О войнах

Развитие техники в XIX веке сделало оружие гораздо более смертоносным. В центре организованного боя стояли шеренги и колонны солдат, за которыми следили младшие офицеры, ведущие их вперед. Учения подкреплялись развертыванием, которое заманивало их в ловушку на поле боя. Знаменитые квадраты, развернутые Веллингтоном при Ватерлоо, представляли собой полый квадрат или прямоугольник, каждая сторона которого состояла из двух или более шеренг пехоты. Знамя и офицеры располагались в центре, рядом с резервами, которые могли укрепить любую ослабленную сторону квадрата. Раненые могли отступить внутрь квадрата, не дезорганизуя строй. Атака противника на квадрат заставляла солдат сражаться, а не бежать. Квадрат был очень эффективен против кавалерии и пехоты, но его плотность делала его уязвимым для пушечного огня.

Правители больше не воевали. Последние английские и прусские короли, командовавшие на поле боя, сделали это в середине XVIII века, но они оставались вне зоны досягаемости вражеских орудий, как и два Наполеона, единственные главы государств XIX века, участвовавшие в сражениях. Современные главы государств - это кабинетные убийцы, отдающие приказы о гибели далеких солдат, в том числе и своих собственных. Младшие офицеры и сержанты находились в гуще событий, подавая пример. Колебания были бы заметны и привели бы к понижению в должности и обвинению в трусости. Многие боялись этого клейма больше, чем смерти.

В этот период большинство солдат стреляли из мушкетов. Штыковые атаки привели к возникновению рукопашных боев, хотя в них погибло гораздо меньше людей, чем при стрельбе из пушек. Больше всего гибли артиллерийские батареи, заградительный огонь которых мог продолжаться часами. Толстой, лично переживший сражение, дает в "Войне и мире" страшный портрет артиллерийского заграждения в Бородинском сражении, которому подвергается русский пехотный полк, ожидающий приказа о движении, который так и не поступил. Солдаты стоят в поле, под огнем французских пушек, а смерть приходит с воздуха, прерывисто, беспорядочно и внезапно. Полк теряет более трети личного состава убитыми и ранеными, не имея возможности сделать ни одного ответного выстрела. Вынужденная пассивность под огнем вызывает не только ужас перед случайностью смерти, но и окаменелое чувство потери личного контроля. Командир полка, князь Андрей, с которым мы до сих пор идентифицировали себя по роману, подает пример, оставаясь на месте. Он видит, как в двух шагах от него с небольшим шумом падает снаряд. "Ложись!" - кричит его адъютант, бросаясь плашмя на землю. Андрей колеблется. "Неужели это смерть?" - думает он. "Я не могу, я не хочу умирать. Я люблю жизнь, люблю эту траву, эту землю, этот воздух... " Его мысли прерывает взрыв, свист осколков, как от разбившейся оконной рамы, и удушливый запах пороха. Его подбрасывает в воздух, и он падает в лужу собственной крови.

Это, конечно, вымысел, хотя и блестящая, образная реконструкция. Ранения Андрея оказываются смертельными, и мы теряем нашего героя. Но что было делать ему и его людям? Они были слишком хорошо обучены или подавлены принуждением, чтобы бежать, но они также оказались в ловушке на поле боя, не имея возможности сопротивляться. Куда они могли безопасно бежать? Они находились в центре очень большой армии. Казаки патрулировали тыл, убивая дезертиров. Трупы падали, страх сохранялся, но они не бежали. Они молча лежали на земле, делая вид, что не замечают творящейся вокруг бойни. Что может быть страшнее этой непредсказуемой угрозы жизни? Дезертирство обычно происходило в перерывах между боями, когда люди могли незаметно ускользнуть или отстать. Маршал Томас-Роберт Бюжо полагал, что на каждую французскую наполеоновскую армию численностью 100 тыс. человек приходилось 25 тыс. плутов, бредущих в тылу. Он преувеличивал для пущего эффекта.

Гражданская война в США

Первая война индустриальной эпохи принесла больше жертв, чем все остальные войны Америки вместе взятые. Но 90% солдат Союза и 80% конфедератов были грамотными, и многие из них писали письма, дневники и мемуары. Поскольку военной цензуры тогда не было, мы имеем горы письменных свидетельств солдат, собранных Джеральдом Линдерманом, Эрлом Хессом, Джеймсом Макферсоном, Чандрой Мэннинг, Майклом Адамсом и Джонатаном Степликом. Впервые мы получили хорошую информацию о боевом опыте солдат, и именно поэтому я включил эту единственную войну в книгу о последовательностях войн.

Это было общество, переживавшее иммиграцию и территориальную экспансию на фоне различий между двумя региональными укладами жизни. На Севере и Среднем Западе развивались промышленный капитализм, горнодобывающая промышленность, товарное сельское хозяйство, где использовался свободный наемный труд. На Юге, население которого также расширялось на запад, преобладали аграрные плантации, где выращивали табак, хлопок, сахар, индиго и рис, используя в основном рабский труд. Хлопчатобумажный станок сделал рабство очень выгодным, и на Юге преобладала богатая рабовладельческая верхушка, основанная на плантациях. Несмотря на то что рабами владели менее трети семей белых южан, почти все белые зависели от рабовладельцев в вопросах оплаты труда, производства и кредитования. Легитимность рабства практически не оспаривалась, чего нельзя сказать о Севере, где рабы были редкостью.

Обе зоны имели взаимодополняющие, а не конкурирующие экономики. Труд был единственным экономическим вопросом: рабство против свободного труда, но он выражался также в идеологической и политической силе. Южане считали свою цивилизацию отличной от северной, а южане и северяне по-разному трактовали две свои священные писания - Библию и Конституцию. Но война была спровоцирована политикой новых западных штатов. Вопрос заключался не только в том, допустит ли каждый из них рабство. Этот вопрос также влиял на расстановку сил в Палате представителей и особенно в Сенате. Если новые штаты примут свободный труд, то большинство в Сенате может в будущем помешать и даже отменить рабство на Юге. Поскольку миграция на запад с Севера была более интенсивной, чем с Юга, южане ощущали на себе давление растущего аболиционизма. Многие белые, составлявшие меньшинство на большей части Юга, опасались, что эмансипация может привести к расовой войне и их собственному уничтожению.

Разрешить это столкновение политизированных идеологий было непросто. Большинство южан рассматривали экспансию на условиях Севера как угрозу существованию; большинство северян ничего не хотели уступать в сохранении Союза. Попытки компромисса не увенчались успехом, и альтернативой для Юга стало отделение, которое было достаточно легко объявить. В ноябре 1860 г. кандидат от республиканцев Авраам Линкольн, известный как сторонник отмены смертной казни, стал президентом, даже не будучи включенным в избирательные бюллетени в десяти южных штатах. Такая степень поляризации между Севером и Югом при политическом доминировании Севера казалась зловещей для Юга, и именно она послужила толчком для радикалов Южной Каролины, которые в следующем месяце объявили об отделении. Однако ни Линкольн, ни Республиканская партия не предлагали отмены, половина Республиканской партии выступала против радикальных мер, а демократы, если бы им удалось разрешить свои фракционные разногласия, все еще обладали достаточной властью в Сенате, чтобы воспрепятствовать любой такой попытке. Быстро ничего особенного не произошло бы. Было ли отделение необходимо на данном этапе? Не лучше ли было Югу дождаться предложений об эмансипации, чтобы заявить о себе как о жертве северной агрессии, а не как об агрессоре?

Соединенные Штаты были милитаристским обществом лишь по отдельности. Экспансия на запад потребовала создания небольшой армии, безжалостно использовавшейся против коренных американцев и мексиканцев. Ее подразделения размещались в небольших фортах по всей стране. Одним из них был форт Самтер, занимавший гавань Чарльстона в Южной Каролине. Это был крошечный гарнизон Союза в окружении сепаратистов, и губернатор Южной Каролины потребовал его капитуляции. Ни одна из сторон не хотела уступать, но и не хотела делать первый выстрел и быть виноватой в последующей войне. В конце концов губернатор отдал приказ открыть огонь, и началась артиллерийская дуэль. Гарнизон капитулировал. Единственная человеческая жертва была случайной, но ущерб был нанесен. Еще шесть штатов отделились. Позднее к ним присоединились еще четыре. Ни одна из сторон не сомневалась ни в том, что война начнется, ни в том, что она будет выиграна. Ожидалось, что она будет короткой, особенно для южан, которые преобладали в офицерском корпусе армии и были уверены в своем превосходстве в военном искусстве. В стране царила самоуверенность. Были быстро мобилизованы крупные добровольческие армии, состоявшие в подавляющем большинстве из людей, никогда ранее не воевавших, - агнцев на заклание.

Почему солдаты воевали? Изначально они были добровольцами, и Хесс и Макферсон, анализируя их письма и мемуары, утверждают, что большинство из них поддерживали объявленный casus belli своей стороны. Макферсон находит два основных мотива для поступления на службу: чувство приключений и патриотическая идеология. Это включало в себя приверженность долгу и чести как часть ритуала посвящения в мужчины. По его мнению, долг, подкрепленный совестью, был более важен для солдат Союза, в то время как честь, подкрепленная общественной репутацией, доминировала среди конфедератов. Обе стороны считали, что они отстаивают идеалы Американской революции. Конфедераты боролись за независимость от тиранического централизованного правительства, юнионисты - за свободы, закрепленные в Конституции. Лишь немногие конфедераты упоминали о защите рабства (только треть семей солдат Конфедерации имела рабов), но в ходе войны все больше солдат Союза стали распространять понятие свободы на отмену рабства. Это была война между трансцендентными идеологиями, вытекающими из ключевого противоречия Америки - страны белой мужской демократии и массового рабства.

Это противоречие проявлялось на протяжении десятилетий по мере присоединения к Союзу каждой новой территории и штата. Редко когда солдаты были так хорошо информированы, но при этом так идеологически поляризованы. Линдерман, чья выборка состояла в основном из офицеров, замечает: "Мужественность, благочестие, долг, честь и рыцарство в разной степени представляли собой ценности, которые добровольцы Союза и Конфедерации стремились выразить своими действиями на поле боя. Но каждый из них, как побудительный мотив к войне, оставался подчиненным мужеству", которое представляло собой "героические действия, совершаемые без страха", добродетель, благосклонность справедливого Бога, чтобы "храбрые жили, а трусливые умирали". Религия придавала легитимность обеим сторонам. Некоторые считали, что "хорошая смерть" будет вознаграждена вечной жизнью. Один человек писал, что смерть - это всего лишь "разрушение грубого, материального тела... . . Смерть солдата - это не судьба, которой следует избегать, а скорее почти что слава ей". Другой видел "нечто торжественное, таинственное, возвышенное в мысли о вступлении в вечность". Линдерман согласен с тем, что глубокая убежденность была характерна для добровольцев 1861-62 годов, но затем война принесла разочарование. Мужество тогда часто называли "тщетным". Мэннинг делает акцент на рабстве: "Проблема, как ее видели солдаты с обеих сторон, заключалась в том, что... противоборствующая сторона угрожала самоуправлению. Она угрожала свободе и равенству. Она угрожала добродетели, необходимой для поддержания республики. Она угрожала правильному балансу между Богом, правительством, обществом, семьей и личностью. И с какой бы стороны ни находился солдат Гражданской войны, он знал, что суть угрозы и причина войны - это позиция другой стороны по отношению к рабству. От первого до последнего рабство определяло солдатскую войну как среди войск Союза, так и среди войск Конфедерации". "Общая вера в опасность отмены рабства мощно объединяла солдат Конфедерации и побуждала их сражаться, даже если они не разделяли ничего другого"

Экономические мотивы, по ее словам, были подчинены необходимости поддерживать южную идеологию расы и пола, которая утверждала привилегии белых мужчин и их обязательства по отношению к своим семьям. Республиканцы, выравнивающие расовую принадлежность, уничтожили бы рабство и тем самым поставили бы под угрозу безопасность их семей. Даже когда недовольство правительством Конфедерации нарастало и надвигалось поражение, они продолжали бороться, полагая, что поражение может привести к расовой войне. По словам Мэннинга, солдаты Союза выступили за отмену рабства за год до прокламации об эмансипации в январе 1863 г., раньше, чем большинство гражданских лиц и политиков. Они были взволнованы тем, что в районах Конфедерации их встречали рабы, а чернокожие товарищи храбро сражались. Почти 80% из них проголосовали за Линкольна на выборах 1864 года. Их антирабовладельческая позиция не означала, что белые солдаты Союза выступали за расовое равенство. Но простые солдаты верили в casus belli, провозглашенный их правителями. Поэтому солдаты, хотя и были неопытны и плохо обучены, обладали высоким боевым духом и сражались решительно.

