Новые марсианские хроники

«В конце концов, все нелепые и смехотворные загадки мы загадываем себе сами; настоящая тайна окружает нас, но мы даже не хотим признать её существование».

Кусты можжевельника и бересклета на заднем дворе были полускрыты за тонкими, почти горизонтальными полосами тумана, стелившегося по земле и висевшего над ней, словно диковинный видеоэффект в компьютерной игре. Сырой, но свежий воздух приятно холодил лицо. Он пересёк двор наискось, подошёл к живой изгороди и осторожно раздвинул ветви ломоноса, стараясь не зацепиться за колючки. Там, среди спутанных кустиков жухлой травы, лежало нечто, завёрнутое в плотный пакет из чёрного антистатического пластика. Превращатель. Безусловно, предназначенный для того, чтобы превращать, и в полной мере наделённый этой смертоносной функцией.

Он взял пакет, бережно погладил гладкую поверхность с осевшими каплями росы и положил в карман плаща. Теперь можно было приступать к следующему этапу.

…Бабушка любила вязать крючком, и в её вязании он едва ли не впервые познавал неизменность человеческого мира, изредка перемежаемую великолепием праздников и — это он узнал гораздо позднее — смятением чувств и наслаждением собственной силой, непонятно для чего предназначенной. Причудливые звезды и цветы складывались аккуратными стопками, потом соединялись тонкими перемычками, и возникал ажурный узор, где элементы ритмично чередовались друг с другом или скромно отгораживались рядами плотной вязки. Такое устройство всегда было ему по душе и манило обманчивой новизной; впрочем, он и не знал другого.

Теперь он как будто потянул за тонкую ниточку, и основа начала распускаться. Симметричные элементы узора, внушавшие гордость своей строгой гармонией, таяли на глазах. Что случилось, что вообще могло случиться с миром, который всегда казался прочным и незыблемым, несмотря на внешние перемены и умозрительные рассуждения о бренности всего сущего? Смерть он понимал как полное прекращение бытия, распад сознания, а возрождение в каком-то новом облике оставляло его совершенно равнодушным, поскольку реальность для него всегда была тем, что он мог сам видеть, сознавать и чувствовать. К чему плодить пустые фантазии? Но где-то бесконечно далеко, словно в обрывках детских снов, слабые голоса взывали к нему, дёргали за ниточки, слишком тонкие, чтобы пробудить ответную реакцию, умоляли о чём-то, прорываясь через пелену — гадательно, как бы сквозь мутное стекло,— манили неясным, но невероятно желанным обещанием свободы. Сейчас он понимал, что и раньше слышал их, но не обращал внимания; даже не отмахивался, а не воспринимал как нечто реальное и достойное хотя бы мимолётной мысли. Им не было места в его мире. Но теперь, когда мир сломался окончательно и бесповоротно, он тосковал по ним и даже находил в них какую-то опору, хотя и не мог слышать их по своему желанию. Когда тебя зовут, нужно хотя бы иногда отвечать.

Через день после того, как он нашёл превращатель, к нему зашёл друг, бывший биолог, ныне работавший в одном из столичных банков и время от времени публиковавший рассказы в научно-фантастических журналах. Поглощённый своей находкой, он не сразу расслышал звонок в дверь и некоторое время даже выталкивал назойливый звук из сознания, словно человек, смакующий драгоценные моменты утреннего сна.

— Что бы ты сказал об устройстве, которое выводит человека за рамки обычного восприятия? — спросил он позднее, когда они устроились пить кофе на кухне.— Например, позволяет попадать в такие места, каких ты раньше и представить не мог?

— С каких это пор алкоголь стал «устройством»? Помню, ты рассказывал, как однажды проснулся в совершенно незнакомом месте, а потом оказалось, что тебя оставили отдохнуть под деревом на берегу реки.

В другой раз он бы по достоинству оценил подобное высказывание, но сейчас чужое остроумие лишь скользнуло по поверхности внимания, не оставив следа.

— Я не о том. Это не изменённое состояние сознания — просто ты оказываешься где-то, хотя и не физически… или физически, Бог его знает. Только при этом не ощущаешь своего тела. Представь, что ты можешь видеть мир глазами насекомого и получать такую же сенсорную информацию.

Целое море информации, но тебе не с чем её сравнивать: нет точки отсчёта, и всё рассыпается на отдельные фрагменты. А потом и ты начинаешь рассыпаться.

— Одним словом, «Грегор Замза проснулся и увидел, что превратился в огромное насекомое». Не знал, что ты тоже сочиняешь фантастические рассказы. Сюжет, правда, не оригинальный, и в нём есть одна неувязка. Как вернуться назад?

— Не знаю. Вдруг становится страшно, как никогда в жизни. Настоящая паника, какое-то неземное чувство. А потом что-то дёргает тебя обратно, и ты оказываешься здесь. Внутри всё немеет, отходишь как после наркоза.

— Да, довольно неприятное ощущение. Так что это за устройство?

