Нигде в Африке

Ронгай, 4 февраля 1938 года

Моя дорогая Йеттель!

Возьми-ка сначала носовой платок и сядь. Теперь тебе надо быть сильной. Господь распорядился так, что мы скоро увидимся. Во всяком случае, гораздо скорее, чем смели надеяться. Со времени моего последнего письма из Момбасы, которое я написал тебе по прибытии, уже столько всего случилось, что у меня до сих пор голова кругом идет. В Найроби я пробыл всего неделю, и за это время меня уже почти довели до отчаяния, потому что каждый пел, что без английского мне работы в городе ни за что не найти. А устроиться на ферму, как здесь все делают, чтобы иметь крышу над головой, не было, казалось, никакой возможности. И вот неделю назад меня с Вальтером Зюскиндом (он из Померании) пригласили в гости в одну богатую еврейскую семью.

Я сначала не придал этому значения, подумал, что они, как моя мать в Зорау, вечно подкармливают всяких бедняков. Но теперь понял, что это было настоящим чудом. Рубенсы уже пятьдесят лет живут в Кении. Старик Рубенс — председатель еврейской общины Найроби, а они как раз заботятся о refugees[1] (это такие как я), которые только прибыли в страну.

Рубенсы (у них пятеро взрослых сыновей) были просто вне себя, когда выяснилось, что вы с Региной все еще в Германии. Здесь все видится по-другому, чем у нас дома. Так что вы с отцом были совершенно правы, когда не хотели, чтобы я уезжал один, и мне стыдно, что я вас тогда не послушал. Позже я узнал, что старик Рубенс меня крепко отругал, но ведь я тогда ни слова не понимал по-английски. Ты себе представить не можешь, сколько времени мне понадобилось, чтобы понять, что община готова заплатить иммиграционным службам за тебя и Регину сто фунтов. Меня немедленно отправили на ферму, чтобы у нас было пристанище на первое время и я бы хоть что-то заработал.

В общем, отправляйтесь в путь, и как можно скорее. Это самое главное во всем письме. Хотя я и вел себя до этого как осел, теперь ты должна мне довериться. Каждый день, который ты проведешь еще с Региной в Бреслау, считай, потерян. Немедленно иди к Карлу Зильберману. У него самый большой опыт по части эмиграции. Он отведет тебя к тому господину из Германского бюро путешествий, который мне очень помог. Он тебе скажет, как поскорее приобрести билеты на пароход, все равно какой и сколько он будет идти. Если получится, бери трехместную каюту. Знаю, это не очень приятно, но зато гораздо дешевле, чем плыть вторым классом, а нам как раз сейчас придется экономить на всем. Главное, чтоб вы были на борту корабля, а корабль — подальше от берега. Тогда можно будет спать спокойно.

И еще — немедленно свяжись с фирмой «Данцигер» насчет наших ящиков. Помнишь, мы один пустой оставили, для вещей, которые еще могут понадобиться. Так вот, при здешней жаре без холодильника не обойтись. И еще не забудь про керосиновую лампу. И скажи, чтобы они тебе дали несколько запасных фитилей, иначе все равно будем сидеть в темноте. Здесь, на ферме, где я очутился, электричества нет. Купи две москитных сетки. Если денег хватит, то и три. В Ронгае малярия не так свирепствует, но ведь неизвестно, где мы еще в конце концов очутимся. Если холодильник не будет помещаться, выгрузи розенталевский сервиз. В этой жизни он нам вряд ли понадобится, да и сколько мы уже всего потеряли — что по сравнению с этим какие-то фарфоровые тарелки с цветочками.

Регине нужны резиновые сапоги и крепкие штаны (тебе, кстати, тоже). Если вам захотят на прощание что-нибудь подарить, проси обувь на вырост. Не могу представить, по крайней мере сейчас, что мы когда-нибудь будем настолько богаты, чтобы снова покупать обувь.

Список вывозимого имущества составляй только тогда, когда все соберешь. Нужно внести туда каждый предмет, который ты берешь. Иначе будут ужасные проблемы. И смотри не поддавайся на уговоры взять что-нибудь для кого-то. Вспомни о бедном Б. Проблемы с гамбургской таможней он заработал только благодаря своей отзывчивости. Неизвестно, когда он теперь доберется до Англии и долго ли ему еще бродить под буками[2]. Лучше всего держи язык за зубами и поменьше рассказывай о своих планах. Теперь никогда не знаешь, что последует за невинным разговором и кем стали те, кого ты знал всю жизнь.

