Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв

Глубокая и горячая вера давала утешение потрясенным душам, укреп­ляла их в терпении и, возвышая над мелкими побуждениями страха и ко­рысти, готовила их к подвигу и жертвам. Но молитва и пост не указыва­ли, какой надобен подвиг и какие потребны жертвы. Чтобы знать, что де­лать и как поступать, необходимо было знакомство с политическим поло­жением и понимание действительных политических условий и отноше­ний. На окраинах государства, вдали от обоих "правительств", москов­ского и подмосковного, не легко было судить о делах. Довольствуясь слу­хами или краткими сообщениями грамот, присылаемых из соседних горо­дов, провинциальные московские люди понимали ясно лишь одно то, что государство гибнет и что необходимо новое усилие для его "очищения" от врагов. Но что надо сделать для этого очищения, они не разумели. Уве­щания московского правительства о соблюдении верности Владиславу никто не желал слушать, а призыв казачьих бояр, Трубецкого и Заруцко- го, о соединении с ними и о помощи им возбуждал неразрешимые сомне­ния после мученической смерти Ляпунова. Страна не верила ни тому ни другому из враждующих станов, но она не имела никаких иных вождей и правителей, которые так же уверенно, как в свое время Скопин и Ляпу­нов, увлекли бы за собой народную массу, организовали ее и сами стали бы во главе народных ополчений. Не видя таких вождей и не имея их практического руководства, русские люди тем охотнее и внимательнее прислушивались ко всякому голосу, который давал им сведения, совет и указания, предлагал некоторым образом программу действий. Таких го­лосов было много: в каждой городской грамоте давались указания и сове­ты стать заодин на "разорителей" государства. Но все эти голоса повторя­ли, в сущности, лишь то, что писали в своих посланиях заточенный поля­ками патриарх Гермоген и освобожденная от тушинской осады братия Троицкого монастыря. За недостатком боевых вождей, которым мог бы верить народ, народным движением начинали руководить духовные отцы, которым народ не мог не верить. В патриархе он видел привычного ему руководителя, высокий образец мужества и стойкости, борца "единым словом", второго Златоуста. Братия троицкая собственным страданием в долгой осаде от "воров" стяжала право на общее уважение и внимание. Однако послания патриарха и троицкой братии не были согласны: в них предлагались такие способы действия, которые не были совместимы. Между советами Гермогена и троицких монахов надобно было выби­рать, потому что в них заключались совсем различные политические про­граммы.

