Николай Некрасов

ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ДАРОВАНИЕ В ПЕТЕРБУРГЕ

Неуспеваемость, вызванная полным отсутствием прилежания и какого-либо интереса к учебе, привела к закономерному результату. Сначала Николай остался в пятом классе на второй год, затем на третий, а начиная с июля 1837-го совсем перестал посещать занятия. 18 июля 1838 года Алексей Сергеевич Некрасов подал гимназическому начальству прошение: «Сын мой Николай, обучавшийся в ярославской губернской гимназии в 5-м кл[ассе], по расстроенному его здоровью, взят был мною для пользования в дом мой и продолжать науки в гимназии не мог; по выздоровлении же ныне я желаю определить его в Дворянский полк[13], потому покорнейше прошу выдать ему свидетельство о знании наук, коим он во время бытности в гимназии обучался, равно о поведении его. Подлинное подписал: помещик майор Алексеи Некрасов». Так, можно сказать, бесславно закончилось гимназическое обучение будущего поэта. Некрасов оставляет гимназию, не окончив пятый класс. Остается неизвестным, как, собственно, он провел целый год, в который, как значилось в выданном гимназией свидетельстве, совершенно не посещал занятий. Жил ли он в Грешневе (что более вероятно) или в Ярославле (что менее вероятно)? Знали ли родители, что сын фактически бросил учебу?

Можно лишь предполагать, как возникло решение отправить Некрасова в Дворянский полк. Видимо, фиаско со «статским» образованием сына дало возможность отцу «выступить вперед» и настаивать на образовании военном. Как уже говорилось, военная карьера была Алексею Сергеевичу понятнее и ближе. В николаевском государстве она к тому же была и наиболее выигрышной в смысле чинопроизводства и материального благополучия. Возможно, выбор именно петербургского (а не провинциального, которое обошлось бы дешевле) военно-учебного заведения был результатом некоторого компромисса между отцовским и материнским взглядами на способности и жизненные перспективы сына, и представлявшаяся возможность жить в столице должна была подсластить горькую пилюлю. Однако план изначально имел существенный изъян, сводивший его на нет, о котором А. С. Некрасов, возможно, не знал: в этом году набор в Дворянский полк не проводился.

Очевидно, Николай не имел выбора. Сказать, однако, что он ехал неохотно, было бы неверно. Скорее перспектива жизни в Петербурге его привлекала и, не исключено, даже вызывала восторг. Но вызвано это было не предстоящей учебой. Он собирался стать в столице знаменитым поэтом — это поприще представлялось ему бесконечно более блестящим и доходным, чем военная лямка, которую полжизни тянул его отец. Поэтому тетрадка стихов, которую Некрасов брал с собой, казалась ему намного более важным средством достижения жизненного успеха, чем отцовские рекомендательные письма влиятельным особам. При этом, видимо, возможность стать известным поэтом твердо связывалась в сознании юного Некрасова с пребыванием в столице. Мыслей о каких-то других путях «войти в литературу» (например, отправить стихи по почте в петербургский литературный журнал) ему тогда в голову не приходило. Это связано со специфическим «провинциальным» представлением о литературе как роде занятий, которое сложилось у Некрасова в Ярославле: литературной жизни в городе практически не было, и начинающий поэт мог судить о ней только по образу литератора, создававшемуся в тех стихах, которые он читал в журналах и которым сам подражал. Как ни странно, в данном случае это был худший из источников информации. Литература всегда склонна мистифицировать собственный образ, представать перед читателем в идеализированно-возвышенном виде. И особенно активно этим занимались писатели-эпигоны, изображая литературную жизнь как подмостки для деятельности возвышенных гениев, составляющих бескорыстное братство избранных, живущих в сферах чистой поэзии. В этом фантомном мире присутствовали и бескорыстные восторженные поклонники искусства, и меценаты, готовые осыпать золотом художника или поэта и ради самого искусства, и ради того, чтобы быть запечатленными в его бессмертных стихах. Гений в этом мире способен приносить своему носителю не только «святые» порывы вдохновения, но и славу, и богатство. Главный герой «драматической фантазии» Нестора Кукольника «Джюлио Мости», напечатанной в 1836 году в пятнадцатом томе «Библиотеки для чтения», восклицал:

Юный Некрасов стал жертвой этой мистификации. В его более поздних прозаических произведениях не раз описывается, как молодой провинциал, руководствуясь ложными представлениями о литературном мире, приезжает в Петербург, чтобы познакомиться со знаменитыми литераторами, обрести с их помощью покровителей, которые если не осыплют его золотом, то во всяком случае укажут дорогу к славе и богатству («всем известно, что Вальтер Скотт миллионы нажил писанием… Предположим, что не столь великое счастие мне поблагоприятствует, но пиит и половиною сего будет удовольствован…» — рассуждает герой его рассказа «Без вести пропавший пиита» Иван Грибовников). Эта ситуация, несомненно, автобиографична. Юному Некрасову представлялось невозможным стать литератором без того, чтобы попасть в Петербург, оказаться в центре литературной жизни. Только там жили гении, печатавшиеся в «Библиотеке для чтения», и спонсировавшие их меценаты.

Как ни странно, для Некрасова не был значимым вопрос, заслуживали ли его стихи славы и богатства. Скорее всего, он считал их хорошими, и они действительно были не хуже большинства других стихов, печатавшихся в «Библиотеке для чтения». Так же, как из-за Туношенского Некрасов не имел возможности справедливо судить о достоинствах стихов Бенедиктова и Пушкина, он тогда не мог объективно оценивать и качество собственной поэтической продукции. Согласно представлению о поэзии, сложившемуся у Некрасова в гимназии, чтобы быть гением, нужно не столько отличаться от других «гениев», сколько быть на них похожим, подражать их «высоким» мыслям, «глубоким» чувствам, сильным страстям. И в этом искусстве имитации, не имеющем ничего общего с настоящей поэзией, он вполне преуспел.

