Новая Земля

7

В автозаке вспомнил про одежду и ботинки. Майор сказал, выдадут, и наврал. За одно это ему полагается «Erich Krause» в лживый глаз. Из Белого Лебедя — без робы, в тапках, разве можно, ну и что, что июнь, ночью холодно.

Я жалуюсь?

Я не жалуюсь. Простите, сам не знаю, что говорю. Из Белого Лебедя хоть босиком по битому стеклу, хоть в февральскую ночь в сугроб по горло. Живи, майор.

Спасибо, начальник!!!

Автозак ехал и ехал куда-то, и дошло до меня, что в камеру больше не вернусь, и слезы потекли. Пожалел календарики с зачеркнутыми днями. 4 пропали, один при мне, последний, за 2013-й год. 1-й календарик зачеркнут со 2 февраля 2009-го года, в тот день меня закрыли в СИЗО Кресты. В следующих 3-х зачеркнуты все дни, а в 5-м — до 8.06.2013 включительно.

На 1-м календарике я начал зачеркивать дни, само собой, не в 1-й день ареста, у меня тогда и календарика не было, а с середины года, когда стало ясно, что раскрутят на большой срок. Не помню, с какого дня начал зачеркивать дни, но помню, с удовольствием сразу несколько месяцев зачеркнул. Короткое удовольствие, но запомнилось навсегда, потому что с тех пор зараз зачеркивал самое большее 6 дней — это когда накатило в прошлом августе, в изоляторе очнулся.

На 1-м календарике у меня рыжая кошка залезла на уличные часы, украшенные новогодними игрушками, еловыми ветвями и разноцветной гирляндой, на часах 23.55, над кошкой надпись: «Ваша ипотечная компания», под кошкой: «Время покупать квартиру!» Понятный образ — кошку первой пускают в дом новоселы, кошка в дом, радость в нем, смотришь на часы с кошкой, а думаешь про новую квартиру, смотришь на часы, в голове мысль — надо спешить, взять кредит, 5 минут осталось до Нового года, как бы не опоздать, реклама работает, берешь кредит, залезаешь в долги и горбатишься полжизни, пресмыкаешься перед вышестоящими, чтобы не уволили, чтобы зарплату повысили, подхалимничаешь, улыбаешься им и любимчикам ихним и стервам, которые к ним прилипли, ходишь на корпоративные праздники, лизоблюдишь, за столом сидишь со скучными подлецами, встаешь, требуешь тишины и тостами угождаешь, выпить предлагаешь за них, говоришь, повезло вместе работать, танцуешь со стервами и любезничаешь, а ночью зубами скрежещешь и плачешь от бессилия и представляешь, как ты их будешь убивать — непосредственных начальников, саркофагов вонючих, которые тебя в каждодневного раба превратили, генеральных директоров и менеджеров среднего звена, троксов и силфов, которые присвоили твой труд и ум, банкиров-кожеедов, которые кредит выдали под процент невъебенный, страховщиков, клещей трупных, которые мертвечиной живут и мертвечиной дышат. А стервы их, люцилии зеленые, пускай себе живут, дожидаются старости, квасятся квашнями, жиром расплываются. Я смотрел на календарик каждый день, начиная с августа 2009-го года и до 31 декабря, поэтому легко вспомнил телефоны ипотечной компании, по которым люди звонили и договаривались о кредите, адрес офиса, сайт и, само собой, красные цифры 2009, год катастрофы моей жизни.

Задержали меня в Москве, хотел улететь куда-нибудь без визы, билет купил без проблем, а в аэропорту на регистрации подошли милиционеры, унылые, усталые, безжалостные, я тогда не соображал ничего, сейчас бы до Казахстана доехал на фуре, потом в Азербайджан по Каспию с рыбаками или на грузовом пароме, на автобусе через Грузию в Турцию, а в Турции я уже не нужен никому, я ведь не террорист, обычный убийца, хорошим людям никакой от меня опасности. Задержали меня 29 января 2009-го года, но в Кресты привезли 2 февраля. На первом календарике 28 дней в январе не зачеркнуты. 29, 30, 31 января и 1 февраля я отметил точками, эти 4 дня к общему сроку не прибавляются, это промежуточные дни между волей и тюрьмой, потому что арест оформили 2 февраля.

Я хранил календарики бережнее, чем письма.

На кой черт мне письма? Я их наизусть помню, хотя глупые они, пустые по смыслу. Но хранил и письма, потому что разрешено. Я получал письма в 2009-м и в 2010-м годах до июля, накопилось 34 письма: 29 получил, когда в Крестах сидел, в ПБ № 3 Скворцова-Степанова — 1, в ГНЦП Сербского — 2, в Белом Лебеде — 2.