— Я назвал его превращателем, хотя какая разница? Слова только всё усложняют.

— Можно на него взглянуть?

Он ощутил странное замешательство, словно был пойман с поличным на дурной шутке. Почему-то это казалось неправильным.

— Да, конечно. Я сейчас.

Друг с весёлым любопытством наблюдал, как он достаёт чёрный пакет, осторожно распечатывает клейкую ленту и выкладывает превращатель на заранее подстеленную прокладку из вспененного пластика.

— К чему такие предосторожности?

— Иногда на нём как будто накапливается статический разряд. В общем, бьёт током; не сильно, но всё равно неприятно.

Превращатель отливал мягким латунным блеском под светом настольной лампы: два диска размером с ладонь, соединённые подвижной молочно-белой прослойкой. Верхний разделён по диаметру тонкими штрихами у ободка, на нижнем такие же деления, радиально расходящиеся от центра.

— Можешь не считать, всего сорок два,— сообщил он.— Я два раза пробовал повернуть на одно деление, и с меня пока достаточно.

— Он потом сам встаёт на место?

— Да, каким-то образом. А когда поворачиваешь, чувствуешь что-то вроде щелчка. Ещё секунд пять можешь вернуть назад, а потом… всё.

— Предлагаешь провести эксперимент? — казалось, собеседника забавляет эта ситуация.

— Обойдёмся без экспериментов. Ты сам не знаешь, о чём говоришь.

— Не попробуешь — не узнаешь, верно?

К его ужасу, гость взял превращатель и принялся вертеть его в руках.

— Так, что тут у нас? Для начала, нет никакого статического электричества. Это уже хорошо. Диски явно латунные, обточенные на токарном станке. С прослойкой не так ясно; похоже, какая-то гибкая синтетика, маскирующая внутренний механизм…— Он покачал головой.— Что ты мне голову морочишь? Обычные заводские детали, любой работяга тебе такую штуку смастерит за пару часов. Сейчас я…

— Дай сюда!

Когда он схватил превращатель, белая вспышка пронзила его мозг, и он вдруг вспомнил многое из того, что знал раньше. Потрясённый, он отдёрнул руку, а когда пришёл в себя, то увидел, что друг смотрит на него с недоумением и некоторым раздражением.

— Ты какой-то совсем дёрганый стал. В чём дело? Я всё равно не поверю, что ты сам веришь во всю эту чушь, но должно же быть какое-то разумное объяснение.

— Оно… есть.

Но объяснения не было. Как объяснить знание, внезапно нахлынувшее на него, далеко за пределами любых мыслей и слов, как океанский прибой, как дерево, раскинувшее ветви в безмолвном приветствии смерти, как нечто большее, с бесконечной нежностью принимающее в себя мириады живых существ? Он знал, но ему не хватало сил выразить это знание в простых и понятных словах.

— В общем, я поверну диск, а ты держи меня, если я вылечу в форточку.

— Не надо, Паша,— с тихим отчаянием сказал он. Странное оцепенение не покидало его, но он продолжал говорить, преодолевая немоту: — Кажется, я кое-что знаю. Нужно время, чтобы освоиться… Каждый раз, когда ты проходишь очередное деление, ты становишься ближе… но только если сможешь собрать себя по кусочкам. Иначе пропадёшь, умрёшь, и тебя больше не будет.

— Ну что же, если ты освоился на первом этапе, я попробую начать со второго. Это разумная предосторожность, не так ли?

— Подожди,— на этот раз говорить было легче; голова прояснилась и мысли начали обретать более или менее связный вид. Если бы только не эти странные переходы от веселья к отчаянию! — Понимаешь, эта штука не предназначена для экспериментов. Я попробовал один раз и дорого заплатил за это. Она вообще не для таких, как мы с тобой. Меня, наверное, спасло только то, что я очень люблю самого себя… Нет, «люблю» не совсем то слово — скорее я очень привязан к себе, иначе не смог бы собраться здесь, в этом месте. Если ты готов, то можешь пройти, но если нет, тебя разнесёт на атомы, и никакая сила уже не соберёт обратно.

— А как нужно готовиться?

— В том-то и дело, что не знаю. Иногда кажется, что знаю, но от этого становится так страшно, что лучше не думать. Если узнаю — уже точно никогда не буду таким, как прежде.

Гость снова покачал головой. Он выглядел так самодовольно в своём невежестве, что хотелось дать ему хорошего пинка… если только это могло что-то изменить. Было ясно, что его одолевает любопытство, за которым угадывались смутное беспокойство и слабые ростки страха. Всё это было таким человеческим — впрочем, каким ещё оно могло быть? Или само мышление уже изменилось? Нет, всё дело в том, что нужно считать человеческим. Он с запоздалым сожалением понял, что и в нём самом, и почти во всех остальных человеческое начало скрыто, погребено под чуждыми наслоениями, подобными многолетним отложениям шлаков в кишечнике.

