Новая Земля

5

После обыскной комнаты меня завели в бокс, там стоял в одиночестве, руки за спиной в наручниках. Час стоял или не знаю сколько, забылся.

Наконец-то вывели.

— Доклад.

— Осужденный Жилин Иван Георгиевич, 1970-го, осужден Петроградским райсудом Санкт-Петербурга 6 марта 2010-го по статьям 105-я часть 2-я, 106-я, 107-я, 150-я, 161-я, 162-я часть 3-я, 167-я, 168-я убито 6 человек, срок — пожизненное заключение. Кассационная жалоба оставлена без удовлетворения!!!

— Обернулся.

— Да, начальник!!!

Я повернулся, приподнял голову и широко открыл рот, очень широко, еще шире, чем на выводе из камеры, чтобы без напоминаний, а то схватит за челюсти, потом неделю жрать больно.

Витамин постучал пальцем по нижней губе, оттянул верхнюю и вывернул, ощупал одежду — не старался, в обыскной догола раздевали.

— Ноги показал.

Я попеременно скинул тапки, показал ступни, потеребил пальцами.

— Вперед пошел.

— Да, начальник!!!

Витамин продел дубинку между заведенными за спину руками, вверх потянул, повел по продолу.

Я с 28.05.2010-го так хожу, полных 3 года, но рубцы на запястьях кровоточат, язвят, кожа не хочет привыкать к железу, мучаюсь всякий раз, и мысли глупые, как будут, например, надзиратели безрукого водить, если безрукого на пожизненное посадят, ему наручники на культи не наденешь, но и нескованным водить нельзя, ведь если он на пожизненное сел, то как-то смог убить, и не единожды, — культями или еще как, в Крестах сидел тип с культями, его за ограбление судили, он схватил нож зубами и бабку какую-то напугал, заставил 100 рублей отдать, прокурор 7 лет просил для него, дали 6, но одно дело напугать, другое — убить, вряд ли безрукий может на пожизненное сесть, и безногий тоже вряд ли, зато слепой может. И глухой тоже. И лилипут.

Вдруг я услышал голос Сипы, возле обыскной он выкрикнул свою скороговорку:

— Осужденный Кожинов Николай Юрьевич, 1990-го, осужден Демянским районным судом Новгородской области 17 сентября 2011-го по статьям 105-я часть 2-я, 161-я, 162-я часть 3-я, 167-я, 168-я, 228-я часть 4-я, убито 22 человека, срок — пожизненное заключение. Кассационные жалобы не подавались!!!

И неспокойно стало, я не должен этого слышать. Если бы мы с Сипой в одной камере сидели или хотя бы в соседних, тогда да, но мы в разных камерах, дежурные на выводе нас не сталкивают, выводят в пустой продол.

Потом еще чья-то скороговорка, глуше, дальше, но тоже в продоле. Потом еще кто-то выкрикивал долго, статей ему навешали от души.

И тревога накатила. Хоть бы дубинкой Витамин ткнул побольнее, а то не отпустит тревога.

— Вперед пошел.

— Да, начальник!!!

Дежурный вытянул нужный ключ за широкие бородки, встряхнул, освобождая из связки, вставил в замок на 4 прокрута, замок этажной решетки отщелкнулся, я сделал 7 мелких шагов.

— Вперед, налево, к стене.

— Да, начальник!!!

Я расставил ноги, ткнул лбом стену.

Ключ, 4 прокрута, замок защелкнулся за спиной, ключная связка, ключи в кармане не звякают, сатин глушит.

— Вперед пошел.

— Да, начальник!!!

Лоб от стены, дубинка-дыба.

— В поворот пошел.

— Да, начальник!!!

Свернул в поворот за дежуркой, быстрыми мелкими шагами добрался до двери замнача по режиму.

— Стоять, ждать.

— Да, начальник!!!

Витамин открыл дверь:

— Входи.

— Да, начальник!!!

Я вошел.

— Доклад.

— Осужденный Жилин Иван Георгиевич, 1970-го, осужден Петроградским райсудом Санкт-Петербурга 6 марта 2010-го года по статьям 105-я часть 2-я, 106-я, 107-я, 150-я, 161-я, 162-я часть 3-я, 167-я, 168-я, убито 6 человек, срок — пожизненное заключение. Кассационная жалоба оставлена без удовлетворения!!!