О том, что говорил патриарх, можно заключить по его грамоте, напи­санной в августе 1611 года. В то время под Москвою только что взяли верх казачьи вожделения, и Заруцкий почувствовал себя хозяином поло­жения. Близость его к Марине Мнишек, известная всем, подала повод к упорному слуху, что Заруцкий желает "на царство проклятого паньина Маринкина сына". Этому слуху поверил и Гермоген. Зная истинное поло­жение дел в таборах и очень хорошо понимая, какие беды московскому обществу может нанести торжество казачьей стороны под Москвою, он отнюдь не желал допустить образования казачьего правительства с во­ровским царем во главе. В те дни, именно около 5 августа, победа Я. Са- пеги над казаками освободила московские цитадели от полной осады и их население, польское и русское, могло свободно через устье Неглинной выходить из Кремля и входить в него. Этим воспользовались не одни осажденные, но и их враги - московские патриоты. Некоторые из них, "бесстрашные люди", проникли в Кремль к своему "учителю и новому проповеднику" патриарху Гермогену, и патриарх получил возможность передать им вместе с пастырским благословением свои взгляды и мысли. Он не только вел с ними устные беседы, но и дал одному из "бесстрашных людей" Роде Мосееву наспех составленную грамоту к нижегородскому "миру". Родя, не раз ходивший от нижегородцев к патриарху, бережно донес пастырскую грамоту в Нижний 25 августа 1611 года. Гермоген так поспешно писал свое послание, что даже не означил, в какой именно он город пишет: "Благословение архимандритом, - начинает он, перечисляя чины нижегородского населения, - и игуменом и протопопом и всему свя­тому собору и воеводам... и всему миру; от патриарха Ермогена... мир вам и прощение и разрешение; да писати бы вам из Нижнего..." Только по этим словам "из Нижнего" да по дальнейшим упоминаниям о Нижнем- Новгороде можно определить, кому назначал патриарх свою грамоту. Цель этой грамоты, как и устных речей Гермогена, сводилась к тому, чтобы показать земщине в настоящем свете поведение казаков. Указания на "воровство" казаков под Москвою шли по городам и раньше патриар­шей грамоты. Тотчас по смерти Ляпунова Казань, например, сослалась с Нижним и с другими городами в Понизовье о мерах осторожности против казачьих покушений. Между ними было решено жить в согласии; не ме­нять городской администрации, т.е. не принимать новых воевод от казачь­его правительства; не впускать в города и казаков; государя избрать "всея землею Российские державы"; "а будет казаки учнут выбирати на Мос­ковское государство государя по своему изволенью одни, не сослався со всею землею, и нам того государя на государство не хотети". Города, та­ким образом, сами остерегались совместных действий с казаками, и в этом отношении грамота патриарха не давала им ничего нового. Ново в ней было лишь то указание, что казаки, принимая Воренка, склонились к возобновлению самозванщины. Патриарх поручал нижегородцам писать в Казань, на Вологду, на Рязань "да и во все городы", чтобы оттуда посла­ли "в полки" под Москву увещания, "учительные грамоты" с запрещени­ем брать на царство Воренка. Гермоген желал, чтобы, сверх письменных увещаний нижегородцы послали в полки и по городам со словесными ре­чами тех самых "бесстрашных людей свияженина Родиона Мосеева да Ратмана Пахомова", которые не один раз прежде хаживали к самому пат­риарху "с советными челобитными". Эти люди должны были патриар­шим "словом" говорить в городах о посылке в полки увещательных гра­мот, а в полках "говорите бесстрашно, что проклятый (Воренок) отнюдь ненадобе". Шедшая от патриарха новость о Воренке, имея все гарантии достоверности, должна была оказать решающее влияние на настроение земщины в отношении казачества. Уклоняясь в старое "воровство", при­зывая к власти "Маринку" с ее сыном, казаки тем самым обращались в лютых врагов земщины, страшных особенно потому, что они в данную минуту обладали правительственной организацией. Волнение, овладев­шее патриархом, и та торопливость, с какою Гермоген призывал на борь­бу с казачьей затеей, показывали, что он придает очень важное значение внезапному отрождению самозванщины. Должнц была производить силь-

22 С.Ф. Платонов ное впечатление и та особенность письма патриарха, что в нем не было ни одного слова о поляках и короле, а все внимание земщины призывалось на казаков и Воренка. Патриарх указывал на них как бы на главного и опаснейшего врага223.

Нижний немедленно распространил грамоту Гермогена по другим го­родам, и города, послушно принимая патриаршее слово, давали друг другу обещание не признавать казачьего царя и "против его стояти единодуш­но". Там, где шли за патриархом, готовы были, стало быть, и на бой с ка­заками, почитая их за такого же врага, каким была овладевшая Моск­вою рать иноплеменников и изменников. Иного направления держалась братия Троицкого монастыря.

