— 1-е отделение, погрузка!
Рексы запрыгивали в катер, направляли автоматы на толпу. Вот и последний сел. На берегу остались только полосатые. Они еще не поняли, что произошло.
Сипа ловил ртом дождь.
Обезьян медленно поворачивал голову, искал на скалах вышки или бетонные колпаки с охранниками или хотя бы колючую проволоку и таблички с черепом и костями, или таблички «Опасно, мины!», или еще какие-нибудь знаки, ограничивающие территорию.
Али молился. Все чичи молились.
Моряк смотрел на катер, на сизый выхлоп над волнами.
— Два двигателя. 500 лошадиных сил каждый, — сказал он мне и всем, кто мог его услышать, и крикнул мотористу и рулевому, которые не могли его услышать: — На полные, рабочий режим! Гудок! Оба полный вперед!
Рулевой бросил катер на волну, пробил ее, под острым углом отошел от берега, не успел вовремя вывернуть руль, катер подпрыгнул, упал с сильным креном, волна перекатилась на корму.
Полковник дунул в мегафон, проверил, попала вода или нет, чтобы зря не орать. Мегафон работал, не хрипел.
— Колонисты, внимание! Вам разрешается снять наручники!
Катер набрал скорость, вышел на курс, прошел мимо оранжевого буя.
Полосатые сидели на корточках, руки бабочкой, ни один не встал. И я не встал.
— По номерам на бирках найдете ключи!
И полковник выключил мегафон.
С теплохода донесся разорванный ветром, задавленный тучами гудок. Серая морось накрыла катер, и он исчез. А теплохода уже давно не было видно.
Полосатые бросились к ключам. И не было ни одного, кто бы отошел в сторону и дожидался, когда кончится толкотня.
Первыми добежали до брезента я, Сипа, Толя Слесарь, Моряк, Обезьян, Якут, Махов, Асланбек, Аржанов — все из последней высадки, потому что мы сидели ближе к берегу.
Вместо того чтобы спокойно пересматривать бирки, Толя Слесарь хватал ключи горстями, и Обезьян ткнул его локтем. Толя Слесарь повалился навзничь, и кто-то другой — не Обезьян — вырвал у него ключи.
Подбежали остальные.
Упал Махов, какой-то чич пинал его и сам упал, Моряк камнем разбил голову.
Асланбек наклонился поднять ключ, ему наступили на руку, надавили что есть силы, сломали пальцы.
Хотя я не взял ни одного ключа и ни на кого не нападал, меня ударили в грудь, пнули в живот — с замаха, но пыром, несильный получился удар.
Аржанов ударил кого-то коленом в лицо, сломал нос, отнял ключ.
Моряк размахивал кулаками, бил по-боксерски, увлекся, забыл, что из-за ключей драка.
Сипа схватил несколько ключей, сунул наобум, вдруг подойдет, понял, что, даже если повезет и он отыщет ключ с биркой «41», без посторонней помощи открыть наручники невозможно: из-за распорки между кольцами заскорузлые неловкие пальцы не могут удержать ключ в замке, и бирка мешает, прочно приделана, просто так не отцепить.
— Иван Георгиевич, помоги мне!
А мне кто поможет? От удара дыхание сбилось, согнулся кишки наизнанку, было бы чем блевать, выблевал.
Гога Звягинцев заметил, что у Сипы слишком много ключей, и ударил, вцепился в руку, укусил, испустил крик восторженный, он нашел свой номер.
Окровавленный брезент мяли десятки ног, в тапках и без, какие уж тут тапки.
Али, перемешивая чеченские слова с матом, командовал своими. Он поставил нескольких в стороне от брезента, приказал не лезть в драку, сказал, они будут сортировщиками.
Чичи отнимали, подбирали ключи и бросали сортировщикам. Али выкрикивал номера, помогал снять наручники. Первым он вытащил из толпы и освободил одноглазого, но тот опять полез драться. Али попытался его остановить, но одноглазый ошалел от крови, снятые наручники использовал как кастет и бил, вдохновенно бил по головам.
Когда несколько чичей освободились, Али скомандовал:
— Бегом к ящикам! Топоры берите!
Одноглазый, услышав про топоры, опомнился.
— За топорами! Быстрее!
Я слышал крики. Но что я мог сделать? Вот если бы руки были свободными. Хотел Сипе сказать, что чичи порубят нас топорами. Но он облизнул натекшую из носа кровь и зарычал, вцепился кому-то в горло. Он ничего не соображал, псих. И никто ничего не соображал, кроме чичей. Дрались все, даже Махов, хотя избили его в кровь, и дышал он, как насос пробитый, но пинался без остановки.