Однако два авторитетных исследователя утверждают, что многие или даже большинство американских солдат не могли стрелять из своего оружия из-за моральных устоев. В следующей главе я рассказываю о широко цитируемом исследовании американского бригадного генерала С.Л.А. Маршалла, посвященном американским пехотинцам Второй мировой войны. Но американский подполковник Дэйв Гроссман, на которого Маршалл оказал большое влияние, сосредоточился на этой войне. Он утверждает, что большинство солдат Гражданской войны не могли заставить себя стрелять по врагу из-за моральных соображений, связанных с убийством. Это удивительно, учитывая тот идеологический пыл, с которым мы только что познакомились. Первое доказательство, которое он приводит, заключается в том, что потери в войне были относительно невелики, несмотря на то, что пехота стреляла друг в друга с довольно близкого расстояния. Но это было нормальным явлением в мушкетных боях на протяжении двух столетий. Мушкеты были не очень точными, и мало кто из солдат был обучен стрельбе из них должным образом, что, как правило, приводило к стрельбе с большой дистанции. Гроссман предполагает, что это происходило из-за отвращения к убийству, но прямых доказательств этому он не приводит. Вместо этого он опирается на любопытное косвенное доказательство: краткое описание брошенных мушкетов, найденных на поле Геттисберга после битвы в июле 1863 г., сделанное майором Лэйдли из Департамента боеприпасов Союза. Цитирую майора Лэйдли полностью:

Экспертиза мушкетов, собранных на поле боя при Геттисберге, выявляет факт, который мало кто готов признать, и говорит о недостатках, присущих дульнозарядной системе. Из двадцати семи тысяч пятисот семидесяти четырех мушкетов, собранных после сражения, оказалось, что двадцать четыре тысячи были заряжены: двенадцать тысяч содержали по два заряда, а шесть тысяч (более двадцати процентов) были заряжены от трех до десяти зарядов каждый. В одном мушкете было двадцать три заряда, причем каждый из них укладывался в обычном порядке. Часто патрон заряжался без предварительного разламывания, а во многих случаях вставлялся сначала шарик. Какое зрелище представляют собой бесполезные ружья, непригодные для работы в тот день и по причинам, свойственным системе заряжания.

Гроссман утверждает, что перегруженные мушкеты солдат не стреляли потому, что убийство было им противно: человек не является прирожденным убийцей, говорит он. Малешевич соглашается с ним: "Убийство, на самом деле, ужасно трудное, мучительное, вызывающее чувство вины и для большинства людей отвратительное занятие", хотя он и осторожничает, отмечая, что некоторые солдаты становятся "парализованными страхом" наряду с "сознательной неспособностью убивать других людей". Но Лэйдли не упоминает об отвращении или моральных устоях. Он говорит, что отсутствие стрельбы свидетельствует о недостатках дульнозарядных мушкетов, усугубляемых недостатками обучения солдат - "причинами, свойственными системе заряжания", - утверждает Лэйдли. Основной причиной невыстрела было неумение солдат правильно заряжать тройку - порох, пулю и пыж. Гордон Роттман добавляет проблемы с ударными колпачками. В руководстве по стрельбе из гладкоствольного мушкета было указано семнадцать отдельных физических движений для каждого выстрела, что было довольно сложно для непрофессиональных солдат. Учитывая шум, густой дым от используемого черного пороха, хаос боя, а также напряжение и страх солдат, они могли пропустить любой шаг. Страх и напряжение боя вызывают прилив адреналина и кортизола - гормона стресса. Учащается сердцебиение. Все это приводит к искажению зрения и дрожанию рук. Солдаты ведут бешеную стрельбу и испытывают трудности с перезарядкой. Эмоции имеют физиологические последствия. Если солдат ошибся с первым или вторым выстрелом, он может бросить оружие и подобрать другое у упавшего товарища. Если он этого не заметил, то может зарядить третий. А если и заметит, то все равно не сможет вычистить заряды из ствола, так как для этого требуется штопорообразное приспособление для извлечения пуль, прикрепленное к стволу. Эта операция отнимала много времени, и солдат в бою чувствовал себя обезоруженным и беспомощным. Адамс утверждает, что "по меньшей мере 18 000 человек, находясь в крайне рассеянном психическом состоянии, заряжали и перезаряжали свое оружие, забывая о том, что никогда не стреляли из него" Возможно, некоторые притворялись, что стреляют, как предполагает Гроссман, но нет никаких доказательств того, что причиной были моральные соображения. В любом случае, почему бы им не стрелять намеренно высоко, а не стрелять вообще, что привлекло бы внимание их товарищей?

Пэдди Гриффит считает, что мушкеты были отбракованы как неисправные, часто из-за плохого обращения. Они составили 9% от всех мушкетов, использовавшихся в Геттисберге, что является нормальным показателем для мушкетов, дающих осечку в сражениях Гражданской войны. Солдаты никогда не тренировались в стрельбе боевыми патронами, чтобы экономить боеприпасы и не тревожить соседние полки звуками боя. Когда начинался бой, дым окутывал бойцов, которые не могли четко разглядеть противника. Солдаты в письмах и дневниках рассказывали, что стреляли вслепую в общем направлении на противника, что объясняло низкий процент потерь и высокое соотношение числа выстрелов и потерь. Поскольку солдаты не видели, попали ли они в кого-нибудь, они не могли скорректировать свою цель. Высокое соотношение числа выстрелов и потерь было характерно и для наполеоновских войн. Более позднее, более смертоносное оружие парадоксальным образом увеличивало соотношение числа выстрелов и потерь.

Солдатам предписывалось вести огонь только на расстоянии менее ста метров от противника. Некоторые офицеры предпочитали тридцать метров. В среднем солдаты начинали стрелять на расстоянии 116 метров, когда попадали под артиллерийский огонь. Если бы они подчинились приказу, многие погибли бы, так и не выстрелив. Для солдат невыносимо бездействие под огнем. Они стреляют, чтобы снять это напряжение, и противник тоже. Гриффит говорит, что по мере того, как тренировки по стрельбе нарушались, строй становился неровным, и солдаты выходили из-под контроля, стреляя в туман, обычно слишком высокий, пока их боеприпасы не истощались. Опытные войска, такие как британские войска Веллингтона при Ватерлоо, могли ждать приказа стрелять, но некоторые более грубые бельгийские и немецкие полки этого не делали, как и большинство солдат Гражданской войны. Командиры никогда не управляли большими армиями и поэтому делали это плохо. Они игнорировали возможности "смешанного порядка" колонн и линий атаки Наполеоновских войн в пользу более простых длинных линий. Это сделало невозможными ударные действия и затруднило координацию действий, поскольку офицеры пытались удержать растянутые боевые порядки от распада при попытках маневров. Они считали, что атака превосходит оборону, но на деле все оказалось наоборот. Эти две ошибки привели к кровавой бойне. Ни одна из сторон не была хорошо обучена и скоординирована, но войска Союза были вдвое многочисленнее и лучше снабжены, поэтому они победили.

В 1868 г. полковник Ардан дю Пик распространил среди французских офицеров анкету, в которой спрашивал о поведении их солдат в последних сражениях. Он погиб во время франко-прусской войны, так и не успев написать отчет о проведенном опросе. Книга с его рукописями была опубликована посмертно в 1880 г. и стала классикой военной теории. Приложение, представляющее его анкетный опрос, широко цитируется учеными, но содержит только семь случаев. Вероятно, другие ответы были утеряны. Два офицера жаловались на дикий перестрел в воздухе, два - на шкурников в тылу, но ни один не жаловался на отсутствие стрельбы. Все солдаты испытывают страх, говорил Ардан дю Пик. Победит та армия, которая дольше им овладеет, а та, для которой обычный страх превратится в ужас, проиграет. По его словам, когда полк продвигался вперед и попадал под обстрел, выбор не был продиктован инструментальным разумом. Вместо этого было две реакции, вызывающие сильный адреналин: "атаковать" или "бежать". Один из семи офицеров, ответивших на его опрос, рассказывает, как один шассер спас свой полк, крикнув "Заряжай" и бешено бросившись вперед. Его заряд был заразителен для его товарищей. Он также отмечает: "Современное оружие имеет страшное действие и почти не переносится нервной системой. Кто может сказать, что ему не было страшно в бою? Дисциплина в бою становится тем более необходимой, что ряды становятся все более открытыми, а материальная сплоченность рядов не дает уверенности, она должна проистекать из знания товарищей и доверия к офицерам, которые должны всегда присутствовать и быть на виду. Какой человек сегодня продвигается вперед с той уверенностью, которую давали римскому солдату жесткая дисциплина и гордость за себя?» Он говорит, что перестрелки происходили с тех пор, как появились мушкеты и винтовки; они возникали из-за стремления солдата снять страх, стреляя под артиллерийским огнем или перед тем, как по нему откроет огонь пехота противника. Он приводит знаменитый приказ Кромвеля - "Положитесь на Бога и цельтесь в шнурки их ботинок!" - чтобы не стрелять слишком высоко.

Поэтому в Геттисберге некомпетентность и страх сыграли более важную роль в создании неправильно заряженных мушкетов, чем моральные устои. Почти все солдаты сражались примерно так, как им было приказано. Бои часто были тяжелыми, во время сражения не было массового бегства или дезертирства, а окончательное отступление армии Конфедерации было упорядоченным. Даже когда над войной нависла угроза окончательного поражения Конфедерации, капитуляция практически не происходила, пока Ли не подписал акт о капитуляции.

Армии Союза и Конфедерации набрали 3 млн. солдат, а также большое количество чернокожих рабов для войск Конфедерации. Погибло от 620 до 750 тыс. человек, причем южан было больше, чем северян. За три дня сражения при Геттисберге Роберт Э. Ли потерял 28 тыс. человек, т.е. 40% своих сил, в то время как войска Союза - 23 тыс. человек, или 25%. Такая диспропорция была вызвана тем, что конфедераты атаковали укрепленные позиции союзников на гребнях невысоких холмов. Потери были столь же высоки среди высшего командного состава, тесно сопровождавшего свои войска. Ли потерял в этой битве треть своих генералов. Соотношение числа выстрелов и потерь в армии Союза составило примерно 180:1. У конфедератов оно, вероятно, было таким же высоким. Отставание в боях, а также дезертирство в лагере и на марше вынуждали пополнять армию сырыми, необученными солдатами, и в начале 1863 г. в армии появились призывники и "баунти-джамперы" (платные заменители призывников), которые были менее идеологически настроены. Набор солдат осуществлялся отдельными штатами. Все памятники, окружающие поле битвы при Геттисберге, посвящены подвигам полков штатов, союзных или конфедеративных, и генералам приходилось мириться с их самостоятельными действиями. Ардан дю Пик покровительственно отозвался об этих дилетантах: "Американцы показали нам, что происходит в современном бою с большими армиями, лишенными сплоченности. Отсутствие дисциплины и организованности привело к неизбежному результату. Сражение происходило между скрытыми скирмишерами, на большом расстоянии, и длилось несколько дней, пока какое-то неверное движение, возможно, моральное истощение, не заставляло ту или иную противоборствующую сторону сдаться"

Гриффит разделяет его невысокую точку зрения. Наспех набранные добровольцы и призывники не имели военного опыта. Сложился стереотип, что новобранцы Конфедерации были фермерами, а новобранцы Союза - банковскими клерками. Лишь немногие из западных пограничников могли стрелять из пистолета. Новобранцев обучали в течение месяца, а затем бросали в бой.

Как они отреагировали? Макферсон рассуждает о Маршалле и моральных устоях. Шестая заповедь, переданная Богом Моисею, по его словам, беспокоила многих. Хесс соглашается с ним и говорит, что солдаты старались избегать рукопашных столкновений и вели огонь по группам, а не по отдельным людям. Ни тот, ни другой не предполагают, что это означает отказ от стрельбы, о чем не упоминается ни в письмах, ни в дневниках. Макферсон считает, что гораздо более серьезной проблемой была чрезмерная стрельба. Обычно солдаты говорили, что в первый раз им кажется, что убивать неприятно. Они могли замешкаться на мгновение, но потом стреляли. Во второй раз проблем было меньше, а в третий раз их уже не было. При столкновении лицом к лицу могла возникнуть минутная пауза, но затем они стреляли. В очень близких помещениях они быстро кололи штыками, так как пауза могла оказаться смертельной. Солдаты стреляли, потому что находили причины для игнорирования заповеди, чаще всего для самообороны. Это избавляло от чувства безнравственности. Один конфедерат рассказывал, что когда он увидел бледное лицо солдата Союза, которого он только что убил, "я почувствовал себя странно, но не могу сказать, что мне жаль. Я знаю, что он убил бы меня, если бы мог". Другой заметил, что, несмотря на писания, "мои нервы казались такими же устойчивыми, как если бы я стрелял в зверя".

Некоторые признавались, что им это нравится: "Я никогда не думал, что мне понравится стрелять в человека, - писал один из солдат Союза, - но мне нравится стрелять в сецессиониста" (сторонника отделения). Артиллерист конфедератов писал: "Я испытываю совершенный восторг, когда вижу, как мой снаряд разрывается среди них". Новобранец писал: "Я душой и сердцем болею за войну и ее успех" и поэтому "обязан" убить, если "мне представится такая возможность". По словам Макферсона, обе стороны считали, что Бог хочет, чтобы они убивали безбожного врага. Один из солдат Союза писал, что в одном бою он сделал, наверное, двести выстрелов: "Я был на ногах и вел огонь почти непрерывно, пока враг не был отбит... . . Слава Богу, что его силой мы отбросили врага. . . . Богу, нашему благословенному Отцу Небесному, вся слава". Однако стрелков, которые целились в неактивных солдат, не любили в обеих армиях.

