Новые марсианские хроники

Андрей Саломатов Император

Этот марсианский остров на экваторе был маленький, каменистый и с высоты птичьего полёта больше напоминал округлый валун. Его крайне небогатая флора состояла из жёсткого голубоватого мха и какой-то невзрачной, на вид совершенно нежизнеспособной травы. Всех строений на острове было не больше полутора десятков, включая деревянную уборную с покосившимся курятником. Самое значительное здание — одноэтажная щитовая казарма на пятьдесят человек — было заперто на большой висячий замок, который одним своим видом возвращал невольного зрителя лет на двести назад. Висел замок и на такой же щитовой столовой, куда вот уже полгода как никто не заходил, а потому тропинка к ней заросла блёклыми кустиками травы. И только на самом краю плаца, между офицерским общежитием и сараюшкой гауптвахты, ещё сохранилась какая-то жизнь. Это был интендантский склад. В меньшей половине его, служившей одновременно и конторой, и жильём для сторожа, проживали два человека. Сторож — флегматичный старик, прослуживший в морской пехоте около двадцати лет на Земле и столько же на Марсе в одном и том же чине ефрейтора, и заведующий складом — сорокадвухлетний старший сержант, назначенный на эту должность по состоянию здоровья. До этого назначения старший сержант командовал отделением, но после контузии за ним начали замечать некоторые странности. То ночью он поднимет своё отделение по тревоге и гоняет сонных солдат по плацу до утра. А то вдруг во время развода начнёт распекать кого-нибудь из новоиспечённых солдат, да увлечётся и проговорит часа три-четыре. При этом старший сержант впадал в какое-то странное, пугающее состояние. Глаза его покрывались поволокой и становились невидящими, губы сжимались, и старый вояка начинал вспоминать о своих несуществующих боевых заслугах, а затем и о прежних армейских порядках. Правда, в отличии от утверждения, что, мол, раньше и женщины были толще, и сахар слаще, старший сержант наоборот рассказывал такие страсти о былых временах, что иному солдату и впрямь могло показаться, будто его служба не что иное, как рай земной и сплошное удовольствие.

Два года прошло с начала первой марсианской войны и полтора с тех пор, как роту перебросили на материк. Старшего сержанта и сторожа, как неспособных воевать, оставили в расположении части охранять склад и следить за порядком. В их распоряжении был ротный годовой неприкосновенный запас продуктов, состоящий из мясных и рыбных консервов, заплесневелых галет и дешёвых солдатских сигарет, да десятка полтора тощих кур. Общались между собой старший сержант и сторож редко и лишь по необходимости. Бывший ефрейтор не имел никаких особых привычек или увлечений, кроме строгого соблюдения армейского распорядка. Утром он вставал, приводил себя в порядок, после скромного завтрака обходил свои небольшие владения и снова ложился спать до обеда. Другое дело старший сержант. Чтобы не потерять форму, всю первую половину дня он проводил на пустынном плацу: бодро маршировал, командовал воображаемым отделением и в одиночку проводил военные учения — отражал атаки противника с моря. Для этого старший сержант выписывал себе на оружейном складе сотню патронов, расставлял вдоль берега цепью десяток ручных пулемётов и палил из каждого по очереди, целясь в туманную линию горизонта.

Вторую половину дня старший сержант часто посвящал инвентаризации вещевого склада. Он тщательно пересчитывал обмундирование, белоснежные кипы постельного белья, ящики со спичками, мылом, сигаретами, матрацы и тумбочки. Он заносил данные в специальный журнал отчётности и каждый раз настаивал, чтобы сторож подтвердил результаты проверки своей подписью. В душе старый ефрейтор подсмеивался над ретивостью старшего сержанта, но, как недавний военный, относился к заведённому порядку с должным пониманием и уважением. Единственное, что его часто раздражало, это бессмысленное в их положении соблюдение воинской субординации — от бывшего ефрейтора старший сержант требовал беспрекословного подчинения. И если бы только это. Более чем за сорок лет в морской пехоте сторож привык к воинской службе, но старший сержант заставлял его застёгиваться на все пуговицы, ходить и отвечать, как того требует устав, и что хуже всего, дежурить по ночам. Правда, после ночных бдений бывший командир отделения разрешал сторожу спать днём, но днём старику мешали свет и выкрики на плацу, пальба из пулемётов и кудахтанье кур, которые в поисках пищи на бесплодном острове забредали в контору или возились под окнами. Конечно же, старик мог послать служаку подальше, сказать, что он своё уже отслужил и имеет право на покой. Старший сержант, скорее всего, не тронул бы его, поскольку чтил святая святых — устав — посильнее, нежели другие Господа Бога, но это надо было ругаться. Да и не знал старик, сколько ещё времени им предстоит прожить вместе на этом острове. Подчиняться было привычнее и не так хлопотно. Поэтому сторож молча, без пререканий выполнял всё, что от него требовали.