Я до кости разбил наручниками запястья, но не чувствовал боли. Я очень хотел найти ключ, свалил парня вертлявого, хер знает кто такой, расцепил скрюченные его пальцы, отнял ключ и, убедившись, что бирка не та, ударил ключом его, кусающегося, щеку ему разорвал.
Брезент смяли.
Я увидел втоптанный в гальку ключ, но не поднял, на бирке был другой номер. Мой — 77. Плохой номер, 2 косы — это двойная смерть.
От складского навеса бежали вооруженные топорами чичи.
— Бегом! Бегом!
И топот по гальке, тяжелое дыхание. Молча бежали.
Я понял, будут убивать.
Одноглазый с ходу опустил топор на голову парня вертлявого с пораненной мною щекой, он наклонился за ключом, не видел, что топор на него летит. Но в последний момент рука одноглазого скользнула по гладкому топорищу, лезвие свалилось наискось, срезало ухо. Парень упал на спину, зажал ладонью кровавую рану. Одноглазый опять замахнулся, но парень перекатился в сторону, спрятался за валуном.
Чичи стенкой пошли на нас. Рубили не всех подряд, а только тех, кто не сразу отдавал ключи. Чичей оказалось всего-то около 20, но никто им не сопротивлялся.
Вокруг смятого брезента остались 7 зарубленных и забитых, мертвых и умирающих, и еще один полз, оставляя на гальке темный след.
Чичи оттеснили нас к морю, взяли в полукольцо, заставили зайти в воду.
— Ключи! — приказал Али, — Все ключи мне! Быстро! Ключи отдали!
Одноглазый выдернул из толпы первого попавшегося и обухом разбил голову. Полосатый стоял еще, но в углах губ пузырилась кровавая жижа, лоб был рассечен, наружу торчали розовые осколки кости, из ушей и из носа текла густая кровь. Полосатый упал на кромку прибоя, и волна умыла, протащила по камням, оставила.
— Тишина! Тихо все! Молча стоять!
Али поднял руки. Он улыбался.
— Давайте по-хорошему, колонисты! Сначала мы снимаем железо, потом вы, хватит драться!
Из толпы бросили ему ключи.
— Еще бросайте!
Еще бросили.
— Ну-ка, сели. Всем сесть! Ну?!
Мы сели на корточки — в пену сели, в ледяную. Кого-то волна свалила, окунула с головой. И я не удержался на корточках, наглотался соленой воды.
Сортировщики расправили брезент, разложили ключи по порядку и, раскладывая, выкрикивали номера.
Чичи снимали наручники и цепи. А мы смотрели на них и ждали. Чего ждали? Когда они позволят подойти к брезенту? Мы смерти ждали, но страшно было себе признаться. 5–10 минут в холодной воде — это смерть. Кровь и без воды замерзла, сердце стынет, не хочет стучать.
Половину своего отряда Али оставил охранять нас и ключи, остальных послал к навесу. И сам пошел.
Паренек с ангельскими губами, Леша Паштет, Гога Звягинцев, которые раньше всех сняли наручники, гужевались у ящиков. Гога ел персиковый компот из стеклянной банки, паренек примерял теплые куртки, искал свой размер, Леша Паштет вскрыл ящик с парфюмерией, понюхал одеколон, брызнул в рот, надкусил дозатор, сорвал, раскрошил зубами стекло и залил одеколон в горло, выдохнул, выплюнул стекла.
Взмах топора, и банка с компотом разбилась о камни. Гога Звягинцев увернулся от второго удара, на бегу схватил куртку и убежал за бараки. И Леша Паштет убежал. Их не преследовали. А паренек с ангельскими губами поднял руки. Его зарубили.
Всем чичам топоров не хватило, и они вооружились молотками, кухонными ножами, гвоздодерами. Они взламывали ящики, выгребали одежду и продукты. Нужное брали, остальное разбивали, втаптывали в грязь.
А мы на них смотрели — мокрые и почти мертвые.
Одноглазый поддел крышку ящика, наклонился посмотреть, и оттуда ему в лицо выпрыгнули лемминги и разбежались, попрятались под камнями. Одноглазый вскрикнул от неожиданности, а потом засмеялся. В нижних ящиках были прогрызены дыры, внутри разорванные в клочки пластиковые упаковки и бумажная труха, и сами ящики ломались и рассыпались, едва чичи их вынимали из штабеля.
Одноглазый перевернул ящик, вывалил на камни упаковки с лапшой, готовые супы, пачки с соками. Он зубами разорвал пачку, взахлеб сделал несколько глотков и выбросил.