Я бывал в кабинете замнача по режиму, когда Сипа повесился. В тюрьме говорят не повесился, а вздернулся, в чем разница, я не понимаю, но «повесился» никогда не говорят. Я просил не переводить Сипу в другую камеру, обещал следить за ним и впредь суицидов не допускать, зря просил, если просишь, на всякий случай всегда сделают наоборот. Костя Ганшин тоже при мне произвел попытку суицида, но его попытку посчитали мастыркой, ночью он разгрыз вены, полюбовался недолго на кровь и разбудил меня, попросил вызвать врача. Из-за Кости Ганшина меня никуда не водили.

В кабинете гудела лампа дневного света, одна из трех, средняя. Если бы я был замначем по режиму и у меня в кабинете лампа гудела, я бы ее разбил и дневальному или другому придурку, кто за лампы отвечает, в морду бы осколки вмял люминесцентные, нельзя же так, нервы лопаются, это не пустые слова. Живому человеку в тюрьме всё тяжело. Но для меня тяжелее всего самого тяжелого, я понял сейчас, вот эта лампа дневного света гудящая.

— Присаживайтесь, осуждённый.

— Да, начальник!!! Спасибо, начальник!!!

Обратился ко мне не замнач по режиму, а незнакомый майор. И сказал он не «осужденный», как все говорят, с ударением на втором слоге, а «осуждённый». Меж собой надзиратели нас сокращают, чтобы язык не напрягать сложным словом: не осужденные мы, а «осы», или «ПЖ», или «пыжи», но «осы» чаще, чем «пыжи». Откуда он такой взялся? Замнача по режиму в кабинете не было, а были вот этот незнакомый майор и врач, худой парень в белом халате, со стетоскопом на шее, и врача я раньше не видел. Может быть, майор был новым замначем по режиму или еще кем-то, а врач — новым врачом или еще кем-то, они не сказали, я не мог спрашивать, но я хотел спросить, для какой черт знает санитарии и стерильности врачу в табаком провонявшем и никотиновой липкостью в сто слоев запомоенном кабинете понадобился белый халат, вот о чем я хотел их спросить, вот что я хотел знать.

И почему все-таки я осуждённый, а не осужденный? Ведь у слова другой смысл появился, это как гудящая лампа — совсем другая лампа и даже вовсе не лампа по сущности своей, а пытка.

Я сел на табурет. Можно было на стул сесть, тоже в пол вмонтированный и тоже со скобой, чтобы наручники пристегивать, но стул новый, мало ли кому не понравится, я и без отбитых почек еле живу.

— Хорошая новость для вас, Иван Георгиевич.

Они думают, если бы не замкнутые за спиной руки, я бы от слов таких забыл, что я пингвин, и взлетел под потолок черно-серым полосатым вороном и начал каркать от счастья.

Хорошая новость?

Что такое, что за слова, почему он ко мне на «вы» обращается и по имени-отчеству?

И паузу держит, как актер, почему? Может быть, в юности он мечтал стать актером, ездил в Москву, поступал в театральное училище, прошел 1-й тур, на 2-м, на басне срезался, прочитал «Мартышка и очки» баснописца Крылова с выражением, как в школе в 4-м классе читают у доски, сказали ему, подготовьтесь получше и приезжайте на следующий год, а он озлился на жизнь и пошел на вертухая учиться. Или не поступал никуда, постеснялся, а юношеская мечта осталась, и он играет ведущие роли в театральном кружке или в команде Клуба веселых и находчивых, в Федеральной службе исполнения наказаний есть команда «Запретная зона», постоянный участник первой лиги КВН.

Или он ждет, когда я обрадуюсь, размечтаюсь о хорошем, а новость окажется пустышной или гадостной.

Витамин иногда обращается ко мне на «вы», «вам» говорит или «вас», но, когда говорит «вас», обязательно прибавляет «педераст», а если «вам», прибавляет «хером по губам», его такие рифмы веселят: «принес мыло вам, хером по губам» — это когда перед выводом в баню выдал четвертку мыла; «после вас, педераст» — перед камерой, когда возвращал с прогулки. Сдается мне, он с ума сошел, Витамин, нормальный не будет так дурить, побоится, что оскорбится полосатый и нос откусит, однажды уже остался у них без носа сотрудник, на прогулке слышал, дежурные вспоминали безносого, над фамилией его смеялись, потому что в тему фамилия — Хоботков.