Как-то после обеда старший сержант вошёл к сторожу в каморку и окриком поднял его с топчана.

— Встать! — громко приказал он.— Выходи строиться!

Бывший ефрейтор испуганно поднялся, застегнулся на все пуговицы и только после этого поинтересовался:

— Что, рота вернулась?

— Разговорчики! — брезгливо нюхая спёртый воздух, ответил старший сержант.— Устроил здесь конюшню. Вонь да грязь. С сегодняшнего дня и до самого возвращения роты ежедневно будем проводить строевые занятия. Военное положение существует для всех и тем более для военных.

— Да я уже отслужил своё…— начал было сторож, но старший сержант не дал ему договорить.

— Во время войны нет отслуживших. Война обязательная для всех. Все воюют. На передовой или в тылу — неважно.

— Будет тебе,— начиная злиться, проговорил бывший ефрейтор.— Мы здесь не на войне. Да и стар я как первогодок по плацу топать.

— Всё равно! — рявкнул служака.— Дисциплина должна быть. Весь мир держится на дисциплине и только на дисциплине. Даже здесь, на Марсе.

— Миру, может, уже конец настал,— тихо ответил старик.— Эта война — не та война, когда бегали с ружьями и автоматами.

— Ты мне поговори ещё! — заорал старший сержант.— Пока есть дисциплина, миру конец настать не может! А твоё дело слушать и исполнять приказания. Весь мир держится на дисциплине, и если никто не станет её нарушать, всё будет в порядке.

Если бы старик в тот момент не смалодушничал, послал бы старшего сержанта к чёртовой матери или припугнул служаку своей долгой дружбой с командиром подразделения, может, оно и обошлось бы. Топал бы сержант по плацу один, палил по горизонту из пулемётов и считал вечерами подштанники с тумбочками. Но бывший ефрейтор то ли от усталости, а может, из-за более чем сорокалетней привычки подчиняться, раскис. Да и упоминание старшего сержанта о военном положении сделало своё дело. В общем, старик одёрнул на себе китель и без лишних пререканий вышел из каморки.

С тех пор так и повелось. До обеда сторож отдыхал после ночного дежурства, а после обеда выходил на плац и делал всё, что ему прикажут. Старший сержант же в этом деле был горазд на выдумки. Вместе с бывшим ефрейтором он надевал противогаз, прорезиненный костюм химзащиты, и с автоматами наперевес они бегали по всему острову, прятались в расщелинах, кого-то окружали и сами выходили из окружения, стреляли по движущимся целям — волнам — и забрасывали настоящими гранатами вражеские пулемётные гнезда, которых на острове было не счесть. Иногда маленькое подразделение ходило в атаку, и хотя в таких случаях старший сержант разрешал снять противогаз и расстегнуть верхнюю пуговичку, сторож боялся этих атак. Крикнув «Вперёд!», неугомонный вояка с безумным лицом поднимался с земли и, втянув голову в плечи, бросался на «врага». Если же старик, замешкавшись, не успевал вскочить на ноги, старший сержант возвращался и, дико озираясь и увёртываясь от воображаемых пуль, пинал старого ефрейтора ногой в бок.

— Я сказал «вперёд!»,— брызжа слюной, кричал он.— Трус! Думаешь отлежаться в окопе?! Не выйдет!

Он наставлял дуло автомата на старика, и тот, кряхтя и охая, быстро поднимался, срывал с себя противогаз и послушно шёл за своим командиром.

По дороге они всё время палили из автоматов короткими очередями, перебегали от валуна к валуну, падали, вставали и снова шли до самой воды. На берегу старший сержант объявлял пятиминутный перекур и, в зависимости от настроения, либо хвалил старого ефрейтора за расторопность, либо ругал последними словами. А сторож обречённо кивал головой, со страхом посматривал на своего командира и думал о смерти: придёт ли она к нему, как и положено, по старости, или в один прекрасный момент этот сумасшедший пристрелит его во время очередной атаки. Бывший ефрейтор уже не мог спокойно смотреть в глаза своему командиру. Безумный взгляд старшего сержанта пугал его. Не было в нём уже ничего ни человеческого, ни звериного — ни то ни другое опытного вояку не страшило. Ужас сторожа перед воякой был сродни ужасу, который человек испытывает перед чем-то неживым. Например, огромной высотой или летящим в голову кирпичом, от которого невозможно увернуться. Иногда, правда, во время передышки бывший ефрейтор позволял себе слабо воспротивиться.

— Может, хватит на сегодня? — тихо спрашивал он. Но каждый раз получал один и тот же ответ:

— Р‑разговорчики!

