Аржанов не спит, дежурит, смотрит на море. Голова его перевязана порванным бельем, на виске выступила кровь. Наподобие зонтика он держит над собой рваный дюралевый лист — из тех, что мы не взяли, когда разбирали самолет. Зонтик нужен, чтобы не засек спутник. Мы почему-то решили, что нас выслеживает спутник и от его лучей можно отгородиться. Наверное, так оно и есть.
Аржанов будит Толю Слесаря. У него сломана рука, и он держит ее на перевязи. Сипе тоже голову пробили, кровь еще течет у него, никак не остановить, и червей он перестал выплевывать, думаю, это плохой признак.
Ну а меня в живот пырнули, я уже говорил. Думал, неглубоко, оказалось, средне.
Мы не спим больше суток. Потому что мороз. Я вообще не понимаю, почему мы до сих пор не умерли. Хотя бы кто-нибудь один должен был умереть. Но все живы, даже Сипа.
— Николай, не спать!
Он не отвечает, и я нажимаю пальцем на его рану.
— Чего ты, Иван Георгиевич?
— Пора. Спецназ ушел.
— А корабли?
— Нет.
— Больше нельзя ждать, умрем.
— А я б еще здесь пожил. Спокойно так было. Если б костер можно было жечь, да еды побольше и антибиотиков каких-нибудь подлечиться…
— Ты всегда убежать хотел. Давай пробовать.
— Иван Георгиевич, я все думаю, смех такой. Зря я Махову воды принес перед смертью.
— Почему зря? Сделал доброе дело.
— Теперь я в ад не попаду. Какой-нибудь бес припомнит, что я доброе дело сделал, и отправят меня на 3-й Участок.
Я последнюю фразу не слышал, ушел вперед, чтобы другие не задерживались.
Возле галечного кургана появилось несколько новых могильных холмов.
Мы проходим мимо обгорелых развалин 1-го барака. Можно не прикрываться дюралем, головешек вокруг много, горячие еще. Но мы продолжаем держать свои зонтики, лучше перестраховаться.
Ангар уцелел.
А наша мечта «СССР-Н-275»?
Мы открываем ворота. И видим самолет.
Мы заходим в ангар, отбрасываем зонтики.
Я подхожу к самолету, стучу по баку.
— Топливо слили? — спрашивает Аржанов, а мог бы и не спрашивать.
Я заглядываю в кабину.
— И проводку оборвали, приборы не работают.
Толя Слесарь:
— Фюзеляж прострелили.
Аржанов идет в мастерскую и вытаскивает из-под станка спрятанную там канистру.
Мы находим еду, греемся на пожарище и работаем еще сутки — ремонтируем самолет и готовим взлетную полосу, от ангара до моря убираем крупные камни.
От волнения и предчувствия развязки время становится дискретным, теряет слитность. И я тороплю время, я больше не боюсь его испугать, пусть останавливается.
Ревет мотор. Я вывожу самолет на полосу. Сипа залезает в кабину стрелка, Аржанов садится на место штурмана, а Толя Слесарь уходит в салон.
Мы не кричим от радости, еще рано.
Самолет медленно сползает к морю и замирает у самой береговой кромки, потому что заглох мотор.
Мы не плачем и матом не ругаем нашу мечту, еще рано.
— Садитесь, вторая попытка.
И вдруг Сипа:
— Иван Георгиевич, я что сообразил: самоубийцы обязательно в ад попадают. Налил Махову воды или нет, но если я самоубийца — прямая мне дорога в ад.
Сипа улыбается своему открытию.
— Да ты и так в ад попадешь, не волнуйся.
— Нет, могу в рай попасть, вот я что сообразил. Всем известно, первым в рай попал разбойник. Ты Библию невнимательно читал, Иван Георгиевич.
— Ты не разбойник, ты маньяк.
На корабле оживает пулемет, расшвыривает гальку позади самолета.
Мотор стучит, всхлипывает и начинает мерно урчать.
Пулеметная очередь пробивает фюзеляж, несколько пуль попадает в плоскости. Мелкие осколки стекла кровавят Сипе лицо.
— Иван Георгиевич, я вылезу.
Сипа вытирает от крови лицо, вываливается на поплавок, отбегает, я вижу его в боковое стекло.
— Прощай, Иван Георгиевич.
— Прощай.
Сипа, пригнувшись от пуль, бежит к валунам.
Самолет не остановить, он пробивает волну, выруливает на открытую воду и, разгоняясь, идет прямо на корабль.
— Вдоль волн держи, перевернет!
Аржанов работает рулем, пропускает накативший по борту вал.
Волнение сильное, волны заливают иллюминаторы.
Господи, как хорошо!
Самолет разгоняется. Поплавки со скрежетом уходят в консоли крыльев. Острое днище разрезает верхушку волны, проседая, самолет подскакивает, возвращается на воду, снова подскакивает и — задирает нос.
Пули дырявят фюзеляж, сбивают элерон.
Сипа выходит на срез скалы. Что он видит? Я вам скажу что: далеко внизу, вылизывая лед, бьется море, а над морем летит самолет.
Сипа закрывает ладонями лицо и прыгает. Сначала он скользит по гладкому склону, потом, как на трамплине, его подкидывает на острой полке, он разбивается об утес, у самой воды грязнит кровью лед. Мертвое тело падает в белый пенистый водоворот, и течение уносит его в ледяную могилу под ледником.
Я выравниваю самолет, увеличиваю скорость, отпускаю штурвал, зову товарищей, но они не отвечают. И я сам не слышу своего голоса.
Самолет уходит в облака, я больше ничего не вижу. Становится очень жарко, я горю изнутри, и сердце останавливается.
И я понимаю, что Сипа ошибся, никакого 3-го Загробного Участка нет, я отправляюсь на мучения в геенну огненную, где мучимые поражаются мечом любви. Почему я уже все знаю про меч любви? Потому что он приготовлен для меня.
Мое мучение будет сильнее всякого мучения, которое может придумать человек. Потому что мучение — это раскаяние, вот такой ответ. Почему так, а не иначе?
Не знаю.
Как говорил Сипа, задача не имеет решения. Но имеет ответ.
Я не могу исчезнуть без следа, что-то обязательно останется.