По сравнению с этой целью задача продолжить обучение не имела в глазах Некрасова большого значения. Отсюда и противоречия и несовпадения в поздних «показаниях» поэта, почему и в какой момент он предпочел Дворянскому полку Санкт-Петербургский университет. Мы полагаем, что, когда Некрасов узнал о решении родителей отправить его в Петербург, у него не было намерения нарушить волю отца. Скорее всего, молодой человек вообще не имел определенных планов на этот счет. Поступление в военное училище не сильно препятствовало бы литературной карьере (например, позднее оно не помешало Дмитрию Минаеву и Алексею Суворину, кадетам того самого Дворянского полка, стать известными литераторами). Университет в то время не имел у Некрасова репутации храма науки и оплота свободомыслия и, конечно, не мог быть для провинциала настолько притягательным, чтобы тот еще в Ярославле решился нарушить волю родителей. Некрасов отправлялся в столицу «за славой», становиться знаменитым поэтом, остальное было окутано туманом.

Двадцатого июля 1838 года Некрасов выехал в Петербург, оставляя в Грешневе поредевшую семью: в 1835 году Константин поступил в Московский кадетский корпус, в январе 1838-го скончался от воспаления легких Андрей. С родителями оставались Елизавета (девица на выданье), Анна и Федор, о будущем которого родители уже начали задумываться. Некрасов отправлялся в огромный и совершенно незнакомый город без сопровождения отца и крепостных слуг. Либо отец доверял выросшему сыну, либо несколько несерьезно относился к его будущему, либо желал сбыть с рук уже вполне взрослого отпрыска, не получившего к семнадцати годам образования и засидевшегося дома без определенных занятий и без всяких перспектив. Если отец и знал о страсти сына к стихотворству, то вряд ли видел в нем фундамент для прочной карьеры.

«Путешествие наше было весьма неудобно. — Надобно было проехать около 800 верст, вылезая на каждой станции из телеги и перекладываясь в другую. Из всех зданий, сооружаемых человеком, самое непрочное, бесспорно, то, которое на скорую руку громоздит себе путешественник, едущий на перекладных. Едва успеешь уложить пожитки и обжиться на них поудобнее, едва найдешь положение, в котором тряскость телеги не слишком чувствительна, — как уже пространство, отделявшее станцию от станции, исчезло: надобно опять вылезать из телеги, перекладывать вещи, платить прогоны, ссориться с смотрителем и внимательно присматривать за теплым народцем, с подозрительным любопытством осматривающим ваши пожитки» — так описывает поездку из Ярославля в Петербург герой романа «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». У Некрасова путешествие заняло примерно неделю. Около 27 июля он прибыл в столицу и поселился на Разъезжей улице у безымянного солдата во «флигельке». Улица находилась в центральной части города, тем не менее состояла в основном из деревянных домов (первый каменный был построен на ней в 1836 году). По требованию городских властей застройщики должны были окружать дома деревьями, поэтому улица была зеленая и, возможно, чем-то напоминала Некрасову Ярославль[14]. До университета, находившегося на Васильевском острове, был примерно час ходьбы (молодым ногам, возможно, несколько меньше); до казарм Дворянского полка (Большая Спасская, дом 21) — семь верст (семь с половиной километров) — около полутора часов ходьбы. Рядом располагался Ямской рынок, минутах в десяти ходьбы — Литейный и Невский проспекты.

В общем, поселился Некрасов в довольно тихом месте, но одновременно недалеко от настоящего столичного Петербурга — с огромными домами, набережными, мостами, дорогими магазинами, красиво одетой публикой. На всё это молодой человек не преминул посмотреть в первые же дни пребывания в городе. Несомненно, что столица с самого начала произвела на Некрасова, до тех пор видевшего только Ярославль и, возможно, Кострому, огромное впечатление. Восторг юного провинциала от первого знакомства с Петербургом описан в поэме «Несчастные»:

Какими были первые шаги Некрасова в Петербурге, установить непросто, во многом из-за того, что его собственные воспоминания изобилуют противоречиями. В столицу он приехал с двумя достаточно широкими и неопределенными целями: первая (известная отцу) — завершить образование, вторая — (неизвестная Алексею Сергеевичу или не воспринимавшаяся им всерьез) — стать поэтом и получить от этого славу и деньги. Несмотря на то что первая задача была для Некрасова второстепенной, он занялся сначала именно ею, возможно, руководствуясь здравым рассуждением, что стать поэтом можно в любое время, а сроки приема в учебное заведение нельзя пропустить. Видимо, как Некрасов и утверждал, в первую очередь он посетил с рекомендательными письмами «жандармского генерала» Д. П. Полозова[15], а также остающуюся загадкой для исследователей дальнюю родственницу — «старуху Маркову». Возможно, что уже с рекомендацией от Полозова он побывал у знаменитого Якова Ивановича Ростовцева, командовавшего всеми военными учебными заведениями, «который принял его и сказал, что определить можно» (об этом последнем факте имеются сведения в воспоминаниях А. С. Суворина). Тем не менее в Дворянский полк Некрасов не поступил.

Этот момент представляет одну из ключевых вех некрасовской биографии, выстраивавшейся им самим. В подавляющем большинстве случаев Некрасов связывает его с собственной волей, решением поступить в университет, то ли появившимся еще в Ярославле («Надув отца притворным согласием поступить в Дворянский полк, я туда (в Петербург. — М. М.) поехал»), то ли пришедшим уже в столице. Нежелание поступать в военное училище вызвало, по утверждению поэта, гнев отца, отказавшегося содержать сына, нарушившего его волю (такой поступок легко согласуется с образом Алексея Сергеевича как «угрюмого невежды», «крепостника» и «домашнего тирана»). Эта версия конспективно изложена Некрасовым в автобиографических заметках 1872 года: «Отказ мой Полозову от Дворянского полку. Генерал написал брату, брат пожаловался отцу. Грубое письмо отца. Грубый мой ответ отцу, заключение его («Если Вы, батюшка, намерены писать ко мне бранные письма, то не трудитесь продолжать, я, не читая, буду возвращать Вам письма»). Похожую историю Некрасов рассказал молодому сотруднику «Отечественных записок» Сергею Николаевичу Кривенко («Отказавшись поступить в Дворянский полк, как того хотел отец, и начав готовиться в университет, я был лишен отцом денежных средств…») и ставшему его приятелем в конце жизни Алексею Сергеевичу Суворину («…Некрасову вдруг не захотелось в Корпус… отец не любил шутить с непослушным сыном и не стал присылать ему денег»).