Я смотрел, как он разбивает банки с компотом и бутылки с чем-то вязким — маслом или сиропом. Сипа сидел рядом и отплевывался — то ли червей выплевывал, то ли тоже воды наглотался.
— Вот и спрашиваю я тебя, чему тут радоваться, Иван Георгиевич? Едва согрелись, и опять в холод. Простата — второе сердце мужчины, слышал такое?
Чичи скинули полосатое, переоделись.
Хотели поджечь бараки, но пока что спичек не нашли.
Одноглазый ссал на вываленные из ящика книги и журналы. Чич, которому Сипа выбил глаз, второй их одноглазый, рубил топором тюбики с зубной пастой.
Но наконец-то и для Али ключ нашли, сняли наручники. Он размял запястья, ему подали топор.
— Али, надо всех убить. Или они нас убьют.
— Через 4 месяца солдаты вернутся и спросят, где люди, и нас отвезут в тюрьму. Или расстреляют, здесь законы не действуют. Я думаю, здесь не Россия, другая страна, главный у них не по-русски говорил. Толстый у них главный был, он нерусский.
— Нет, здесь Россия. Кому еще холод нужен и камни пустые. Русские любую землю хапают, им все мало, мало, жадный народ, им даже лед нужен, Северный полюс.
— Лед никому не нужен.
— А я слышал, война будет из-за Северного полюса.
— Надо уходить. Повезет, 4 месяца не будут искать. Толстый сказал, через 4 месяца опять приплывут сюда.
— Я скажу: убить, потом отдохнуть, потом уходить.
Али слушал, что болтают, раздумывал, как поступить. Он подошел к нам, взмахнул топором, проверил, удобно ли будет рубить. Он полюбовался гладким топорищем, блестящим лезвием — прорвавшее морось солнце заиграло на полированной стали.
До нас ему оставалось несколько шагов.
Али перевел взгляд с топора на толпу. Перед ним сидели хоть и в воде, хоть и скованные, но очень опасные люди. И Али пошел к ящикам.
— Лодки на воду! Уходим. Нам здесь делать нечего.
Али ткнул пальцем в несколько чичей, и они побежали к лодкам, перевернули, поволокли к воде.
У Али спрашивали, что еще брать с собой, подали куртку, брюки, шапку, теплые сапоги, теплое белье. Он разделся и стоял голый на ветру, с удовольствием чесал свербящее от грязи тело.
Чичи загружали в лодки продукты и воду.
Пока шла погрузка, Али позвал одноглазого и чичей подобрал, тех, что посильнее. Они посовещались и пошли к нам.
— Выходи, гудок-пидорок, где ты? И тот, кто нашего земляка убил, тоже выходи. И псих, который больше всех махался и глаз выбил человеку. Остальных не трону.
Колонисты скрючились, спрятали лица.
И Али вытащил случайного доходягу.
— Ну?! Я ждать не буду.
Али повалил доходягу на колени, взмахнув топором, тюкнул по шее, отпустил. Доходяга схватился за рану, попытался унять кровь, упал, волна накрыла.
Али попробовал пальцем окровавленное лезвие.
— Это называется, мировое сообщество нам оставило всё необходимое. Красивые топоры привезли, но тупые. Книжки тоже, наверно, правильные, но на английском языке. Дураки международные! — И вспомнил, зачем подошел к толпе: — Кто следующий?
Те, кто сидел с краю, оглядывались, не понимали, кого ищет Али, никто не хотел умирать от тупого топора.
Я нащупал в воде камень, поднял. Слишком тяжелый. Поднял другой.
— Все на меня посмотрели! — приказал Али.
Колонисты подняли головы. Али заметил Сипу и Моряка, они сидели совсем близко. Он показал на Сипу:
— С этого начнем. Потом гудок-пидорок. И орангутанг, который Адамчика убил. — И чичам: — Орангутанга найдите.
Сипу подняли, вытащили из толпы. Али поставил его на колени, взмахнул топором.
Я бросил камень.
И попал.
Али, испугавшись, отскочил, от неожиданности выронил топор.
— Рубите их всех!
Одноглазый рубанул топором кого-то, не выбирая.
Якут бросил в одноглазого камень — и не попал. Двое чичей зашли в воду, но Якут от них отбился, ушел глубже, нырял, доставал камни, бросал.
И полосатые поднялись — молча, все, никто нами не командовал.
— Сидеть! Сели, я сказал!
В Али полетели камни.
Чичей, которые сдуру сунулись за Якутом, повалили и затоптали.
— Сюда, сюда идите! — позвал Али тех, кто грузил лодки.
Чичи побежали на подмогу, но камни их остановили. Если 200 человек бросают в тебя камни, так просто не прорвешься.
— Уходим! — заорал одноглазый, но было поздно.
