Николай Некрасов

«ЛИТЕРАТУРНАЯ ТЛЯ»

Сборник «Мечты и звуки» продавался в книжных магазинах Ильи Ивановича Глазунова и Василия Петровича Полякова (куда, судя по всему, он был отвезен самим автором и его друзьями) за полтора рубля серебром. Покупали его плохо, чего, впрочем, стоило ожидать хотя бы по малой известности автора широкой публике.

Книжка не вызвала большого шума и в литературных кругах. В течение полугода (примерно до августа 1840-го), пока сборник еще лежал в книжных лавках, выходили немногочисленные рецензии, преимущественно благосклонные, что называется, «поощрительные» (едва ли не самый восторженный отзыв был дан имевшим крайне дурную репутацию критиком и литератором Леопольдом Брантом, в тринадцатом номере газеты «Русский инвалид» назвавшим стихи Некрасова «прекрасными»). На этом фоне помещенный в третьем номере «Отечественных записок» резко отрицательный отзыв Белинского (вторую отрицательную рецензию написал в «Литературной газете» критик Василий Межевич, которого Некрасов считал своим недоброжелателем, а следовательно, она вообще не шла в счет), которому Некрасов впоследствии приписывал судьбоносное значение, не выглядел приговором. Наоборот, книжный дебют можно признать успешным.

Некрасову, однако, так не казалось. Неизвестно, действительно ли он скупал и уничтожал тираж (это выглядит неправдоподобно, поскольку вряд ли книгопродавцы книгу купили — скорее всего, взяли на реализацию; следовательно, ему надо было просто забрать непроданные экземпляры); однако представляется несомненным, что Некрасов ощущал: «Мечты и звуки» провалились.

Дело не только в том, что рецензиям не хватало «восторга», но и в том, что практически все они вышли из-под пера тех литераторов, которые его знали, среди которых он и так числился подающим надежды молодым поэтом, которые ему сочувствовали и оказывали покровительство еще до выхода сборника (Полевой, Плетнев, Менцов, Сенковский). То есть книга не принесла какого-то резкого изменения его положения в литературном мире. Неудача визита к Жуковскому, высказанное старшим поэтом отрицательное отношение к книге, видимо, заставляли Некрасова предполагать заранее, что сборник окажется холостым выстрелом, неудачной инвестицией. Тем не менее преобладание положительных рецензий в серьезной печати оставляло хотя бы слабую надежду на продолжение поэтической карьеры, и Некрасов еще до осени 1840 года (хотя всё реже) продолжает писать серьезные стихи в духе сборника «Мечты и звуки», рассчитывая, возможно, на чье-то новое покровительство. Последним таким стихотворением стало «Скорбь и слезы», напечатанное в ноябре этого года.

Такая раздвоенность, существование сразу в двух сферах — высокой и низкой — сохраняется у Некрасова еще почти год, хотя борьба за славу и признание в высокой сфере выглядит всё более безнадежной. Сама эта двойственность приобретает новые черты, которые обеспечивают победу низкой действительности над высокими устремлениями. Еще до выхода в свет своей книжки, в декабре 1839 года, Некрасов поступил на постоянную «службу» в новый, только начавший выходить журнал «Пантеон русского и всех европейских театров», издателем которого был книгопродавец В. П. Поляков, а редактором стал к тому времени уже довольно известный драматический писатель, автор популярных водевилей Ф. А. Кони. Познакомиться с последним Некрасов мог у Полевого, где тот часто бывал, или через Полякова, в книжных лавках которого продавалась книга Некрасова. Поначалу его обязанности были едва ли не корректорскими. Скоро, однако, Некрасов становится в «Пантеоне», а чуть позже и в «Литературной газете» (ее также начинает редактировать Кони, взяв в аренду у А. А. Краевского) своего рода доверенным лицом: выполняет редакторские, корректорские функции, начинает писать рецензии, давать собственные материалы. Работа у Кони продолжится до начала 1842 года. Тогда, только-только расставшись с работодателем, Некрасов будет отзываться о нем крайне едко, пародировать его, а позднее, в автобиографиях, станет игнорировать, даже не упомянет его имени (хотя о работе в «Пантеоне» и «Литературной газете» сообщит). Причины противоречивого отношения Некрасова к бывшему патрону, видимо, кроются не столько в самом Кони, обладавшем, по многочисленным воспоминаниям, добрым и отзывчивым характером, но в той роли, которую он объективно сыграл в жизни Некрасова.