История этого монастыря в Смутное время очень известна. Находясь вблизи столицы и на одной из главных дорог всего государства, блистая великим именем своего основателя, кипя богатством и многолюдством "в селех работные чади крестьянства", Сергиева обитель была одним из заметнейших населенных мест всей страны. Перенеся осаду от тушин­ских воевод, она быстро стянула к себе людей и средства из подчиненных ей волостей и приписных монастырей. По "вине и промыслу" троицкого архимандрита Дионисия, обитель распорядилась своим добром и трудом своей работной чади всецело на пользу ближних. Московское "разоре­ние", т.е. погром и сожжение Москвы в марте 1611 года, указало Диони­сию, кому и как необходимо помогать. Из Москвы, как и из других мест, "всеми путьми быша беглецы" к Сергиеву монастырю. Разоренные люди нуждались в крове, уходе и лекарствах, а многие, уже не нуждаясь в помо­щи, ожидали лишь христианского погребения. Монахи и монастырские слуги и крестьяне строили больницы, "дворы и избы разные на странно- приимство всякому чину"; собирали запасы на содержание презреваемых в этих больницах и дворах; питали и лечили больных и слабых; хоронили умерших; "по путем и по лесам ездили и смотрели того, чтоб звери не ели, и мученых от врагов, мертвых и умирающих, всех сбирали". Такая деятельность вышла далеко за стены обители. Больницы и богадельни были помещены "во округе монастыря", в слободах и селах; "приставы с лошадьми" постоянно ездили по дорогам; хлеб и запасы тянулись к мо­настырю издалека. Все это нуждалось в военной защите и в особом по­кровительстве власти, так как обычного гражданского порядка не суще­ствовало. Единственной же властью, на которую мог опереться монас­тырь, в ту пору была власть подмосковного ополчения, сперва земского, при жизни Ляпунова, а затем казачьего, после его смерти. Монастырь от­стоял всего в 60 верстах от Москвы и входил в сферу казачьего ведения и влияния. Он поневоле должен был завязать постоянные и тесные сноше­ния с казачьими подмосковными таборами, принимать от них помощь и защиту и, в свою очередь, помогать им. Есть, например, отказная грамота бояр и воевод Трубецкого и Заруцкого, данная 20 августа 1611 года по че­лобитью архимандрита Дионисия и келаря Авраамия на земли в Торус- ском уезде, приобретенные троицким монастырем в силу духовного заве­щания. Монастырь таким образом искал утверждения своих прав у каза­чьего правительства. В свою очередь, и это самое правительство обраща­лось в трудные минуты за помощью и содействием к монастырю. Осенью 1611 года, когда казачьи таборы были стеснены подошедшим под Москву войском гетмана Хоткевича, Трубецкой "с товарищи и со всеми атаманы писали в Троицкий Сергиев монастырь со многим молением о свинцу и о зелии (порохе) и паки моляще, чтобы (из монастыря) писали грамоты во все городы о помощи". Монастырские власти исполнили казачье "моле­ние"; послали грамоты, снарядили даже послов в города "для сбору рат­ных людей", а в таборы отправили "пеших троицких слуг и служебников с свинцом и с зелием". Так, из соседства монастыря и таборов проистекала необходимость совместных действий, согласия и взаимопомощи. При этих условиях монастырь не мог говорить так, как говорил Гермоген. Для пат­риарха таборы были вражеским станом, для монастыря они были прави­тельственным центром; патриарх предостерегал города от общения с под­московным войском, а монастырь взывал к тем же городам о помощи этому войску и о соединении с ним на общего врага. Сидя в тюрьме на Ки­рилловском подворье, Гермоген был совершенно свободен от всяких пар­тий и влияний, действовавших в московском обществе, а монастырские власти, трудясь на просторе, были связаны по рукам и ногам своими отно­шениями к возобладавшей временно казаческой власти224.