Я заставил себя не думать о 2009-м, вспомнил свой 2-й календарик, на 2010-й год. На нем в углу красный логотип «ЦИН РТИ», точная расшифровка мне неизвестна. Под логотипом спираль стального цвета и перечень продукции столбиком: «Рукава и шланги. Ремни клиновые. Рукава РВД. Техпластины. Ленты конвейерные. Кольца уплотнительные. Сальники, манжеты. Паронит. Стеклоткань. Фторопласт. Капролон. Текстолит. Оргстекло. Набивки. Винипласт. Изолента. Лакоткань. Полиуретан». Я не знаю, что такое «рукава РВД» и «паронит», об остальном догадываюсь.

В январе, феврале и марте 2010-го года я хотел умереть, я сидел в Крестах и очень хотел умереть, если бы я умер до суда, меня бы отдали родителям. Я мечтал, они похоронят меня на Южном кладбище под скучным небом в сырой и холодной земле, но похоронят рядом с теми, кого я люблю. Я мечтал, сгнившее мое мясо через год дожди разбавят до черной водицы и просочат в неосушенное болото на краю территории, еще через год из меня вырастет рогоз, а из тех, кого я люблю, вырастут лилии. Летом на моих острых листьях будут сидеть стрекозы, ветер будет трясти мои бархатные коричневые цветы-сосиски и наклонять их к лилиям, и мы снова будем вместе. А над моими костями — кости в болоте долго гниют, из них через 500 лет что-нибудь вырастет, не раньше — родители поставят габровый памятник, резчик вырежет меня по фотографии, приукрасив немного, родителям понравится: спокойное мудрое лицо, губы тронула горькая улыбка, морщины на лбу ровные, прямые, как у хорошего человека, правый глаз больше левого, как у всех творческих личностей, 1970–2010, «Спи спокойно, любимый сын», или «Мы простили, Господь простит», или «Ошибок сделал много, а жизнь всего одна», или самое обычное «Помним, любим, скорбим». Нет, все-таки «любимый» и «любим» родители постеснялись бы написать, они всегда людей стеснялись, всяких людей, и тех тоже, которые по кладбищу гуляют и на могилы смотрят и обсуждают, кто похоронен, чего добился в жизни, беден или богат, зря развелся и на молодой женился или зря не развелся, жена, дура старая, в могилу свела, рано умер или не рано, мог еще пожить или не мог, никогда не болел, врачи залечили, или сам здоровье угробил, а врачи много раз с того света вытаскивали. Кто этот Жилин Иван Георгиевич, со спокойным мудрым лицом, 1970–2010? Да это тот, кто сделал много ошибок, умер в Крестах, если б не умер, на пожизненное сел, шестерых убил, жаль, но не его, конечно, а жаль, смертную казнь отменили.

Когда в Крестах начал знакомиться с делом, я дело невнимательно читал и для суда ничего не записывал, занимался тем, что придумывал себе эпитафии, я хотел умереть, рассчитывал придумать необычную, хлесткую, пронзительную эпитафию, и Господь смилостивится, освободит от тела и забот, или дьяволу эпитафия понравится, он пошлет чертей, и они схватят когтями мою душу.

После бесед с Сипой понял, какой я дурак раньше был. Загробный мир переполнен. Не нужен я ни Господу, ни дьяволу, ни их слугам. Оставили бы люди в покое, и не нужен тогда я никому ни в каком мире. Рогозом хочу качаться на болоте вместе с любимыми лилиями, самой малости прошу, похороните на Южном кладбище в Петербурге. Но не похоронят, не поймут.

Пропали календарики, и письма пропали. От прошлой жизни осталась фотография и календарик на 2013-й год, больше ничего. Мне разрешили брать из камеры фотографию и один календарик — каждый раз, когда камеру освобождал к досмотру, и на прогулку тоже. Замнач по режиму разрешил, такое у меня в Белом Лебеде было послабление. Как-то раз у стены в глазах потемнело, давление поднялось, я вздрогнул, качнулся, руку опустил, дежурный дубинкой по спине оттянул, пригрозил, если еще раз вот так, он фотографию порвет. Испугался он, что я руку опустил, минутная слабость, потом стыдно стало, вот и сказал глупость. Нет такого дежурного, чтобы фотографию нарочно порвал. Даже Витамин не порвал бы. Кому хочется, чтоб ему нос откусили, никому не хочется, все Хоботкова помнят.

На запасных путях за складами нас дожидались вагонзаки, и не меньше роты спецназовцев ФСИН в камуфляже и масках, и милиционеры местные или контрактники ВВ, в сумерках не разобрать.

— Этап, сесть! Сели, команда была!

Мы сели на корточки, руки за спиной.