— Хорошая новость для вас, Иван Георгиевич, вы и мечтать не могли. Попробуете угадать?

— Нет, начальник, не угадаю.

— О чем вы мечтаете больше всего?

О свидании я не мечтаю, мне не с кем видеться. Пересмотр приговора? Я не мечтаю о пересмотре приговора.

Может быть, майор хочет сказать мне, что депутаты Государственной думы проголосовали за введение смертной казни, приняли закон в 3-м чтении и меня расстреляют? Или нет, майор сказал «для вас хорошая новость», вряд ли смертный приговор — это хорошая новость.

Наверняка кто-то в Белом Лебеде мечтает умереть. Сипа хотел умереть, например. Сипа, как древние римляне, уверен, что Lutum поп omnia finit, со смертью не все кончается. Но пуля горячая, палач стреляет некрасиво — сверху вниз в первый шейный позвонок и чуть наискось в сторону левого уха. Так всегда в России палачи стреляли, чтобы мозги не разлетались и стены не пачкали и лицо целое оставалось, мало ли, обвинят, не того расстрелял, за деньги подменил одного на другого, всегда есть возможность эксгумировать и личность предъявить. Такая смерть мучительная очень, человек дергается, ногами пол пересучивает, кишечник урчит громко, такая смерть никогда не бывает мгновенной, глаза у застреленного не мутнеют часами. Хочу умереть, как чечен Иса, — на воздухе, задрав лицо в небо, поймав ртом дождевые капли. Но Иса намаз совершал и перед едой молился и, когда четки перебирал, губами шевелил, не понимаю, почему Всевышний к себе Ису не забрал после суда или на этапе хотя бы, а целый месяц заставил его мучиться в Белом Лебеде.

Может быть, война началась и полосатых вывезут в тайгу и заставят лес валить и на шахты вывезут добывать урановую руду, и касситерит, и асбест, и еще что-нибудь вредное? С общего режима и со строгого зэков отправят воевать, с особого и тюремного — на тяжелые работы.

Или все-таки расстрел? Попрошу тогда, чтобы на родине похоронили, тогда я согласен. Я хочу, чтобы меня на родине похоронили, на Южном кладбище в Петербурге, это мое единственное настоящее желание. Сижу сейчас усталый, лампой мучаюсь, помню о Косте Ганшине — и через час нет меня, то есть я, безусловно, существую, но лечу бестелесной плазмой по раскаленному серному продолу в ад или, если Сипа не ошибся, шаркаю тапками на 3-й Загробный Участок, в хар перезагружаюсь. А тело мое будет лежать рядом с теми, кого я люблю.

— Хорошая новость. Очень хорошая, Иван Георгиевич.

Ну не все же они сволочи. Вдруг майор из самой Москвы приехал, вдруг он не просто майор, а начальник пресс-службы, лицо у него непрыщавое, выбрит, изо рта не слишком воняет, в юности мог в летное училище поступать, лицо открытое, глаза ясные, морщины на лбу ровные, неужели хороший человек? Говорит «осуждённый», употребляет нормативную лексику. Но держит паузу.

Если хороший человек, зачем паузу держит?

О чем я не мог мечтать?

Я не знаю, ты скажи. Я не слышу, шевели языком. Говори!!!

Пересуд? Помилование? Внеочередное свидание? Пересмотр приговора?

Любой, кто в тюрьме сидит, мечтает о побеге, амнистии, о Чернобыле каком-нибудь поближе, о массовых беспорядках и полном бардаке в стране и во власти. Разного я наслушался, когда в Крестах сидел, когда дожидался комплексной стационарной психолого-психиатрической экспертизы в городской психиатрической больнице № 3 имени Скворцова-Степанова, когда дожидался повторной комплексной стационарной психолого-психиатрической экспертизы в Государственном научном центре социальной и судебной психиатрии имени Сербского. Те, кому светило пожизненное, мечтали, чтоб анархия в России и революция любая, безразлично какая; чтоб секс на свиданиях, когда жена приезжает, если жена не бросила, а если бросила или не было жены, то с невестой секс, а если и невесты нет, то разрешили бы списываться с заочницами, жениться и трахаться после росписи трое суток или без женитьбы разрешили, мало ли в стране дур, желающих испытать острые ощущения с арестантом; чтоб на тюрьму упал Тунгусский метеорит и тюрьма обрушилась, все погибли, кровавая жижа из-под кирпичей, а единственный зэк — тот, кто мечтал об этом, — выжил, плитой придавленного его откопали бы через месяц, пожалели, восхитились жизнестойкостью, присоединили к искусственной почке, вылечили гемодиализом и помиловали президентским указом.