Смертельно устав за день, сторож шёл на ночное дежурство. Он бродил по ночам с автоматом по пустынному берегу и тихонько вслух жаловался самому себе:

— Ну, был бы он хотя бы нормальным,— шептал старик.— Я бы и по плацу ходил — нетрудно — и, бог с ним, бегал бы с противогазом — не штатский, дисциплину военную знаю. Но ведь сумасшедший. Ну за что мне на старости лет такое наказание?

Первое время бывший ефрейтор ещё находил себе на берегу местечко поудобнее, садился и сидел так до утра. Но однажды старший сержант нашёл его ночью сидящим в небольшой выемке и чуть не избил. Вояка орал, что отдаст сторожа под трибунал или расправится с ним сам по закону военного времени. Обещал посадить старика в карцер и не кормить целую неделю. Затем, объявив старому ефрейтору десять нарядов, старший сержант важно удалился спать, а сторож с тех пор не то, чтобы сесть, боялся остановиться и всю ночь бродил по берегу с автоматом.

Месяц изнурительных занятий не прошёл для старика бесследно. Он совсем обессилил и, в конце концов, заболел. Однажды после дежурства бывший ефрейтор лёг отдыхать и не смог подняться к обеду. Ноги у него сделались ватными, в груди нестерпимо саднило, а голова горела лихорадочным жаром. Но даже болезнь не принесла ему покоя. Лёжа на топчане в полуобморочном состоянии, сторож стучал зубами и со страхом дожидался появления своего мучителя. Он был уверен, что жить ему осталось не более двух-трёх дней, и мечтал провести эти дни в спокойных думах о прожитой жизни. Правда, старик подозревал, что старший сержант не даст ему покоя, не поверит в его близкую смерть и обязательно выгонит его больного на улицу. Так оно и произошло. Не дождавшись единственного подчинённого на плацу, вояка ураганом ворвался в каморку и прямо с порога заорал:

— Встать!

Старик лишь посмотрел на него покрасневшими, слезящимися глазами и отвернулся к стене.

— Я кому говорю, встать?! — крикнул старший сержант. Он подскочил к топчану и сорвал со сторожа одеяло.

— Приболел я,— прохрипел бывший ефрейтор.— Не видишь, что ли? Не могу я подняться.

— С‑симулировать! — разъярился вояка.— Здесь я решаю, кто заболел, а кто нет! Я приказываю тебе встать! — Он схватил старика двумя руками за воротник рубашки, приподнял над подушкой и начал трясти что было силы.— Лучшие парни сейчас кладут за родину свои головы на полях брани! — неистово орал старший сержант.— А ты, старая мокрица, валяешься на белых простынях! Да я тебя сейчас в миг порешу! Ты у меня голый будешь всю ночь маршировать по плацу! — Взбешённый вояка вдруг бросил старика, выбежал из каморки и через минуту вернулся с автоматом. Встав в дверях, старший сержант рванул на себя затвор, навёл ствол на больного старика и закричал: — Считаю до трёх! Не встанешь, застрелю как собаку.

— Стреляй,— равнодушно проговорил сторож, и вслед за этим прогремела короткая очередь. Пули пробили деревянную стену чуть выше головы сторожа. Его обдало горячей душной волной и припорошило штукатурной пылью.

— Плохо же тебя учили, если с двух метров не можешь попасть в человека,— прошептал старый ефрейтор.

— Плохо? — вдруг совсем тихо и как-то очень зловеще переспросил старший сержант. После этого он поправил на себе китель, тронул верхнюю пуговичку и замогильным голосом произнёс: — Именем военного трибунала, за неподчинение старшему по званию в период военного времени ты приговариваешься к расстрелу.

Объявив приговор, вояка навёл автомат на сторожа и нажал на курок.

Две недели прошло с тех пор, как старший сержант остался на острове один, и всё это время он готовился к отражению атаки противника с моря. Вначале он забросил на крышу кусок провода, подключил антенну к давно списанной рации и, пощёлкав как попало тумблерами, целый день передавал в эфир один и тот же короткий текст: «Я, император Большого Южного архипелага, объявляю всему миру войну! Физическое уничтожение гарантирую!».

Всю следующую ночь старший сержант перетаскивал оружие и боеприпасы на плац. Посредине забетонированной площадки вояка установил единственный оставшийся на острове тяжёлый миномёт и здесь, рядом с ним, сложил весь запас мин. Пулемёты и автоматы вояка распределил по всему периметру плаца. Рядом с каждым он положил по коробке патронов и предусмотрительно вскрыл их. Гранаты и лимонки старший сержант насыпал кучами, как яблоки или картошку.

Перетаскав из склада почти всё оружие, вояка поставил рядом с миномётом большой обеденный стол из офицерской столовой, и на него водрузил кресло. Устроившись с биноклем в этом импровизированном наблюдательном пункте, старший сержант стал дожидаться вражеской флотилии.