Федор Кони был человек иной формации, нежели Николай Полевой. Он никогда не претендовал на первые роли в литературе, и редактировавшиеся им издания навсегда остались изданиями второго или третьего ряда. Он тоже писал в юности подражательные романтические стихи (с несколько большим успехом, чем Некрасов) и иногда продолжал их писать, когда начал редактировать «Пантеон». Однако романтическая поэзия со всеми ее атрибутами не помешала ему сделать карьеру критика и драматурга, специализирующегося на водевилях, комедиях с куплетами. К такой «легкой» литературе Кони относился серьезно, добившись на этом поприще больших успехов, создав несколько классических русских водевилей.

Кони не относился к сочинительству в развлекательном жанре как к приработку, к падению или временной задержке на пути к славе великого поэта. Он согласился редактировать театральный журнал, что соответствовало его собственным литературным интересам, однако публиковал не только пьесы, но и театральную критику, а также прозу и стихи, не имеющие никакого отношения к театру. На страницах «Пантеона» можно было встретить как произведения больших поэтов, так и эпигонские философские медитации (в том числе в авторстве самого Кони) по соседству с фривольными водевилями (опять же вышедшими из-под пера самого редактора). В «Пантеоне» легко находилось место и «серьезным» романтическим стихам Некрасова, и его стихотворным фельетонам. Эта всеядность прежде всего отражала эклектические пристрастия самого Кони, но и соответствовала интересам достаточно широкой аудитории его изданий, для которой не было высокого и низкого, а было интересное и скучное, веселое и грустное, новое и устаревшее. Эта публика только недавно начала диктовать свои требования литературе и театру, но всё больше набирала силу.

На первый взгляд демократизм вкуса редактора заслуживал симпатии, поскольку давал возможность Некрасову печатать практически что угодно. Между тем скорее всего именно он, а не тяжелая работа, которой он нагружал Некрасова и на которую тот и тогда, и впоследствии жаловался («Господи! Сколько я работал! Уму непостижимо, сколько я работал, полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы» — говорится в автобиографии Некрасова), стал причиной раздражения и обиды, испытываемых сотрудником к «издателю газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа», как он позднее в своей сатирической прозе называл бывшего работодателя.

Поскольку Кони не считал писание фельетонов и рецензий на спектакли низким занятием, он и к деятельности Некрасова на этом поприще не мог относиться как к временному подспорью начинающему гению. С самого начала между ними было заключено соглашение не о временном разовом приработке, но о постоянном сотрудничестве и именно в качестве журнального работника — корректора, рецензента, помощника редактора. Эти условия, очевидно, менялись, но сотрудничество продолжалось. Некрасов должен был держать корректуры, следить за выходом номера, поставлять в журнал определенное количество листов собственного сочинения. Кони нанимал его и не видел в этом никакого унижения. Возможность писать претендующие на «гениальность» возвышенные стихи одновременно с фельетонами и легковесными водевилями была для него не временным компромиссом или поражением гения, а нормой. Кони вовсе не ощущал себя эксплуататором и злодеем, мешающим дальнейшей карьере молодого литератора, и тем более сокрушителем его надежд.

Между тем в глазах Некрасова он скорее всего выглядел именно так. Эпизодическая работа для Полякова, которому он поставлял детские водевили и «взрослые» сказки, откровенная халтура, воспринималась Некрасовым легче именно потому, что была халтурой, а следовательно, делалась исключительно для «заработка». (О своих отношениях с Поляковым Некрасов вспоминал в конце жизни с веселой иронией и без всякой горечи: «Был я поставщиком у тогдашнего Полякова, писал азбуки, сказки по его заказу. В заглавие сказки «Баба Яга, костяная нога» он прибавил: «Ж… жиленая», я замарал в корректуре. Увидав меня, он изъявил удивление и просил выставить первые буквы ЖЖ. Не знаю, пропустила ли ему цензура». Цензура не пропустила.) К сотрудничеству же с Кони нужно было относиться серьезно, как к «настоящей» работе, а учитывая ее объемы — единственной, практически не оставлявшей времени для чего-либо другого. В отличие от Кони, у Некрасова иерархия высокого и низкого еще продолжала существовать. Для него такое погружение в журналистскую работу означало понижение в ранге и неизбежно мучительный отказ от подлинного творчества, поскольку в иерархической системе эпигонского романтизма нельзя одновременно серьезно относиться к тому и другому. Этого-то втягивания его в журнальную работу поэт и не простил Кони.