— Всё это очень интересно, но, с твоего позволения, я всё же хочу попробовать. Хочется самому узнать, бывают ли чудеса в этом мире. (Снисходительность, бравада и попытка отделаться от собственного беспокойства.) Я читал о подобных вещах у разных авторов, хотя там не упоминалось о специальных устройствах. (Личная осведомлённость и логическое мышление.) Так что не расстраивай меня. (Лицемерие и скрытый комплимент в свой адрес.)

— Как хочешь,— тихо сказал он.— Но если ты не вернёшься, знай, что я последую за тобой… рано или поздно.

— Спасибо. (Искренность? Да, он действительно тронут до глубины души.) Тогда до встречи где угодно, хотя бы на Марсе!

— До встречи,— друзья обменялись рукопожатием. Потом он сел и стал смотреть, что будет дальше.

«Чудес не бывает». Щелчок. «Жизнь и смерть — вот чудо из чудес». Ещё щелчок. «Были они смуглые и золотоглазые» — почему это сейчас пришло ему на ум? Он успел лишь заметить, как чудовищно исказилось лицо его друга, когда невидимая рука приподняла человека и швырнула в ничто. Потом он, кажется, выпил сразу стакан водки и посидел немного, глядя на диски превращателя, пока они с лёгким щелчком не вернулись на место. Но никто не появился. На следующее утро он поехал на дачу и спрятал превращатель в кустах живой изгороди на заднем дворе. Он сделал это, потому что должен был поступить именно так, а не иначе.

Он остановился посреди виол и арф сосновой рощи, с наслаждением вдыхая смолистый аромат. Туман уже поднялся, и за полем на востоке алела тонкая полоска зари. Как прекрасна жизнь! Стоило закрыть глаза, и перед мысленным взором возникало бессмысленное мельтешение калейдоскопических узоров. Он открыл глаза. Откровение накатывало на него волнами, то заставляя напрягаться в экстатическом восторге, то оставляя измученным и обессиленным. Он почти физически ощущал, как фрагменты, составляющие неповторимый узор его личности, разлетаются снова и собираются в немыслимых сочетаниях. Возможно, он уже не был человеком, и в то же время чувствовал себя человеком в большей степени, чем когда-либо раньше.

Пора. Он достал превращатель и передвинул диск на два деления вперёд.

Воздуха не было. В небе, утыканном иглами звёзд, не смягчённых атмосферной рефракцией, царила великая и ритмичная неизменность. «Я на Марсе»,— подумал он и вдруг с необыкновенной остротой ощутил это. Сродни первому осознанному ощущению собственного бытия чувство пронзило его сопричастностью к тайне. Он медленно обвёл взглядом окрестности, страстно желая запомнить каждый валун, каждую бороздку, чтобы потом рассказать об этом, даже если будет некому слушать. Перспектива странно искажалась, и скалистая гряда на заднем плане то отдалялась, превращаясь в зубчатый силуэт горного хребта, то подступала к самым глазам и оказывалась россыпью камешков на небольшом уступе впереди.

Он немного отступил назад и постарался сфокусировать взгляд, хотя и не понимал, как ему удалось сделать и то, и другое. Слабый блеск внизу привлёк его внимание. Он посмотрел туда и увидел переплетение серебристых нитей, похожих на паутину, но переливчатых и хаотично спутанных друг с другом. Ветер рвал и уносил их прочь, как обрывки его воспоминаний, и это был тот ветер, который несёт каждую человеческую жизнь и любую жизнь во Вселенной, даже самую далёкую от человеческой. И тогда он, наконец, понял, зачем оказался на Марсе, но было уже слишком поздно. Слишком поздно что-то понимать.

Из отчёта Третьей международной экспедиции на Марс (секретный раздел)

«…Тела великолепно сохранились в мумифицированном состоянии. У человека [см. описание и заключения экспертов в приложении 1] в кармане пиджака обнаружено водительское удостоверение на имя Синельникова П. А., набор ключей и бумажник с купюрами и документами, позволяющими датировать его присутствие на Земле с точностью до 1—2 лет. Инопланетянин имеет чётко выраженные гуманоидные черты, обусловленные сходным строением черепа. Опорно-двигательный аппарат, нервная система и пищеварительный тракт практически аналогичны человеческим, за некоторыми исключениями [см. приложение 2]. Кожа имеет голубоватый цвет благодаря уникальной системе фотосинтеза с использованием неизвестного пигмента, преобразующего лучистую энергию в молекулярный кислород, который затем поступает в кровеносную систему через подкожные мембраны и капилляры. При этом у гуманоида имеются атрофированные лёгкие, а внешние респираторные органы, затянутые мембранами, поразительно похожи на человеческие.

Смерть у обоих наступила в результате удушья и моментального обезвоживания организма в условиях, близких к полному вакууму. При этом каких-либо следов летательных аппаратов, искусственных убежищ и сколь-либо значительных скоплений металла в радиусе 50 км не обнаружено».