О себе сегодня много писать не буду, и так на тебя столько всего вывалил. Ронгай находится на высоте приблизительно тысяча метров над уровнем моря, но здесь очень жарко. Вечерами холодно (так что бери шерстяные вещи). На ферме выращиваем в основном кукурузу, правда, я еще не выяснил, куда ее потом девать. Еще у нас тут пятьсот коров и полно кур. В молоке, масле и яйцах недостатка не будет. Возьми рецепт выпечки хлеба.

То, что печет boy[3], по виду напоминает мацу, а по вкусу еще хуже. Яичница-глазунья у него чудесная, а вот болтунья не удается абсолютно. А когда он варит яйца всмятку, то поет специальную песню. К сожалению, песня слишком длинная и яйца получаются всегда крутые.

Как видишь, у меня уже есть свой собственный boy. Он высокий, конечно, черный (объясни Регине, что не все люди белые) и зовут его Овуор. Он много смеется, и это хорошо, а то я постоянно на нервах. Boys — здесь так называют слуг, но если у тебя есть boy, это еще ничего не значит. На ферме работников нанимай сколько хочешь. Так что не тревожься по поводу горничной. Здесь живет куча народу. Я завидую им, потому что они не знают, что происходит в мире, и еще потому, что им удается сводить концы с концами.

В следующем письме расскажу тебе побольше о Зюскинде. Он просто мой ангел-хранитель, едет сегодня в Найроби и бросит там это письмо. Так оно дойдет раньше как минимум на неделю, а нам с тобой важно сейчас оставаться на связи. Когда будешь отвечать, нумеруй письма и точно указывай, на какое мое отвечаешь. Иначе мы еще больше, чем теперь, запутаемся. Напиши как можно скорее отцу и Лизель и успокой их.

У меня сердце готово выскочить при мысли, что я, может быть, уже очень скоро смогу обнять тебя и дочь. И мне очень тяжело, когда я думаю, сколько боли принесет это письмо твоей матери. Теперь из двух ее девочек у нее остается только одна, да и та, кто знает, надолго ли задержится. Но твоя мать всегда была потрясающей женщиной, и я знаю, что ей спокойней будет, если вы уедете в Африку, а не останетесь в Бреслау. Поцелуй от меня Регину и перестань над ней трястись, пусть закаляется. У бедняков врачей нет.

Я представляю, как взволновало тебя это письмо, но ты должна все выдержать. Ради всех нас. Обнимаю тебя, очень скучаю,

Твой старик Вальтер.

P. S. Сыновья мистера Рубенса тебе бы понравились, отличные парни. Похожи на тех, что раньше ходили с нами на уроки танцев. Я думал, они все холостые, но потом узнал, что их жены всегда собираются на партию бриджа, когда мужья занимаются делами беженцев. Эта тема им уже изрядно надоела.

Ронгай, 15 февраля 1938 года

Мой дорогой отец!

Надеюсь, ты уже получил письмо от Йеттель и теперь знаешь, что твой сын заделался фермером. Мать бы наверняка сказала «прекрасная работа, но тяжелая», но о чем-то лучшем бывший адвокат и нотариус и мечтать не может. Сегодня утром я как раз вытащил новорожденного теленка из коровьего брюха и окрестил его Зорау. Мне бы больше понравилось играть роль повитухи при рождении жеребенка, ведь верховой езде я выучился у тебя еще до того, как ты надел униформу кайзеровских войск.

Только не думай, что было ошибкой дать мне высшее образование. Это только сейчас так кажется. Как долго это будет продолжаться? У моего шефа — он живет не на ферме, а в Найроби — в шкафу полно книг. Среди них энциклопедия «Британника» и латинский словарь. Я бы в этой глуши никогда не выучил английского, не знай я латыни. А так я уже могу беседовать о столах, реках, легионах и войнах и даже сказать: «Я — человек без родины». К сожалению, все беседы воображаемые, потому что на ферме живут только чернокожие, а они говорят на суахили и считают меня ужасным чудаком оттого, что я их не понимаю.

Сейчас как раз учу слова на тему «Пруссия». Если уж не знаю языка, так надо подыскивать темы, в которых разбираюсь. Ты не представляешь, как долго тянутся здесь дни, но не буду жаловаться. Я благодарен судьбе, в особенности за то, что она подарила мне надежду скоро увидеть здесь Регину и Йеттель.