Видимо, на протяжении всего 1840 года Некрасов еще рассматривал свое сотрудничество в изданиях Кони как временное, а сочинительство в низких жанрах и работу на вспомогательных должностях лишь как эпизод своей «настоящей» карьеры, но к концу года смирился. Уже к началу 1841-го Некрасов сжился с ролью второразрядного литературного работника: стал писать много рецензий, фельетонов, пародий, делал всё больше работы в журнале, участвовал в перепалках между журналами.

Возникали у него и конфликты с редактором. Наиболее серьезный произошел в середине 1841 года: Некрасов не отрицал публично слухов, что он якобы выполняет всю работу за Кони (тем самым соглашаясь, что это правда), а также за глаза высказался нелестно о нем как о журналисте и редакторе. После того как до его «патрона» дошли известия об этом, молодому сотруднику пришлось давать унизительные объяснения:

«Досада, огорчение и вообще обстоятельства, в которых я тогда находился, может быть, действительно заставили меня сказать что-нибудь против Вас нашим общим знакомым, в чем я и прошу у Вас прощения. Но клянусь Богом и честью, что всё, что я говорил, касалось только личных наших отношений и нисколько не касалось, как Вам внушили, Вашего доброго имени. Я хочу объяснить Вам всё откровенно… Один только раз в жизни сказал я об Вас несколько резких слов, но и ими, если б Вы их слышали, могла бы оскорбиться только Ваша гордость; Ваше доброе имя, Ваше благородство, очень хорошо мне известное, я всегда считал священною обязанностию защищать, а не унижать, потому что никогда не забывал, как много Вам обязан… Да и для чего, скажите, стал бы я скрываться перед Вами?.. Если б я желал Вам зла, я бы мог действовать открыто… Но самые эти строки доказывают, что я не враг Вам. А на язык я, кажется, не до такой степени невоздержан, чтоб, из одной страсти к болтовству, стал говорить где только можно дурное… и об ком же!.. Неужели Вы почитаете меня до такой степени испорченным и низким. Я помню, что был я назад два года, как я жил… я понимаю теперь, мог ли бы я выкарабкаться из сору и грязи без помощи Вашей…»

Конфликт был улажен: очевидно, сотрудник был полезен, и Кони решил его простить.

Если карьере преемника Подолинского и Бенедиктова Кони помочь не мог, то для успеха в той скромной области литературы, где он сам занимал видное место, его содействие имело серьезное значение. Прежде всего, постоянная работа в «Пантеоне» и «Литературной газете» обеспечила Некрасову материальную стабильность. Нельзя сказать, чтобы он разбогател, периодически он жаловался на безденежье и просил у своего работодателя прибавки или выдачи жалованья вперед, однако об «углах» и ночлежках речь уже не шла. В мае 1840 года Некрасов разъехался с Данненбергом (мы не знаем, что их развело) и поселился в Свечном переулке в доме купца Щанкина близ Лиговского канала, где жил до июля 1841-го; у него уже были своя мебель и имущество не менее чем на 150 рублей.

Благодаря работе у Кони Некрасов едва ли не к началу 1841 года становится как минимум заметной фигурой в мире «низовой» журналистики, усваивая привычки и манеры этой среды. Он приобретает определенные влияние и известность в качестве фельетониста и театрального критика и даже, как считают исследователи, удостаивается выведения в повести уже тогда бывшего модным писателем Ивана Ивановича Панаева «Литературная тля» (при первой публикации во втором номере «Отечественных записок» за 1843 год — просто «Тля») в образе литератора Гребешкова, к которому и применяется вынесенное в заглавие определение (Кони изображен там в виде издателя «какой-то газеты» Александра Петровича). Гребешков описан как типичный журнальный работник, имеющий ничтожные литературные интересы, принимающий активное участие в мелких перебранках с другими изданиями, которые его хозяин считает враждебными, ведущий внешне богемную, а на самом деле паразитическую жизнь, состоящую из ужинов с людьми, жаждущими литературного признания, дорожащий знакомствами с литературными хозяевами и окололитературными людьми, разнообразящий попойками рутину редакционной работы. Всё это, видимо, в той или иной степени присутствовало в тогдашней жизни молодого Некрасова.