Камни попали одноглазому в головенку его маленькую, в грудь, в колено. Он опустился на четвереньки и уже не смог подняться. К нему подбежал рослый парень со шрамом через все лицо и прыгнул на спину, наступил на шею, сломал.
Обезьян вышел вперед и бросал валуны, их и поднять было невозможно, а он бросал. Дальше от берега галька становилась мельче, ноги в ней вязли, и один из чичей не успел отскочить, валун проломил ему грудь, он так и остался лежать придавленный, дергался под валуном, ладонями стучал, рот открывал.
Чичи тоже бросали камни и тоже попадали. У них это получалось лучше, чем у скованных, но их было намного меньше.
Али решил схитрить, бросил под ноги топор, показал пустые ладони.
— Чего нам делить, ребята? Мы никому не хотим зла. Просто хотим порыбачить. — И своим крикнул: — Эй, сети берите! Сети забыли.
Но толпа уже поняла свою силу, не остановить.
Али оглянулся. До лодки ему далеко, не успеть. Побежит — догонят и затопчут, как топчут сейчас раненых.
— Вперед! Или умрем!
Али повел чичей в атаку, но под камнями собраться вместе и идти стенкой было невозможно, пришлось идти врассыпную, увертываться, перебегать, прятаться за валунами. Толпа приблизилась, захлестнула, и вот уже каждый махал топором в одиночку.
Сипа убил Али его же тупым топором, раскроил лоб. Он сел на тело, разломал руками треснувший череп и, пуская слюну, надавливал пальцем на мозг, отпускал, опять надавливал.
Обезьян с разбегу прыгал на раненых.
Толя Слесарь убил кого-то и не мог остановиться, лупил камнем мертвого, ослеп от брызжущей в лицо крови.
Нескольким чичам все же удалось вырваться. Подбадривая себя криками, они оттолкнули лодку, сели, веслами отогнали преследователей.
Лодка отошла от берега. Чичи орали, радовались, что живы.
Очнулся чич, которому Моряк разбил голову в самом начале драки. Он вошел в воду, закричал, чтобы его подождали, из лодки закричали ему, чтобы плыл. Он пытался плыть. Ледяная вода обездвиживала, сбивала дыхание. Мы понимали, что он утонет, но все равно бросали камни — так просто, на интерес, как бросают камни дети, чтобы посчитать круги на воде. Далеко он не уплыл, волны подхватили судорожное тело, закрутили, выбросили на берег, измазали пеной.
А до лодки с чичами камни не долетали.
— Подвахтенным зайти в дизельный отсек! Продуть балласт. Дизелями самый полный вперед! — Моряк подбежал к другой лодке, попытался сдвинуть к воде, не смог, закричал, чтобы помогли.
Но гнаться за беглецами никто не захотел. Волны высокие, от воды холодом тянет — ну их, сами сдохнут как-нибудь. Никто Моряку не помог, и он, передохнув, начал увлеченно копаться в загруженных чичами вещах, набил рот арахисом.
Я подошел к брезенту.
Ключи были аккуратно разложены, спасибо сортировщикам и счастливого им пути в ад.
— Всем тихо! Я буду выкрикивать номера. Подходите по одному, показывайте бирки.
Кто-то дурной, с залитым кровью лицом, бросился к ключам, но я схватил его за робу, повернул, ударил кулаком по затылку. Больше никто не наглел, встали вокруг.
Я поднял ключ.
— 1-й у кого?
— У меня, — отозвался Якут.
Подошел, показал бирку, я отдал ключ. Ему помогли снять наручники.
— 2-й у кого?
— У меня! — раненый какой-то, еле стоит.
До 8-го ключей не было, но после опять шли по порядку.
8-й?
Никто не откликнулся, вряд ли не услышал, убили, наверное.
9-й?
— Мне давай! — еще один окровавленный протиснулся.
И так постепенно освобождались. Никто не торопил меня, свой номер не подсказывал, молча ждали, получали ключ и молча уходили.
Тихо было. Изредка беглецы орали нам что-нибудь обидное. Но на них не смотрели, пока лампа не вспыхнула.
Когда они доплыли до оранжевого буя, внутри вспыхнула мощная лампа, свет отразился от мокрых скал, от галечного серого пляжа, от ледника, от лодки, от бараков и заставил всех, кто видел вспышку, унять в глазах оранжевые проблески.
Один из чичей с испугу размахнулся веслом, ударил по бую, весло отскочило от прочного пластика, но чич ударил сильнее, и теперь уже по красной большой кнопке, и разбил ее. Оранжевый свет погас, и в лодке закричали победным криком. Сразу за буем лодку подхватило течение, она понеслась вперед, и можно было не грести. Чичи запели веселую песню про мандарины и девушку Марину, от которой все мужчины хотели откусить половину, наверное, буй показался им похожим на мандарин.