Я представил, на моем месте сидит Сипа и майор задает ему тот же вопрос. Сипа ответил бы честно:

— Мечтаю, чтоб меня тайно продали в США на органы, год кормили из ресторана экологически чистыми продуктами, психоаналитиков приводили для бесед и лучших писателей для интервью и написания биографического бестселлера, позволяли играть в компьютерные игры, смотреть фильмы по выбору, слушать классическую музыку в живом исполнении, приводили бы проституток для снятия сексуального напряжения и гейш для разговоров об искусстве, а подошел срок — вырезали бы все, что хотели, вкололи передоз морфина для счастливой смерти, а маме перечислили сто тысяч долларов и благодарственное письмо написали на американском языке.

Обезьян сказал бы:

— Мечтаю в нашей тюрьме работать. Охранником.

Якут сказал бы:

— Мечтаю, чтоб большая война с китайцами. Они меня живым оставят, потому что у меня глаза узкие. — И добавил бы, он такой, он не испугается, Якут этот: — А ты, начальник, сдохнешь.

Моряк сказал бы:

— Хочу море увидеть. Чтоб водорослями воняло и соль на губах. — И заорал бы, псих ненормальный: — Вижу огни! Вижу топовые и красный бортовой!

Обезьян, чонский якут Василий, который просил его называть Якутом, и Моряк, его имени я не узнал, — мои сокамерники в вагонзаке на этапе из Петербурга в Соликамск, темные люди, жестокие и непонятные, в особенности Обезьян. Зря я Костю Ганшина назвал самым опасным в Белом Лебеде. Коля Ганшин — сынок в рваных колготках по сравнению с Обезьяном. Огромный мужик с бугристой головой, сходящимися на переносице густыми бровями и волосатым горлом. Руки ниже коленей, сутулый, шеи нет, рожа, миллион лет назад придуманная, его в Музее антропологии выставлять в качестве научной реконструкции australopithecus africanus, кто не знает, слово «australis» в переводе с латыни «южный», pithecos — «обезьяна». Он и был южным Обезьяном, но жил не в Африке и не миллион лет назад, а в России в 2013-м году. С Якутом и Моряком нас вместе везли из Петербурга, Обезьяна подсадили в Казани. Мы почти не разговаривали, впереди раздвинуло щупальца чудовище ПЖ, никто из нас не знал, какое оно, прошлый опыт ничего не стоил по сравнению с тюремной вечностью.

Я знаю, о чем я не мог мечтать.

О переводе с тюремного на обычный режим я не мечтал, дни в календарике зачеркивал, но не мечтал, рано мне еще мечтать, рано начнешь мечтать, не доживешь. Неужели перевод на обычный?

Майор взял бумагу со стола — лист со стандартной шапкой шрифтом Times New Roman № 14, ХОДАТАЙСТВО тем же шрифтом, но полужирным и заглавными буквами, потом короткий текст.

— Прочтите и подпишите. Вы просите перевести в колонию-поселение. Мы соглашаемся. Ваше ходатайство и характеристика за весь период отбывания наказания будут направлены в суд. Речь идет о замене неотбытой части наказания более мягким видом наказания, в вашем случае это расконвоирование. Вы должны понимать, это не условно-досрочное освобождение в привычном виде.

Он пододвинул бумагу, но я не мог читать. Слезы в глазах, не вижу ничего. Рванулся бы зеброй черно-серой полосатой и проломился сквозь стены на волю, такие силы внутри почудились.