Сотрудничество в театральном журнале открывало также дорогу к миру театра и драматургии. Русский театр в целом находился тогда на том же уровне, на который опустился Некрасов. Аристократия предпочитала итальянскую оперу или французскую труппу. Непритязательная «свежая» публика русского драматического театра (в случае проживающего в Петербурге Некрасова — Александрийского) состояла преимущественно из купечества, мелких чиновников, мещан, разночинцев. Наиболее продвинутой ее частью было студенчество. И в репертуаре преобладали пьесы, соответствовавшие уровню этой публики: водевили, оригинальные или чаще переделанные с французского, французские же мелодрамы, патриотические «исторические» пьесы вроде «Параши Сибирячки» бывшего покровителя Некрасова, Полевого, или исторической хроники «Рука Всевышнего Отечество спасла» Кукольника, чьими «драматическими фантазиями» Некрасов упивался в ярославской жизни. Ставилась, конечно, и мировая классика — Шекспир, Шиллер, Мольер; но для большой части тогдашней публики они были малоотличимы от Коцебу или Кукольника. Значительных оригинальных произведений на русской сцене со времени первых постановок «Ревизора» в 1836 году не появлялось.

Репертуар русского театра составлялся людьми посредственными, поэтому и Некрасов не чувствовал препятствий для начала драматургической деятельности. По примеру своего наставника он начал писать водевили и именно на этом поприще добился наибольших успехов. «Перепельский» (так Некрасов подписывал свои драматургические опусы) приобрел даже некоторую славу и популярность. В течение 1841–1842 годов Некрасов написал в соавторстве или самостоятельно, перевел или переделал с французского больше дюжины водевилей. Какие-то ветреная публика Александрийского театра покрывала аплодисментами, что-то ошикивала; но в этой сфере провал, особенно шумный, не являлся крахом и совсем не обязательно становился концом карьеры водевилиста, а был просто неизбежной издержкой производства. Эта сфера была устроена так (и в этом она не отличается от современного шоу-бизнеса), что самое важное — быть на слуху, поэтому скандальное фиаско часто было важнее скромного успеха. Этот закон Некрасов легко усвоил. Если совсем недавно недостаточный успех сборника «Мечты и звуки» стал для него почти трагедией, крушением надежд, то провал водевиля «Феоклист Онуфриевич Боб», написанного по мотивам его же собственного стихотворного фельетона 1840 года, только побудил писать дальше, сочинять новую развлекательную пьеску. Холодный прием водевиля или шумное недовольство публики означали всего лишь, что автор не смог ей угодить и тем сильнее должен стараться потрафить ее вкусу в следующий раз. Это правила рынка, на котором покупатель всегда прав.

Соответственно для успеха на этом рынке важен не столько талант, сколько энергия, трудолюбие, готовность учитывать интересы публики в сочетании с полезными связями. Некрасов знакомится с массой водевильных авторов (Петром Ивановичем Григорьевым, Николаем Ивановичем Куликовым, Дмитрием Тимофеевичем Ленским и др.), работает в соавторстве, надеясь на особенный успех от соединения нескольких громких имен (считая свое — «Перепельский» — в их числе). Он сочиняет водевили для бенефисов известных актеров, испытывает серьезное, но наверняка платоническое чувство к талантливой водевильной актрисе Варваре Асенковой (под впечатлением от ее игры в «Гамлете» он написал одно из последних «серьезных» произведений 1840 года «Офелия», а ее раннюю смерть оплакал в прочувствованном стихотворении 1855 года). Словом, он совершенно вживается не только в положение «литературной тли», но и в роль водевилиста, «известного почтенной публике».