Видимо, эти сообщения Некрасова нуждаются в корректировке. Как уже было сказано, набор в Дворянский полк в том году не проводился (о чем, вполне вероятно, Некрасов мог узнать только по приезде в Петербург). Скорее всего, это и была главная причина, по которой Некрасов в него не поступил, хотя, вероятно, вмешательство Ростовцева могло бы преодолеть даже такое препятствие. Начальник всех военных училищ был в силах также помочь поступить в другое учебное заведение. Однако само это обстоятельство могло натолкнуть Некрасова на мысль использовать его как средство избежать военного училища. Едва ли не единственной альтернативой ему для обучения сына дворянина среднего достатка был университет. По сообщению редактора «Вестника Европы» Михаила Матвеевича Стасюлевича, мысль об университете подсказал Некрасову случайно встреченный в Петербурге соученик по ярославской гимназии Андрей Глушицкий, только что ставший студентом. Проблема была в том, что вступительные испытания в университете завершились и поступить в этом году не было никакой возможности. Как представляется, именно в этом обстоятельстве и кроется исток последовавшей драматической истории.

Вряд ли А. С. Некрасов был абсолютно непримиримым противником университетского образования. Если отбросить его мифические «самодурство» и деспотизм, он не имел для этого причин — в это время университет не только еще не был для молодых людей окружен тем ореолом храма науки, который приобрел стараниями блестящих московских профессоров в 1840-е годы, но и их консервативными родителями пока не воспринимался как «опасное» место, рассадник вольнодумства и крамолы — эту репутацию он приобрел существенно позднее. Скорее всего, против университета Алексей Сергеевич принципиальных возражений иметь не мог, тем более что его собственную волю — о поступлении сына в Дворянский полк — исполнить было невозможно. В воспоминаниях Валериана Александровича Панаева, знакомого с Некрасовым практически с самого его приезда в Петербург, утверждается даже, что отец знал о намерении сына поступить в университет и скорее был готов этому способствовать. «Тогда, — рассказывал Некрасов, — я объявил отцу, что не хочу учиться в гимназии, а хочу поступить в университет. Отец согласился отправить меня в Петербург, а не в Москву, потому что в Петербурге жила родственница, старуха Маркова. Дал мне пятьсот рублей ассигнационных и письмо к Марковой, чтобы она оказала покровительство его сыну и пристроила его для приготовления в университет». Этому рассказу тоже нельзя доверять безоглядно, но утверждение, что отец не только знал о желании Николая поступить в университет, но и не препятствовал ему, выглядит весьма правдоподобно.

Причина же конфликта заключается в том, что Некрасов решил не возвращаться в Грешнево, где он вполне мог готовиться к поступлению в университет на следующий год, а остаться в Петербурге. Когда биографы, говоря об этой истории, осуждают отца Некрасова за то, что он лишил сына средств к существованию, подразумевается, что он не давал Николаю денег на учебу в университете, так сказать, отрезал ему дорогу к просвещению. На самом деле Алексей Сергеевич просто не желал, а возможно, и не мог оплачивать содержание в таком дорогом городе, как Петербург, сына, с его точки зрения, неизвестно чем занимающегося, по сути, праздного, о чем наверняка сразу сообщил ему.

Почему Некрасов не вернулся в родные места, а остался в Петербурге, имея 150 (или 500, что всё равно крайне мало для годичного проживания в столице) рублей ассигнациями и без надежды на дальнейшую помощь от отца? Очевидно, дело было не в подготовке к поступлению в университет. Уроки можно было брать, существенно дешевле, в Ярославле, у учителей ничем не хуже описанных им в воспоминаниях. Очевидно, что молодой провинциал рассчитывал добиться «славы и денег» на поэтическом поприще, а для этого ему нужен был Петербург.

Несмотря на то что образование было для Некрасова скорее второстепенной целью, Санкт-Петербургский Императорский университет его действительно привлекал. В июле следующего года он пытался поступить на факультет восточных языков и получил «единицы» (тогда «единица» была положительной оценкой) на экзаменах по библейской истории и катехизису, географии и статистике, всеобщей истории, русской истории и «тройку» по российской словесности. На экзамен по латыни он не явился (возможно, сделав неправильный вывод из обещания Петра Александровича Плетнева, тронутого бедственным положением молодого провинциала, к тому же начинающего поэта, походатайствовать за него в Совете университета). Набранные баллы не давали возможности поступления. Виноват был сам Некрасов: поступавшие одновременно с ним пятеро выпускников той же ярославской гимназии — Андрей Глушицкий, Юрий Пальмин, Аркадий Покровский, Павел Ильенков и Ильдефонс Коссов — получили на экзаменах вполне приличные баллы и были приняты.