Естественно, что люди, пишущие дневники и мемуары, редко признаются в том, что они скрываются. Один человек признался, что затаился в лесу во время боя, а несколько отказались от продвижения на более опасные должности. Гораздо больше людей жаловались на других трусов. Один человек писал, что в день сражения "обычное количество трусов заболело и попросило отпустить их". Другой называет девять трусов в своем полку. Рядовой Союза наблюдал, как его полковник натирал порохом свое лицо, чтобы придать ему боевую черноту: "В одно мгновение он превратился из дрожащего труса, притаившегося за деревом, в измученного храбреца, принимающего заслуженный отдых". Никто не предполагал, что у скрытников могут быть моральные возражения против войны - они действовали из страха. Но термин "скрытность" использовался широко. Некоторые описывали таким образом тыловых солдат, отчасти из зависти, как и фронтовиков в большинстве войн. Это было бы несправедливо по отношению к сотрудникам квартальных комендантов, госпиталей, тюрем, призывных пунктов, а также к тем, кто обеспечивал работу Генерального штаба и все другие необходимые функции в тылу. Возможно, эти люди вздохнули бы с облегчением, получив назначение в тыл, но их храбрость или трусость не проверялась. Добровольцы также презирали призывников, особенно наглецов, и, вероятно, преувеличивали их трусость. Скуллеры исчезали перед боем, отставали, залегали на дно, настойчиво помогали упавшим на землю товарищам, симулировали болезнь и т.д. Возможно, они составляли 10% армии, но это только предположение.

Чувство приключений, которое было одной из главных причин призыва в армию, редко переживало первый шок от боя, который оказался страшнее, чем они могли себе представить. Гесс приводит яркие рассказы солдат о случайных смертях, о разорванных снарядами телах, о брызгах крови, мозгов и других частей тела, о потоках и лужах крови, об ужасах госпиталя, о захоронении изуродованных тел, о скрежещущем звуке шарика Миниэ при попадании в кость и о тяжелом стуке при попадании в плоть. Как им удавалось продолжать сражаться? Хесс подчеркивает, что большинство солдат Союза составляли представители рабочего класса (бедные фермеры, чернорабочие и квалифицированные рабочие), которые воспринимали войну как очередную работу. Часто во время боя солдат был настолько поглощен инструментами и задачами своего ремесла - зарядкой мушкета, выполнением маневров, что ему некогда было думать об ужасах. Более того, выжив в своем первом бою, солдат считал, что его шансы на выживание велики. И "многих удивляло, что столько свинца можно было потратить на гибель сравнительно небольшого числа солдат"

Макферсон добавляет более возвышенные причины. По его словам, их чувство дела, чести и долга позволяло убивать, не испытывая особого чувства аморальности, и побуждало половину из них к повторному призыву по истечении трехлетнего срока службы. Линдерман относится к повторному призыву более скептически, считая предложение о тридцатидневном отпуске на родину в период предвыборной кампании важным подсластителем - тридцать дней рая перед тремя годами ада. Однако идеологическая приверженность солдат ослабевала, сменяясь цинизмом и разочарованием. Многие чувствовали, что их обманули. Хесс разделяет пятьдесят восемь послевоенных мемуаров солдат Союза на четыре достаточно равные группы. Первая из них делает упор на идеологию и сохраняет приверженность сохранению Союза. Вторую он называет "потерянными солдатами", которые "не могли найти никаких самоутверждений в отношении войны", были разочарованы и озлоблены. Третью группу составили "прагматики", которые отвергали причину, но рассматривали войну как личный процесс самопознания, а четвертую - "молчаливые свидетели", которые "вспоминали товарищество, лагерную жизнь и другие общие переживания, но подавляли воспоминания о сражениях". Это очень неоднозначная картина.

Новобранцы были полны энтузиазма, но не обладали достаточными навыками. Оставшиеся в живых достигали пика эффективности в третьем или четвертом бою. Затем энтузиазм и энергия начинали угасать. Такие циклы типичны для современных войн. Женщина, наблюдавшая за маршем новобранцев Союза, сказала, что они проявляли "мальчишеский энтузиазм", в отличие от более опытных, которые маршировали "в мрачном молчании, которое было самым гнетущим". Опытные солдаты знали об опасности, не высовывались и делали минимум. Хесс говорит, что постоянное давление войны гарантировало, что почти все будут иногда уклоняться от выполнения боевых обязанностей, чтобы не прослыть трусами. Всем нужен отдых. По словам одного человека, 10% солдат Союза всегда были храбрыми, 10% - "отъявленными трусами", а 80% находились между ними, функционируя "в безопасных пределах приемлемости". Поскольку моральный дух был одинаковым у обеих сторон, это не сильно повлияло на исход войны. Но постоянные переходы от спокойствия к хаосу приводили к быстрой смене настроения. Хесс отмечает, что многие солдаты различали моральную храбрость - сознательное желание выполнить свой долг и сохранить честь, несмотря на опасность, - и физическую храбрость, которая обычно является результатом действия адреналина и эмоционально-физиологической стимуляции боя. Битва оставалась выматывающей и пронизывающей до мурашек. Адамс приводит ужасающий перечень реальных смертей:

Капрал Джеймс Квик попятился назад, когда пуля вошла ему за левую челюсть и вышла через нос. Ему всего двадцать два года. Рядом с ним лейтенант Уильям Тейлор, которому пуля попала в шею, не задев артерии, но перебив дыхательное горло. Он прижимает руки к шее, пытаясь остановить поток крови и воздуха, с шипением вырывающийся из раны. Мимо пробегает рядовой Кейлс, "дышащий на горло и брызжущий кровью" из раны на шее . . . . Мы избегаем рядового Джорджа Уокера, потому что у него оторвана правая рука, перебита артерия, и кровь "при некоторых движениях руки выплескивается выше головы". Кровь хлещет и из федерального офицера, раненного в переносицу; он блуждает, продолжая моргать, хотя обоих глаз уже нет, "открывая и закрывая незрячие глазницы, кровь вытекает струйками".

Это не было тем, что защитники войн называют "хорошей смертью", но, вероятно, это было типично для сражений всех времен. Макферсон приводит слова рядового из Вирджинии: "Я достаточно насмотрелся на военную славу. . . . Мне надоело видеть мертвецов и оторванные от тела конечности". Сержант из Миннесоты писал: "Я не знаю ни одного солдата, который бы стремился к тому, чтобы его повели или погнали в другое сражение". Они были добровольцами, но их действия уже не были добровольными.

Макферсон утверждает, что в пылу и страхе боя организм многих солдат вырабатывал "сверхнадпочечниковую ярость", которая обеспечивала "боевой наркоз", "действующий почти как галлюциногенный наркотик", вызывая настолько сильное возбуждение, что оно подавляло мысли о морали, страхе или трусости. Сейчас мы знаем, что прилив сил, вызванный работой надпочечников, приводит к резкому увеличению энергии и силы, учащению пульса или сердцебиения, учащению дыхания. Это может побудить солдат к бегству, что в условиях затяжного боя было затруднительно, или к ярости, которая заставляла их с криком бросаться вперед. По словам дневников, это означало "вести себя как дикие люди". "Наши люди обезумели, завыли и бросились вперед". Сержант из Индианы писал своей невесте: "Человек может так разъяриться от грохота и опасностей кровавого боя, что если у него и было когда-нибудь нежное сердце, то оно превратится в камень, а все его желания будут направлены на кровь". Солдаты Союза стали бояться "крика повстанцев". Адреналин выделялся лишь короткими вспышками. Но при выполнении технических работ, например в артиллерийских командах, все мысли были заняты последовательностью заряжания, стрельбы, перестановки, перезарядки и повторной стрельбы - процессом, который отодвигал страх на второй план. "Мой разум был полностью поглощен", - писал один из них.

Ярость подкреплялась желанием отомстить за смерть товарищей, что приводило к жестоким расправам. Один из солдат Союза писал: "Мы захватили около сотни пленных и убили около тридцати из них. Нам было весело наблюдать, как их расстреливают". Конфедераты расстреливали чернокожих солдат Союза, попавших в плен, в дополнение к своим белым офицерам. Часто происходили изнасилования. Генералы Союза, наступавшие на территорию Конфедерации, придерживались тактики "выжженной земли". Шерман провозгласил: "Чтобы обеспечить безопасность судоходства по Миссисипи, я готов убить миллионы людей. В этом вопросе я не просто безумен, а безумен". Война - "самое опасное из всех волнений", - говорил Ли и замечал: "Хорошо, что война так ужасна - иначе мы бы слишком увлеклись ею". Но как только заканчивался бой или продвижение вперед, бойцы падали в изнеможении, и страх возвращался.

Один случай, произошедший во время Гражданской войны, хотя и не являющийся ее частью, тем не менее, заставляет задуматься о зверствах времен Гражданской войны. 29 ноября 1864 г. сотни коренных американцев арапахо и шайенов были уничтожены в Сэнд-Крик (штат Колорадо) кавалерией Союза под командованием полковника Джона Чивингтона, который заявил: "Будь проклят любой человек, сочувствующий индейцам! . . . Я пришел убивать индейцев и считаю правильным и почетным использовать любые средства под Божьим небом, чтобы убивать индейцев. . . . Убивайте и снимайте скальпы со всех, больших и маленьких; из гнид получаются вши". Атака солдат переросла в бешенство. Они снимали скальпы и другие жуткие трофеи с трупов, украшали себя скальпами, человеческими зародышами, мужскими и женскими гениталиями. Две трети погибших составляли женщины и дети. Сражения времен Гражданской войны никогда не опускались так низко. И все же два офицера кавалерии, находившиеся в Сэнд-Крике, были в ужасе. Капитан Сайлас Соул писал своей матери: "Я присутствовал при резне трехсот индейцев, в основном женщин и детей. . . . Это была ужасная сцена, и я не позволил своей роте стрелять". Лейтенант Джозеф Крамер также приказал своим бойцам не стрелять. Во время Гражданской войны солдаты не могли так жестоко обращаться с белыми людьми.

После Геттисберга наступило более постоянное боевое истощение. По словам Макферсона, солдаты ослабли от "марш-бросков, недосыпания, плохого питания или его отсутствия, плохой воды, отсутствия крова, воздействия экстремальных температур и холода, пыли и грязи, мучений насекомых". Загрязненная вода ставила их перед дилеммой выбора: смерть от жажды или болезни. "Недоедание и диарея серьезно снижали боеспособность армий, вызывая депрессию, вялость, ночную слепоту, мышечную слабость, невралгию и подверженность основным заболеваниям. В итоге истощенные люди не могли маршировать и сражаться и погибали". Один капитан из Вирджинии признался своей жене: "Это меня совсем сломало. . . . [Я] нахожусь в состоянии истощения. . . . Я никогда не видел бригаду настолько разбитой и непригодной к службе". Иногда подразделение не вступало в бой. Капитан из Массачусетса сообщал: "Мы, наша бригада, сделали четырнадцать вылазок на вражеские укрепления, но в конце концов никакие уговоры, ни героические примеры, ни угрозы, ни что-либо еще не смогли заставить строй сдвинуться с места". Это не было ни нежеланием убивать, ни трусостью, поскольку солдаты знали, что дальнейшие вылазки будут бессмысленны, и они были измотаны. Идеология уже не имела значения - они с радостью разошлись бы по домам. Более свободные народы, такие как коренные американцы, ушли бы домой, если бы их сражения были хотя бы наполовину такими угрожающими, как это.

У некоторых солдат были и политические разногласия. Они выступали против призыва в армию, считая, что это "война богатых и борьба бедных", а конфедераты отрицательно относились к решению Ли перенести войну на север, на территорию Союза. Большинство солдат Конфедерации считали, что они подписались защищать свой собственный штат. Марк Вайц утверждает, что солдаты обеих сторон рассматривали призыв в армию как контракт. Если они считали, что правительство не выполняет свою часть контракта, они считали свой уход оправданным. С беспрекословной идеологической приверженностью было покончено. Геттисбергское поражение привело к кризису в Конфедерации, которая была вынуждена объявить амнистию дезертирам, чтобы пополнить поредевшие ряды армии. Краткосрочные отпуска также разрешались офицерами полков, если они считали это необходимым для предотвращения более длительного отъезда.

Макферсон отвергает тезис о том, что американцы XIX века были более жестокими или легче принимали смерть, чем современные американцы. Он также преуменьшает значение обучения, дисциплины и лидерства в мотивации солдат к сражению, заявляя: "Добровольческие полки Гражданской войны, как известно, были неполноценными в первом, слабыми во втором и изначально шаткими в третьем". "Белые американцы в 1861 году были самыми индивидуалистичными и демократичными людьми на земле. Они не очень-то жаловали власть, дисциплину, послушание". Я скептически отношусь к подобным американским культурным тропам, и армия ответила на это усилением принуждения. Трусов иногда расстреливали, но чаще их отдавали под трибунал и позорили. Рядовой Союза писал: "Трусов здесь мало, а те, что есть, барабанят перед парадом полка". Генерал Конфедерации угрожал "вышибить мозги первому, кто покинет строй". Рядовой Конфедерации писал, что его бригаде пришлось наблюдать, как пойманного дезертира, "жалкое создание", били тридцатью девятью плетьми по голой спине - наказание, которое, как они знали, обычно применялось к рабам.