Из Ярославской губернии Некрасов виделся столичным литератором, успешным журналистом и драматургом. В конце июля 1841 года он приехал в Ярославль на бракосочетание сестры Елизаветы. Документально зафиксировано, что поэт присутствовал на обряде, совершённом 27 июля. Неизвестно, заезжал ли он перед этим в Грешнево или сразу приехал в Ярославль. Между тем это важно, поскольку от ответа на этот вопрос зависит, видел ли он свою мать перед ее кончиной. «Мать моя умерла за три дня до моего приезда», — писал Некрасов Кони 16 августа. Елена Андреевна Некрасова скончалась 29 июля, в одной метрической книге сказано «от чахотки», в другой — «от изнурительной лихорадки» (в метриках также указан разный возраст: в одной — 45 лет, в другой — видимо правильно — 38). Следовательно, в Грешнево Некрасов попал только 2 или 3 августа. Где он был пять дней, неизвестно. По предположению биографов — ездил в Москву для улаживания конфликта с Кони. Даже если это так, то непонятно, почему Некрасов не приехал сразу в Грешнево — он давно, видимо еще с середины июля, знал о болезни матери, — а предпочел поездку по другим делам свиданию с ней. Возможно, он недооценивал тяжесть ее болезни. На ее похоронах, состоявшихся 31 июля в селе Абакумцеве, где была церковь, которую посещала семья Некрасовых, поэт также не присутствовал. Эта запутанная история венчает загадки, связанные с матерью Некрасова и его отношением к ней.

До середины августа Некрасов, видимо, гостит у молодоженов в Ярославле, а затем приезжает в Грешнево. Ему уже не стыдно показаться на глаза отцу. В деревне Некрасов охотится («…теперь последнее время порош, и я с утра до вечера на поле — травлю и бью зайцев… Это моя страсть, в этом занятии я провел всё время пребывания здесь; в городе был не больше трех дней», — пишет он Кони в ноябре 1841 года), продолжает сочинять и как столичный сноб интересуется местной литературной продукцией и театральной жизнью, обещая своему патрону Кони прислать в журнал «уморительный» обзор под названием «Ярославская литература». Теперь в глазах родных и близких он уже не строптивый юнец, пропадающий в столице, а настоящий петербургский литератор.

Пробыв на родине несколько месяцев, Некрасов в январе 1842 года покидает наскучившую провинцию. Возвратившись в Петербург, поселяется на третьем этаже дома 25 (Головкина) на той же Разъезжей улице, на которой остановился, впервые приехав в столицу. Теперь это уже вернувшийся к себе столичный журналист, собирающийся продолжить карьеру.

Прежде всего стоило отказаться от деления литературы на «высокую» и «низкую» и начать серьезно относиться к журнальной работе как к своей профессии, делу жизни. Здесь есть свои «верхи» и «низы», различающиеся уже не по «темам» и формам, которые литератор избирает, а по тому, насколько серьезное содержание он может вложить в легкие формы. Для существования в журнальной литературе вовсе не обязательно оставаться «тлей» — она предоставляет возможности развития таланта и духовного роста. Тот же Кони был автором и ничтожных поверхностных однодневок, ничем не выделяющихся из сотен других, и ставшего классическим водевиля «Петербургские квартиры», содержавшего серьезную критику современной общественной жизни, пусть и заключенную в легкую непритязательную форму. Театральная критика, фельетон, обзор городских новостей вполне пригодны и для серьезного содержания. В сущности, даже господствующее положение потребителя на этом литературно-театральном рынке не являлось фатальным препятствием для такого развития. Да, нужно соответствовать запросам публики. Но, возможно, ее подлинные запросы вовсе не так примитивны и поверхностны, а на самом деле намного более серьезны. Она ищет в театре и журналистике развлечения и отвлечения, но виновата в этом не только она, но и сама театральная литература и журналистика. Здесь и проходит граница между «высокой» и «низкой» литературой. Обе обращаются к публике, при этом вторая паразитирует на необразованности читателя или зрителя, развлекает, отказываясь участвовать в их подлинных делах и заботах, тогда как первая, видящая в публике серьезного собеседника, а в ее пожеланиях требование говорить о серьезных проблемах общества, просвещает.

Именно в направлении такой литературы и начинает двигаться Некрасов. Происходившие изменения видны прежде всего в его театральных рецензиях. В 1840 году, когда Некрасов только начинает их писать, и в 1841-м, когда пишет их уже изрядное количество, эти рецензии не выходят за пределы бойкой заурядности. Состоят они обычно из краткого пересказа сюжета, ориентированного на очень простую и отчасти даже невежественную публику (рецензируя постановку шекспировской трагедии, автор считает необходимым изложить сюжет «Кориолана»), и кратких оценочных замечаний, обычно касающихся технических сторон постановки или построения текста: порицающих недостаток действия или, наоборот, хвалящих его живость и очень субъективно и поверхностно употребляющих похвалы другого типа (например, за «жизненность» характеров или «теплоту» отношения драматурга к своим персонажам).