Некрасов, по его собственным словам, поддавшись убеждению Плетнева, 4 сентября подал прошение о принятии его вольнослушателем на философский факультет и после этого некоторое время ходил на университетские занятия. За право посещать лекции вольнослушатели платили 100 рублей ассигнациями в год. Такая сумма была, видимо, непосильна для юного Некрасова. Однако благодаря выданной по просьбе Алексея Сергеевича справке о неспособности оплачивать обучение сына — «свидетельству о бедности» (получение которого также подтверждает, что принципиальных возражений против университетского образования у старшего Некрасова не было) и, видимо, покровительству Плетнева Некрасов был освобожден от уплаты этой суммы. Статус вольнослушателя давал возможность не только присутствовать на лекциях, но и сдавать экзамены и даже защитить по окончании учебы научную работу. Одновременно он освобождал студента от всякого контроля со стороны администрации. В следующем году Некрасов снова пытался поступить в университет в качестве обычного студента, но уже на юридический факультет. В этот раз он сдал экзамены существенно успешнее — получил по российской словесности пять баллов; по Закону Божьему и латинскому языку — по три; по логике, немецкому, французскому языкам, истории, арифметике — по два; по греческому языку — полтора; по географии и статистике, математике, геометрии — по одному; по аналитике и алгебре — ноль. Набранных баллов снова недоставало для поступления. Тем не менее вольнослушателем университета Некрасов продолжал числиться довольно долго — он забрал документы и был «уволен» 24 июля 1841 года. Видимо, потребность в систематических знаниях тогда так и не пробудилась.

Если к образованию Некрасов с самого начала относился легко, то существенно большую целеустремленность он проявил в отношении поэтической, литературной карьеры. Стремление попасть в круг литераторов, обрести сильных покровителей своего таланта было в нем в это время намного сильнее тяги к знаниям. И Некрасов быстро находит такую среду и начинает делать в ней определенные успехи. Конечно, единственный литературный круг, в который в это время Некрасов мог войти, — сообщество второразрядных писателей-эпигонов, подобных ему самому.

Здесь имело место везение, а точнее, случайность. Наряду с рекомендательными письмами к Полозову и к Марковой Некрасов, согласно воспоминаниям Матвея Авелевича Тамазова, востоковеда, дипломата и известного переводчика, имел подобное письмо и к бывшему смотрителю казарм лейб-гвардии Гренадерского полка отставному подполковнику Федору Федоровичу Фермору. Видимо, эта рекомендация, как и две другие, должна была, по замыслу отца Некрасова, помочь его сыну поступить в военно-учебное заведение. Остается неизвестным, что связывало Алексея Сергеевича с Фермором и в чем могла заключаться его помощь. Однако благодаря знакомству с ним Некрасов освоился в литературной сфере. Практически сразу после приезда в Петербург явившись в квартиру Фермора в доме 38 на Итальянской улице, Некрасов познакомился не только с хозяином, но и с его взрослыми сыновьями Павлом, Александром, Николаем и Владимиром. Ферморы не имели серьезного влияния в сфере военного образования (только старший сын Федора Федоровича, Павел, преподавал в Главном инженерном училище), но зато любили литературу. Некрасов во время визита признался, что пишет стихи и в поэзии видит свое призвание, и тем самым вызвал у Ферморов интерес и сочувствие. Впоследствии члены этой семьи не раз поддерживали будущего поэта материально в трудный период борьбы за литературное признание; Некрасов некоторое время подрабатывал в пансионе Григория Францевича Бенецкого, женатого на дочери Марии. Павел Федорович даже помогал ему распространять тираж первой книжки среди кадетов Главного инженерного училища.

Однако с самого начала наиболее близкие отношения сложились у Некрасова со средним из братьев Ферморов. Николай Федорович был колоритной фигурой; ему посвящены целых два литературных произведения — роман Феофила Матвеевича Толстого «Болезнь воли» и повесть Николая Семеновича Лескова «Инженеры-бессребреники». Он окончил в 1832 году Главное инженерное училище в Петербурге, служил в Варшаве, но не сошелся с местным начальством из-за неспособности брать взятки, был переведен в Санкт-Петербургскую инженерную команду, где продолжал служить в то время, когда познакомился с Некрасовым. Николай Фермор был человек благородный, кристально честный, при этом разочаровавшийся в окружающем мире, склонный к приступам тяжелой меланхолии, депрессии на грани серьезного душевного расстройства (впоследствии один из таких приступов привел его к самоубийству: летом 1843 года, когда их с Некрасовым пути уже разошлись, он бросился в море с корабля, на котором плыл за границу). Видимо, сама личность Николая Фермора произвела сильное впечатление на Некрасова — он вспоминал «приятеля» до самой смерти. Можно предположить, что объединяла их склонность к депрессии, видимо, уже тогда начавшая проявляться у Некрасова, хотя в стихах он и стремился ободрить Фермора и отвлечь его от грустных мыслей.

Сам Николай Фермор увлекался поэзией, был, по сообщению Лескова, поклонником Эдуарда Губера, автора мрачных стихов, намного более известного в истории русской литературы как талантливый переводчик, и сам писал эпигонски-романтические стихи. Так, в стихотворении «Я бы хотел!», обращаясь к возлюбленной (очевидно, такой же умозрительной, как воспеваемые в стихах юного Некрасова), Фермор высказывал желание «в туман преобразиться, / Чтоб пеленой своей тебя обвить», «Иль яростно могучею волною… на землю набежать, / В зыбучий дом унесть тебя с собою / И там с тобой разгульно вековать. / Или столпом ревущего волкана / Я бы хотел подняться к небесам».

Фермор имел связи в литературном мире и изъявил готовность ввести в него начинающего поэта. Едва ли не сразу после первой встречи с Некрасовым он представил его писателю, ученому и литературному критику Николаю Алексеевичу Полевому. Это знакомство нельзя не признать огромной удачей для Некрасова. В том эпигонском литературном кругу, который мог стать питательной средой для начинающего поэта, Полевой был одной из наиболее влиятельных персон не только как прославленный литератор, но и как негласный редактор журнала «Сын Отечества», издаваемого известным книгопродавцем Александром Филипповичем Смирдиным. В романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» Некрасов дает ироническое описание своего визита к знаменитости: «Журналист, человек среднего роста, в зеленом халате, зелено-серых чулках и старых калошах, из которых проглядывали голые пальцы (чулки были тоже худые), при моем появлении вскочил с своего места и начал низко раскланиваться, как купец из-за прилавка; при каждом поклоне он делал несколько шагов в правую сторону и на половине четвертого поклона очутился наконец подле меня. Лицо его было желто, как воск, и худо, как скелет крысы; волосы, средней величины, были всклокочены, а глаза сверкали, как мне тогда показалось, огнем байроновского отчаяния». Эта ирония, конечно, вызвана давно изменившимся отношением к Полевому и самого Некрасова, и той части литературного мира, к которой поэт принадлежал в зрелые годы. В то время, когда Николай Фермор привел юного дебютанта к маститому литератору, тот вынужденно находился в кругу одиозных Фаддея Булгарина и Николая Греча, успев написать верноподданническую пьесу «Дедушка русского флота», за которую получил от Николая I бриллиантовый перстень. В 1838 году это не могло скомпрометировать Полевого в глазах юного провинциала, для которого он представлялся фигурой недосягаемой высоты и значимости.