Но чаще всего принуждение исходило от товарищей. С приближением первого боя нарастал и страх, но это был страх оказаться недостойным мужчиной, трусом на глазах у товарищей. За ним следовало чувство облегчения и даже радости, когда солдат чувствовал, что он преодолел свой страх и смело стреляет в противника. Страх перед боем подкреплялся страхом перед тем, что товарищи и офицеры назовут его трусом. По словам Хесса, солдаты Союза думали о "линии... все в контакте, локоть к локтю". "Люди сражаются массами", - объяснял один из офицеров Союза. "Чтобы быть храбрыми, они должны быть воодушевлены чувством товарищества. Плечо должно касаться плеча". Хесс заключает: "Если бы можно было выделить один фактор, который является наиболее важным для того, чтобы солдат мог выстоять в бою, то это была бы безопасность товарищества". Макферсон цитирует полковника Союза, который писал о Шилохе: "Те, кто стоял плечом к плечу в течение двух ужасных дней этой кровавой битвы, были скреплены стальными обручами, более крепкими, чем сталь" Связанные общей опасностью, они были "группой братьев", чья взаимная зависимость позволяла им сохранять самоуважение и функционировать как боевая единица. Если один человек окаменевал от страха, он ставил под угрозу выживание всех, навлекал на себя презрение и остракизм, терял самоуважение как мужчина.

Принуждение со стороны группы сверстников было более эффективным, чем принуждение со стороны офицеров, хотя солдаты подчеркивали, что офицеры, ведущие с фронта, заставляли своих подчиненных идти вперед. Но репутация труса преследовала солдата и его семью даже в мирное время, учитывая комплектование подразделений из отдельных населенных пунктов. В письмах постоянно звучала фраза "Смерть перед бесчестьем". Солдат из штата Огайо писал, что трясся как лист перед своим первым сражением, но решил "выполнять свои обязанности как мужчина, пусть последствия будут любыми. Я лучше умру как храбрый человек, чем буду носить имя труса". Ветеран из Нью-Йорка, провоевавший два года, ответил своей сестре: "Ты спрашиваешь меня, не тревожит ли меня мысль о смерти. Я отвечу, что не хочу умирать... но у меня слишком много чести, чтобы оставаться в стороне, пока другие идут вперед. Я сама большая трусиха, как никто другой, но дайте мне мяч [пулю] раньше труса, когда все мои друзья и товарищи идут вперед". Это были не силы тесных первичных групп на разрозненных полях сражений ХХ века, а давление более крупных групп в одной из последних войн, которая велась в длинных, плотных рядах.

Геттисберг представлял собой большое поле боя площадью более 11 000 акров. Линии наступления конфедератов растянулись на восемь километров по большой дуге через поля, леса, невысокие холмы и обрывы. Полк сражался в двух-трех линиях, за которыми располагались резервы. Бежать из боя было рискованно, так как военная полиция в тылу расстреливала дезертиров, а резервные подразделения, сковывающие распадающуюся линию, собирали отставших и пресекали бегство. Но в лагере и на марше наблюдение было затруднено, а до дома было недалеко. К концу января 1863 г. из армии Союза дезертировало 185 тыс. человек, которые не столько бежали, сколько ушли. Были и "отлынивание" на марше, и "французский отпуск" (возвращение домой без разрешения на несколько дней), и долгосрочное дезертирство. Многим солдатам Конфедерации не хватало обуви, одежды и продовольствия, и они не могли выдержать изнурительный график марша, которого требовала стратегия Ли. Другие откликнулись на душераздирающие призывы своих семей вернуться домой. По оценкам Ли, в битве при Антиетаме отсутствовала одна треть его войск. Официальные оценки дезертирства составляли 10-15% среди конфедератов и 9-12% среди солдат Союза, но эти цифры считаются слишком низкими. Очень немногие дезертиры руководствовались моральными соображениями, гораздо чаще ими двигал страх и недовольство суровой армейской жизнью. При наличии возможности многие дезертировали. Если бы была возможность, многие бы дезертировали.

Заключение

В армиях времен Гражданской войны царили хаос и страх, а не героизм и моральные устои. Идеологически шестая заповедь была сведена на нет верой в то, что это справедливая, даже божественно санкционированная война. Идеологическая приверженность трансцендентному делу была самой важной причиной вступления в ряды добровольцев, и она сохранилась как мотив, хотя и ослабла до чувства долга, сфокусированного на твердой решимости выполнить работу. Призывники были менее привержены своему делу. Почти все они были разочарованы по мере затягивания войны. То, что они продолжали воевать, объяснялось принуждением: армейской дисциплиной и наказаниями, моральным принуждением со стороны близких товарищей, физическим окружением на поле боя. Склонность к насилию подстегивала некоторых, но еще большее количество людей получало прилив адреналина, вызванного гневом. Такое сочетание порождало отвагу, вытесняя страх на второй план. Солдаты относительно легко убивали, когда в них стреляли, когда им приказывал рутинный, принудительный авторитет, когда на них оказывали моральное давление товарищи или когда они были преданы делу. Их готовность убивать, подвергаясь значительному риску, была обусловлена не человеческой природой, а социальным давлением, общественным авторитетом, общественно-политической идеологией. Эмоциональное истощение было универсальным последствием для выживших. И все же большинство солдат с обеих сторон были мужественны в своей мрачной решимости продолжать сражаться и довести дело до конца.

Стоила ли война почти трех четвертей миллиона погибших, еще большего числа раненых и трех миллионов выживших солдат, переживших периодический террор, не считая пострадавших гражданских лиц и ветеранов, которые впоследствии вышли из строя? Война формально отменила рабство, а последовавшие за ней тринадцатая и пятнадцатая поправки к Конституции прояснили смысл свободы, гражданства и равенства. Но лучшим решением было бы создание двух американских государств . Отделение спасло бы почти миллион жизней, привело бы к массовому бегству рабов на север и избавило бы Вашингтон от постоянного расистского влияния южных политиков. Еще лучше была бы длившаяся десятилетиями политическая борьба в Палате представителей и Сенате за кумулятивные предложения по эмансипации. Даже шаг на пути к свободе афроамериканцев не стоил такой цены смерти, учитывая реакцию южан, которая вскоре подорвала эмансипацию. Рабство все равно бы рухнуло к концу века, поскольку эрозия почвы и нашествие долгоносика уничтожили хлопковую промышленность и рентабельность рабства. Конечно, у нас есть преимущество ретроспективы, но оно позволяет нам сказать, что это была трагедия, которой, к несчастью, трудно было избежать, но которая стала неизбежной из-за чрезмерной уверенности правителей в войне, что мы неоднократно наблюдаем в истории войн.

ГЛАВА 12. Страх и ненависть на поле боя

II

Мировые войны

Первая мировая война

Пехотинцы на Западном фронте почти все были грамотными, многие писали дневники, письма, автобиографии, романы. К сожалению, их письма подвергались цензуре со стороны армейских властей, хотя мы можем добавить к ним отчеты психологов о моральном состоянии. В 1914 г. профессиональные армии пополнились резервистами и легко обученными добровольцами - продукт первоначального энтузиазма в отношении войны. Но начиная с 1915 или 1916 года все большее число военнослужащих стало комплектоваться по призыву. Поразительно, но 90% молодых французов и 53% молодых британцев были призваны в армию. Почему добровольцы записывались в армию? Почему призывники не сопротивлялись? Основных причин было четыре.

1.

Молодые люди прониклись культурой, в которой война представлялась почетным и героическим мужским долгом. В книгах и комиксах, которыми зачитывались школьники, герои, с которыми они идентифицировали себя, всегда выживали, чтобы быть овеянными славой. Красивые женщины падали в обморок. Возникало желание приключений и ухода от рутины обыденной жизни. Война не предполагала смерти. Она не приносила смерти и героям приключенческих романов.

2.

Воюющие правительства, местная знать и средства массовой информации представляли эту войну как законную войну в целях самообороны, и лишь немногие солдаты имели альтернативные источники информации. Усиление национальных "клеток", которое я описал во втором томе "Источников социальной власти", означало, что солдаты, независимо от их региональной принадлежности, имели "банальное" чувство идентичности как британцы, немцы или французы, полагая, что они разделяют различные национальные образы жизни. Власти должны были преобразовать это чувство в патриотизм, готовый защищать то, что они определяли как интересы нации. Затем это перерастало в защиту цивилизации от варварства, чему способствовали преувеличенные рассказы о зверствах противника, а затем и желание отомстить за убитых товарищей. Такая эскалация, как правило, достигалась вопреки тому, что британцы не были объективно заинтересованы в защите глобальной Британской империи, а немцы - в защите "места под солнцем" для Германии. Тем более не было объективной заинтересованности британских или французских колониальных войск воевать за своих имперских хозяев (кроме жалованья). Иное дело русские, французы и другие, чьи родины были захвачены.

3.

Добровольцы записывались в местные отряды, и их обязательства были связаны с людьми, которых они знали, и с местными знатными людьми, перед которыми они преклонялись. Местная община оказывала им почести и иногда финансировала их, а ее женщины давили на них, заставляя "быть мужчиной" и записываться. Это было очень легко сделать, и это приносило похвалу - удовлетворяло желание получить социальный и сексуальный статус воина. Действительно, многие женщины в Британии помогали в этом, раздавая белые перья, символ трусости, мужчинам, не записавшимся в армию.

4.

Стабильная, гарантированная заработная плата была желанным фактором в первое время из-за высокого уровня безработицы, и она продолжала оставаться таковой среди малообеспеченных слоев населения.

Хью Страхан предлагает четыре способа, с помощью которых солдат заставляли продолжать воевать: давление со стороны первичных групп солдат, идеологическая приверженность и долг перед делом, тренировки и наказания для тех, кто отклонился. Я добавляю три более обыденных фактора: поле боя как ловушка, поглощение задачей и требование самозащиты. Все семь факторов оказали влияние, причем в разной степени и в разных условиях.

Поначалу солдаты не боялись, так как рассчитывали на быструю победу, подкрепленную их верой в справедливость своего дела. Раз они были правы, то "должны" победить - в обычном двойном смысле морального права и вероятности. Но они не были готовы к битве, которая и близко не походила на приключенческую историю. Смерть наступала, но не после героического боя. В семидесяти процентах случаев смерть наступала от артиллерийского огня, который велся издалека, убивал наугад, не целясь в кого-то конкретного. Затаиться, не имея возможности повлиять на жизнь или смерть, было почти невыносимо. Один баварский лейтенант описывал сражение как шабаш ведьм, раздуваемый "ураганом огня", "как сокрушительная машина, механическая, без чувств, тысячей молотов уничтожающая последнее сопротивление". Играть в такие игры с ближними совершенно неуместно. Все мы - люди, созданные по образу и подобию Господа Бога. Но какой счет дьяволу до человечества или до Бога, когда он ощущает себя властелином стихий, когда хаос торжествует о своем всемогуществе? тот солдат разделял с врагом чувство общей человечности, но космические силы, неподвластные его пониманию и переданные здесь через христианские метафоры, уничтожили это чувство.

Большинство правителей считали, что война будет короткой, что было нормой XIX века в Европе. Гражданская война в США была долгой и опустошительной, но они считали это некомпетентностью американцев. Фельдмаршал Гельмут фон Мольтке Старший был организатором победы Пруссии над Францией в 1870 году. Он презрительно и глупо отозвался о Гражданской войне в США, сказав, что это "вооруженные толпы, гоняющиеся друг за другом по всей стране, из которых ничему нельзя научиться". В недавней русско-японской войне сочетание колючей проволоки и пулеметов приводило к большим потерям, но массовые наступления японцев оказались успешными. Европейские генеральные штабы извлекли урок: наступление должно победить оборону. Однако заметное технологическое совершенствование оружия в ходе Второй промышленной революции привело к тому, что артиллерийские батареи стали массивными, винтовки - более смертоносными, а пулеметы - распылять смерть по всему фронту боя. Все это можно было массово производить на существующих заводах.

Когда началась война, солдаты уже не вставали в строй. Они рыли окопы, защищенные колючей проволокой, чтобы замедлить нападающих. Выглядывая из-за края, они вели огонь с наклонной, в основном скрытой позиции. На этой войне стрельба в общем направлении противника велась из отверстий в земле. Нападение происходило по приказу "Заряжай!". Пехота бежала, согнувшись, или ползла по ничейной земле, подставляя себя под огонь, особенно пулеметный. Им помогал всплеск адреналина, подстегиваемый коллективными криками, алкоголем, примером младших офицеров и сержантом, поставленным в тыл для отстрела отстающих. Это было самоубийственно. Рассказы британских и немецких солдат во время битвы на Сомме передают ощущение ада на земле, когда вокруг разрывались на части тела друзей и врагов. Солдаты говорили, что когда они заряжали, то "сходили с ума", возвращаясь к "первобытному человеку, таящемуся внутри каждого из нас". Бенджамин Зиманн говорит, что их насилие - это «выход за границы, процесс, в котором герои могут потерять контроль над собой, оставив рациональное мышление позади. . . . Солдаты в бою могут впадать в ярость, выплескивать свой гнев и впадать в состояние неистовства» Убийство пленных было нормальным явлением.