Очень беспокоюсь о вас. Что будет, если немцы войдут в Польшу? Им ведь будет безразлично, что у вас с Лизель немецкие паспорта. Для них вы евреи, и даже не надейся, что твои военные заслуги могут как-то помочь. Мы это уже проходили после 1933-го. С другой стороны, раз вы не приняли польское гражданство, то и не подпадаете под польскую квоту, которая так осложняет возможность эмиграции. Если бы ты продал отель, то тоже смог бы уехать. Прежде всего ради Лизель. Ей ведь уже тридцать два, а она и жизни настоящей не видала до сих пор.

Я рассказал о ней одному бывшему банкиру из Берлина (теперь он считает мешки с кофе на ферме), сказал, что она до сих пор в Зорау. Тот полагает, что незамужние женщины из Европы очень даже по душе здешним иммиграционным властям. Их с удовольствием берут няньками в богатые английские фермерские семьи. Если бы у меня были 100 фунтов для взноса за вас, я бы совсем по-другому говорил с тобой об эмиграции. Но это и так подарок судьбы, что я могу забрать к себе Йеттель и дочку.

Может быть, тебе стоило бы связаться с адвокатом Каммером из Леобшютца. Он был до самого конца глубоко порядочен по отношению ко мне. Когда меня уволили, он пообещал получить за меня гонорар, который должен был еще поступить. Он бы тебе наверняка помог, если бы ты объяснил, что отель-то у тебя все еще есть, а вот денег — нет. В Леобшютце ведь знают, каково приходилось немцам в Польше все эти годы.

Только здесь, оставшись наедине со своими мыслями, я наконец-то осознал, как мало заботился о Лизель. Она, с ее сердечностью и склонностью к самопожертвованию, да еще потеряв мать, заслуживала лучшего брата, чем я. А ты — лучшего сына, который вовремя отблагодарил бы тебя за все, что ты для него сделал.

Прошу, отец, не нужно ничего сюда присылать. Продукты я беру с фермы, прожить можно, и надеюсь получить однажды должность достаточно хорошо оплачиваемую, чтобы можно было послать Регину в школу (здесь это стоит огромных денег, и обязательного школьного образования у них нет). А вот если пришлешь семена роз, то я буду очень рад. Тогда на этом проклятом Богом клочке земли цвели бы те же цветы, что и перед домом моего отца. Может, Лизель пришлет мне еще рецепт квашеной капусты. Я слышал, что капуста здесь неплохо растет.

Обнимаю вас,

ваш Вальтер.

Ронгай, 27 февраля 1938 года

Моя дорогая Йеттель!

Сегодня пришло твое письмо от 17 января. Его мне переслали из Найроби. Чудо, что оно вообще дошло. Ты даже не представляешь, как сложно здесь преодолеть даже небольшие расстояния. От нас до соседней фермы пятьдесят пять километров, и Вальтер Зюскинд добирается до меня по плохим, местами утопающим в грязи дорогам по три часа. И несмотря на это, он пока каждую неделю приезжает сюда, чтобы отпраздновать со мной Шаббат. Он вырос в благочестивой семье. Везунчик — шеф предоставил ему в пользование автомобиль. А мой, мистер Моррисон, к сожалению, полагает, что со времен странствований по пустыне все сыны Израиля хорошие ходоки. Я еще ни разу не выбирался никуда с фермы с тех пор, как Зюскинд меня сюда привез.

Лошадей здесь, к несчастью, нет. Единственный на этой ферме осел столько раз меня сбрасывал, что я весь в синяках. Зюскинд, когда меня увидел, захохотал как сумасшедший и поведал, что на африканских ослах нельзя ездить верхом. Они не такие глупые, как их собратья на немецких курортах. Когда ты сюда приедешь, тебе придется привыкнуть, что дождь идет прямо в спальне. Здесь просто подставляют ведро и радуются, что есть вода. Она тут большая ценность. На прошлой неделе везде были пожары. Я ужасно разволновался. На счастье, Зюскинд как раз был у нас и просветил меня насчет пожаров в буше. Здесь это обычное дело.

Я рад, что большая часть твоего письма уже не актуальна. Ты уже должна была узнать, что вам недолго оставаться в Бреслау. При мысли, что вы обе скоро приедете, сердце мое бешено колотится, как когда-то в мае, когда мы с тобой мечтали о счастливом будущем. А сегодня мы оба знаем, что важно только одно — вырваться оттуда.