Полевой был намного более сложной личностью, чем его тогдашние соратники и соперники Булгарин, Сенковский и Греч. Еще совсем недавно он был участником наиболее актуальных событий литературной жизни. С 1825 по 1834 год полный тезка Некрасова вместе с братом Ксенофонтом издавал один из наиболее ярких русских литературных журналов «Московский телеграф», в котором печатались такие замечательные поэты и прозаики, как П. А. Вяземский, Е. А. Баратынский, В. К. Кюхельбекер, В. И. Даль, А. Ф. Вельтман, А. А. Бестужев (Марлинский), В. Ф. Одоевский. Журнал поднимал на щит тогдашнюю новинку — романтизм, который только ко времени литературного дебюта Некрасова превратился в обветшалое прибежище эпигонов. Сам Полевой оставил образцы ультраромантической прозы: роман «Клятва при Гробе Господнем», повести «Абадонна», «Живописец», «Эмма» и др. Всё это, однако, касается «донекрасовской» эпохи. В 1834 году Полевой напечатал в «Московском телеграфе» отрицательную рецензию на вызвавшую одобрение императора пьесу Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла». За подобную дерзость журнал был навсегда закрыт, Полевому запрещено заниматься издательской деятельностью, печатать произведения под своим именем. Запрет действовал недолго, однако Полевой был сломлен. Обремененный долгами, обширной семьей, едва сводящий концы с концами, несмотря на многочисленные приработки, по возвращении к литературной деятельности он перешел в стан Булгарина — Греча. Оказавшись в центре эпигонской литературы, он понизился в ранге как литературный критик и журналист; литература подлинная, первоклассная проходила мимо, встречая враждебность в кругу, к которому он теперь принадлежал.

Однако нельзя не признать, что вступление в ряды эпигонов было для него органично. Даже на вершине своей славы Полевой был не оригинальным писателем и ученым, а подражал сделанному раньше, просто делая это быстрее других, беря за образцы по-настоящему актуальные, новые явления в европейской и русской литературе. Провозглашая в своих романтических трудах оригинальность как высшее требование литературы, Полевой на деле считал нормой воспроизведение чужого. Поэтому «журналист» благосклонно отнесся к молодому поэту, чьи стихи были не лучше, но и не хуже других и похожи на всё, что печаталось в журналах, а следовательно, воплощали более или менее актуальные литературные тенденции.

Полевой практически молниеносно напечатал стихотворение Некрасова «Мысль» в десятой книжке «Сына Отечества», видимо, по собственному выбору:

«Журналист взял мою тетрадь, развернул наудачу и начал читать про себя. Сердце мое сильно забилось; я думал, что от приговора журналиста будет зависеть судьба всей моей будущности. «Прекрасно! прекрасно!» — сказал наконец журналист и начал читать вслух одно из моих стихотворений, где описывалась ночь, озаряемая полной луною, и пр.

— Хорошо, почтеннейший, а сколько вам лет?

— Шестнадцатый год, — отвечал я.

— Очень хорошо. Я непременно напечатаю одно из ваших стихотворений».

К стихотворению было сделано примечание: «Первый опыт юного, 16-тилетнего поэта». Впоследствии Некрасов признавался, что был чрезвычайно доволен этим примечанием и особенно самим фактом появления своего произведения в печати: «Забуду тот нелепый восторг, который заставлял меня бегать, высуня язык, когда я увидел в «Сыне Отечества» первое мое стихотворение, с примечанием, которым я был очень доволен». В следующем, ноябрьском номере «Сына Отечества» были опубликованы еще два стихотворения из некрасовской тетради — «Безнадежность» и «Человек». В 1839 году Полевой продолжал печатать стихотворения Некрасова в редактируемом им журнале. В первом номере было опубликовано стихотворение «Смерти», в шестом (вышедшем в свет в сентябре) — «Изгнанник», возможно, написанное уже в Петербурге (в журнальной публикации оно посвящено Н. Ф. Фермору).

В течение 1838 года Некрасов не раз посещал Полевого (о чем свидетельствуют записи в дневнике последнего), несомненно, относился к литератору с большим пиететом и с уважением внимал его суждениям и советам. В том, что на протяжении не менее полугода Полевой выступал в роли покровителя и литературного наставника начинающего поэта, сомнений быть не может. Однако содержание их бесед неизвестно. Какой мудростью мог поделиться с честолюбивым дебютантом литературный инвалид? В любом случае несомненно, что направить начинающего стихотворца на настоящий поэтический путь он способен не был.

Полевой, сохранивший многочисленные знакомства и пользовавшийся авторитетом как у начинающих, так и у маститых писателей, видимо, ввел Некрасова в более широкие литературные круги. В его доме бывали не только разнообразные эпигоны, но и серьезные литераторы: кавалерист-девица Надежда Дурова, начинающий водевилист Федор Алексеевич Кони, Николай Иванович Надеждин, Сергей Николаевич Глинка, Иван Иванович Панаев и многие другие. Видимо, эти знакомства также пошли на пользу Некрасову. В 1839 году в газете «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», редактировавшейся А. Ф. Воейковым и А. А. Краевским, были напечатаны стихотворения «Моя судьба» (в № 12), «Два мгновения» (в № 14) и «Рукоять» (в № 25). Попал Некрасов и в так много значившую для него «Библиотеку для чтения»: в седьмом номере за тот же год здесь было опубликовано его стихотворение «Жизнь».