Поскольку на неподвижном Западном фронте оборона оказалась превосходной, захват одного поля стоил многих жизней. Восточные фронты отличались тем, что русские превосходили австрийцев, а немцы - русских. Здесь поражения приводили к "передовой панике", сопровождавшейся массовой резней или капитуляцией. Но на обоих фронтах потери были ужасающими. Один французский солдат писал своим родителям: "Это позорно, ужасно; невозможно передать образ такой бойни. Мы никогда не сможем выбраться из этого ада. Мертвые покрывают землю. Боши и французы валяются друг на друге, в грязи... . . Мы атаковали дважды, отвоевали немного земли, которая была полностью пропитана кровью. ... . . Но не надо отчаиваться, можно быть раненым. Что касается смерти, то если она придет, то будет избавлением". Обратите внимание на предпочтительный финал - быть раненым или даже убитым и таким образом уйти с поля боя.

Массовая бойня состоит из множества одиночных смертей. Вот человек, умирающий от газовой атаки, изображенный английским военным поэтом Уилфредом Оуэном:

Если бы в удушающих снах вы тоже могли бы шагать

За повозкой, в которую мы его запрягли,

И наблюдать за тем, как белесые глаза корчатся на его лице,

Его висящее лицо, как у дьявола, больного грехом;

Если бы вы могли слышать, как при каждом толчке кровь

Приходите, полоскайте легкие от пены,

Непристойный, как рак, горький, как початок

О мерзких, неизлечимых язвах на невинных языках, -

Друг мой, ты бы не стал рассказывать с такой изюминкой

Детям, жаждущим безысходной славы,

Старая ложь: Dulce et decorum est

Pro patria mori. [Умереть за свою страну сладко и подобает].

Это стихотворение было опубликовано посмертно. Лейтенант Оуэн был убит сразу после награждения Военным крестом за храбрость, за неделю до перемирия, в возрасте двадцати пяти лет.

Шансы быть убитым составляли примерно один к пяти для французских солдат и один к семи для британских. Шансы быть убитым, раненым, пропавшим без вести или военнопленным были гораздо выше: в России было мобилизовано 76% мужчин, во Франции - 73%, в Германии - 65%, в Великобритании и ее империи - 36%, в США (за семнадцать месяцев боевых действий) - всего 8%. Почему солдаты соглашались с такими шансами? Как мы видели в предыдущей главе, моральный дух не зависит от того, испытывают ли солдаты страх. Они все испытывают. Страх, - говорит Холмс, - "это общая связь между сражающимися людьми". Подавляющее большинство солдат испытывают страх во время или перед боем". Особый страх вызывают ранения в живот, глаза, мозг и гениталии, которые, по мнению солдат, делают их непригодными для жизни. Страх имеет физиологические последствия: выброс адреналина и кортизола, учащенное сердцебиение и даже непроизвольное мочеиспускание или нагаживание в штаны, что часто случалось непосредственно перед боем. Солдаты не выдерживали, стыдились нагадить в окопе на глазах у товарищей, вылезали, спускали штаны, и им сносили головы.

В самом бою непрерывные действия, заполняющие сознание, как правило, оттесняли страх на второй план, но потом его сменяло отвращение к ужасам изуродованных, разлагающихся, вонючих трупов, частей тел, развешанных по кустам, и предсмертных криков "мама, мама", "мама, мама" или "мама, мама". Такие повторяющиеся виды, запахи и звуки отупляли чувства. Как сказал один французский капрал: "Наше отвращение притупилось, вынужденные жить в грязи, мы стали хуже зверей". Большинство были эмоционально травмированы. Как говорит Малешевич:

Несмотря на то, что война часто осмысливается в инструменталистских и рационалистических терминах, реальный опыт пребывания в зоне боевых действий в основном определяется разнообразием эмоциональных реакций. Все солдаты испытывают интенсивные эмоциональные реакции в зоне боевых действий. Хотя наиболее распространенной эмоцией является страх, участники боевых действий демонстрируют широкий спектр сложных и изменчивых эмоциональных реакций, включающих как негативные эмоции, такие как тревога, гнев, ярость, паника, ужас, стыд, вина и печаль, так и позитивные эмоции, такие как счастье, радость, гордость, восторг и воодушевление. Находясь в исключительной ситуации жизни и смерти, индивидуальные действия и реакции солдат в значительной степени определяются эмоциями.

Алкоголь и табак помогали ослабить чувствительность, но психиатрическая медицина и диагностика были рудиментарными. Англичане признавали "снарядный шок", французы - commotion (сотрясение мозга) или obusite ("раковинный ожог"), но большинство высших офицеров считали, что это прикрытие для отлынивания от службы. Существовали способы не справляться с болезнью - саморанение, чтобы получить увольнительную, или "окопная стопа", ограничивающая подвижность. Солдаты завидовали тем, чьи легкие ранения отправляли их домой. По мере увеличения физических потерь росло число госпитализаций в психиатрические больницы. После длительного пребывания в бою главной целью становится выживание: сосредоточиться на самозащите и борьбе, стараясь не подвергать себя излишней опасности.

Дискуссия о том, почему они продолжали воевать, была наиболее оживленной во Франции. Стефан Одуан-Рузо и Аннет Беккер подчеркивают согласие солдат, их ранний идеологический энтузиазм в отношении войны и причастность религии к военной лихорадке, усиленной растущей религиозностью солдат перед лицом смерти. Во Франции война была "крестовым походом", который поддерживался "культурой войны", включавшей "ожидание быстрой победы", "героизм солдат" и "демонизированное восприятие зверств, совершенных врагом". Письма домой, по их словам, показывают, что большинство французских солдат верили, что они сражаются за правое, патриотическое дело, что они жертвуют собой ради защиты родины от иностранного захватчика. Их выводы подразумевают националистическую религиозность, а не религию как таковую. В конце концов, половина немцев, пытавшихся их убить, тоже были католиками. Но их вывод состоит в том, что солдаты свободно давали согласие на войну, поскольку самооборона - самое сильное оправдание, усиленное до защиты цивилизации от варварства. Это утверждение получило идеологический отклик у немцев, обвинявших в зверствах "диких" африканских и азиатских войск, введенных французами и англичанами.

Однако другие историки сомневаются в том, что подобная трансцендентная идеология имела значение для большинства рядовых солдат, оказавшихся в окопах. Леонард Смит и его коллеги подчеркивают менее идеологизированное, более приземленное чувство патриотизма у французских пехотинцев, считавших, что они должны изгнать бошей (немцев) из Франции. Будучи в основном крестьянами (как и все армии, кроме британской), они знали, что для этого нужно рыть траншеи на каждом метре пути. Для них защита земли Франции не была абстрактной концепцией. Эта точка зрения также делает акцент на согласии, но идеология стала институционализироваться в повседневной деятельности.

Фредерик Руссо придерживается иной точки зрения, основываясь на письмах, мемуарах и беллетристических произведениях, написанных более чем шестьюдесятью солдатами. Он признает, что первоначальная реакция "сплочения вокруг флага" вызвала восторженный призыв в армию на фоне патриотической риторики. Но как только солдаты столкнулись с ужасающими реалиями окопной войны , патриотизм исчез: "Так называемое согласие солдат выражалось в пространстве крайней зависимости, постоянного наблюдения и повышенного принуждения". Несколько солдат прямо заявили: "В окопах нет патриотизма", и Руссо риторически спрашивает: «Что такое солдат, если не человек, угнетаемый, запугиваемый, дегуманизированный, терроризируемый и угрожаемый смертью своей собственной армией?» Он говорит, что солдаты подчиняются скорее по принуждению, чем по согласию. Как я уже подчеркивал, такова общая природа военной власти. Жюль Маурин также преуменьшает значение согласия, поскольку, по его словам, к 1916 году пехота, poilus (буквально "волосатые"), забыла, зачем она воюет. Они воевали потому, что так им велела дисциплинарная иерархия, к которой они привыкли в своих общинах. Ключевым моментом было единодушие трех главных авторитетов во французских деревнях - священника, мэра и школьного учителя, от правых до левых политических сил. Франсуа Коше и Андре Лоэз перебрасывают мост между согласием и принуждением. По их мнению, принуждение не доминировало в повседневном опыте пуалус. Скорее, военные устанавливали границы, а культура и патриотизм солдата становились неважными под постоянным давлением войны. Действия, выходящие за рамки повиновения, были рискованными. Солдаты могли только держаться, мрачно сражаясь с имманентной идеологией, в которой на первый план выходили товарищи, семья, родина и собственное чувство чести - возможно, именно в таком порядке.

Для британских войск защита не была столь непосредственной, поскольку они воевали за границей. Их чувство принадлежности к британцам распространялось на имперскую идентичность, но еще важнее было то, что они привыкли подчиняться своим социальным начальникам , как Морин утверждал в отношении французов. Они верили словам своих правителей о необходимости войны, поскольку их собственные познания в иностранных делах были практически нулевыми. На войне они сохраняли почтение к офицерам при условии, что офицеры относились к собственному авторитету как к норме и не проявляли к ним снисхождения.

Сельские баварцы, изученные Зиманном, и саксонцы, описанные британскими солдатами Тони Эшвортом, представляются более неохотными воинами, которые считали своих прусских офицеров жестокими и высокомерными. Они были безразличны к военным целям Германии, но их удерживало стремление закончить начатое дело, религиозное обязательство вести праведную войну, преданность своим товарищам, живым и мертвым, и суровая дисциплина, которую можно было вынести благодаря щедрым отпускам, учитывающим интересы крестьянской армии, пытавшейся сохранить свои небольшие земельные наделы. Принято считать, что немецкий солдат был более эффективен, чем солдат Антанты, хотя и потерпел поражение в самом конце.

Социальное давление позволяло армиям держаться, когда патриотические настроения утихали. Страх подвести своих товарищей, копанов, приятелей, ка-мераденов, был почти всеобщим и подкреплялся необходимостью утверждения мужественности. Страх был приемлемым, его испытывали все во всех армиях, говорит Руссо. Но трусость была женоподобной, неприемлемой для настоящего мужчины. Это все еще были патриархальные и иерархические общества. Австро-венгры, происходившие из национальных меньшинств, были, пожалуй, наименее привержены своему режиму. К 1917 г. многие из них считали, что им будет лучше потерпеть поражение, в результате которого они смогут получить собственное государство. Тем не менее большинство боролось почти до конца. Иначе было трудно. Все иерархии были выстроены, и люди делали то, что им говорили, в духе прагматичного согласия, потому что так устроен мир.

Однако солдаты не были пассивными получателями приказов. Эшворт обнаружил в письмах и мемуарах британских солдат независимость действий, частично подрывающих приказы вышестоящих инстанций. Он выявил систему "живи и живи", включающую негласные перемирия между немецкой и британской неэлитной пехотой на более спокойных участках фронта. Элитные подразделения отождествляли себя со своим полком, чтили его традиции и стремились к активным действиям, другие же предпочитали более спокойную жизнь. Этой системе способствовала экология окопной войны. Расстояние между линиями фронта противника составляло от одного до трехсот метров. Часовые и посты прослушивания располагались ближе. Линии растягивались на многие километры. Поле битвы на Сомме было в десять раз длиннее Ватерлоо или Геттисберга, где солдаты оказывались рядом с противником только под обстрелом. Это мешало связи между армиями. Теперь же армии располагались вблизи друг от друга, и в спокойное время они могли общаться. Из каждого окопа доносились звуки, связанные с повседневной жизнью. "Томми" и "Джерри" (или "Фриц") могли слышать друг друга за завтраком, смеяться, петь. В более спокойных секторах противоположные подразделения оставались неизменными в течение долгого времени, поэтому солдаты могли выкрикивать имена друг друга. Бойцы были распределены по пятеркам вдоль линии фронта, вдали от пристального наблюдения офицеров, каждый из которых отвечал за солдат на расстоянии нескольких сотен метров. Экология поля боя не просто опутывала, она приносила немного самостоятельности.

Взаимная стратегия "живи и живи", направленная на подрыв приказа и избежание гибели, была скорее утилитарным обменом, чем результатом моральных угрызений совести, хотя знаменитое перемирие и футбольный матч между немецкими и британскими войсками в 1914 г. на Рождество были пронизаны христианскими представлениями о товариществе. По словам Эшворта, эта система воплощала социологическую "норму взаимности" - "поступай со мной так же, как я поступаю с тобой". Это требовало доверия к тому, что противник будет соблюдать подразумеваемый договор; это предполагало сопереживание и "сознание доброты". В конце концов, у них был один и тот же окопный опыт, одна и та же воля к жизни, одни и те же конфликты с иерархией, которая хотела, чтобы они убивали и были убиты. Их объединяла и ненависть к артиллерии, ведь если наша артиллерия начнет массированную канонаду, то их артиллерия ответит добром на добро и убьет нас. Предпочтительнее было бы, чтобы не стреляли ни те, ни другие. Обе пехоты ненавидели "пожирателей огня", "героев", чья агрессия вызывала ответный огонь на себя. Эшворт описывает устные договоры, взаимную инертность и ритуалы, такие как отказ от обстрела во время приема пищи, преднамеренный обстрел "ничейной земли" или помощь противнику в предсказании времени следующего обстрела. Патрули могли спокойно проходить мимо друг друга в ночное время, а солдаты могли стрелять на поражение. Основываясь на письмах и дневниках нескольких полков и учитывая долю "тихих фронтов" и неэлитных полков, Эшворт дает минимальную цифру в 13% и максимальную - в 33% солдат, хотя бы раз участвовавших в системе.