Маски были повсюду. Во ФСИН каждый отряд имеет хищное название: «Барс», «Рысь», «Медведь», «Соболь». Сами себя они называют рексы, не знаю почему, может быть, по кличке собачьей. Они представляют себя овчарками или ротвейлерами: догонят, набросятся, вцепятся зубами и до смерти не отпустят. Или от аббревиатуры PC, РКС они РэКСы, возможная этимология: российский спецназ — PC или ЭРЭС, РЭС, Российский Крутой Спецназ — ЭРКАЭС, РЭКАЭС, РЭКС, РЕКС. Или еще проще. Сперва в голове у кого-нибудь вертелась собачья кличка, потом ее стали по буквам расшифровывать. В тюрьмах принято татуировочные аббревиатуры расшифровывать, арестантам нравится такая игра, на коже выколото одно, а подразумевается другое: БАРС — бей актив режь сук, ВИНО — вернись и навсегда останься, ЛОРД — легавым отомстят родные дети или люблю один родимый дом, ПИНГВИН — прости и не грусти виноватого искать не надо, ТИГР — тюрьма — игрушка, СТОН — с тобой одни несчастья, РУБИН — разлука близка и неизбежна, СЕНТЯБРЬ — скажи если нужно то я буду рядом. Но у блатных каждая буква расшифровывается, а у РЕКСов на гласную ни одного прилагательного не могу придумать подходящего, Ебучий разве что. Российский Ебучий Крутой Спецназ.

Первые из рексов, кого я увидел, смеялись, но не над нами. Над кем, над чем? Ну мало ли, весело им, вот и смеялись. Когда ехал этапом из Петербурга в Соликамск, на вокзале в Казани менты — то ли гаишники, то ли из службы спецсопровождения, стояли возле мотоциклов и смеялись над своим товарищем, который задом наперед надел шлем и каким-то образом сумел застегнуться. Что смешного в задом наперед надетом шлеме? Ну если бы товарищ на мотоцикл первый раз сел и от страха шлем надел задом наперед, тогда можно посмеяться. Но смеяться над человеком из-за того, что он по рассеянности шлем задом наперед надел? Да за такой смех надо морды бить до крови. Вы будете смеяться над шлемом, задом наперед надетым? Не будете. И я не буду. А менты в Казани смеялись.

И сейчас на вокзале в Соликамске смеются рексы из пермского областного отряда, или прикомандированные из центра, или сводные какие-нибудь. Они смеются, а я сижу на корточках, дрожу от холода, не могу голову наклонить, потому что дождь хлещет, если за воротник попадет, будет холоднее. Тапки промокли, подошва сломалась еще в Белом Лебеде на лестнице. А они смеются.

От штабеля старых шпал пахло креозотом. Хороший запах — забытый, приятный. И звуки приятные будоражат, не засну сегодня, людей бы увидеть, но это вряд ли, двойное оцепление, людей не подпустят.

В вагонзак набили по 12 человек в камеру. Я зашел предпоследним, занял место посередине. Якут подвинулся — вот так встреча, узнал меня, а я его по имени назвал, он удивился, какая память хорошая, месяц назад его избили в изоляторе, и он теперь имен совсем не помнит никаких и простые слова забывает.

Ночью увезли из Соликамска. Вагонзаки не отстаивали в тупиках, подцепили к маневровому тепловозу, продернули туда-сюда по путям, повесили на хвост проходящему поезду. Час крутили, не дольше, и поезд скорость набрал, колеса застучали, опять комок в горле клокочет и слезы.

Утром подъем не орали, скомандовали вывод на оправку.

Курильщики попросили сигареты. Дали им сигареты. Принесли воду, хлеб, по буханке на троих, и слипшуюся комками соленую мойву. Мойва успокоила, обычный этапный завтрак, жрать нельзя, но это знак нам, что этап самый обычный, хоть и везут полосатых. Внезапную щедрость конвоиров я объяснил тем, что сигареты положены в компенсацию за оставленные в камерах вещи.

День молча ехали, не хотелось говорить.

К ночи успокоились, ожили.

Когда проезжали Пермь, многие поняли, что это Пермь. Но за Пермью не могли понять, куда едем.

Через сутки слух прошел, что в Котласе остановка, кто-то услышал вокзальное объявление. Окна конвой всю дорогу не открывал, даже на несколько сантиметров, закрыты мы были наглухо, вольная жизнь лишь изредка доносилась неразборчивыми звуками. В Котласе ждали ночь, вагонзаки от поезда отцепили, маневровый тепловоз загнали отстаиваться, наутро покрутились, снова сцепка, дальше поехали.

Еще через сутки поняли, что не в Котласе стояли, ошиблись, послышалось.

Гадали, на Инту везут или на Вологду, те, кто бывал и там и там, спорили, где легче, в Вологде или Инте. А где эта Инта? Республика Коми, шесть часов поездом от Воркуты. В Инте холоднее, в Вологде конвой знаменитый. И ладно б, дураки, про сортировку спорили, а то всерьез обсуждали, в каком лесу жить будут. Не нужны мы Вологде, если Соликамску не нужны. И в Инте нас не оставят. В лучшем случае на Печору потащат, в шахте запрут на глубине, или вездеходами в тундру от людей подальше, в середину комариного болота, на зыбкий остров посреди бездонной топи, на острове ограда под высоковольтным напряжением, внешнюю охрану и надзирателей привозят вахтами по 12 часов на вертолетах, а продукты доставляют зимой по льду на целый год, и они хранятся в подземном погребе. По 3-му кругу гадали одно и то же, ничего нового придумать не могли.