На первый взгляд результаты деятельности Некрасова по обретению своего места в литературе в 1838–1839 годах выглядят впечатляюще. Он напечатал в столичных изданиях, считавшихся серьезными, восемь стихотворений, а значит, уже имел право носить звание поэта в, так сказать, профессиональном значении этого слова[16]. Некрасов получил покровительство знаменитого и влиятельного литератора, обзавелся знакомствами, стал вхож в редакции журналов, даже получил «своего» заинтересованного критика в лице Федора Николаевича Менцова, в седьмом номере «Журнала Министерства народного просвещения» за 1839 год назвавшего его стихотворения произведениями «не первоклассного, но весьма замечательного дарования».

На деле за всем этим крылось настоящее поражение. Ничто из достигнутого не приносило не только богатства, но и просто средств к существованию. Обретенный покровитель Полевой сам обретался в нужде и не мог указать пути к богатству. Никаких вельмож-меценатов, стремившихся осыпать золотом молодого поэта за его гениальность или готовность прославить их своей лирой, не было видно. В Николаевскую эпоху институт покровительства искусству был разрушен, аристократия утратила интерес к литературе и не испытывала большого желания быть прославленной в каком-либо журнале. Знаменитый баснословно щедрый книгоиздатель Смирдин сам испытывал материальные трудности и даже Полевому уже не мог платить былые гонорары. Жить же только на заработки от поэзии такого типа, который культивировал Некрасов, было нельзя. Практически все те поэты, стихами которых он упивался в Ярославле, читая «Библиотеку для чтения», включая блистательного и сверхпопулярного Бенедиктова, зарабатывали на жизнь вполне прозаически, на государственной службе, усердно делая карьеру.

К сожалению, эту простую правду литературной жизни Некрасов узнал на собственном опыте. Неизвестно, сколько платили ему те журналы, в которых он печатался в эти годы; очень вероятно, что не платили вовсе, но если и платили, то сущие гроши. Ни в какое учебное заведение, которое могло бы предложить ему стипендию, хотя бы незначительную, он не поступил. Петербург — дорогой город, даже если, экономя на извозчиках, ходить пешком. Привезенные из Ярославля деньги быстро кончились, причем в самое неподходящее время — поздней осенью, которая в Петербурге особенно неприветлива к нерасчетливым приезжим. Сохранилось несколько записей рассказов Некрасова об этом едва ли не самом драматическом периоде его жизни. Наиболее выразительный и подробный звучит так:

«Задолжал я солдату на Разъезжей 45 рублей. Стоял я у него в деревянном флигельке. Голод, холод, а тут еще горячка. Жильцы посылали меня ко всем чертям. Однако я выздоровел, но жить было нечем, а солдат пристает с деньгами. Я кое-как отделываюсь, говорю, что пришлют. Раз он приходит ко мне и начинает ласково: «Напишите, что вы мне должны 45 руб., а в залог оставляйте свои вещи». Я был рад и сейчас же удовлетворил его просьбу. Ну, думаю себе, гора с плеч долой. Отправляюсь к приятелю на Петербургскую сторону и сижу до позднего вечера. Возвращаюсь домой вдоволь наговорившись и совершенно уверенный в том, что солдат меня не скоро теперь потревожит. Дворник пропустил меня с какой-то улыбочкой: извольте мол, попробуйте итти. Подошел я к флигельку и стучусь. «Кто вы?» — спрашивает солдат. — «Постоялец ваш, Некрасов», — отвечаю. — «Наши постояльцы все дома», — говорит. «Как, говорю, все дома: я только что пришел!» — «Напрасно, говорит, беспокоились: вы ведь от квартиры отказались, а вещи в залог оставили…»

Что было делать? Пробовал бедняга браниться, кричать — ничто не помогло, солдат остался непреклонен. Была осень, скверная, холодная осень, пронизывающая до костей. Некрасов ходил по улицам, устал страшно и присел на лесенке одного магазина; на нем были дрянная шинелишка и саржевые панталоны. Горе так проняло его, что он закрыл лицо руками и плакал. Вдруг слышит шаги. Смотрит — нищий с мальчиком. «Подайте Христа ради», — протянул мальчик, обращаясь к Некрасову. Старик толкнул мальчика: «Что ты? не видишь разве, он сам к утру окоченеет».

— Чего ты здесь? — спросил нищий.

— Ничего.

— Ничего, ишь гордый! Приюту нет, видно. Пойдем с нами.

— Не пойду. Оставьте меня.

— Ну, не ломайся. Окоченеешь, говорю. Пойдем, не бойся, не обидим.

Делать нечего — пошел. Пришли они в 17-ю линию Васильевского острова. Теперь этого места не узнать, всё застроено. А тогда был один деревянный домишко с забором и кругом пустырь. Вошли они в большую комнату, полную нищими, бабами и детьми. В одном углу играли в карты. Старик подвел его к играющим.

— Вот грамотный, а приютиться некуда. Дайте ему водки, иззяб весь.

Некрасов выпил полрюмки. Одна старуха постлала ему постель, подложила под голову подушечку. Крепко уснул, а когда проснулся, в комнате никого не было, кроме старухи».