Я подумал, не лучшая песня, чтобы ее в море возле Новой Земли петь. Им бы не веселиться, а соображать, как выжить.
Примерно в 300 м от берега лодка попала в широкий водоворот. Чичи смолкли, налегли на весла. Лодка не слушалась, зарывалась то бортом, то носом. Течение становилось все сильнее. Не знаю, как им, а нам стало ясно, маши или не маши веслами, пой или молчи, а без мотора они не уплывут никуда.
Течение развернуло лодку по волне и потащило на ледник. Бросайте весла, молитесь, четки перебирайте, жизнь вспоминайте, прокляните кого-нибудь, кого еще не прокляли. Веслами махать — не лучший способ истратить последнюю минуту жизни.
Под ледником волны выточили огромную пещеру. В глубине вода закручивалась, вспенивалась и возвращалась на поверхность мутным белым потоком. Чичи гребли, боролись за жизнь, им удалось продержаться несколько секунд, но течение было сильнее. Это была пещера смерти, вход в Аид.
Лодка зарылась кормой в белую воду, высоко задрался ядовито-розовый нос. Чичи закричали, им было страшно там, в пещере под ледником. Так громко не могут кричать люди, разве что оперный певец-уникум из «La Scala» или победитель Зальцбургского фестиваля так может, но в пустом зале, иначе зал оглохнет.
Мокрый ветер поднял последний крик, порвал, принес нам обрывок. Лодка крутанулась в последний раз и пропала под ледником. На поверхности не осталось ничего.
— Без мотора не удрать. Что скажешь, Иван Георгиевич?
Ничего не скажу. Понятно, что не дурак выбрал место для колонии, хороший работник, работу свою выполнил. Не толстый координатор и не Марта — этим ничего нельзя поручить, любое дело провалят.
И вдруг мы увидели в белой воде человека. Одному удалось вынырнуть, он уцепился за лед, подтянулся. Казалось, он выберется, полезет вверх по изрытому трещинами рыхлому льду, но волна оторвала его, проволокла по ледяному краю, содрала одежду, порезала тело и, наигравшись, затянула в Аид.
И вновь море пустое, только буй выпрыгивает из волн — оранжевый выморочный шар, и возле ледника качаются оторванные льдины.
Постепенно сняли наручники и цепи почти все. 37 ключей не понадобилось, эти номера раньше освободились и умерли уже — все, кроме Гоги Звягинцева и Леши Паштета. И 14 неудачников полосатых свои ключи не нашли. Они бродили по пляжу, рылись в гальке, трупы поднимали и под ними смотрели, в воду залезали.
Остальные перебрались к складскому навесу. И каждый спешил набрать побольше продуктов и одежды. У ящиков дрались, конечно, но лениво, еды и одежды было много, за один раз не унести.
Я, как и все, побыстрее снял с себя полосатое и переоделся. Надел комплект термобелья, штаны дутые на бретельках, куртку-непродувайку из очень плотного материала и с теплой подстежкой и утепленные гортексовые сапоги до коленей. Куртки и штаны были двух цветов, синие и красные, выбрал синие, яркое не люблю носить. Из робы забрал календарик и фотографию, которую еще в трюме поместил между двух кусков вырезанного из тарелки пластика. В куртке было много карманов, и я поместил свои драгоценности в самый надежный — внутренний, на липучке.
Колонисты попытались устроить свалку у ящика с одеколоном и другой парфюмерией, но Обезьян отмахнул кулаком самого настойчивого, сломал ребра, и больше с ним никто не захотел связываться. Весь одеколон и жидкость после бритья Обезьян забрал себе. Потом схватились за чай и сигареты, но они были расфасованы в небольшие коробки и пачки, поэтому всем хватило и без драки. Я решил для себя, что впредь буду называть полосатых колонистами, потому что полосатые переоделись, 14 неудачников можно не учитывать. Хотя, конечно, внутри все мы остались полосатыми, нутро и душу не переоденешь.