У автора этих рецензий и обзоров имеется в целом «правильная» шкала ценностей: он не сомневается, что Шекспир лучше, чем популярный автор водевилей Коровкин, однако объяснить, чем именно лучше, пока не может и ограничивается общими похвалами Шекспиру и иронией в отношении Коровкина. Несмотря на нее, чувствуется, что мир Ленского или Григорьева рецензенту всё еще существенно ближе и понятнее, чем мир Шиллера и Мольера.

Узость его кругозора определяется тем, что для него зрители — прежде всего «театральная публика», то есть толпа людей, пришедших в театр поглазеть на актрис, развлечься, будто бы оставив свои духовные запросы за его порогом. В результате фактически единственный критерий, который доступен в это время Некрасову, — удовольствие, доставленное или не доставленное публике (аплодировала ли она, вызывала ли автора и актеров или шикала во время представления). Но уже в 1842 году Некрасов в рецензиях порицает писателя за то, что в его романе нет «характеров, в нем нет современной жизни, нет картин действительности». Это требование «действительности» сочетается с требованием занимательности, и Некрасов в это время высоко оценивает, к примеру, Поля де Кока как «самого народного и самого веселого из французских романистов», при этом защищая его от обвинений в «аморальности», исходящих от людей, легко терпящих безнравственность в жизни, но требующих «благопристойности» в литературе. Позднее Некрасов, конечно, не будет относить французского беллетриста к числу писателей, у которых можно «поучаться»; его юношеская оценка — отчасти результат журнально-эклектических вкусов, в которых занимательность и «веселость» еще стояли практически наравне с «картинами действительности».

Такое же взросление, стремление из «низов» в «верхи» заметно и в некрасовской прозе, которую он начинает писать и публиковать в изданиях Кони с января 1840 года (а в 1841 и 1842 годах в его писаниях проза и драматургия практически совершенно вытесняют стихи). Главное отличие романтической прозы Некрасова от его же романтической поэзии в том, что сам автор осознает ее как халтурную, написанную на потребу читателю, ищущему «высокого», таинственного и загадочного. От прямой халтуры в ультра-романтическом духе вроде «Певицы» (1840) или «В Сардинии» (1842) и гибрида светской повести и истории в гоголевском духе «Макар Осипович Случайный» (1840) Некрасов приходит к замыслу «Повести о бедном Климе» (1841–1848). По воспоминанию сына Федора Алексеевича Кони, Анатолия, писать прозу Некрасова убедил редактор, предложив ему описать какую-нибудь историю, которую он «знает», то есть почерпнул из жизни, а не прочел в чужих книжках.

Обычно считается, что первым прозаическим произведением, в котором Некрасов описал известную ему «историю», является «Макар Осипович Случайный»; однако вполне возможно, что ответом на предложение Кони стал замысел «Повести о бедном Климе», которую он начал в 1840 году, но быстро бросил и попытался завершить только в 1842-м. Именно вещи, основанные на личном опыте столкновения с Петербургом, удались ему лучше всего. Это не только названные «Макар Осипович Случайный» и «Повесть о бедном Климе», но и редкий у Некрасова пример по-настоящему смешного юмористического рассказа «Без вести пропавший пиита» (1840), персонаж которого, провинциальный поэт Грибовников, подобно самому автору, явился в столицу за славой и богатством.

Это ни в коем случае не означает, что написанные тогда повести и рассказы Некрасова совершенно оригинальны. Наоборот, они в неменьшей степени подражательны, чем «Мечты и звуки». Но подражал он теперь другому: популярной беллетристике от гоголевских «Петербургских повестей» до произведений новых модных писателей Владимира Соллогуба, Ивана Панаева, Евгения Гребенки, Николая Павлова, уже открывших к тому времени в своих повестях и рассказах петербургский мир мелких чиновников и журналистов, бедных студентов и поэтов, других пасынков судьбы, бесполезно ищущих протекции у сильных мира сего. Подражая этим писателям, Некрасов сближается (пусть и в качестве, так сказать, арьергарда) с самым передовым движением в русской литературе — с ее широким «гоголевским» направлением, как стали его определять позднее. Проза получается у него существенно лучше, чем романтическая поэзия (иногда и лучше, чем у тех, за кем он следовал), потому что, в отличие от романтических идеалов, здесь за написанным стоит реальный жизненный опыт, пусть во многих случаях и неумело выраженный. И Некрасов, очевидно, это почувствовал. Так, еще одним уроком, полученным им от Кони, стало простое открытие: если писать о том, что знаешь и чувствуешь сам, получается лучше, чем когда пишешь о том, чего не испытал и не понимаешь[19].