Непременно продолжай брать уроки английского, не важно, что учитель тебе не нравится. А испанский бросай прямо сейчас. Он ведь был нужен только на тот случай, если бы мы получили визы для въезда в Монтевидео. Чтобы общаться с местными, надо учить суахили. Тут Господь Бог над нами сжалился. Суахили — очень простой язык. Я не мог и слова сказать, когда только приехал в Ронгай, а теперь уже вполне сносно могу общаться с Овуором. Ему очень нравится, когда я показываю на предметы, а он может называть мне их на суахили. Меня он называет «бвана». Так здесь обращаются к белым мужчинам. Тебя будут звать «мемсахиб» (это обращение только для белых женщин), а Регину — «тото». Это значит «дитя».

Может, я к следующему письму еще лучше выучу суахили и сумею объяснить Овуору, что не ем суп после пудинга. А пудинг, между прочим, он готовит великолепно. Поедая его в первый раз, я громко чавкал. Он в ответ — тоже и с тех пор каждый день готовит один и тот же пудинг. Он вообще-то много смешного делает, но я не привык смеяться в одиночку. А уж ночью, когда никуда не деться от воспоминаний, и вообще не до смеха.

Получить бы от тебя еще письмецо, знать бы, что билет на пароход у вас уже есть. Кто бы мог подумать, что будет так важно выбраться с родины. Сейчас пойду доить. То есть буду присматривать за boys, пока они доят, и заучивать клички коров. Это отвлекает.

Пожалуйста, отвечай сразу, как получишь мои письма. И постарайся поменьше волноваться. Будь уверена, я думаю о вас день и ночь.

Крепко целую вас обеих, твою мать и сестру.

Твой старик Вальтер.

Ронгай, 15 марта 1938 года

Моя дорогая Йеттель!

Сегодня пришло твое письмо от 31 января. Оно меня очень расстроило, потому что я никак не могу помочь тебе. Я представляю, сколько печального ты сейчас слышишь, но, с другой стороны, это доказывает, что сейчас трудно не нам одним. И неправда, что только я тогда уехал без семьи. Здесь много мужчин, пытающихся создать какую-то базу для существования, прежде чем сюда переберутся их домочадцы. И они сейчас в той же ситуации, что и я, только вот не всем ангел-спаситель Рубенс помогает. Ты должна твердо верить, что скоро мы увидимся. Бог не выдаст, свинья не съест. И теперь уже нет смысла рассуждать, куда нам было лучше выехать — в Голландию или во Францию. У нас ведь не было выбора, и кто знает, может, наш вариант и есть лучший.

И уже все равно, что они не хотят принимать Регину в садик. И теперь уже не играет роли, что с тобой не здороваются люди, которых ты знаешь целую вечность. Вот чему теперь тебе нужно научиться: отличать главное от ерунды. Судьбе наплевать, что ты росла избалованной дочерью богатых родителей. В эмиграции главное не то, кем ты была, а то, что муж и жена тянут свой воз вместе. Уверен, мы справимся. Только бы ты оказалась здесь, чтобы мы могли начать новую жизнь!

Крепко целую вас обеих.

Твой старик Вальтер.

Ронгай, 17 марта 1938 года

Дорогой Зюскинд!

Не знаю, когда ты получишь это письмо. У меня температура сорок, и я не очень хорошо соображаю. Если со мной что-нибудь случится: адрес моей жены в шкатулке, она стоит на ящике возле кровати.

Вальтер.

Ронгай, 4 апреля 1938 года

Моя дорогая Йеттель!

Сегодня получил твое письмо с долгожданной новостью. Зюскинд привез его со станции и, конечно, ужасно испугался, когда я вдруг расплакался. Представь себе, потом этот верзила плакал вместе со мной. Хорошо, когда ты беженец, а не германский мужчина. Не нужно больше стыдиться своих слез.

Как же долго еще до июня, когда вы наконец подниметесь на борт парохода. Если я не ошибаюсь, «Адольф Верман» — это туристический лайнер, и он идет вокруг Африки. Значит, у вас будут частые и долгие стоянки, и в пути вы пробудете дольше, чем я на «Уссукуме». Постарайся провести это время по возможности приятно, но для вас будет лучше держаться людей, которые празднуют новый год в сентябре. Иначе могут возникнуть лишние проблемы. Я во время путешествия совсем забился в свою каюту, а ведь это была последняя возможность поговорить с людьми.