Ещё две недели вояка просидел на своём троне. Он завтракал, обедал и ужинал в кресле, спал урывками, но за всё это время так ни один корабль на горизонте и не появился.

К тому времени сильно испортилась погода. Небо сплошь заволокло низкими грязными тучами, с континента подул холодный пронизывающий ветер, и на море разыгралась большая волна. Разглядеть что-нибудь в открытом море стало почти невозможно, а потому старшему сержанту за каждым гребнем чудились вражеские эсминцы, подводные лодки и авианосцы, которых на Марсе не было в помине. Несколько раз вояка соскакивал со своего наблюдательного пункта и стрелял из тяжёлого миномёта по воображаемому судну. Но убедившись, что ошибся, старший сержант возвращался в кресло и продолжал наблюдать за горизонтом.

К концу второй недели служака порядком сдал. Он страшно похудел и оброс редкой, рыжей щетиной. Кроме всех прочих бед, у него появился сухой, раздирающий грудь, кашель и сильный насморк. Глядя слезящимися глазами в серую мутную даль, старший сержант часто вскакивал с кресла и постоянно что-то бормотал. Иногда он вполне членораздельно выкрикивал: «Ну, где же вы, сволочи?! Трусы! Идите сюда! Я покажу вам, как сражаются настоящие солдаты!»

Его слабый хриплый голос тонул в шуме прибоя, и всё же неистовому вояке казалось, что его грозные яростные слова гремят над пустынным островом и морем пушечной канонадой. Что от его чудовищного крика на большом марсианском континенте вражеские солдаты в ужасе бросают оружие и, зажав ладонями уши, падают на дно окопов. Что они вжимаются в каменистую землю, орут и стонут, проклиная самих себя и день, когда они согласились прилететь на эту необжитую, негостеприимную планету.

Эти нелепые фантастические видения смешили и самого старшего сержанта. Безумно хохоча, кашляя и снова хохоча, он поливал из пулемётов свинцовые, как и сами пули, облака, рычал как зверь и отчаянно ругался, выбирая самые богохульные, самые непотребные ругательства.

И всё же старший сержант прозевал своей «звёздный» час. Пока он, сидя в кресле с биноклем в руках, спал, к северной оконечности острова подошёл военный катер. Команда сошла на берег, и вскоре командиру катера доложили, что на острове никого нет, если не считать странного человека в бушлате без погон, который обложившись оружием крепко спит на плацу в кресле, поставленном на стол.

Вояку разбудили, отчего он немедленно впал в дикую ярость. Старший сержант хрипло выкрикивал угрозы, норовил лягнуть кого-нибудь из матросов и даже кусался. Принялось вояку привести в чувство. После нескольких очень болезненных ударов он присмирел и вскоре выказал желание поговорить с командиром.

Как следует обыскав, старшего сержанта отвели к командиру дивизиона, и там он наконец понял, что произошло.

— Кто такой?! — заорал майор.— Почему в таком виде?!

Начальственный окрик подействовал на вояку благотворно. В голове у него словно сработал какой-то механизм, и взгляд старшего сержанта мгновенно просветлел. Выражение лица его снова сделалось осмысленным, на губах заиграла счастливая улыбка, а руки сами по себе вытянулись по швам. Скорее почувствовав, чем разглядев перед собой старшего по званию, вояка встал по стойке смирно и чеканно отрапортовал:

— После успешного отражения противника в районе западного побережья острова…

Но майор не дал ему договорить.

— Почему в таком виде, я спрашиваю?! — повторил он вопрос.

— После успешного отражения противника…— снова начал старший сержант и от волнения сбился.

— Ладно,— сообразив, что так ничего не добьётся, отмахнулся майор.— Где твоя часть?

— После успешного…— упорно повторил сержант, и майор поморщился. Он повернулся к своему заместителю, отдал приказ осмотреть весь остров и только после этого снова обратился к замолчавшему старшему сержанту:

— Должность, звание у тебя есть? — брезгливо разглядывая вояку, спросил он.

— Командир отделения,— радостно рявкнул старший сержант. К этому времени в голове у него окончательно прояснилось, и он наконец вспомнил, кто он, и что от него требуется.

— Ладно, примешь отделение. У меня как раз вчера убило сержанта,— проговорил майор и жестом показал, что разговор закончен.

Этим же вечером тщательно выбритый, в новом с иголочки обмундировании старший сержант построил своё отделение на плацу для ознакомления с личным составом.

— Итак,— браво расхаживая перед строем, начал он.— В первую очередь у нас должна быть железная дисциплина. Весь мир держится на дисциплине, и если никто не будет её нарушать, всё будет в полном порядке. И запомните самое главное: с сегодняшнего дня я вам и отец, и мать, и командир, и император. Если вы это не запомните, я всегда напомню, но это будет очень жестокое напоминание. Всё ясно? Для вас я император…