А в расконвой уже не верил никто.

Говорили, что и раньше не верили, но врали.

Я спросил, обещал майор кому-нибудь хорошую новость. Оказалось, да, обещал, но не всем.

Якуту майор сказал, что Комиссия по помилованию изучила его дело, изменить условия содержания ранее отбытия 10 лет на тюремном режиме не представляется возможным, но благодаря обществу поддержки пенитенциарных учреждений он сможет участвовать в эксперименте ООН по расконвоированию осужденных. Якуту никогда не предлагали экспериментов, он ездил на моторке по реке Чоне и убивал геологов, вахтовиков и туристов, чтобы они не губили ранимую северную природу, ну и грабил их, а женщин и некоторых мужчин насиловал. Якуту майор не понравился, хитрый очень. И слово «пенитенциарных» он не понял, но почему-то запомнил, хотя многое забыл, врача не вспомнил, например, сказал, не спрашивал у него врач ничего, не было врача, один майор с ним разговаривал. Когда дубинкой по голове бьют, руку не сдерживая, многое забывается.

Седому мужику с бульдожьим носом, который попросил называть его Толя или Толя Слесарь, майор сказал так: «Вам, осуждённый, выпал счастливый билет, и он вдвойне счастливый, потому что его за вас мы вытянули и вам отдаем, а не вы его вытянули и отдаете нам».

С Якутом и Толей Слесарем майор говорил дольше, чем со мной, объяснял сложившиеся обстоятельства, подбирал сравнения, скажем так, образно он с ними говорил. И ссылался на общество социальной поддержки. Мне он ничего не сказал про общество, понимал, что на херню непродуманную не поведусь, у меня высшее университетское образование, а не коррекционное в спецшколе для умственно отсталых, как у Якута. Мне майор втирал без деталей, обобщал про соображения гуманности, всемирную либерализацию, принятые нашим государством международные обязательства. Зато он мне угрожал: «Вы отказываетесь подписывать, Жилин?»

Толя Слесарь нервный, если долго не может слово выговорить, стонет. А Якут спокойный, забудет слово и замолкает, не просит подсказать, забылось слово — кончен разговор, незачем суетиться.

Неужели майор в людях разбирается?

С Толей осторожничал, красиво с ним говорил, Якуту врал, мне угрожал, не боялся меня, будто знал, что заплачу. Опытный, осторожный, поэтому и жив до сих пор, ведь каждому хочется «Erich Krause» воткнуть ему в глаз или нос откусить или палец.

Говорили, говорили, на 5-е сутки камера замолчала, куда-то далеко нас увезли, не о чем уже или не о чем пока что было говорить, все прошедшее ничего не значило, а будущего еще не было ни у кого.

И еще причина, почему молчали. Знакомились на этапе трудно, можно сказать, не знакомились. Якута я раньше видел, он не в счет. Толя Слесарь о себе рассказал, похвастался, что он известная личность, по телевизору о нем говорили в новостях, в Интернете любой поисковик выдает сотни упоминаний. Я про себя не рассказывал, остальные тоже. Люди новые, клапана завинчены, говорить хотелось об одном: пытался ли кто-нибудь отказаться подписывать ходатайство, а если тогда не пытался, если сейчас переиграть, подписал бы или воткнул в глаз майору ручку «Erich Krause». Вот о чем я хотел бы говорить.

Но вряд ли кто-то, кроме меня, заинтересовался маркой одноразовой ручки, полосатые нелюбопытны, живут рефлексами, как грудные младенцы, прислушиваются к урчанию в животе и плачут, если больно, голодно, или чешется, или лежишь неудобно, а перевернуться не получается. На пожизненном сидят себялюбцы, им бы собственные страсти унять, и нет другой цели. В повседневной жизни вы таких вряд ли встречали. Ну и не расстраивайтесь. Многие из тех, кто нас встретил, уже в гробах и урнах.

Впрочем, я не прав.

Сипа прочитал имя и фамилию богатого немца или кто он такой, этот Erich Krause, швед или американец, не важно. Сипа не мог не прочитать надпись золотом на дешевой ручке, спрошу при встрече, он склонен к абстрактным и бесполезным по первому слою наблюдениям, он хоть и опасный гад, но ботвы от него я не слышал, он мудрец.

Я позвал Сипу, прислонился к решетке, крикнул, чтобы отозвался. Но он не услышал или, что вероятнее, ехал в другом вагоне. А конвойный услышал и пошел по вагону, чтобы мне дубинку в морду сунуть, я вовремя притих.

Хлопнула дверь в тамбуре, засов скрежетнул, и на мгновение синий семафорный свет проник в вагон, разломился решетками, упал на лицо. Улыбка распрямила губы. Думаю, это была улыбка.

Везли еще сутки.