Жаль, что ты не последовала моему совету и не взяла билет в трехместную каюту. Мы бы сэкономили кучу денег, их у нас и так немного, и Регине было бы полезно пообщаться с чужой девочкой. Ей нужно привыкать к тому, что, хотя ее и зовут Регина, все-таки она не королева.

Ладно, не буду читать тебе нотации в такой счастливый для меня день. Сейчас важно, чтобы ты за всем проследила и чтобы наши ящики отправились вместе с вами. Не из-за того, что нам так уж нужны эти вещи прямо сейчас, а потому, что я слышал о людях, которые до сих пор ждут, когда им пришлют их имущество. Боюсь, ты не поняла, как нам нужен холодильник. В тропиках он необходим, как хлеб насущный. Пожалуйста, постарайся все-таки где-нибудь раздобыть этот агрегат. Зюскинд мог бы привезти мне мяса из Накуру, но без холодильника оно испортится за один день. А у мистера Моррисона все куры на счету. Зарезать курицу можно только к его приезду. Слава богу, что он хоть яйца есть разрешает.

Хорошо, что достала керосиновую лампу. Теперь не надо ложиться спать вместе с драгоценными курами мистера Моррисона. А вот вечернее платье покупать было не нужно. Все равно здесь его надевать некуда. Ты очень ошибаешься, если полагаешь, что люди вроде Рубенсов будут приглашать тебя в свое общество. Во-первых, существует непреодолимая пропасть между местными богатыми евреями и нами, нищими беженцами, а во-вторых, семейство Рубенсов живет в Найроби, а Найроби гораздо дальше от Ронгая, чем Бреслау от Зорау.

Хотя упрекать тебя в наивности я не имею права. Я ведь тоже понятия не имел, что нас здесь ожидает, и до сих пор удивляюсь некоторым вещам, которые для Зюскинда, после двух лет пребывания в Африке, абсолютно естественны. На суахили я говорю уже довольно хорошо и теперь все больше замечаю, как трогательно заботится обо мне Овуор.

Я ведь был болен. Вдруг поднялась температура, и Овуор настоял, чтобы я послал за Зюскиндом. Он примчался уже поздно ночью и сразу понял, что со мной. Малярия. На счастье, у него был с собой хинин, и я вскоре почувствовал себя лучше. Но ты все-таки не пугайся, когда меня увидишь. Я здорово похудел и пожелтел. Знаешь, зеркальце, которое подарила мне на прощание твоя сестра и которое я считал бесполезным, все-таки мне пригодилось. Вот только смотреть в него чаще всего не очень приятно.

Благодаря болезни я понял, как важно запастись медикаментами в стране, где нельзя вызвать врача по телефону, а если бы и можно было, денег не хватит оплатить его услуги. Прежде всего нам нужны йод и хинин. У твоей матери наверняка есть знакомый доктор, который хорошо относится к таким, как мы, и сможет раздобыть для нас лекарства. И пусть он объяснит тебе, сколько хинина нужно давать ребенку. Не хочу тебя запугивать, но в этой стране надо учиться выживать самому. Без Зюскинда плохи были бы мои дела. И конечно, без Овуора, он меня в беде не бросил, кормил, как маленького. Кстати, он не верит, что у меня только одна дочь. У него семеро, правда, если я все правильно понял, от трех жен. Представь, сколько бы пришлось ему собирать денег, чтобы выписать всю семью, если бы он был в нашей ситуации! Впрочем, у него есть родина. И я ему страшно завидую. Еще и потому, что он не умеет читать и не знает, что происходит в мире. И все-таки он, странным образом, понимает, что я — совсем другой вид белого человека, чем мистер Моррисон.

Рассказывай обо мне Регине. Узнает ли она своего папу? Понимает ли ребенок, что происходит? Лучше всего, объясни ей ситуацию уже на пароходе. Тогда не страшно, если она что-то выболтает. И не устраивай прощаний со всеми. Долгие проводы — лишние слезы. Отец тоже поймет, если вы не поедете в Зорау. Думаю, для него так будет даже лучше. И поцелуй от меня свою мать и Кэте. Тяжело им будет, когда придется прощаться. О некоторых вещах лучше не задумываться.

Крепко вас обнимаю,

твой старик Вальтер.

Ронгай, 4 апреля 1938 года

Моя дорогая Регина!