Этот случай, конечно, был тяжело пережит молодым человеком, однако всё-таки остался эпизодом. На дно жизни Некрасов не опустился. Для этого не было по-настоящему серьезных причин. Литература в то время давала возможность не умереть с голоду, конечно, при отказе от амбиций и готовности много работать и писать при этом по-другому и о другом, в непрестижных жанрах. Переводы, переделки, рецензии, заметки и другая литературная продукция пользовались спросом благодаря росту популярности журналов, характерному как раз для тех лет, когда Некрасов явился в Петербург. Он хотел вступить в литературный мир, в котором богатые меценаты осыпают золотом воспевающих их поэтов, представляющих собой братство избранных сынов гармонии. В реальности ему пришлось познать другую сторону, изнанку литературной жизни, напоминающую толкучий рынок, где способные к литературным занятиям люди всех возрастов и сословий пытаются продать издателям и редакторам свою продукцию. Некрасов был вынужден адаптироваться к рыночным условиям.

Видимо, возможность первого литературного заработка (помимо гонорара за стихотворения, если таковой был выплачен начинающему поэту) предоставил Некрасову тот же Полевой, который проявил сочувствие к молодому провинциалу и направил его по примерно тому же пути, которым сам давно был вынужден идти, чтобы прокормить большое семейство. «Ради ли одного приличия, или в самом деле из участия, журналист подробно расспросил меня об моем положении и, узнав, что я приехал в Петербург учиться, очень хвалил мое намерение. Он также вызвался помочь мне в средствах к содержанию и предложил было мне сделать опыт перевода» — сказано в «Жизни и похождениях Тихона Тростникова». В романе главный герой вынужденно отказывается от предложения «журналиста», поскольку не знает французского языка; в автобиографии же Некрасов признаёт, что заработок у Полевого имел: «Н. Полевой… дал мне работу, [я] переводил с французского, писал отзывы о театральных пьесах, о книгах. Ничего о них не зная, ходил в Смирдинскую библиотеку-кабинет, бирал кое-какие материалы, и заметки [с]оставлялись. Так я писал и сам учился». Возможно, подобный заработок давал ему уже в 1839 году Осип Сенковский — в его «Библиотеке для чтения» были напечатаны критические заметки Некрасова о текущей литературе[17]. Видимо, этих заработков не хватало, и Некрасов пробовал себя в еще более «низком» окололитературном труде: по собственным воспоминаниям, он придумал сочинять «забавные стишки» для купцов-гостинодворцев и продавал их за небольшие деньги.

Некрасов недолго задержался в «углах». Доброта Полевого, не раз засвидетельствованная современниками, простерлась так далеко, что в конце ноября — начале декабря 1838 года Некрасов даже жил в его квартире. В декабре он переселился на квартиру профессора Санкт-Петербургской духовной семинарии Дмитрия Ивановича Успенского (в 6-м квартале Рождественской части, в доме купца Трофимова у Малоохтинского перевоза), с которым его познакомил, несомненно, Полевой и который за небольшую плату не только предоставил жилье, но и взялся подготовить Некрасова к университетским экзаменам по латыни и древнегреческому языку[18]. Из-за возникших разногласий после неудачного экзамена в университете Некрасов в сентябре 1839 года покинул Успенского и переселился на Васильевский остров, видимо, в чрезвычайно бедную квартиру. Оттуда его в середине октября «забрал» пораженный нищенской обстановкой молодой художник и музыкант Клавдий Андреевич Данненберг, сам человек небогатый, и поселил у себя на 2-й линии Васильевского острова, в доме 132. С Данненбергом у Некрасова сложились приятельские отношения, и они делили жилье (несколько раз переезжая, но не покидая Васильевского острова) до мая 1840 года.

Новый приятель оказался не только добрым, но и предприимчивым, судя по всему, под стать Некрасову: совместно они замышляют целый ряд вполне «торговых» проектов, сведения о которых мелькают в письмах Данненберга. Проекты эти, с одной стороны, выглядят прожектерскими, наивными, чем-то напоминая первоначальное намерение Некрасова разбогатеть на романтической поэзии; с другой — практическими, соответствуют «торговому» духу новой эпохи: издавать альманах, написать оперу «Испанка» (Данненберг — музыку, Некрасов — либретто). Ни один из них не осуществился, и иного заработка, кроме поденной журнальной работы, у Некрасова в ранние петербургские годы не было. Жизнь в бедной квартире, в складчину, когда они с Данненбергом имели на двоих одну пару сапог и плащ (если один приятель выходил в город, второй был вынужден сидеть дома), имела характер и веселой и вольной богемы, скорее всего не чуждой и любовных историй, о которых сохранились только смутные намеки, но одновременно и борьбы за существование, на грани голода.

Так жизнь Некрасова зимой 1838/39 года и до конца 1839-го как бы раздваивалась: с одной стороны, шли публикации романтических стихов, претендовавших на звание «серьезной» литературы, а их автор — на место в каком-то умозрительном несуществующем пантеоне «гениев»; с другой — средства к существованию добывались литературной спекуляцией, мелкой журнальной работой, ничтожными и даже отчасти постыдными литературно-коммерческими предприятиями. Эта раздвоенность, однако, не представляла психологического парадокса, поскольку две стороны некрасовской деятельности подчинялись строгой иерархии: приоритетной была высокая поэзия, а журнальная поденщина и мелкая литературная торговля — второстепенными, ничего не значащими для самого поэта.

Самоощущение Некрасова в это время легко укладывалось во вполне освоенную романтизмом модель: начинающий поэт, подающий надежды гений, вынужденный временно зарабатывать на жизнь способами, недостойными его таланта и будущего значения в литературе. Ответственность за такой эпизод в жизни питомца муз, вынужденного марать руки грязной работой, возлагалась, естественно, на черствую публику, «толпу», неспособную разглядеть замечательный талант и почитающую гениев уже в могиле (такие мотивы останутся в поэзии Некрасова вплоть до времени работы над поэмой «Несчастные»). Несомненно, что примерно так (по-разному, конечно, оценивая степень его гениальности и по-разному видя его будущие успехи) воспринимали Некрасова и все те, кто в это время ему покровительствовал или помогал: Ферморы, Бенецкий, Полевой, Данненберг, присоединившийся позднее всех к этой группе профессор Петербургского университета Петр Александрович Плетнев, помогший Некрасову после провала на экзаменах закрепиться при университете. Они видели в Некрасове романтического поэта, которого нужно поддержать, пока его муза не начнет приносить материальные плоды.