И привезли в ночь, в холод.

Рексы забегали, затопали берцами. Вагоны отцепили от состава, загнали на дальние пути, куда объявления с вокзала не доносились.

На рассвете принесли наручники — новые, я таких еще не видел, железо покрыто оранжевым пластиком — и начали выводить. Выкликали не по алфавиту и не по карточкам, а новым списком, и откликаться приказали фамилией, именем, отчеством и годом рождения, а статьи называть не надо было, против фамилии у них в списке статьи не были указаны.

Я подумал, ничего это не значит, везде свои порядки.

Посадили на корточки у пакгаузов.

Как будто воздух стал свежее, чем на станции в Соликамске, или просто холоднее, или после духоты вагонзака так показалось.

Сидели, пока не дождались местных офицеров. Те шумно пришли, с овчарками, проверили расстановку конвойных, попытались спецназом командовать, но они не захотели подчиняться. Местные нас подняли, сбили в пятерки и прогнали на счет. Оказалось, местные пришли с обычными списками — по алфавиту, со статьями.

Пятерки, прогоны, карточки или списки, выкрикнутая скороговоркой статья — привычная практика на этапе. Ничего нового, значит, хуже не будет.

— Этап, встать!

Что может быть хуже Белого Лебедя?

А вдруг хуже будет?

Хотел дальше думать, но бывают мысли, которые будто забором огорожены, высоким забором из колючей проволоки и острых обрезков листовой штамповки, не перелезть.

Шаркая тапками, полосатый строй двинулся к автозакам.

Я высматривал Сипу или Костю Ганшина, но их не увидел, зато увидел Лешу Паштета. Получается, его не признали психом, раскрутили на пожизненное. Вот кого не ожидал увидеть. Не зря я его выделил тогда среди психов, тоже яркий человек, все-таки пожизненное не каждому убийце лепят. И он ко мне на шконку подсаживался и хотел говорить со мной, понимал мою необычность. И он тогда не знал, что мне пожизненное дадут, я не знал, что мы окажемся вместе в полосатой толпе. Мы угадали друг друга.

И снова мысль: какой дурак додумался нас вместе собрать?

До сих пор никого не придушили, вот что необычно. Неповиновение, суицид, попытка побега, мастырки, голодовки — хоть бы что-нибудь. За 6 суток ничего. Сигарет потребовали, сигареты получили, орали, что холодно, про ботинки орали и бушлаты, но не получили ботинок и бушлатов и заткнулись, тихо доехали. Наверное, стресс не закончился от обещания расконвойки. Самый психованный маньяк на время забудет о размотанных кишках, если ему пообещают пожизненное заменить расконвойкой. Но только на время забудет.

Вагонзаками в холодный город привезли 200 полосатых. Очень много для любого города.

Впихнули в сборку, в камеру без окон с мокрым и скользким бетонным полом. И опять теснота, плотно стоим.

Стоим, а не сидим, потому что нет шконок, стола, скамеек, в провинциальной сборке всегда пусто, удача, что дальняк имеется. В углу, за низким приступком, чернела обгаженная дыра, из глубины которой доносился необычный шум, как будто в канализацию накатывались волны.

Первые вошли спокойно, последних конвоиры вминали, и самые неудачливые попали на дальняк, ботинками в дыру, в говно.

И — драка, кого-то уронили, затоптали, не поднялся.

Ну вот, начали правильно себя вести, одного задавили, могли и больше. Мы с Якутом оказались у двери. Он психанул, стукнул по железу: «Убивают! Тормоза откройте! Убивают!» И так несколько раз. Его попросили заткнуться, в том числе и я попросил. В продоле тишина, оборись, никто не прибежит. Ты сам подумай, Якут, кто попрется лишний раз дверь к полосатым открывать, здесь тебе не Белый Лебедь. Витамин или другой дежурный по крикам твоим понимали, дуришь ты или реально убивают. И не боялись нас в Белом Лебеде. Они Салмана Радуева обломали, он у них бегал за баландой, как сявка, и сдох в продоле, как стоял раскорякой, жопа выше головы, так и сдох. И чечен Иса сдох, и его обломали, он гордый был, месяц всего продержался, а говорил, родственники взяли заложников, ведут переговоры на уровне правительства, вот-вот обменяют. Врал дурак Иса, или ему наврали в письме, или через адвоката вранье передали. Витамин сказал, уведомление о смерти родственникам послали, и тишина, обычно нет-нет да и поднимется шум, просят труп выдать, пишут письма в правительство и президенту, а родственники Исы затихарились, будто сами умерли, побоялись рыпаться, умные.

Костю Ганшина не вижу. Обрадовался он, что может СПИДом на этапе заразиться, или раздумал заражаться? Мог и не раздумать, зря, что ли, учился иглу выплевывать.