Сегодня я пишу лично тебе. Твой папа очень счастлив, потому что скоро снова увидит тебя. Сейчас ты должна быть особенно послушной, молись каждый вечер и помогай мамочке, чем только сможешь. Ферма, где мы все вместе будем жить, тебе наверняка понравится. Здесь очень много детей. Только надо будет выучить их язык, и тогда ты сможешь с ними играть. Солнце здесь светит каждый день. Из яиц вылупляются маленькие хорошенькие цыплятки. А еще, с тех пор как я сюда приехал, родилось уже два теленка. Но одно тебе нужно знать: в Африку пускают только тех детей, которые не боятся собак. Так что учись быть храброй. Храбрость в жизни куда важнее шоколада.

Целую тебя везде-везде, в носик, ушки, глазки. Передай несколько поцелуйчиков маме, бабушке и тете Кэте.

Твой папа.

Ронгай, 1 мая 1938 года

Дорогой отец, моя дорогая Лизель!

Вчера получил ваше письмо с семенами роз, рецептом кислой капусты и последними новостями из Зорау. Если б я мог передать словами, что это значит для меня. Я будто снова маленький мальчик, которому ты, дорогой отец, писал с фронта. В каждом твоем письме ты говорил о мужестве и верности Отечеству. Только вот ни ты, ни я не знали тогда, что больше всего мужества нужно, когда нет больше Отечества.

Я еще больше волнуюсь за вас с тех пор, как австрийцев приняли в лоно рейха. Кто знает, не хотят ли немцы осчастливить и чехов? И что будет с Польшей?

Я думал, что смогу что-то сделать для вас, как только переберусь в Африку. Но конечно, не предполагал, что в двадцатом веке здесь работают за еду и жилье. До тех пор пока не приедут Йеттель с Региной, нечего и думать об изменениях в лучшую сторону. Да и после сложно будет найти место, где кроме яиц, масла и молока еще и деньги получают.

Свяжитесь, по крайней мере, с еврейским консультационным центром для эмигрантов. Для этого можно даже съездить в Бреслау. Тогда вы бы еще увиделись с Региной и Йеттель. Я ведь был против, чтобы они еще раз поехали к вам. По письмам Йеттель видно, как она нервничает.

Прежде всего, дорогой отец, не обманывай себя. Нашей Германии больше нет. Новая Германия ответила на нашу любовь пинками. Я каждый день, снова и снова, вырываю из сердца эту страну. Вот только наша Силезия не хочет оттуда уходить.

Вы, наверно, удивляетесь, откуда я, сидя где-то за тридевять земель, так хорошо осведомлен о происходящем в Европе. Радио, которое подарили мне на прощание Штаттлеры, оказалось настоящим сокровищем. Я принимаю немецкие передачи так же хорошо, как дома. Кроме моего друга Зюскинда (он живет на соседней ферме, фермером был он и в прежней жизни), только радио говорит со мной по-немецки. Интересно, понравилось бы господину Геббельсу, что еврей из Ронгая утоляет свою жажду немецкого языка с помощью его речей?

Это удовольствие я разрешаю себе только по вечерам. Днем я разговариваю с чернокожими, это получается у меня все лучше, и рассказываю коровам о своих процессах. У них такие добрые глаза, и они все понимают. Не далее как сегодня утром один бык сказал мне, что я был прав, не расставшись с моим «Гражданским правом». И все-таки не могу отделаться от ощущения, что фермеру от этого томика куда меньше пользы, чем адвокату.

Зюскинд все время говорит, что у меня как раз то чувство юмора, которое поможет мне выстоять в этой стране. Боюсь, он что-то путает. Между прочим, Вильгельм Кулас сделал бы здесь отличную карьеру. Механики провозглашают себя здесь инженерами и быстро находят работу. А если бы я объявил, что был дома министром юстиции, мне бы это все равно мало помогло. Зато я научил моего слугу песне «Я оставил свое сердце в Гейдельберге». Когда с таким трудом, как он, выговариваешь каждое слово, песня тянется как раз четыре с половиной минуты и служит мерой времени для варки яиц. Так что мои любимые яйца всмятку по консистенции теперь такие же, как в Германии. Видите, и у меняв хозяйстве есть небольшие успехи. Жаль только, что большие успехи заставляют себя ждать так долго.

Ваш Вальтер.

Ронгай, 25 мая 1938 года

Мои дорогие Ина и Кэте!