Я запихнул в пластиковый мешок — в опустевшую упаковку из-под термобелья — то, что можно было спокойно выбрать: каши-концентраты — самые сытные, макароны — какие быстро варятся, бульонные кубики, супы, круг твердого сыра, несколько пакетиков мяса сублимированного, 10 банок орехового масла, 20 банок тушенки, рыбные консервы, сушеную рыбу, две бутыли с соевым маслом, 10 банок фасоли консервированной, 25 луковиц, печенье ломаное из остатков на дне коробки, банку джема, сахар, чай, растворимый кофе, две бутылки тайского рыбного соуса «нам пла» — он полезный и калорийный, баночку с поливитаминами, соль, спички — они оказались в одном ящике с солью, поэтому чичи не смогли их найти. Вещи расхватали быстрее, чем продукты. Я взял аптечку, 5 кусков мыла, полотенце, зубная щетка мне не досталась, а зубную пасту всю порубил топором второй одноглазый чич, люди копались, мазались, но не нашли ни единого целого тюбика. Наверное, плотник был тот чич, умел с топором обращаться.
Одеяло мне досталось грязное. Я опоздал, поэтому подобрал его с земли — испачканное, залитое маслом и кровью, мокрое, оно показалось тяжелым, хотел выбросить, но раздумал, другого не найти.
Я старался брать полезные вещи. Нашел нож и помятый с одного бока котелок, кружку, миску, тарелку пластмассовую, 2 ложки. Но попутно положил в мешок Библию из ящика с религиозными номограммами на крышке, 10 свечей взял и несколько бумажных икон выбрал: Пресвятую Богоматерь Семистрельную — заступницу, Иоанна Кронштадтского, которого за строгость уважаю, Иакова Боровичского — потому что ниоткуда явился и в никуда утратился, и Нила Столобенского, потому что отшельничал и вервием питался, власяницу носил и под веригами пудовыми сгибался. И на всякий случай взял острогу на тонком тросе, с кожаной петлей. К остроге прилагалось описание на нескольких языках. Его тоже взял, чтобы почитать, отвлечься, попробовать улыбнуться. Сунул в мешок ножницы, салфетки с цветочным запахом, альбомчик «Растительный и животный мир Новой Земли» — без этого можно обойтись, но как знать, что пригодится. Книга, шахматы, мячи, ракетки для настольного тенниса, ракетки для бадминтона я отбрасывал в сторону, и других колонистов это барахло не заинтересовало. И пачки с «THE COLONIST'S WRITTEN RULES» тоже отправились в грязь.
Колонисты выносили со склада туго набитые мешки, тюки, коробки.
Шапку я в ящиках не нашел, снял с убитого чича, кровь уже подсохла.
Я повернул скамейку к морю, чтобы не видеть людей, сел и стал смотреть. Говорят, если смотреть на воду, успокаиваешься быстрее. Но успокоиться не получилось. Людей я не видел, но слышал. И взгляду спокойному мешали разбросанные повсюду трупы.
В висках кровь стучала от напряжения. Что делать, как не ошибиться? На противоположном берегу залива, перед ледником, я увидел темный проход между скалами, туда и решил пойти — прочь от крови и людей. И решил не возвращаться. Так хотя бы проживу несколько дней на воле. Буду вдыхать стылый воздух, легкие очищу и умру спокойно.
Какая разница, сколько жить, день или месяц. Я знаю, никакой. И не спорьте, я знаю, а вы нет. Потому что я 1108 дней умирал в Белом Лебеде.
И не умер. Потому что ждал единственной минуты этой невероятной. Я сижу на скамейке без наручников и цепей на краю земли и смотрю на холодный залив, на ледник, на пасмурное небо. Я дождался своей минуты. И хватит с меня.
В ящиках были часы, но я не взял, не нужны. Пусть на часы смотрят те, кто на работу ходит, на свидания, кто детей воспитывает, учится, в тюрьме сидит, в армии служит, из биржи деньги сосет, телевизору командовать собой позволяет, — им важно, какая минута за какой. А у меня теперь собственное время: секунда равна дню, минута — жизни.
Ко мне подошел Сипа, на плече он удерживал внушительных размеров коробку.
— Мало набрал, Иван Георгиевич, люди говорят, нам здесь 4 месяца жить. Тушенку взял, рыбу сушеную, паштет печеночный. А что такое средства сексуальной разгрузки, так и не понял. Искал, искал, а что искал, сам не знаю. Может быть, порножурналы? Сказку вспомнил детскую «Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что». Вот и мы с тобой, Иван Георгиевич, как в сказке, пришли хуй знает куда, искал я хуй знает что, вместо того чтобы полезных вещей набрать побольше и продуктов и еще одно одеяло пиздануть.
— «Принеси то, не знаю что», — поправил я Сипу, но он не понял.
— Чего принести, Иван Георгиевич? Чего ты не знаешь? Там есть коробка, игры китайские с иероглифами и альбомы с фигней такой квадратиками и кружочками, смотришь на эту фигню — вроде фигня, потом глаза расфокусировал, и видишь занятные картинки. У меня никогда не получалось занятные картинки увидеть. Устроимся, буду тренироваться. Пошли места занимать. Лучше у окна. Или у печки? Лучше у печки.