Одутловатый астматик Махов сказал, что новую тюрьму построили на Кольском полуострове, башню 150 м на 40 этажей, деньги дали финны, норвежцы и «Amnesty International». Башня из суперпрочного монолитного бетона, вместо окон косые извилистые щели, свет проникает, в камере всегда светло, но увидеть волю невозможно. Первые 10 этажей — охрана, караулки, карантин, кухня, топочная, подстанция. Следующие 10 этажей — больница, мастерские, баня, библиотека. С 20-го по 40-й — камеры по спирали закручиваются, одиночки 1x2 м, в них сидят пожизненно, в каждой телевизор со спутниковыми программами, электроплитка и электрический чаныч. А на крыше установлен и гудит круглосуточно гигантский вентилятор, он гоняет воздух по всей тюрьме, сверху донизу и обратно, оттого там не воняет, воздух свежий и похож на кислородный коктейль, который прописывают больным в санаториях, и оттого на прогулки не выводят никогда. Слушали астматика, не перебивали, терпели вздохи и глотание слов, пока про вентилятор не сказал. Но сказал, и поняли, что он прогоны кидает, психует, мечтает о свежем воздухе.

Все мечтали о свежем воздухе.

Когда вошли, камера была холодной, но вскоре мы ее согрели телами, надышали, а вентиляции не было никакой — ни принудительной, ни естественной.

Я вспомнил физическую задачу из старого журнала «Квант» для умных школьников: «Сколько молекул из предсмертного выдоха Юлия Цезаря содержится в каждом вдохе каждого современного человека?» Я забыл подробности, но после несложных вычислений получалось, что в каждом нашем вдохе содержится около 1200 молекул из предсмертного выдоха Юлия Цезаря. Решение наглядно доказывало, насколько малы молекулы и насколько их много. В сборке холодного города каждый вдох был чьим-то выдохом. И ладно бы Юлия Цезаря, а то ведь туберкулезника с открытой формой, с кровохарканием.

Вонь уплотнилась и осела на лице, смешалась с липким потом. Стянули кое-как робы, потолкались. И сразу вопросы, подколы, кто к кому прикоснулся и с какой целью. Первыми оголились татуированные, они любят раздеваться.

Мой 1-й сокамерник в Белом Лебеде, Гоша по кличке Майонез, свою телесную оболочку, за исключением лица, шеи, ладоней и ступней, превратил в галерею татуировок, он их называл одеждой, говорил, что татуированный меньше мерзнет. Больше других мне нравилась у него голая девушка, обнимавшая горлышко бутылки, и старинные стишки времен сталинских пятилеток, наколотые Гошей на малолетке: «Господи спаси сохрани от моря охотского конвоя вологодского хозяина беса пайки недовеса отрядного рогоноса кума хуесоса». Не думаю, что Охотское море и вологодский конвой были хуже Соликамска и Витамина. Для приближения стишка к условиям пожизненного заключения я бы вместо «отрядного рогоноса» наколол «соликамского поноса». Я так привык к картинкам Гоши, что потом смотрел на голый торс чечена Исы и представлял, что бы куда ему наколоть. У меня в память о Крестах на плече наколот могильный холмик с крестом. Татуировщик сказал, что в этой могиле закопаны те, кому я отомстил, все шестеро. Гоша Майонез умер на больнице, вместо него подселили чечена Ису.

Прошло еще время, и не было сил стоять.

По всё кончается. Открылась кормушка, начали выкликать.

Выкликали не по алфавиту и приказали доклад делать без статей, опять у них был новый список. Люди выходили, назывались без статей. Кого-то дубинкой ударили — шумно, с хеком, со зряшным усилием, в Белом Лебеде так не били, там умели бить.

— Геркович, пошел!

Геркович не отозвался.

Зашумели, задвигались, поторкали обморочных, хуями и блядями Герковича поторопили, чтоб отзывался.

— Следующего кричи, начальник!

Но конвоиры уперлись, по списку Геркович, значит, выходит Геркович, остальные после него выходят.

Я слышал эту фамилию. В 2005-м году Геркович был знаменитостью, о нем передачу сделали по телевизору. Он был проституткой в элитном борделе в Ростове-на-Дону и зверски убивал своих клиентов. По телевизору рассказали, какое у него было тяжелое детство, какие деспоты были его родители, заставляли каждый день часами заниматься музыкой, и как он сбегал из дому и не ходил в музыкальную школу. А почему несколько лет не могли связать пропажу элитной педерастии с посещением борделя, не рассказали. Он убивал едва ли не каждого своего клиента, мозгов нет у элитных ростовских педерастов, я не понимаю. И не сказали по телевизору, закрыли бордель или нет, замочили хозяев или нет, а если не замочили, то почему, и каким образом Геркович выжил в СИЗО, почему не отомстили. Вот какие у людей были вопросы, а телевизор втирал про музыкальную школу, скрипку-половинку и утомительное сольфеджио.

— Геркович, мухой прискакал, педераст!