На поселение прошу перевести? Расконвоирование? Так не бывает. И слово устаревшее, полузабытое. Почему не в привычном виде? Что такое «в привычном виде»? Я не знаю, к чему я привык, а к чему нет. Счастье глюченое, игры затемненного разума. Выключите лампу, я слышу невозможные слова. Ну нельзя же так, выключите, я прошу.

Почему врач сидит в белом халате? Он ждет, я задохнусь от радости, ждет, у меня сердце разорвется?

— Ехать далеко, условия этапа обычные, придется потерпеть. Но по прибытии на место дальнейшего отбытия наказания вас расконвоируют.

Нет, я не мог читать о прибытии и отбытии, слезы мешали и радость. Бывает такая радость, что думать не можешь, не то что читать.

— Подпишете и уйдете на этап, в камеру поднимать не будем. Одежду и обувь вам выдадут.

На этап из Белого Лебедя? Отсюда никто не выходил живым. Никто никогда.

Выключите лампу, пожалуйста, я сейчас заплачу, мне стыдно, я сейчас закричу.

Врач, уйди, не дождешься ты моей смерти, уйди.

Я заплакал.

— Расконвоировать вас решено по соображениям гуманности и учитывая возросшее значение общечеловеческих ценностей и личных свобод и как меру по дальнейшему укреплению отказа от смертной казни и меру по всемирной либерализации пенитенциарных наказаний в соответствии с принятыми нашим государством международными обязательствами. Но, учитывая срок и тяжесть совершенных преступлений, решено расконвоировать вас в спецпоселении, вдали от населенных пунктов. Свидания на спецпоселении, к сожалению, не предусмотрены, прочтите пункт 8.

Я не мог вытереть слезы, я не мог найти пункт 8. На пожизненном свидания разрешены раз в год после отбытия 10 лет на тюремном режиме при условии хорошего поведения, отсутствия замечаний и неукоснительного выполнения правил внутреннего распорядка, но ко мне никто не приедет, некому ко мне ехать.

— Вопросы, просьбы?

— Лампу выключите, гражданин начальник. Я не могу сосредоточиться. Ту, среднюю, гудит очень.

— Я не понял, вы отказываетесь подписывать свое ходатайство, Жилин?

За ужином мне надо убить Костю Ганшина. Он молодой, он псих. А когда человек молодой псих, чаще он сильный, чем слабый. Он возьмет рыбу, разломит, поднесет ко рту, но будет думать не о рыбе и вкусных костях, он будет следить за мной и прикидывать, как он будет убивать меня ночью. Да, он будет осторожен, хитрый молодой псих Костя Ганшин, в свой особенный день 8.06.2013.

Если подпишу, могу Костю Ганшина не убивать.

— Где подписывать?

Не буду читать, скорее на этап, скорее на спецпоселение, определяй, майор, на расконвойку.

Майор кивнул Витамину, чтобы снял с меня наручники.

— Вопросы, просьбы?

Вопросы такие: почему меня выбрали, чем я заслужил счастье, будет меня врач осматривать или нет, перед этапом положено осматривать и давать медицинское заключение. Но я не идиот вопросы задавать. Все наши беды от лишних слов и вопросов, вот так и никак иначе, я когда-нибудь поспорю с вами, если сомневаетесь, и докажу, что я прав.

— Вопросов и просьб нет, гражданин начальник.

Витамин наклонил меня, завозился с ключами, и я близко увидел текст и прочитал в том числе и пункт 8. Удивило «Жилин Иван Георгиевич», заранее впечатанное в текст ходатайства полужирным Times New Roman № 14, а пункт 8 не удивил.

Оставалось подписать, и соткется тогда из бесконечной тюремной пустоты чудо расконвойки, и жизнь разделится на до и после подписи. Майор дарит мне жизнь без звяканья ключей, без Витамина и Кости Ганшина.

За что?

Я отсидел 1588 дней, считая вместе с СИЗО, спецбольницами и этапами, на пожизненном отсидел 1108 дней, мне положено зачеркнуть еще 2544 дня, чтобы перейти на обычный режим, а когда зачеркну все до единого 2544 дня, добавьте 15 лет на обычном режиме минус отсиженное в СИЗО, в спецбольницах и на этапах, это еще 4998 дней, после 25 лет, или после 9131 дня общего срока, который надо считать начиная со 2 февраля 2009-го, я могу подать на условно-досрочное освобождение от отбывания наказания, а если комиссия откажет или комиссия примет положительное решение, а суд откажет, то придется ждать еще 3 года, на пожизненном подавать на УДО разрешено каждые 3 года.

