства. В моем присутствии не рекомендую говорить гадости про Тоню. Мне это режет ухо. Я не так воспитан, понятно? А сейчас иди, не отсвечивай, не мешай работать.

Болтянский отпустил Тюкина и, быстро взяв кухонный нож, многозначительно сказал:

— Идите, Тюкин. Я боюсь, чтобы вы не порезались. Ножик острый.

Матрос покосился на блестевшее в руках Болтянского лезвие:

— Ну ладно, механик. Я тебе это припомню. Бабский угодник!

— Идите, идите, Тюкин, и не поддавайтесь низменным инстинктам. Месть — это нехорошее чувство, особенно учитывая мои познания в борьбе «самбо». Нескромно, но приходится об этом напоминать…

Так шла «Ангара» по каналу миля за милей, приближаясь к Белому морю. Она проходила шлюзы и плотины, тихие озёра, отражающие густую зелень берегов, речки с быстрым течением, по которым неслась с удвоенной скоростью, живописные уголки с домиками бакенщиков и высокими сигнальными мачтами…

Маленькие чумазые буксиры тащили навстречу длинные узкие плоты, стояли в ожидании тяги застывшие на якорях лихтера, проплывали, обдавая светом и музыкой, большие пассажирские теплоходы… Вахты сменялись вахтами. Бесперебойно работала машина. Точно вовремя подавали завтрак, обед и ужин. Каждый делал свое дело. К этому обязывал судовой распорядок. Но у каждого человека были свои думы, свои заботы, свои радости и разочарования. И Андрей Андреевич Карданов ошибался, думая, что узнал свою команду и что весь рейс для него ясен…

Через двое с половиной суток после выхода из Повенца «Ангара» подошла к последнему, девятнадцатому шлюзу. Через дамбу виднелась рифленая серая поверхность моря. Резкий холодный ветер дул в лицо, вызывая на глазах слёзы.

— Вот вам и Белое море, — проговорил лоцман, пожимая руку капитану. — Тут я выхожу. Пройдете шлюз, и становитесь со своим флотом. В такую погоду выходить в море рискованно.

В рыбном порту, куда встали самоходки Карданова, было пусто. На деревянном зданьице портнадзора покачивались на ветру черные фигуры штормового предупреждения. «Ветер от норд-оста силой 7–8 баллов», — разобрал Карданов.

«Ветра действительно многовато», — подумал он и спустился с мостика в каюту.