Посмеялась над Герковичем судьба. Я уже догадался, что на выход зовут жмура с дальняка, но не сказал, хотя стоял рядом с открытой кормушкой. Скажешь, заставят тело вытаскивать, вымажешься кровью и говном, потом тебя же и раскрутят на убийство. А что, бывали случаи. Да и педераста таскать, сами понимаете, неправильное занятие для любого зэка, не только для ПЖ.

— Пока Геркович не выйдет, будете потеть и воды не дадим.

Знают, каково в сборке стоять.

Постояли час, кто-то в обморок свалился, кто-то блеванул.

— Воды дайте, воды!

Еще недолго, и сдохнет кто-нибудь. Махов, например.

Поспорили, решили, пускай те тащат, которые на трупе стоят, были и такие, трое устроились на Герковиче. Ну им не возразить, деваться некуда, на педерасте стоят, могли бы и не стоять. Они объяснили, что ноги некуда девать, им сказали, что понимают обстоятельства.

Кое-как приволокли Герковича к дверям.

— Бери, начальник. Устал Геркович, на ногах не стоит. Душно, скоро все подохнем.

Дверь приоткрылась. Герковича выпихнули, снаружи подхватили, в кормушку дубинки просунули, ткнули по рожам, по рукам, кому попало, тому попало, я увернулся. Кормушку не закрыли, я увидел, как тело перевернули окровавленным лицом вниз, ударили дубинкой по и без того проломленному затылку, ударили под коленки, завели руки за спину, надели наручники, глаза помяли, продавили, потащили по продолу. Мы знали, что Геркович умер, и конвоиры догадывались, что умер, но легче наручники надеть, глаза продавить и не думать уже ни о чем. Известный был маньяк Геркович, но затоптали его до смерти в сборной камере на дальняке в неизвестном городе. Но если разобраться, предсказуемая для него смерть. И справедливая.

А я как умру?

По справедливости если, то в больнице, не внезапно. Я хочу перед смертью отдохнуть и написать прощальные письма тем людям, которые про меня забыли. Сейчас я не могу писать, кому захочу, это запрещено, но надеюсь, после смерти мои письма разошлют по адресам. Если в больнице умереть, разошлют, если в камере — нет, никогда. Хотя и в больнице вряд ли кто мертвого ПЖ пожалеет, в тюрьме особые врачи работают, бревна бесчувственные они, а не врачи. Но есть надежда, что медсестра в той смене, когда умру, окажется молодая, верующая, Святых Тайн причащается, душа не каменная, я перед смертью попрошу письма отослать, она пообещает, пожалеет. Я хочу, чтобы те люди, которые про меня забыли, меня вспомнили. Ничего объяснять им не буду и оправдываться тоже — только чтобы вспомнили. И сразу забыли.

Я хочу исчезнуть, как будто меня никогда не было.

— Кожинов, пошел!

Кожинов — это Сипа. Я не ошибся, его макаковые уши видел в боксе в Белом Лебеде.

— Френкель, пошел! Насибуллин, пошел! Раппопорт, пошел! Скачков, пошел! Мурадян, пошел! Мищенко, пошел! Назикян, пошел! Тетерев, пошел! Фахруллаев, пошел! Алиев, пошел!

Полосатые выходили, камера пустела.

Чтобы отвлечься от вони и жажды, я размышлял о смерти Герковича.

Люди запрограммированы на убийство себе подобных с рождения. К такому выводу пришел, например, американский ученый Дэвид Бусс. Все люди способны совершить убийство или самоубийство, если к этому их принудят обстоятельства. Таким образом, его теория опровергает устоявшееся мнение о том, что на убийство людей толкает влияние среды, или тяжелое детство, или музыкальная школа. Профессор Бусс заявил, что во всем виновата эволюция. Тысячи лет назад убийство врага автоматически поднимало социальный статус человека и помогало ему быстрее найти подругу. У безжалостных и хладнокровных убийц было больше шансов на продолжение рода. В ходе эволюции гены убийц вытеснили другие гены, мирные. Но женщины, особенно молодые и неопытные, в сволочей, подлецов тупых, актеров и футболистов до сих пор охотнее влюбляются и, только ожегшись, переключаются на совестливых, умных и заботливых. Согласно исследованиям профессора, 91 % мужчин и 84 % женщин хотя бы раз в жизни всерьез собирались кого-то убить или мечтали об этом. Свои выводы профессор Бусс сделал на основе анализа 375 различных убийств и личных бесед с убийцами.

— Жилин, пошел!

— Да, начальник!

Подошла моя очередь, и я согнулся, как мог низко, руки за спину, голова вниз. Подумал, если согнуться пониже, наручники не наденут. Зачем надевать наручники на того, кто и так неопасный раскоряка.

— Жилин Иван Георгиевич, 1970-го, осужден Петроградским райсудом Санкт-Петербурга 6 марта 2010-го по статьям 105-я…

Быстро ответил, но — по спине дубинкой и хуями обложили, потом еще раз дубинкой, мало им показалось одного раза. За что бьют?