Я не хотел видеть людей. Я принял решение.
— Думаешь, чеченов перебили, и на всех шконок хватит? И матрасов? И подушек? Ошибаешься, Иван Георгиевич. Пошли драться.
— У них продумано, Николай. Толстый сказал, институт разработал нормы.
— У кого чего продумано? Какой институт? Умному человеку придет в голову нас без охраны оставлять? Миром управляют дураки, это я еще в детстве понял. Извини, Иван Георгиевич, я пойду, иначе опоздаю. Смогу, займу тебе шконку, но не обещаю.
Сипа пошел к ближнему бараку — тому, что был с дверью и окнами. Оттуда доносились ругательства, не один Сипа хотел занять лучшее место.
Окно на боковой стене разбилось, на камни выбросили парня без куртки, в порезанных уже штанах, он попытался встать, но не смог и, дернувшись, затих.
У ближнего барака скопилась толпа: дверь закрыли, внутрь не пускали, орали изнутри, что мест уже нет. Сипа еще успел проскочить, а после никого не пустили. Те, что не успели, пошли посмотреть 2-й барак, недостроенный, но с крышей. Зашли, высунулись из пустых оконных проемов, убедились, что жить там будет трудновато, и вернулись к 1-му, попытались выломать дверь, но она неожиданно открылась, изнутри ткнули гвоздодером, топором ударили, резали и пыряли ножами кого попало, и толпа отступила. Самые сообразительные поспешили воспользоваться хоть каким-то преимуществом, возвратились к навесу и, не разбираясь в содержимом, начали переносить ящики и коробки в недостроенный барак.
Я встал со скамейки, прошел мимо растерзанного склада.
Галечный пляж заканчивался за причалом, путь к леднику преграждали отвесные скользкие скалы, чтобы их обойти, надо было за бараками подняться к большим валунам, потом в гору лезть, сделать крюк по седловине вдоль залива и опять спуститься на берег.
Парень так и лежал под окном. Я его узнал. Вместо уха у него чернела подсохшая рана, одноглазый ударил топором, и щека порвана — это я ключами ткнул. Тогда парню удалось выжить, но, как выяснилось, ненадолго. А вертлявый был, кусался.
Я обошел его, протиснулся по стене.
Из разбитого окна неслась на свежий воздух ругань. Я слышал стоны, удары, рычание даже. Я вспомнил, что где-то поблизости Гога Звягинцев, он переоделся, поел и запросто может обдумывать очередное жертвоприношение. Я не хотел заглядывать в окно. Чего туда смотреть, как за шконки друг друга убивают? Но посмотрел, дурак любопытный. Окно было расположено высоко от земли, я подтянулся, ухватился за обломок рамы.
В проходе между рядами двухъярусных шконок полз колонист с перерезанным горлом. Обезьян вытер нож о его куртку, и что-то сказал, и пальцем погрозил. Я спрыгнул. Ну и что я увидел? А что хотел увидеть? И как мне себя после этого назвать?
У ящиков с продуктами снова возникла драка, покалечили кого-то, но не до смерти, еды действительно было много, нормы правильные, к тому же рассчитывали на 239 человек, а с корабля сошли 216 живых, ключей неразобранных 37 плюс-минус еще 2–3 трупа, в итоге максимум 180 колонистов будут обживать колонию «Новая Земля», продуктов, одежды и спальных принадлежностей им досталось на 25 % больше, чем рассчитано. Но с другой стороны если посмотреть, одеяло я взял грязное, других не было, кто-то 2 забрал или 3. И продуктов тоже испортили уже много. Возможно, нормы составлялись с учетом порчи, но зубную пасту испортили всю и еще чего-нибудь испортили, а могли и бараки поджечь, и чичи нас могли всех убить, и прибой бы барахтал 200 трупов. Все-таки Сипа прав, миром управляют дураки.
Я пошел дальше, и скоро колония скрылась за валунами.
Я прыгал с камня на камень, карабкался по осыпям. Если бы не мешок, шел бы быстрее, но я никуда не спешил.
Из-за спины донесся крик. Я обернулся. Море было далеко внизу. Это как же надо кричать, чтобы я услышал. Опять оперный певец? От чего можно так громко закричать? От боли или от страха. От какой боли? От какого страха?
Я вспомнил самый первый и самый страшный свой страх.