Соответственно, занимаясь мелким литературным заработком, Некрасов не оставлял планов поэтической карьеры. Видимо, закономерным шагом на этом пути после журнальных публикаций ему казалось издание своих стихотворений отдельной книгой. Такое решение Некрасов принимает, скорее всего, в июне 1839 года. Сам он позднее утверждал, что сделал это по совету Бенецкого, обещавшего распространить книгу в Дворянском полку и Пажеском корпусе. Не исключено, что так и было; вероятно, некоторые его «поклонники» были готовы поддержать его после выхода книги, недаром Данненберг утверждал, что Некрасов знаком со всеми «главными критиками».

Издателя, желающего опубликовать книгу стихов никому не известного (вопреки его собственным представлениям) дебютанта, конечно, найти было невозможно, нужно было издавать за свой счет. Возможно, именно это обстоятельство обусловило довольно долгий путь сборника до выхода из печати: цензурное разрешение на издание книжки под названием «Стихотворения Н. Некрасова» было получено 25 июля 1839 года, 8 августа Некрасов забрал рукопись из цензуры (эта задержка была вызвана, видимо, университетскими экзаменами), а отпечатан в листах (то есть не сброшюрован, поскольку перед этим нужно было пройти еще один этап цензурных мытарств — получить билет на издание, которым подтверждалось, что отпечатанная книга полностью идентична рукописи, на публикацию которой было дано разрешение) он был только в январе 1840-го. В этот момент книжка уже носила название «Мечты и звуки». 14 февраля 1840 года сборник, наконец, увидел свет, претерпев еще одно изменение: вместо полного имени автора книга была подписана инициалами «Н. Н.».

Воспоминания о мотивах издания этой книги у Некрасова затемняются, искажаются позднейшим взглядом, в котором описанная выше иерархия давно была перевернута: стремление зарабатывать деньги тяжелым, пусть и грязным трудом для него давно станет выше (как специфическое проявление «привычки к труду благородной»), чем поза «баловня свободы» и «друга лени», творящего в отрыве от земной «суеты». Поэтому и издание сборника «Мечты и звуки» в поздних рассказах Некрасова предстает как попытка поправить материальное положение. Некоторые основания для этого были: сам поэт, его друзья и благожелатели немало сделали, чтобы хотя бы оправдать затраченные на издание средства: устраивали подписку, продавали книжку «по билетам», распространяли через знакомых и подчиненных.

Конечно, издание дебютного сборника бесконечно превосходило по значимости всё, чем занимался Некрасов в это время. И, конечно, это не был проект, рассчитанный на материальную прибыль, — для этого делались переводы, писались стишки для гостинодворцев, замышлялась опера «Испанка». Сборник как бы принадлежал другому миру — миру гениев их восторженных поклонников-меценатов, от которого Некрасов еще не отрешился в своих мечтах, в который он попытался вступить. Это была игра совсем по другим правилам, чем те, что господствовали в мелкой журналистике. Именно уверенностью в существовании таких правил обусловлен его знаменитый визит к Василию Андреевичу Жуковскому с еще не вышедшей из печати книжкой. Сам Некрасов вспоминал об этом:

«Я стал печатать книгу «Мечты и звуки». Тут меня взяло раздумье, я хотел ее изорвать, но Бенецкий уже продал до сотни билетов кадетам, и деньги я прожил. Как тут быть! Да Полевой напечатал несколько моих пьес в «Библиотеке для чтения». В раздумье я пошел с своей книгой к Жуковскому. Принял меня седенький согнутый старичок, взял книгу и велел прийти через несколько дней. Я пришел, он какую-то мою пьесу похвалил, но сказал: «Вы потом пожалеете, если выдадите эту книгу».

«Но я не могу не выдать» (и объяснил, почему). Жуковский мне дал совет: «Снимите с книги ваше имя».

Эпизод в трактовке Некрасова выглядит как своеобразное получение «благословения» у большого поэта (Жуковский предсказывает, что Некрасов пожалеет об этой слабой книге, вероятно, потому, что станет настоящим поэтом) и одновременно как проявление проснувшейся самокритики. Несомненно, однако, что логика, которая лежит в основе этого рассказа, — поздняя, принадлежащая уже зрелому поэту. Начинающий «гений» наверняка руководствовался другими мотивами. Он попытался обрести в Жуковском того могущественного, любящего литературу, способного по дебютному сборнику распознать настоящий талант покровителя, о котором давно мечтал. Старший поэт в высшей степени соответствовал таким надеждам. В отличие от прежнего покровителя Некрасова, Полевого, единственной наградой за многолетний литературный труд была бедность, Жуковский был не только живой классик (в чем Некрасов, читавший примеры из его поэзии в учебниках Кошанского, не сомневался), но и крупный сановник, не просто «литературный генерал», но генерал в буквальном смысле — действительный статский (с 1841 года — тайный) советник, кавалер всевозможных орденов, воспитатель наследника престола, приближенный к самому императору. Кроме этого, он имел заслуженную репутацию чрезвычайно доброго и отзывчивого человека, не раз помогавшего собратьям-литераторам. Только недавно он оказывал покровительство замечательному поэту Алексею Васильевичу Кольцову, чья судьба была в чем-то похожей на судьбу самого Некрасова, в частности в трудных отношениях с отцом.

Конечно, благосклонность такого человека могла очень много значить для юного гения. По логике Некрасова, его стихи должны были понравиться Жуковскому, поскольку были похожи на его собственные. Жуковский же был настоящий художник, и потому, конечно, «Мечты и звуки» не понравились ему — именно из-за отсутствия оригинальности. Никаких оснований предлагать молодому человеку покровительство Жуковский не видел. В его лице Некрасов едва ли не впервые столкнулся с подлинным художником, однако понять суть этой подлинности он, скорее всего, был еще не готов.