— Сказано было, без статей, гондон!

Голос у меня резкий, если есть желание дубасить, ко мне первому тянутся. Наручники надели — те же, современные, пластик запястья не натирает.

Повели, втолкнули в ярко освещенную большую комнату. Могли бы сказать, чтобы входил, я команды выполняю, но им всегда легче втолкнуть. Кроме контролеров, я увидел лейтенанта и шмонщиц с металлическими линейками. Порядки знакомые, шмонщицы линейками по члену бьют, если встанет. Неприятно, когда на досмотре член встает, стыдно как-то. И не хочешь, а встает, подлость такая неуправляемая.

— Раздевайся догола. Всё на стол клади. Резкие движения буду расценивать как попытку побега. Носки, трусы снимать. Быстрее.

Офицер не орет, если он на каждого орать будет, через месяц, а то и раньше гастрит получит. Шмонщицы молчат. И не только из-за гастрита. По голосу легче понять, боится тебя человек или нет. Женщина всегда мужчину боится, особенно когда железной линейкой бьет по члену.

Стол обит оцинкованным железом, как в морге. Грязь въелась во вмятины, оцинковка стерлась, царапины заржавели.

Босые ноги окоченели на бетонном полу, кости болят. И сердце болит.

Спросят про труп? Если не спросят, значит, им все равно, есть у них трупы или нет, и я еще на полшага к смерти приблизился.

— Залупил!

— Да, начальник!

— Молча.

Чтоб тебя черти в аду заставляли член залупать и больше ничего бы ты не мог делать и думать ни о чем не мог, вот такая тебе вечная пытка.

— Нагнулся! Жопу показал! Присел! Еще! Еще! Рот открыл! Шире!

По голосу я могу отгадать, когда меня боятся. Лейтенант боялся, но не очень.

Я залупил, молча нагнулся, показал, присел, еще раз присел, еще, открыл. Шмонщица с размаху ударила линейкой. Очень больно, слезы. Зачем она бьет, у меня не встал, а она бьет. Молча, сука, бьет, без хеканья, дыхания не слышно, умеет бить, не напрягается.

— Осужденный Жилин, вы можете отказаться от ходатайства, тогда мы вас вернем на прежнее место отбывания срока.

Вот зачем она бьет. Когда мужчина голый стоит, грязный, голодный, с глоткой пересохшей от жажды, а ему еще и линейкой по члену, он ни от чего не откажется, побоится отказываться.

— Осужденный Жилин, вопрос ясен или нет? Вас обратно вернуть?

Это лейтенант меня спрашивает. Сказал «осужденный», а не «осуждённый». Местный лейтенант, не из Москвы, в актерское не поступал, после школы призвали на срочную, попал в конвойные войска, перед дембелем вызвал командир части и предложил мудаку поступить в Академию ФСИН, или Юридический институт ФСИН, или Институт права и экономики ФСИН, получить интересную специальность «юриспруденция» и служить отечеству, экзамены не надо сдавать, только по физподготовке, обучение бесплатное, тот согласился, мудак, и попал в душную комнату со столом, как в морге, специальность у него на грязные голые тела пялиться, в рты и жопы заглядывать и с женщинами общаться такими, которые по члену линейками умеют бить. Чего он от меня хочет? Я замерз. Почему лейтенант будет решать мою судьбу, а не майор хотя бы? Не от чего мне отказываться. От расконвойки? От смерти? Решай за меня. Мне очень холодно. Идешь ты на хуй птичий.

Шмонщица дотянулась, ударила. Ну ты и сука, тебе никто не говорил меня второй раз бить, какая ты сука, чтоб тебе черти в аду линейкой этой били по… Я не знал, куда женщину можно больно линейкой ударить. Нет, по любому месту голому, если ударить линейкой, больно будет. Но чтобы как по члену, чтобы глаза от слез надувались, вроде нет у женщин таких мест. Я подумал, женщин в аду линейкой бить не станут, придумают другую пытку.

— Отвечай, Жилин.

— Спасибо, начальник!

Лейтенант как будто удивился, что я ему спасибо сказал. Наверное, другие спасибо не говорили.

— Одежду отдай, начальник. Холодно.

— Лицом к стене.

— Да, начальник!

Одежду не отдали, поставили в бокс.

В обыскную провели Якута.

Я услышал, как он отказался ехать, потребовал вернуть в Белый Лебедь. Громко отказался, поэтому я услышал. Его били, он выл, но звуки ударов были громче его вытья.

Якута выволокли в коридор, бросили перед этажной решеткой, руки скованы за спиной. Он лежал, голый, на бетонном полу, пока не очнулся. Он встал на четвереньки — синий, безумный, бросился на решетку, боднул.

Хорошо, что я не отказался от ходатайства.

К вечеру отдали одежду.

Вывели во двор и поставили лицом к побитой черной гнилью стене. Я вспомнил, что про труп так и не спросили и на дознание никого не увели.

Неужели смерть скоро?