Мне было 5 лет, я жил в 5-этажном доме на 1-м этаже в новом тогда районе с голыми пустыми дворами. В нашем дворе росло единственное дерево. Его привезли уже взрослым на грузовике, выкопали яму посреди футбольной площадки, закидали торфом, полили из шланга. Кому-то не нравилось, что мальчишки гоняют мяч и орут, вот и привезли это дерево. Когда рабочие уехали, мы собрались у дерева и стали думать, как его использовать, раз уж оно растет на нашей футбольной площадке. Мы пошли на помойку и долго рылись в баках, пока не нашли достаточно веревок, чтобы сплести канат и сделать тарзанку. До осени мы катались на тарзанке, а все собаки, домашние и бродячие, ссали на дерево и чесали спины о влажную кору. У нас во дворе была стая бродячих собак — 7 рыжих и 2 серых, одна из рыжих, самая старая, имела кличку Рожа, она была вожаком стаи и матерью остальных рыжих. Мы размышляли, почему собаки приходят ссать на дерево. Наверное, дерево разрушило старые границы, перевернуло их собачий мир, и собаки торопились пометить территорию. А чесались, чтобы заодно и почесаться. Почему бы не почесаться, если пришлось тащиться к дереву и метить его. Я подумал тогда, что и собаки такие же ленивые, как люди. Вот и папа мой тоже. — пойдет в овощной на горке за дынями или за картошкой, а заодно купит в киоске маленькие книжечки со смешными историями про слонов и обезьянок. А просто так пойти за книжечками он не догадывался никогда, только заодно с дынями или картошкой.
К концу лета дерево зазеленело, листья распустились, но тут же и опали, дерево засохло и к весне сбросило кору. И бабушка сказала, что когда она жила в Кескеткене в Средней Азии, там такие деревья сжигали на месте, даже не давали на дрова пилить, ведь когда дерево сбрасывает кору, это страшная болезнь, от которой могут перезаразиться все остальные деревья, до которых ветер донесет заразу. Но других деревьев вокруг не было, голое дерево простояло до следующего лета, высохло и громко звенело, когда по нему ударял мяч. Однажды Борька катался на тарзанке, сук обломился, и Борька упал, сломал руку и ногу, разбил голову, его на «скорой» увезли в больницу, и там он провалялся месяц, а Борькин отец срубил дерево.
Этому Борьке вообще не везло. Когда нам было по 5 лет, мы с ним пытались камнем разломать аккумулятор от «ЗИЛа». Камень был большой, тяжелый, и мы били по очереди. Отрывались черные куски пластмассы, аккумулятор плющился, но никак не хотел разбиваться и показывать свои внутренности, хотя оттуда уже текла вонючая жидкость. В очередной раз я поднял камень, а Борька поправил аккумулятор. Я увидел его руку — и что есть силы ударил по ней камнем. Борька успел одернуть, но по пальцу ему все же попало. Борька заплакал и побежал домой. Я тоже заплакал, а когда пришла Борькина мать, сказал ей, что не нарочно. И она, дура, мне поверила, взрослым трудно поверить, что 5-летний мальчик может сознательно ударить камнем по руке и сплющить палец другому мальчику, который к тому же ничего ему плохого не сделал.
Палец у Борьки зажил, но стал кривым и не сгибался, и Борька похвалялся пальцем и при случае напоминал мне, что я ему на всю жизнь должен. Так продолжалось год. А через год Лизке Мельнициной глаз выбило пулькой, и Борька своим пальцем никого уже не мог удивить. Выбил глаз Толик Шенкман. Из рогатки. Я почти уверен, что нарочно. Он целил ей в лицо и вскрикнул от радости, когда понял, что попал в глаз. Я думаю, этот Толик Шенкман тоже не остановился, как и я, и тоже кого-нибудь убил. Я думаю, он убил кого-нибудь еще раньше, чем я. Потому что, когда Лизка Мельницина упала и стала кататься по земле, он не заплакал, а радовался до тех пор, пока можно было радоваться, пока взрослые не прибежали. Ну а то, что это я сейчас иду по горной седловине на Новой Земле, а не он, ничего не значит. Родители Толика Шенкмана поменяли квартиру и уехали, и больше я его никогда не видел и не слышал о нем. Но ведь не всех убийц судят. И не обо всех по телевизору говорят и в Интернете пишут. И не все убийцы доживают до суда. И не всем дают ПЖ.
В тюрьме я фантазировал, могла ли моя жизнь сложиться иначе. Я вспоминал поступки и слова, прихотью своей менял слова и поступки, мысленно не делал то, что сделал, а делал то, что надо было сделать. Я знакомился с другими людьми и не знакомился с теми, с кем был знаком, я менял профессии, времена, города и даже страны. И каждый раз, распутывая свою жизнь, я убеждался, что в лучшую сторону ничего бы у меня не изменилось. После Борькиного расплющенного пальца моя жизнь не могла сложиться иначе ни при каких обстоятельствах.