Подобная практика "живи и живи" имела место и на других фронтах. В исследовании Зиманна о баварцах, сражавшихся на тихом фронте в Вогезах, говорится о схожей практике немецких и французских войск. Руссо цитирует нескольких французских солдат, рассказывающих о дружеских контактах с противником, когда это позволяли условия фронта. Шелдон рассказывает о немецком унтер-капрале, захваченном в "ничейной земле" австралийским патрулем. Австралийцы дали ему сигареты и предложили не брать его в плен, если он вернется и подарит им немецкий стальной шлем. Он согласился и сдержал свое слово, вернувшись с каской. Они пожали друг другу руки и вернулись в свои части. Это была та жизнь, о которой мечтало большинство солдат.

Но на неспокойных участках шла бойня. Наступление под Верденом продолжалось десять месяцев и унесло 550 тыс. французских и 430 тыс. немецких жизней. Наступление на Сомме продолжалось пять месяцев. В первый день наступления потери составили 60 000 британских солдат, из них 20 000 были убиты. Бойня под Верденом была вызвана тем, что Фалькенхайн привлек в зону действия своей артиллерии как можно больше французских солдат. Французские генералы поставляли трупы, но войска не дрогнули. За всю войну в среднем ежедневно погибало 900 французов, 1300 немцев и более 1450 русских. Британцы теряли "всего" 457 человек в день. Около 40% всех солдат, участвовавших в войне, были хотя бы раз ранены. Улучшения в медицине со времен Наполеоновских войн были сведены на нет более тяжелыми ранениями, наносимыми новым оружием, поэтому от ран умерло больше солдат, чем во времена Наполеона. Но 30% солдат действовали в менее опасном тылу, а значит, общие потери занижены для фронтовых солдат.

Тем не менее, и тактика "живи-живи", и массовая резня заставляли командование вносить изменения. С 1916 г. германская армия разработала более гибкую стратегию "обороны в глубину", а австрийцы - "штурмовиков", небольшие отряды коммандос. Британцы также стали чаще использовать снайперов, траншейные минометы, пулеметы и мины, а также проводить больше рейдов коммандос. Эти рейды в целом были неэффективны, но они подрывали подход "живи и живи", поскольку их нельзя было ритуализировать или предсказать. Армейская тактика была направлена на борьбу с самодеятельностью солдат. Но с 1918 г. эти изменения были интегрированы в более общее использование укрытий и маскировки, свободу маневра подразделений и объединение вооружений, которые стали применяться более гибко для выхода из тупиковой ситуации.

Эшворт комментирует теорию Маршалла о том, что солдаты Второй мировой войны не стреляли по моральным соображениям, о чем я расскажу позже. Он отмечает, что принцип "живи и живи" соответствует утверждению Маршалла о том, что солдаты не стреляли из своего оружия, но это не было связано с моральными устоями. Он не находит доказательств того, что "противоречие между гуманными побуждениями и приказом убивать вызывало паралич". Он цитирует нескольких солдат, которые описывают убийство в простых выражениях. Одуан-Рузо и Беккер приводят примеры, когда солдаты сообщали, что им нравится убивать в рукопашном бою. Но, отмечая, что многие ветераны к 1930-м годам стали пацифистами, они предполагают, что моральные сомнения мучили многих после войны, как я уже отмечал в отношении последствий Гражданской войны в США. Эшворт утверждает, что лишь "небольшая часть солдат, госпитализированных с боевой усталостью, испытывала страх перед убийством". Последнее подтверждается исследованием отчетов психологов, проведенным Александром Уотсоном. Страх за себя был гораздо важнее моральных переживаний.

Смит сетует на то, что со времен Клаузевица армии считаются чрезмерно централизованными, а реакция солдат - простым "трением" в системе. Клаузевиц не видел, что его "аполитичная" армия отличается от гражданских солдат, ставящих под сомнение власть и ведущих с ней переговоры. Солдаты не были пассивными жертвами, которых жестоко убивала и истребляла современная военная машина. В своем исследовании 5-й французской пехотной дивизии Смит отмечает, что солдаты были преданы военному делу. Они хотели, чтобы Франция победила, и были готовы сражаться для достижения этой цели. Но они также верили в "пропорциональность" командования. Риск, который от них требовался, должен был быть пропорционален шансам на достижение успеха. Когда приказы кажутся несоразмерными, солдаты сопротивляются, проявляя вялость, нежелание выполнять приказы об атаке и недовольство. В этом есть определенный рациональный расчет. Солдаты сами решали, что возможно на их поле боя, и иногда навязывали свои решения - отступление, молчаливый отказ от наступления или даже капитуляция. Их непосредственные офицеры могли сочувствовать и смягчать их требования, передавая недовольство по иерархии и предлагая тактические изменения. Негласные переговоры между строевыми подразделениями касались приемлемых вариантов действий в боевой обстановке.

Эммануэль Сен-Фусьен показывает, что во французской системе военной юстиции росло чувство соразмерности. Вначале она была репрессивной, но затем смягчилась, поскольку казни за трусость или дезертирство стали более редкими (за исключением тех случаев, о которых речь пойдет ниже), а приговоров приводилось в исполнение все меньше. На фронте в условиях боевой обстановки ослабла иерархия. Перед младшими офицерами, сержантами и солдатами стояли одни и те же задачи, и примеры инициативы и мужества любого из них могли вдохновить остальных. Власть стала более отзывчивой, более гибкой. Военная юстиция перешла от отстраненной и авторитарной системы к более межличностной, отвечающей потребностям опытной, демократической армии. Какая трагедия, что это произошло только на фоне массовой бойни!

По мере того как война затягивалась, недовольство росло. К 1917 г. во Франции оно подогревалось надеждами на мир, вызванными русской революцией, вступлением в войну американских войск, отступлением Германии за линию Гинденбурга, политической борьбой в Париже и провалом наступления Робера Нивеля "Chemin des Dames". В результате возник психологический порог, при превышении которого солдаты не хотели участвовать в наступательных операциях, что вылилось во французские мятежи в апреле-мае 1917 года. Около 45 тыс. солдат отказались подчиниться приказу о наступлении по широкому фронту. Они были готовы защищать свои позиции, но отвергали политику непрерывных атак Нивеля: он нарушил их негласный договор о защите Франции, не став при этом пушечным мясом. Требования солдат варьировались от улучшения питания и предоставления отпусков до немедленного заключения мира. Направляя свои требования депутатам в Париже, солдаты признавали легитимность республики и свою собственную власть как граждан. Они также пытались защитить себя от казни. Смит ослабляет свою аргументацию, противопоставляя французских "гражданских солдат" стереотипам предполагаемых "подданных солдат" Великобритании (как и Франции, мужской демократии) и Германии, полудемократической, многие солдаты которой к концу войны стали социалистами. Еще важнее то, что британские и немецкие солдаты служили за границей, запертые в рамках своей военной дислокации, в то время как мятежные французские войска находились дома, в ста километрах от Парижа. Многие из них провели свои отпуска в Париже, наблюдая за забастовками и демонстрациями.

Кризис был разрешен с помощью стратегии "кнута и пряника" Филиппа Петена: с одной стороны, неизбежные казни "главарей", с другой - обещания "танков и американцев", улучшение условий жизни и уменьшение числа массовых нападений. Но к середине 1918 года все армии, за исключением недавно прибывших американцев, оказались на волоске от гибели. Те, кто находился на передовой и имел непосредственный опыт сражений, чаще страдали от психологических травм. Об этом же свидетельствует анализ посттравматических стрессовых расстройств в ходе последних войн (см. следующую главу).

Сдаваться в плен было рискованно. Многие были убиты захватчиками, охваченными гневом за смерть своих товарищей или опасавшимися, что видимое сопровождение пленных назад слишком опасно. Дезертирство было рискованным. Нужно было пробираться через многочисленные линии фронта, и в случае поимки наказание включало возможную казнь. Доля дезертиров среди британцев, французов и немцев составляла всего 1%, хотя среди этнических меньшинств она была выше. Из-за меньшей национальной солидарности дезертирство было более распространено в австрийских, итальянских, русских и османских войсках. Однако шансы на выживание, наоборот, считались выше, если человек оставался, поскольку армейское командование обеспечивало его продовольствием, алкоголем, табаком и лучшей медицинской помощью, чем гражданское население. Воинская часть оставалась защитной средой, обволакивающей солдата.

Уотсон анализирует цензурированные письма британских и немецких солдат домой и дневники, а также отчеты психологов и военных. Он утверждает, что большинство солдат вполне справлялись с ужасающими условиями фронта. Выносливость была нормой - большинство мужчин приспособились к войне. Устойчивость, а не психический коллапс, была более распространена благодаря сочетанию страха перед врагом, воинского послушания, товарищества, чрезмерного оптимизма в отношении вероятности смерти или ранения, религиозной веры, патриотизма, системы ротации, позволяющей отдыхать, а также достаточного питания и боеприпасов. Религия, суеверия, талисманы и непрекращающийся черный юмор создавали у людей иллюзию контроля над своей судьбой. Пока люди верили в выживание и конечную победу, страх был управляем. Это требовало веры в офицеров, преданности подразделению, руководства с фронта младшими офицерами (они несли наибольшие потери). Письма от близких оказывали моральную и эмоциональную поддержку и напоминали солдатам, что они сражаются за родину и сердце.

Фронтовой опыт не усилил моральных переживаний по поводу убийства. В рассказах солдат мы можем найти искреннее уважение к вражеским солдатам, благодарность за то, что они не открывали огонь, пока санитары подбирали раненых или убитых. Была и немецкая благодарность британскому пленному, который после внезапной перемены судьбы на фронте оказался защитником своих немецких пленников от гнева товарищей. Но в пространных цитатах французских и немецких солдат, приведенных Руссо и Шелдоном на сайте , никто не выражает моральных сомнений по поводу убийства. Напротив, сражение усиливало агрессию. Один британский лейтенант сказал о своих солдатах: "Вы беспристрастно относитесь только к чужакам, даже если они англичане, ... [но] ваши собственные люди, которых вы убили, заставляют вас проклинать и пульсировать от ярости и ненависти". По словам Уотсона, "потери не только не ослабляли боевую мотивацию, но, напротив, усиливали в выживших обязанность продолжать сражаться". Националистическая ненависть пошла на убыль, сменившись примитивной ненавистью. Выброс адреналина мог превратить страх в ярость. В своих письмах, когда солдаты описывают убийство врага, он обезличивается, никогда не описывается как человек.

Сейчас она представляется бессмысленной войной, которая велась не за подлинные национальные интересы и не за высокие идеалы, а по "государственным соображениям", опосредованным интересами выживания династических монархий и дипломатической некомпетентностью и культом "чести" (не отступать) высших руководителей, которые сами не воевали. Это говорит о том, что жертвы солдат были бессмысленны, и поэтому мы должны гневаться на правителей, политиков, придворных, журналистов и генералов, которые подстрекали их к этому. Никогда еще народы не были так преданы, как в Первую мировую войну, но Европа оставалась континентом, связанным классовыми узами. Солдаты, как и в мирное время, подчинялись своим хозяевам из высшего класса. Наиболее склонны к восстанию были рабочие тяжелой промышленности и шахтеры, но большинство из них занимали замкнутые профессии. Послушание и национальное самосознание под влиянием постоянных учений и убийственных атак противника превратились в убеждение, что на карту поставлены национальные интересы. В конце концов, "они" пытались убить "нас". Если у них и были сомнения, как у циников или классовых воинов, то они все равно были заперты в пространстве принуждения, которое представляет собой армия на поле боя.

Подчинение требовало веры в то, что войну можно выиграть, а она рухнула ближе к концу войны - временно для французов во время их великого мятежа и для итальянцев во время их великого поражения при Капоретто, навсегда для русских солдат на востоке, а затем для немецких войск на западе, поскольку они потеряли чувство собственной силы, веру в компетентность своих офицеров и уверенность в победе. Джошуа Сэнборн опровергает старое предположение о том, что принуждение было единственной причиной, по которой русские крестьяне-солдаты сражались, утверждая, что они обладали мотивирующим чувством патриотизма. Однако потеря реальной надежды на победу над превосходящей немецкой армией и растущее ощущение, что их используют как пушечное мясо, в начале 1917 года переросло в классовый гнев и революцию. Это была единственная революция, которая произошла во время войны.