И вдруг — расконвойка, черти на левом плече плачут, ангел жалеет, что поторопился улететь, прикидывает, не вернуться ли к чудесно расконвоированному.

Витамин снял наручники. И руки не выламывал, как обычно. Майор протянул испорченный, исчерканный многими подписями и просто каракулями лист и ручку дал без колпачка.

— Сразу не подписывайте, потренируйтесь, чтобы подпись была типичная. А то приедет комиссия по правам человека, спросят, почему осуждённый Жилин подписался криво, скажут, принуждали его или подписал ходатайство в состоянии аффекта или недееспособен был в момент подписания, не соображал, что делает. Ну, потрясите рукой, напишите что-нибудь или нарисуйте.

Да, руки затекли. Несколько часов в наручниках, руки за спиной, у кого угодно затекут руки, у вас, что ли, не затекут, ради любопытства или по пьяни как-нибудь надели бы наручники и постояли у стены прыгуном-раскорякой.

Я взял ручку. Обычная дешевая ручка, прозрачная, с синей оконцовкой и надписью «Erich Krause» золотой краской, обычные дешевые ручки приносят счастье, я держу самую счастливую в мире ручку. Когда смогу, куплю себе такую, и буду всю жизнь носить с собой, и никогда с ней не расстанусь, и подписываться буду счастливой ручкой и никакой другой не буду подписываться.

Я почеркал на бумаге, закрутил корявую спираль между подписей, цветочков и сисястой голой девкой. Бумага была густо исчерчена. Неужели кто-то еще разминал затекшую руку? Неужели расконвой еще кому-то предложили? Вряд ли. Не может быть. Это майор, он аккуратист, когда подписывается, всегда руку разминает. Должность у него ответственная, ему тоже важно ставить на документе правильную подпись. Да, майор каракули раскалякал, и девку голую он нарисовал, больше некому. Во ФСИНе умственно отсталых не держат, никто не станет одновременно несколько пожизненных освобождать. Я, предположим, на людей без повода не бросаюсь, я убил 6 плохих людей в состоянии сильного нервного потрясения, но остальные полосатые по обе стороны продола сплошь психи, маньяки, террористы и лидеры преступных группировок. Никого на расконвой не отправят. Я бы никого не освобождал, даже Сипу. Может быть, Сипу в первую очередь следовало на пожизненном держать до смерти.

Я подписал ходатайство.

Майор взял у меня «Erich Krause», размашисто и наискось, как и положено начальнику, написал по краю: «Не возражаю». И подписался внизу. И печать тиснул. Круглую печать, не штамп.

Я хотел спросить, почему он один не возражает, почему комиссия по условно-досрочному освобождению меня не будет заслушивать в составе начальника ИК-2 ОИУ-2 ГУФСИН Пермской области, его заместителей, начальника отдела специального учета и врача, вряд ли ходатайство действительно за подписью одного майора неизвестной должности, и круглую печать тоже вот так запросто не ставят, ее по решению комиссии ставят, ее секретарь комиссии ставит, печать в сейфе хранится у начальника ИК-2 ОИУ-2 ГУФСИН Пермской области, а не где-нибудь еще, почему приезжий какой-то майор, веселый и находчивый, ее из сейфа взял, и машет ею, и на столе оставляет ее, а если какой-нибудь псих ему этой печатью в лоб?

И еще несколько вопросов в мозгах застучалось, я захотел майора спросить хотя бы, да кто он такой, откуда у него такая безмерная власть, он же меня этой печатью помиловал, а помиловать может президент РФ по представлению Комиссии по помилованию при Президенте РФ, а он не президент РФ, он майор какой-то приезжий.

Но не задал ни одного вопроса, я же не идиот.

— Поздравляю, Иван Георгиевич, перед вами новая жизнь. Верю, вы твердо встали на путь исправления.

Кто встал, я? Что он мелет, сявка? На тюремном режиме на путь исправления встать нельзя. Можно сдохнуть, как чечен Иса, как Копанец, как Макарский, и в номерной могиле исправиться.