Когда вы получите это письмо, Йеттель и Регина должны уже, с Божьей помощью, плыть на корабле. Я знаю, что у вас на душе, но не могу передать словами, что я чувствую, когда думаю о вас и Бреслау. Вы помогли Йеттель пережить время нашего расставания, и, насколько я знаю мою избалованную девочку, нелегко вам пришлось.

Не волнуйтесь о ней. Я очень надеюсь, что она здесь отлично приживется. Думаю, за последние годы и особенно месяцы она поняла, что важно только одно, а именно, что мы будем все вместе и в безопасности. Знаю, дорогая Ина, ты часто о нас беспокоишься, потому что я слишком горяч, а Йеттель упряма как ребенок, который быстро выходит из себя, если что-нибудь совершается против его воли, но нашего брака это не коснется. Я очень люблю Йеттель, и буду любить ее всегда. Несмотря на то что иногда мне с ней бывает тяжело.

Видишь, вечное африканское солнце заставляет говорить и сердце, и уста, но я думаю, это хорошо, некоторые вещи надо вовремя высказать. И раз уж я разоткровенничался: нет на земле лучшей тещи, чем ты, дорогая Ина. Я не о твоей жареной картошке говорю, а обо всей моей студенческой поре. Мне было девятнадцать, когда я пришел в твой дом, и ты сразу дала мне почувствовать, что я твой сын. Как же давно это было, и как мало мог я тебя отблагодарить за твою доброту.

Йеттель и Регину встретят здесь по-королевски. Для Регины я заказал чудесную кроватку из кедра, с короной на спинке. (Тут нет самого необходимого, зато я могу валить столько деревьев, сколько пожелаю.) Корону я нарисовал на бумаге, а Овуор, мой верный слуга и товарищ, притащил почти голого великана с ножом, который вырезал нашу корону. Такой красивой кровати точно нет во всем Бреслау. Для Йеттель мы положили доски между домом и туалетом, чтобы она не увязла в глине, когда побежит в уборную в дождь. Надеюсь, она не сильно испугается, когда увидит, что здесь нужно просчитывать все до мелочей. От дома до сортира ходу три минуты. Если понос прихватит, то меньше. Передайте от меня привет ратуше и всем, кто поддержал моих девочек. И берегите себя. Глупо, конечно, писать такие слова, но как иначе выразить то, что я чувствую?

С огромной любовью,

ваш Вальтер.

Ронгай, 20 июля 1938 года

Моя дорогая Йеттель!

Сегодня получил твое письмо из Саутхемптона. Какое счастье, Господи, как камень с души свалился! Наконец-то! Можно снова писать друг другу без опаски. Какая ты молодец, что сообразила сообщить мне, в каких портах «Адольф Верман» забирает почту. А я в свое время до такого не додумался. Значит, это письмо отправится в Танжер. Если почта будет идти в соответствии с моими расчетами, то оно как раз застанет тебя там. В Ниццу бы не успело дойти, я и отправлять не стал. Надеюсь, ты не очень из-за этого расстроилась. Я за последние месяцы понял, каково это — ждать весточки.

В Танжере Регина увидит первых чернокожих. Будем надеяться, наш зайчишка-трусишка не очень испугается. Меня очень порадовало, что малышка хорошо перенесла волнения перед отъездом. Может, мы всегда считали ее более избалованной, чем она есть на самом деле. Могу себе представить, в каком состоянии была ты. То, что твоя мама проводила тебя до Гамбурга, очень тронуло меня. Потеряв всякую надежду, она все-таки находит силы думать о других!

Не печалься, что не смогла-таки купить холодильник. Мы просто положим мясо и масло в твое новое вечернее платье и вывесим все под палящие лучи солнца, пусть вялится на ветру. Таким способом здесь действительно охлаждают продукты, хоть и не в шелковых платьях, но можно попробовать. Тогда у тебя будет чувство, что твое вечернее платье хоть на что-нибудь сгодилось. Вчера я купил бананы. Не полкило и не килограмм, а сразу целое дерево, а на нем как минимум штук пятьдесят плодов. Вот Регина удивится, когда увидит. Время от времени на ферму заходят женщины с огромными связками бананов и предлагают купить их. В первый раз сбежались все чернокожие и просто со смеху покатились, когда я хотел купить штуки три. Бананы здесь очень дешевые (даже для такой нищеты, как мы) и абсолютно зеленые, но на вкус чудесные. Хотел бы я, чтобы все здесь было такое же вкусное.

