Хотели было путники дело промеж себя обсудить, да прикрикнули на них, чтобы рта открывать не смели.
Уставился Василий перед собою глазами невидящими. Где это видано, чтобы земля испокон веку свободная — хозяина обрела? Едет конвой среди полей, деревень, сел, а Василий все думу свою думает. Не видит среду окружающую.
Катя только глазами зыркает, понять ничего не может. Избы ветхие, дети — кожа да кости, мужики — в рубище до пота седьмого на полях обильных. Как этакая нищета происходить может, когда в мире фэнтезийном по определению благодать одна править должна? Ну там год неурожайный, прочие мажоры-факторы, тут уж и поделать ничего нельзя, разве что крепче ногами в матушку-Землю упереться, да на ус мотать катаклизмы природные. А так, чтоб в урожайный год нищенствовать?
Неладное заподозрила Катенька. Эх, жаль Василий уперся, когда взялась его азбуке Морзе обучить, аль туристическому жестовому языку от Сергея Лукьяненко! Упрямым кузнец должон быть. Без упрямости в характере доброго железа не выковать. Сказал, что провались твои Морзе с Лукьяненко, значит — провались! Кузнечное слово крепко, наковальни под стать.
Так что сидела Катенька сиднем, только запоминала все крепко-накрепко, и поделиться увиденным было ей не с кем. Аваз тот из пяти слов — три понимал хорошо, остальные два с хитрецой азиатской, себе в выгоду. Его на философские вопросы не подымешь. Чистая душа, ничего кроме свиста соловьиного, да дружбы крепкой не ценящая. Попробуй, вразумли такого заковыкою!
И токма, как доставили их на княжий двор, да вышел навстречу князек здешний, разобралась Катенька в чем вопрос дело не задался.
Толстомордый, под тройным подбородком бычью шею цепь златокованная оттягивает, на пухлых перстах — кольца драгоценные посверкивают, лапсердак бархата малинового, не иначе бандит из девяностых обосновался на землях вольных!
А под левою подмышкой кобура с пистолем на ремне кожаном, а под правою — автомат «Узи» израильский в постромках, видать «приданое» свое на оружье смертоубийственное извел, да прежнего владетеля с копыт — долой!
Осмотрел князек ватагу татей захваченную, усмехнулся фиксами золотыми, руки развязать велел. Сунулись хомуты снимать, да куда там! Не было хомутов подобных в мире нынешнем! Обозвал словами нехорошими подручных своих, мол сделать правильно хочешь, так сам берись.
И взялся. А токма и в девяностых годах не было такого роскошества, как стяжки кабельные, в любом Леруа Мерлене во времена Катины продававшиеся. Загрустил князек, вынул ножичек с рукояточкой перламутровой, да полоснул по ремешку пластиковому. Звякнул ножик, надвое раскалываясь.
Стал князек малиновей лапсердака своего бархатного, невдомек было, что настоем разрыв-травы хомуток каждый окроплен был. Знала Катенька — не устоит пластик перед сталью отточенной, вот и подстраховалась разумница.
Двадцать два ножа стали хорошей надвое раскололи о хомуты, пока не сообразили в чем дело здесь. С трудом превеликим отыскали в хоромах княжеских древний нож обсидиановый, в две тысячи сто десятом году сделанный, и как святыню сохраняемый.
В те времена народ только на ноги становился, от катаклизмов чудовищных оправляясь, с нуля науку постигать принялся.
Порезали хомуты-стяжечки ножом древним, распустили разбойников по казармам.
Оно и понятно. Княжьи люди, бандитские. Дурное дело затеял попаданец из девяностых годов, с автоматами-пистолетами выступил. Ограбил, обесчестил население, а то и пикнуть не может, потому как главный закон — «Не убий!» нарушать нельзя, кроме отнятой жизни взамен, да за стражи сопротивление. Так и не убил никого запросто князь новый, даже владетеля прежнего — хрыча старого. В темницу на цепь посадил, держит на хлебе с водой третий год. А тех, кого пострелял, то люди законам его поперек шли, на стражей руку нечистую поднимали. Собрал княже шайку добрую, да и пошел грабежи среди населения своего устраивать. Под законов занавес новых. В лесу дерево срубить — штраф да яма, утку вольную подстрелить — тюрьма, рыбы без куска бересты с печаткой наловить — вира великая, без штанов останешься пока выплатишь! Установил порядочки князь, законом о природы сохранения прикрываясь, да и ввел людей в нищету, и ничтожество.
Мало того — на колдовство виру наложил! Домовых, дворовых, банников — всех на учет поставил, за каждого — налог ввел! Ведьм, колдунов, да знахарок-повитух, обязал лицензию покупать! По деревням пожарные бригады ездют, на каждую печь штраф выписывают, де мол, и заслонка не тех размеров, и печка в другую сторону смотрит!
На дорогах стражников выставил с дубинами полосатыми! Тут вообще труба! И оглобли у тебя разные, и колеса окованы с дисбалансом, и подковы не зимние, и обгон по встречке... Триста тридцать три закона ввел князь, чихнуть нельзя, чтоб под штраф не угодить! Смеяться в местах общественных — запрещено, а плакать — тем более! А главное — слово поперек запрещено, потому, как законы принятые — все на благо природы-матери созданы! Оттого и смотрят соседи на мракобесие происходящее сквозь пальцы, ибо — по закону все в княжестве. По закончику!
Все это уж потом горемыки наши прознали, когда в темницу местную угодили. За разжигания костров на не предназначенной для того местности. Уж как убивался Василий, как отчаивался доказывать, что развел костерок на бывшем уже костровище, а токмо не помогло ничего. И слушать не стали. В казну меч отобрали, припас, горн пионерский Аваза и тот не пожалели.
А самое главное — Катенька толстомордому приглянулась. Сразу фигурку ладную ее глазками жиром заплывшими окинул, губами сальными причмокнул, рукою махнул, мол иди сюда девица-красавица, потолкуем с глазу на глаз...
Пожала плечиками Катенька, незаметно из кармана нагрудного котомыш ученую Гуглю достала, семечко заговоренное пополам разломила, одну часть питомцу скормила, вторую — припрятала, да и прошептала тихонечко — «Составь план усадьбы княжеской, да найди меня в ней!»