Но к сентябрю 1918 г. немецкие солдаты были измотаны. Провал последнего наступления показал, насколько они уступают в материальных ресурсах. По иронии судьбы, так оно и было во время последних наступлений, поскольку они захватили столь обильные запасы продовольствия, вина и боеприпасов Антанты, что вызвали отчаяние по поводу собственных ресурсов. Теперь солдаты жаловались на "прусских" офицеров и осуждали военных спекулянтов на родине. Они становились республиканцами, а зачастую и социалистами. Американцы, набиравшиеся на фронт, уже не верили, что смогут победить, в то время как англичане, французы и свежие американцы знали, что победят. Немецкая армия не распалась, как русская, и некоторые части продолжали сражаться даже в условиях поражения, но многие целые подразделения солдат и офицеров сдавались в плен. Уотсон утверждает, что солдаты оставались в строю до тех пор, пока сверху не поступал "приказ о капитуляции". Мнение Зиманна кажется более обоснованным: солдаты возглавляли капитуляцию, а многие другие просто разошлись по домам. Страх сдерживался в течение четырех долгих лет, но по мере приближения поражения немцев сдерживание рушилось, а для их противников приближение победы, казалось, вновь придавало войне смысл. В отличие от демократического "триумфализма", о котором я говорил в главе 3, не было четкой зависимости между моральным духом и типом режима. До самого конца солдат вермахта, сражавшийся за полуавторитарный режим, вероятно, превосходил солдата мужских демократий Антанты, но австрийцы под командованием полуавторитарного режима и русские, сражавшиеся за полностью авторитарный режим, показали худшие результаты. Проигравшие правители получили по заслугам за развязывание войны, а победители нарушили мир и дали обещания о лучшем обществе, которые не выполнили.

Война привела к новой вспышке эпидемии - пандемии испанского гриппа, которая продолжалась три года, начиная с января 1918 года. Ее происхождение неизвестно, но возникла она не в Испании. Испания была нейтральной страной в войне и не имела цензуры военного времени, поэтому она стала первой страной, где о гриппе было сообщено свободно - тяжелая болезнь короля стала достоянием мировой прессы. В результате пандемии заболело около 500 млн. человек, т.е. четверть населения Земли, и погибло от 20 до 50 млн. человек. Пандемия имела две причины, в основном военные. Во-первых, в военных лагерях солдаты жили в тесном контакте друг с другом в крайне антисанитарных условиях и в условиях сильного стресса - идеальные резервуары микробов, которые уносили бесчисленное количество солдат, а затем распространялись среди гражданского населения в результате глобального перемещения войск домой после окончания войны. Мы можем назвать это "Канзасским гриппом", поскольку, вероятно, именно в военном лагере он и начался. Второй причиной стала военная цензура, которая успешно скрывала масштабы проблемы до тех пор, пока не стало слишком поздно принимать эффективные профилактические меры. Природа нанесла ответный удар, но жестокость удара была социальной, идиотизм войны и, в частности, военной власти.

Вторая мировая война: идеологическая война

Вторая мировая война, как мы видели в главе 8, была совсем другой. Это была война, вызванная не путаницей и просчетами, как первая война, а идеологией. Это была агрессивная война, порожденная милитаристской идеологией нацистской Германии, имперской Японии и фашистской Италии. Французы, англичане, русские и китайцы воевали в основном в целях самообороны, в то время как у американцев были более смешанные мотивы. Солдаты союзников не были пушечным мясом в силовых уловках правителей, хотя британская, американская и советская элиты преследовали имперские цели, которые мало интересовали широкие массы. А в этот раз солдаты британских колоний, особенно индийской армии, сражались за свою вероятную национальную независимость после войны.

Следует также упрекнуть лидеров Великобритании и Франции в том, что их идеологический антибольшевизм не позволил им заключить союз с Советским Союзом для сдерживания Гитлера в 1938 и 1939 годах - идеология восторжествовала над реалистическим балансированием. Хотя это и оставило бы Гитлера на месте, но, возможно, позволило бы избежать мировой войны и Холокоста. Можно также упрекнуть администрацию Рузвельта за провокационные санкции против Японии. Но это всего лишь недостатки по сравнению со зверствами держав оси - от Нанкинской резни до Холокоста. Солдаты союзников рассматривали эту войну как законную, и она была таковой.

Впервые представлены опросы солдат, в основном американских, но есть и российские. Первое исследование было посвящено гражданской войне в Испании 1936-1939 годов. Новаторский социолог Джон Доллард распространил сорокачетырехстраничную анкету среди трехсот американских добровольцев, воевавших в бригаде Авраама Линкольна на стороне республиканцев. 74% респондентов ответили, что испытывали страх, когда впервые шли в бой. Наибольший страх они испытывали непосредственно перед началом боя. На этом этапе преобладало опасение, что товарищи и офицеры сочтут их трусами, но когда солдаты понимали, что их страх разделяют все их товарищи, это приносило облегчение. 91% из них заявили, что всегда или иногда испытывают страх перед боем. Страх вызывал сильные физиологические симптомы. Сердцебиение или учащенный пульс ощущали 69%, сильное мышечное напряжение или чувство замирания в животе - 45%, сильную дрожь - 25%. Непроизвольное мочеиспускание или дефекацию испытывали 11%. Я отмечал, что это происходило в Первую мировую войну, хотя мне не хватало данных. Вероятно, это происходило и в более ранних войнах. Опросы американских солдат во время Второй мировой войны, как мы увидим, дали аналогичные цифры. В бою некоторые солдаты теряют контроль над мочеиспусканием или работой кишечника, потому что сфинктер расслабляется, так как страх овладевает мозгом, вызывая потерю регулирующей функции мозга. Это происходит автоматически, без ведома человека, что является примером реакции "бой или бегство" на раздражитель. В данном случае бегство преобладает. Противоположная реакция - повышение адреналина, обеспечивающее борьбу.

Бездействие усиливает страх. Подавляющее большинство, 84%, заявили, что активная концентрация на выполнении задач во время боя наполняет разум и избавляет от страха. Вторым по значимости фактором преодоления страха (77%) стала вера в цели войны. Сорок девять процентов отметили хорошее руководство, 45 процентов - военную подготовку и 42 процента - материальную базу. Последние три ответа показывают, насколько важно ощущать себя членом хорошо организованной армии, имеющей все шансы на победу. Ненависть к врагу признал только 21%. Обсуждение целей войны помогло 93%, а 91% сказали, что знание всей обстановки на фронте помогло им лучше воевать, даже если новости были довольно плохими. Доллард не спрашивал их о моральных качествах, и они не высказывали их добровольно. Это была добровольческая бригада, состоявшая из левых, пересекших Атлантику, чтобы сражаться в далекой стране за антифашистское дело, в которое они верили, что обусловливало высокий имманентный моральный дух. Но Доллард добавляет: "Солдат в бою не будет вечно шептать: "Мое дело, мое дело". Он слишком занят для этого. Идеология функционирует до боя, чтобы заставить человека идти в бой; и после боя, блокируя мысли о побеге. Идентификация с причиной - это как джокер в колоде карт. Она может заменить любую другую карту. Человек, обладающий ею, может лучше переносить нехватку материальных средств, временное поражение, усталость или страх".

Бригада Линкольна сражалась упорно, но проигрышно, так как отступление и поражение все чаще становились доминантой ее опыта. Из 3015 американцев, входивших в состав бригады, около четверти погибли, но идеологическая преданность и тесное товарищество позволили оставшимся в живых нести тяжелые потери и продолжать сражаться. Имманентная идеологическая сила, укрепляя солидарность, помогала преодолевать страх.

Вторая мировая война носила ярко выраженный идеологический характер. Подавляющее большинство лидеров считали, что их дело правое, будь то обеспечение национальных или расовых прав и власти в мире (Германия, Италия, Япония) или победа над фашизмом (Китай, Советский Союз, Франция, Великобритания, США). Такие убеждения играли значительную роль в поведении солдат, повышая их самоотверженность. Однако в войне существовали два разных типа идеологии. Среди западных союзников мы видим достаточно "латентную" форму "имманентной идеологии" - убежденность солдат в том, что они ведут справедливую войну в защиту своего образа жизни, но эти убеждения носили скорее имплицитный, чем эксплицитный характер, пропаганда со стороны военных властей была незначительной. Напротив, в германской армии, особенно на Восточном фронте, в японской и, прежде всего, в Красной армии существовали явные "трансцендентные идеологии", которые командиры стремились внедрить в своих солдат для создания более высокого, даже самоотверженного морального духа, поскольку они презирали риск смерти. В последующем развитии ХХ века идеологии стали "оружием слабых", что позволило технологически уступающим армиям выровнять положение на поле боя за счет превосходства в моральном духе. Мы увидим прямую коммунистическую цепочку в используемых методах и результатах от Советской Красной Армии до Народно-освободительной армии Китая (НОАК), Народной армии Северной Кореи (НКНА) и Народно-освободительного фронта Вьетнама (НОФВ). В следующей главе я сравню их методы ведения боевых действий с методами их противников. В этой главе я рассматриваю вермахт и Красную армию, а затем перехожу к западным союзникам.

Солдаты вермахта на Восточном фронте

Воля вермахта к борьбе вплоть до взятия Берлина и смерти Гитлера производит впечатление крайне идеологизированной армии. Но Кершоу настаивает на том, чтобы мы рассматривали это в контексте немецкого общества, поскольку гражданская воля не ослабевала. Он подчеркивает, что военные действия "вплоть до почти полного опустошения и полной оккупации противником" - большая редкость на войне. За последние десять месяцев этой войны, с июля 1944 по май 1945 года, погибло гораздо больше мирных жителей Германии, чем за предыдущие пять лет; за этот же период погибла половина военных - 2,6 млн. из 5,3 млн. человек. Даже когда Рейх рушился, нацистское руководство усиливало убийства миллионов евреев и других "унтерменшей". Кершоу выделяет четыре причины смертельной борьбы. Прежде всего, "структуры и менталитет харизматического правления Гитлера" объединяли харизматическое влияние Гитлера на немцев с его личным предпочтением скорее умереть, чем сдаться. Во-вторых, после провала заговора Штауффенберга генералы сочли невозможным предлагать переговоры или капитуляцию. В-третьих, репрессивный контроль над немецким обществом был делегирован Гиммлеру, Геббельсу, Борману и Шпееру и перенесен на местный уровень долгосрочными нацистскими региональными гауляйтерами. В-четвертых, это страх перед советской местью за злодеяния немцев против советских граждан. Геббельс уже вещал о том, что месть наступает в Восточной Пруссии по мере продвижения Красной армии.

Социологи Эдвард Шилз и Моррис Яновиц предлагают иное объяснение преданности вермахта: основная группа близких товарищей была главной силой, заставлявшей солдат продолжать сражаться даже тогда, когда поражение казалось неизбежным. Привязанность к чему-либо более широкому для них не столь важна, как и общая идеология. Они приводят довольно скудные данные, подтверждающие такое применение "теории приятелей", а большинство исследователей подчеркивают идеологическую приверженность немецких солдат, особенно на Восточном фронте. Среди офицеров вермахта 30 процентов были членами нацистской партии, что более чем в два раза больше, чем среди всех немцев, а дневники солдат свидетельствуют о глубоком расизме и личной преданности фюреру, как предполагает Кершоу. В Вермахте, как и в Красной Армии, были политические "комиссары", которые на еженедельных политических занятиях на уровне роты постоянно обучали солдат нацистской теории. Это помогало солдатам сражаться до конца и совершать ужасные преступления, мотивированные демонизацией евреев и славян и культом фюрера. Роберт Чинтино подчеркивает поклонение фюреру и видение Восточного фронта как борьбы за сдерживание еврейско-большевистско-азиатского потопа, угрожающего западной цивилизации. Солдаты охотно участвовали в геноциде, чтобы помочь этому. Суровая дисциплина сочеталась с лицензионной жестокостью по отношению к противнику. Один сержант описывал русских как "уже не людей, а дикие орды и зверей, которых большевизм расплодил за последние 20 лет". Другой писал: "Великая задача, поставленная перед нами в борьбе с большевизмом, заключается в уничтожении вечного еврейства". Все это вернулось к вермахту в виде советского возмездия.

Условия ведения боевых действий на Восточном фронте стали ужасающими. Немцы были плохо одеты, плохо питались, подвержены болезням, сражались в грязи и снегу, из-за чего высокотехнологичное оружие, например танки, постоянно выходило из строя. Это привело к тому, что Омер Бартов назвал радикальной "демодернизацией", которая заставила вермахт компенсировать численное, а иногда и технологическое отставание более жестоким боевым духом. Пережитые травмы привели к убеждению, что "война - это не только ад, но и зверь, если хочешь выжить". Солдаты приобрели "новую концепцию героизма, новое самовосприятие боевого солдата. ... . . В этом торжестве смерти и возвращении к дикости среди фронтовиков присутствовал анархический элемент"

Стивен Фритц согласен: необычайная стойкость пехотинца, ландсера, была в основном идеологической. Национал-социалистическое государство "искупило неудачи Первой мировой войны и восстановило, как индивидуально, так и коллективно, уникальное немецкое чувство идентичности". Нацистские идеи нашли отклик: "Многие ландсеры, ранее скептически относившиеся к нацистской пропаганде, столкнулись с тем, что они приняли как реальность еврейско-большевистского уничтожения целой нации". Они вторглись в Россию в 1941 г. с предчувствиями, но преодолели их с помощью ценностей, сосредоточенных на защите Отечества от международного еврейско-большевистского заговора. Они считали, что их арийское расовое превосходство над евреями и славянами оправдывает убийство. Никаких сомнений. По словам Фрица, они также усвоили характерную для вермахта идеологию гордости за элитный немецкий институт, который прививал дисциплину и солидарность. Сочетание нацистских идеалов и идеалов вермахта привело их к вере в то, что они смогут превратить Германию в более бесклассовое общество, уже представшее в виде армии, в которой все чины в равной степени участвовали в суровых тренировках, жесткой дисциплине и тяготах Восточного фронта, а офицеры и сержанты руководили с фронта.