Думаю, Овуор радуется, что вы приезжаете. Он тут злился на меня целых три дня. Потому что я, как только подучил суахили, рассказал ему по секрету, что не люблю есть пудинг каждый день. Эта новость полностью вывела его из равновесия. Он все время упрекал меня в том, что я же хвалил его пудинг в самый первый день. При этом он изображал мое чавканье в первый пудинговый вечер и смотрел на меня с издевкой. Я стоял перед ним как грязью облитый и, конечно, не знал, как будет на суахили «разнообразное питание», если такие слова у них вообще есть.

Много нужно времени, чтобы понять менталитет здешних людей, но они очень добрые и определенно умные. Прежде всего, они никогда бы не додумались запирать других людей или гнать их из страны. Им все равно, евреи мы или беженцы или, к несчастью, и то и другое. В хорошие дни мне иногда кажется, что я мог бы привыкнуть к этой стране. Может, у чернокожих есть лекарство (на их языке «дауа») от воспоминаний.

А сейчас расскажу тебе еще об одном важном событии. Неделю назад передо мной появился Хайни Вайль. Тот самый, у которого был большой бельевой магазин на Тауенциенплац, к которому я пошел по совету отца, когда меня уволили и я не знал, куда нам ехать. Хайни посоветовал мне тогда эмигрировать в Кению, потому что денег нужно только пятьдесят фунтов на душу.

Он здесь уже одиннадцать месяцев. Пробовал устроиться в отель, правда, ничего не получилось. В официантах бегать белым людям не полагается, а для работы получше нужно знать английский. И вот он нашел место менеджера (здесь любой — менеджер, даже я) на золотом прииске в Кисуму. Оптимизма своего он не растерял, хотя в Кисуму, говорят, страшно жарко и там самые малярийные места. Так как Ронгай находится на середине пути между Найроби и Кисуму, Хайни со своей женой устроил у меня привал (а ехали они на машине, которую он купил на последние деньги). Мы всю ночь протрепались, в основном, конечно, о Бреслау.

Овуор забыл о нашей ссоре на почве пудинга и вышел с курицей, хотя их можно подавать только мистеру Моррисону. Овуор утверждал, что курица подбежала прямо к его ногам и упала замертво.

Ты себе представить не можешь, что значит принимать гостя на ферме. Такое чувство, что ты — восставший к новой жизни мертвец.

К сожалению, Вайли привезли неутешительные новости: Фрица Фоейерштайна и братьев Хиршей арестовали. Из письма Шлезингеров, из Леобшютца, я узнал, что и Ганса Вольгемюта с его деверем, Зигфридом, забрали. Я уже давно об этом знаю, но боялся писать тебе об арестах, пока ты была в Бреслау. Поэтому я тебе не сообщал, что наш добрый верный Грешек, который до самого конца не отказался от услуг адвоката-еврея, провожал меня в поезде до самой Генуи. И написал мне сюда. Надеюсь, он понял, что я не ответил ему ради него же.

Господи, какие же мы везунчики, что снова можем без опаски писать друг другу. И какая разница, что тебе приходится выслушивать на «Адольфе Бермане», как нацисты за твоим столом восторгаются портретом Гитлера? Тебе надо на самом деле научиться не реагировать на оскорбления. Только богачи могут себе такое позволить. Главное то, что вы на «Адольфе Бермане», а не то, кто с вами едет. Пройдет месяц, и ты уже никогда не увидишь тех, кто сейчас действует тебе на нервы. Овуор вообще не умеет оскорблять людей.

Зюскинд очень надеется, что его шеф разрешит ему поехать на машине в Момбасу. Тогда мы сможем вас встретить и довезти прямо до места. «Прямо» означает, между прочим, по крайней мере два дня трястись по немощеным дорогам, но мы могли бы переночевать в Найроби у семейства Гордонов. Гордоны живут там уже четыре года и всегда готовы оказать помощь вновь прибывшим. Но даже если шеф Зюскинда не поймет, как важно для беженца после месяцев смертельного страха обнять наконец своих жену и дочь, все равно не печалься. Человек из еврейской общины посадит вас в Момбасе на поезд, идущий в Найроби, и поможет потом переправиться в Ронгай. Общины здесь великолепные. Жаль, что помогают они только в момент приезда.

Я считаю теперь уже не недели, а дни и часы, оставшиеся до нашего свидания, как жених, ожидающий первой брачной ночи.

Крепко вас обнимаю,

твой старик Вальтер.