1842 год ознаменовался и новым шагом к подъему «наверх» в журнальной сфере. Из двух изданий, которые редактировал Кони, более заметное место в журналистике принадлежало «Литературной газете». Некрасов начал сотрудничать в ней в октябре 1840 года, а через два месяца после возвращения из Грешнева в Петербург, в марте 1842-го, принял на себя все дела по изданию вместо уехавшего в Москву Кони, фактически стал ее редактором.

Работа в «Литературной газете» свела Некрасова с человеком, который навсегда войдет в жизнь Некрасова (хотя, конечно, его ни в коем случае нельзя назвать «покровителем» поэта). Это Андрей Александрович Краевский, фигура примечательная и для русской литературы крайне важная, хотя и противоречивая. Именно он начал издавать «Литературную газету» в начале 1840 года, однако затем передал ее в аренду Ф. А. Кони. Краевский был вполне заурядным литератором (это занятие он вскоре практически оставил), но чрезвычайно значительным и амбициозным издателем. В 1835 году он познакомился с Пушкиным, в следующем году помогал ему в технических вопросах издания «Современника», а после его гибели участвовал в издании пушкинского журнала. Именно Краевский в 1836 году ввел в журнальный мир Лермонтова. У Краевского было безошибочное чутье на таланты, сочетавшееся с безошибочным представлением о том, что из происходящего в литературе является самым значимым, где находится ее передовой край. Краевский понимал, что Пушкин и Лермонтов — поэты более талантливые, чем Бенедиктов и Кукольник, даже если последние пользуются сейчас большей популярностью. Желанием издавать лучший журнал, в котором будет печататься всё оригинальное и передовое, что есть в русской литературе, было продиктовано его решение выкупить у Павла Свиньина «Отечественные записки». Краевский начал издавать этот журнал с 1839 года и быстро реализовал свои планы, пригласив Виссариона Григорьевича Белинского — самого яркого из тогдашних литературных критиков, призванного определить направление журнала. В «Литературной газете» Краевский видел своего рода «приложение» к «Отечественным запискам». Однако сразу два издания оказались ему не по силам, и он, оставаясь владельцем «Литературной газеты», передал ее под редакцию сначала Межевича, а затем Кони. «Литературная газета» и «Отечественные записки» имели общих сотрудников, общую линию журнальной политики, общую контору и общего фактического владельца. Это и сделало работу Некрасова в «Литературной газете» переходным этапом в его восхождении на русский литературный ОЛИМП.

«Отечественные записки», несомненно, были лучшим русским журналом того времени, и вхождение в ряды его авторов означало вхождение в передовые ряды русской литературы и журналистики. С самого начала состав поэтического отдела был блестящий: здесь и Лермонтов с его самыми лучшими стихотворениями, и поэты пушкинского круга; и посмертные публикации стихов самого Пушкина, и произведения Гоголя, Жуковского, Кольцова. Но еще более важно, что здесь уже в 1840–1841 годах (когда Некрасов публикуется преимущественно в «Пантеоне» и «Литературной газете», пишет сказки и фельетоны и всё еще надеется на успех сборника «Мечты и звуки») печатаются молодые поэты и прозаики, чье творчество определит будущее русской литературы, ее магистральный путь развития и ее славу: Николай Платонович Огарев, Владимир Александрович Соллогуб, Иван Иванович Панаев, Александр Иванович Герцен. При «Отечественных записках» собрался круг западников — молодых интеллектуалов, веривших в необходимость европейского пути развития России, живших напряженной умственной жизнью и стремившихся присоединиться к важнейшим интеллектуальным событиям Европы. Таким событием была философия Гегеля, которую этот круг усвоил. Сложное, с трудом поддающееся интерпретации, но имеющее колоссальный освобождающий потенциал учение немецкого мыслителя его молодые русские последователи спустили с академических высот и соединили с волновавшей их общественной проблематикой, используя для критики российской действительности: фальшивой казенщины николаевского времени, ее враждебности всякому прогрессу, свободной мысли; наконец, крепостного права, сословной несправедливости. Некоторые из членов этого круга, как Огарев и Герцен, уже испытали гонения, побывали в тюрьме и ссылке. Их беседы и труды в разной степени значительны, но их коллективная интеллектуальная работа, вполне вероятно, была самым важным из того, что происходило тогда в России. Главой, общепризнанным лидером этой группы был Виссарион Григорьевич Белинский.