По словам Бартова, дисциплина стала "извращенной": зверства в отношении мирного населения и вражеских солдат оставались безнаказанными, в то время как за незначительные нарушения воинского устава могли расстрелять. По меньшей мере 15 000 немецких солдат были казнены, еще большее число было расстреляно на месте за дезертирство или скрытность - гораздо больше, чем в большинстве армий того времени. По словам Фрица, обычный ландсер, не имея возможности как-то иначе смягчить свои страдания, в гневе и разочаровании бросался на единственные доступные цели - вражеских солдат и мирных жителей, превращая войну на Восточном фронте в ужасающую кровавую бойню. Один из них вспоминает о своем "почти пьяном возбуждении" в бою. Их письма и дневники выражают восторг от убийства и ощущение свободы от ограничений. Боевое опьянение среди союзных войск встречалось гораздо реже.

Немецкие солдаты на востоке также опасались за свою жизнь в случае капитуляции, учитывая массовые убийства советских гражданских лиц и военнопленных. В последние дни части бежали в объятия американцев, которые, как они правильно полагали, относились к ним лучше. Вермахт вел гораздо более жестокую войну на востоке, чем на других фронтах, не считая унифицированных массовых убийств евреев. Некоторые немецкие солдаты и летчики не могли понять, почему западные союзники не воюют вместе с ними, против коммунизма. Но на востоке они помогли создать еще более идеологически настроенного противника.

Красная Армия под Сталинградом

Я не буду подробно останавливаться на наспех созданной Красной армии в годы Гражданской войны в России. Ее устремления были революционными, но ее действия были лишь немногим менее хаотичными, чем у белого противника. В итоге она выиграла войну, потому что крестьяне ненавидели красных меньше, чем белых. Я также не буду рассматривать профессионализацию Красной Армии в межвоенный период, нарушенную затем сталинскими чистками. Но и это не сделало Красную Армию особенно сплоченной силой. Сталин усугубил свое положение, поверив на слово Гитлеру, и поэтому гитлеровское вторжение в июне 1941 г. оказалось для него полной неожиданностью. Вначале Красная Армия была разгромлена. Однако сталинская форсированная индустриализация позволила создать крупную современную силу, способную замедлить продвижение вермахта в Россию. Я сосредоточусь на моменте, когда он остановил это продвижение - под Сталинградом в 1942-43 годах.

Лучшим подтверждением тому служат интервью, взятые в январе-феврале 1943 г. историками, работавшими в Советской комиссии по истории Великой Отечественной войны. Они опрашивали солдат, политических деятелей и гражданских лиц, участвовавших в недавней Сталинградской битве. Очевидно, что в сталинские времена никто не считал возможным критиковать Сталина или общее ведение боя советскими войсками, но в остальном стенограммы этих интервью выглядят честными отчетами о личном опыте, а не пропагандой. Действительно, отсутствие ссылок на "героическое руководство Сталина", доминирующее в официальных советских отчетах, вероятно, стало причиной того, что стенограммы пролежали забытыми в пыльных архивах до самого распада Советского Союза. Затем они были обнаружены российскими историками. Они открыли доступ немецкому историку Йохену Хелльбеку.

В стенограммах потрясающе описаны ужасы пятимесячной битвы, длившейся с августа 1942 г. по февраль 1943 г., страдания от голода солдат и мирного населения. Сначала вермахт перешел в массированные атаки и в результате жестоких боев за каждую улицу, открытое пространство, завод, квартиру, подвал, лестничную клетку занял почти весь город. Практически все здания города были разрушены либо в результате бомбардировок, либо в ходе уличных боев. Казалось, что все потеряно, так как потери в Красной Армии, зажатой между немцами и Волгой, росли. Солдаты говорили о том, что смерть или ранение могут наступить в течение десяти дней после того, как они вступят в бой. Но ожесточенное сопротивление замедлило продвижение немцев, что позволило переправить через реку советские подкрепления. Увязнув в уличных боях, вермахт потерял свое превосходство в мобильности, маневре и точности артиллерийского обстрела. Затем ожесточенные контратаки советских войск в городе и к северу и к югу от него отбросили немцев назад и, наконец, окружили их. Гитлер отказал своим генералам в попытке прорыва и приказал сражаться до последнего человека. Они действительно сражались до последнего человека, так как умирали от голода и не имели топлива, необходимого для прорыва. После этого немецкий генерал Фридрих Паулюс сдал в плен оставшиеся 220 тыс. человек. Вермахт и его союзники по Оси понесли в городе потери в 647 300 человек убитыми, ранеными или попавшими в плен. Это было самое решающее сражение войны, переломный момент, после которого Красная армия, а также британская и американская армии смогли наступать, а не отступать. Но ценой страшных потерь: по официальным данным, в Сталинградской битве Красная Армия понесла 1 129 619 общих потерь, из которых 478 741 человек погибли или пропали без вести, а 650 878 были ранены или больны, т.е. потери составили более половины всех сил. Еще хуже обстояло дело с экипажами танков, оказавшихся в горящих инферно. За всю войну погибло три четверти из 403 272 советских танкистов. Почему же солдаты все же продолжали сражаться в тот период, когда, казалось бы, все надежды были потеряны?

Одной из причин, традиционно подчеркиваемой на Западе (и в Германии в то время), было сочетание жесткой дисциплины и карательной культуры армии. Энтони Бивор поддерживает этот аргумент, но большинство его источников были немецкими и глубоко антикоммунистическими. Кэтрин Мерридейл, опросившая двести ветеранов Красной Армии, также подчеркивает, что страх наказания, пронизывавший армию, превосходил только ненависть к немцам, зверства которых широко освещались. Однако Уэльбек показывает, что эта цифра сильно преувеличена. Часто цитируемая Бивором цифра в 13 500 солдат, казненных во время битвы, сильно завышена. По подсчетам Уэльбека, с 1 августа 1942 г. по 31 января 1943 г. на Сталинградском фронте было казнено 447 советских солдат, что не превышает итальянского показателя казней в этой войне. Роджер Риз использует устные рассказы, мемуары, дневники и письма, а также архивные военные и политические отчеты, чтобы развеять миф о "блокирующих отрядах", которые якобы казнили отставших в тылу. Эти отряды не стреляли из пулеметов по отступающим солдатам. Вооруженные только винтовками, они собирали отставших и бежавших и возвращали их на фронт, как это происходило в большинстве армий. Арестовывали всего 3,7% задержанных солдат, а 1,5% приговаривали к смертной казни.

Верховное командование и Сталин понимали, что принуждение может дать обратный эффект, породив недовольство и ослабив боевой дух. Из-за большой численности Красной Армии абсолютное число казней было больше, чем в других армиях. Но в процентном отношении к численности армии оно было лишь немного больше, чем в вермахте. Еще большее количество было наказано службой в "штрафных батальонах" на фронте, которые часто несли большие потери. Но иногда служба в штрафных батальонах длилась всего несколько дней, после чего оставшиеся в живых возвращались в свои прежние части и звания. Многие участники боевых действий в штрафных батальонах считали их не более опасными, чем остальной фронт. Даже несколько месяцев боев там были лучше, чем годы в ГУЛАГе.

Риз подчеркивает важность руководства для морального духа. Он отмечает, что до Сталинграда неспособность Верховного командования адаптироваться к немецкой стратегии блицкрига привела к дезорганизации, вынудив части Красной Армии выбирать между сопротивлением, сдачей в плен или бегством. Советские солдаты попадали в плен, когда руководство распадалось, или погибали, когда небольшие, сплоченные подразделения сражались до конца. Советские солдаты были готовы сражаться, но, как и все солдаты, они должны были быть хорошо руководимы. Под Сталинградом руководство было более эффективным, и солдаты отвечали на него высокой самоотдачей. С конца 1942 г. Верховное командование культивировало свой собственный вариант "системы товарищей", обеспечивая, чтобы подразделения, нуждающиеся в новой крови из-за больших потерь, выводились из строя и в течение нескольких недель тренировались вместе с новой заменой, прежде чем снова идти в бой. Мерридейл утверждает, что в армии США подобная практика была введена только после 1945 г.

По словам Риза, большинство солдат считали, что они сражаются за страну, социализм и Сталина, которого обычно описывали с благоговением. Даже те, кто пострадал от довоенных репрессий, не воспринимали "злого умысла Сталина и не считали [репрессии] неотъемлемой частью экономической и социальной систем". В несправедливости обвиняли подчиненных Сталина (как это случалось в средневековых монархиях). Воевали в основном за Россию-матушку против действительно варварских захватчиков. Казалось, что это очевидно справедливая война. Острая ненависть была направлена на фашистов, зверства которых подтверждались письмами солдат из дома, а затем и разрушениями, которые несли отступающие немцы. Наконец, часто срабатывала корысть: воевали, чтобы улучшить свои карьерные шансы. Все это позволяло направить праведный гнев на немцев. Под влиянием коммунизма солдатский национализм приобрел популистский и классовый характер. Социалистическая идеология шла сверху, от комиссаров, сопровождавших каждую воинскую часть, но снизу она наталкивалась на пролетарский национализм. Поэтому армия была готова сражаться насмерть. Эти настроения разделяли некоторые батальоны СС, но не вермахт в целом. Генерал СС Макс Симон говорил: "Русский рабочий обычно является убежденным коммунистом, который ... будет фанатично сражаться как классово сознательный пролетарий. Как красный пехотинец готов умереть в своем окопе, так и советский танкист будет умирать в своем танке, стреляя по врагу до последнего, даже если он один в тылу или за линией фронта". Большевистское равенство полов, а также необходимость мобилизации всех желающих привели к тому, что 800 тыс. женщин оказались в военной форме. Несколько тысяч из них стали фронтовичками, в отличие от женщин в других армиях.

Хелльбек утверждает, что дисциплина была не только принуждением. Ее целью было также "научить самоконтролю" и "превратить [солдата] в самоотверженного воина". В ней присутствовал "дидактический элемент". Он добавляет: "Интервью также показывают элемент, противоречащий большинству западных представлений: огромные усилия коммунистической партии по воспитанию солдат. Партия была постоянно присутствующей институциональной силой в виде политических офицеров и идеологических посланий. . . . Вместе с тайной полицией партия наложила на армию железное ярмо. Но даже когда партийные чиновники выносили наказания, их намерения были исправительными, направленными на обучение, мотивацию и перевоспитание военнослужащих. . . . Повсеместность и эффективность политического воздействия на воинские части отличают Красную Армию от других современных армий."

Мерридейл считает, что политкомиссары занимались в основном наведением дисциплины. Хелльбек видит в них инструктаж и мотивацию путем постоянных бесед, лекций, докладов, а также уроков истории о якобы блестящей обороне Сталиным Царицына (прежнее название Сталинграда) во время гражданской войны. Один из комиссаров вспоминал: "Что мы делали: лично беседовали с бойцами, а потом показывали им пример, как надо воевать. И абсолютно в каждом бою члены партии первыми бросались в бой". Секретарь партбюро стрелкового полка отмечал: "Мы ввели новую идею: каждый солдат должен был завести личный счет, сколько немцев он убил. По сути, это был стимул для социалистического соревнования: кто больше убьет немцев. Мы проверяли эти счета, и если у товарища не было ни одного убитого фрица, мы проводили с ним беседу, чтобы он почувствовал стыд". В мирное время на смену ударному труду пришли списки убитых вражеских солдат и награжденных медалями: "Партия изменила критерии приема. Если раньше лакмусовой бумажкой было знание марксистской теории и происхождение из рабочего класса, то теперь ею стали военные достижения. Партия открыла двери для всех, кто мог доказать, что убивал немцев в бою... . . Партия приобрела военное качество и стала ближе к народу".

Чем больше врагов было убито, тем больше шансов получить членство в партии, а также привилегии, которые это давало самому и членам его семьи. Число членов партии в армии за годы войны выросло с 650 тыс. до почти 3 млн. человек, причем большинство новичков вступали в партию на поле боя, продемонстрировав свое мастерство в убийстве. Один человек заявил, что за три дня октября "я сам убил 25 фрицев. Мне дали орден Красного Знамени. . . . После боя 29 октября я подал заявление в партию и теперь я ее член". Хелльбек (в отличие от Риса) утверждает, что привязанность к первичной группе близких товарищей в Красной Армии была относительно низкой, отчасти из-за огромных потерь, которые ежедневно происходили под Сталинградом, а отчасти потому, что власти не поощряли ее как раскольническую. "Цементом", который командование Красной Армии использовало для скрепления разнородных солдат и мотивации их к борьбе, была идеология. Непрерывно проповедуемая и ориентированная на каждого новобранца, она состояла из доступных понятий, обладавших огромным эмоциональным зарядом: любовь к Родине и ненависть к врагу"