— Вам когда-нибудь был поставлен диагноз по следующим заболеваниям, перечисляю, слушайте внимательно: сифилис, туберкулез, ВИЧ-инфекция, листериоз, лептоспироз, трихинеллез либо иные сходные по анамнезу глистные инвазии, гепатит, брюшной тиф? — прорезался врач.

Я хотел сказать, что про ВИЧ и про болевые ощущения под углом 30° он пусть у Кости Ганшина спросит, а не у меня, но сказал другое:

— Да, гражданин начальник. Гепатит был. Кажется, А. Гепатит А.

Гепатит был и туберкулез диагностировали, у врача моя карта в руках, там написано, читай, чего спрашиваешь. У каждого, кто на пожизненном дольше месяца, еще и воспаление лимфатических узлов, изъязвление желудочно-кишечного тракта, разрастание коркового слоя надпочечников, механические повреждения легких — последствия избиений и постоянного стресса. Инвазий тоже, мне кажется, хватает глистных и сходных по анамнезу.

— А если подумать?

— Нет, гражданин начальник, не было. Гепатита А не было.

Чего-чего, а думать меня за 1108 дней в Белом Лебеде научили.

— Черепно-мозговые травмы имеются?

Разве про травмы спрашивают «имеются»? Ты врач или хер с горы спустился? Надо говорить «были». У меня были травмы, и на моей стриженой голове видны их внешние последствия. Но я сказал:

— Нет, гражданин начальник.

И застыло лицо, и сам застыл, загадал, если не пошевелюсь минуту или две, тогда впереди ждет радость, чем дольше не пошевелюсь, тем лучше жизнь впереди.

Врач повертел карту и положил в стопку таких же, а на чистом бланке написал слова. Я догадался какие: «практически здоров». Раньше я рассказывал тюремным врачам про гастрит, больное сердце, мокроту в легких. Но понял, что им бесполезно рассказывать про то, про что они не спрашивают. Нельзя на здоровье жаловаться, по жалобе лечить не будут, а будут, когда сами захотят, а захотят, если подохнешь скоропостижно, или травма кровавая, или судороги и пена на губах, или упал без сознания.

За окном небо к вечеру. Ужин пропущу, буду гастритом мучиться.

В открытую форточку прогудел далекий тепловоз, грохнули буфера. Машин почему-то не было слышно. Но и тепловоз — это здорово, шумы внешнего мира в камеру не попадают, разве что собачий лай из караулки, и то не каждый день. В колонии есть корпуса строгого режима. В локальных секторах зэков строят поотрядно, переклички устраивают на воздухе утреннюю и вечернюю плюс развод на работу побригадно в дневную смену и в вечернюю, если их выводят на вечернюю смену. А еще по громкой связи объявления, в локальных секторах строятся по объявлениям. Но корпус ПЖ в глубине запрятали, за высокими стенами и оградами, ничего в моей камере не слышно, ничего.

Помню, когда привезли, автозак остановился у ворот, я услышал, как отъехали ворота, потом еще одни, потом вглубь повезли, еще ворота и еще. Дверцу открыли, конвоиры хотели надеть повязку на глаза, но не нашли повязки, разругались меж собой, вытолкнули, я спрыгнул на асфальт: 8 шагов, железные лебеди на воротах, на высокой ограде матовый фонарь и лебедь на нем железный, грязный розовый свет на ступеньке, лебеди на кованом навесе, урна — не лебедь, но дурацкий черный пингвин с красным клювом, коридор с зелеными стенами, лестничная решетка, 6 лестничных подъемов, этажная решетка, продол. Едва спрыгнул, пахнуло особым тюремным запахом, который за несколько часов въедается в одежду, впитывается в кожу, и кровь доносит его до сердца, до самой последней мышцы, до костного мозга. Так пахнет отчаяние — дрянной едой, сырыми до черной плесени кирпичами, прошедшим через гнилые внутренности воздухом, мочой, тряпками грязными, протухлым человеческим жиром.

В автозаках пахнет блевотиной, в вагонзаках бомжовским удушливым потом, селедкой и железнодорожной пылью, а в тюрьме — отчаянием.

Неужели судьба отмотает назад: лестница, пингвин, ступенька, фонарь, автозак? Это же счастье.

Так и случилось.