Союз молодых гегельянцев со считавшим себя передовым издателем Краевским был неизбежен. Переехавший в конце 1839 года из Москвы в Петербург, чтобы возглавить литературно-критический отдел «Отечественных записок» и вместе с тем определять всё «направление» журнала, Белинский привел в него своих приятелей и товарищей по кружку, обретших не просто трибуну, с которой можно высказываться, но по-настоящему популярное издание, единственное способное успешно конкурировать с коммерческой «Библиотекой для чтения» и всем «торговым» направлением в литературе. Фактически заслуга Краевско-го перед русской культурой заключается в том, что он дал возможность серьезной литературе быть популярной, коммерчески успешной. Союз с «дельцом» и «литературным коммерсантом» был важен этим людям с высочайшими интеллектуальными запросами, которые тем не менее не ощущали себя замкнутой элитой и изначально обращали свое слово ко всем желающим слушать и получать свет истины. Человек, готовый обеспечить им максимально широкую аудиторию, был очень нужен. Таким и стал Краевский.

Думается, Некрасов хорошо понимал разницу в литературном весе «Литературной газеты» и «Отечественных записок». Его газета была рядовым органом, журнал Краевского — изданием первого ранга, принадлежность к его кругу означала принадлежность к совсем другому, самому высшему уровню новой литературной иерархии. Но до конца 1842 года кружок Белинского был для Некрасова недосягаем. Тем не менее сотрудничество в «Литературной газете», остававшейся, несмотря на существенно более заурядный характер публикуемых там материалов, своего рода «филиалом» «Отечественных записок», постоянно сводило Некрасова с Краевским. В 1841 году он опубликовал в «Отечественных записках» повесть «Опытная женщина». Весной 1842-го в отсутствие Кони он постоянно советовался с Краевским об издании «Литературной газеты». Тот, очевидно, оценил работоспособность Некрасова и его полезность для своего журнала. Благодаря принадлежности к «дружественному» изданию Некрасов удостоился печатных похвал Белинского за некоторые фельетоны и водевили. Эти похвалы были весьма умеренными, критик всегда подчеркивал «несерьезность» работы автора; однако несомненно, что некрасовская проза, водевили и стихотворные фельетоны были ему существенно ближе, чем обруганные им «Мечты и звуки», хотя бы отсутствием претензий и благонамеренности, скрывающейся за картонными бурями эпигонско-романтического «бунта».

Несомненно, уже в 1840–1842 годах были какие-то личные встречи Некрасова с сотрудниками и постоянными авторами «Отечественных записок». Он явно давно познакомился с Панаевым, был знаком с Соллогубом, Одоевским. Но и собственная творческая эволюция постепенно подготавливала Некрасова к новому шагу вверх, в высший литературный круг. Его члены не только обращались к максимальному количеству слушателей, но и были готовы принять в свой состав всех, кто разделял их идеи и ценности. Эта открытость была составной частью их идеологии: любой, кто честен и любит свою и чужую свободу, может быть призван на пир духа и мысли, в союз честных свободных людей.

Конечно, в реальности войти в круг Белинского и Герцена было совсем непросто. Тем не менее постепенно Некрасов приближался к нему. В начале 1843 года, оставаясь ведущим сотрудником и позднее даже став фактическим издателем «Литературной газеты», он начал регулярно печататься в «Отечественных записках». Некрасов больше не нуждался в покровительстве Кони. Он вступал на дорогу, по которой его прежнему патрону далеко идти было не по силам; «редактор газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа», быстро остался позади своего бывшего сотрудника.