Это обстоятельство заметно отразилось и на знаменитых троицких грамотах 1611-1612 гг. Они были обращены ко всей земщине и звали ее на борьбу с ляхами и изменниками, сидевшими в Москве. Во всех сохра­нившихся от 1611 года подобных грамотах троицкие власти зовут города на помощь таборам и на соединение с подмосковными воинскими людь­ми. Сперва, еще при жизни Ляпунова, власти пишут: "ратными людьми и казною помогите, чтоб ныне собранное множество народу христианского войска здеся на Москве скудости ради не разошлося". Когда же Ляпунова не стало и служилые люди разбрелись, а Хоткевич теснил казаков, мона­стырские грамоты просят: "ратными людьми помогите, чтоб ныне под Москвою скудости ради утеснением боярам и воеводам и всяким воин­ским людям порухи не учинилось никоторыя". В монастыре как будто не делают различия между Ляпуновым и Заруцким и в грамотах молчат о той розни, которая сгубила ополчение. В течение всего 1611 года Диони­сий и его "писцы борзые" еще верят в возможность общего действия и прочного единения казачества и земских слоев и рознь их представляют временною и случайной: "Хотя будет и есть близко в ваших пределех ко­торые недоволы, - пишут они в города, - Бога для отложите то на время, чтоб о едином всем вам с ними (т.е. подмосковными воинскими людьми) положити подвиг свой... Аще совокупным и единогласным молением при­бегнем ко всещедрому в Троице славимому Богу... и обще обещаемся по­двиг сотворити..., милостив владыка... избавит нас нашедшия лютыя смер­ти и вечного порабощения латынского". Не нужно сомневаться в искрен­ности этих строк и думать, что троицкие монахи или "очень мало знали" о положении дел или же склонны были "мирволить" казачеству. Разумеет­ся, они видели разладицу и казачье "воровство" под Москвою, но они оце­нивали его иначе, чем патриарх. Для них подмосковные "бояре" были об­щеземским правительством и, пока оно не было заменено другим, более законным, они считали обязанностью ему повиноваться и поддерживать его. О смутах же, в среде этого правительства, пока они казались преходя­щими, монахи должны были молчать уже из простого приличия и из бояз­ни оглашением их повредить делу народного единения. Настроение мона­стырской братии, однако, изменилось в 1612 году, когда она увидела, что в Ярославле образовалась новая власть, а под Москвою окончательно взяли верх "воровские заводцы". Тогда, уже не мирволя этим "заводцам", Дионисий с братьею приглашал князя Пожарского и других воевод "со­браться во едино место" отдельно от казаков или итти в самый Троицкий монастырь и действовать оттуда для освобождения Москвы, не сливаясь в одну рать с воровскими заводцами225.

Итак, грамоты патриарха и грамоты троицких властей говорили мос­ковским людям не одно и то же. Патриарх призывал московских людей сплотиться для борьбы не только с польскою властью, но и с казачьим беззаконием, а троицкая братия звала города соединиться с казачеством и поддержать его в его борьбе с поляками и литвою. Примирить и совмес­тить советы Гермогена и Дионисия было невозможно: они предполагали совершенно различные комбинации политических сил и исходили из вза­имно противоположногапонимания_казачества. Для Гермогена казачест­во было противогосударственной силой, с которой нужно было бороться как с врагом; это был старый московский взгляд, воспитанный наблюде­ниями над десятилетней Смутой. Дионисию же и его братии казачество до начала 1612 года представлялось силою, ставшею за весь народ "для из­бавления нашея истинныя христианския православныя веры"; это был новый взгляд, созданный в ополчении Ляпунова, когда в казаках стали видеть желанных союзников и прямых борцов за национальное дело. Ка­кой из этих взглядов был усвоен так называемым нижегородским ополче­нием, решить нетрудно. Смерть Ляпунова и возобновление самозванщи- ны, в подмосковных таборах показали земщине, как опасна идеализация казаческой среды, - и все замосковные, понизовые и поморские города и волости, поднимаясь в исходе 1611 года на подвиг очищения Москвы, ус­воили себе то отношение к казачеству, какое находим у Гермогена. Это необходимо помнить при обсуждении вопроса как о возникновении народ­ного движения в Нижнем-Новгороде, так и о руководящих его началах.

VI

Восьмой момент Смуты - образование второго земского правительства и его торжество. Начало нижегородского движения; Минин и протопоп Савва Ефимъев. Образова­ние денежной казны. Устройство рати в Нижнем и избра­ние воеводы. Происхождение и личность князя Д.М. По­жарского. Две воеводских коллегии в Нижнем и распрост­ранение их действий на все Понизовье. Начало войны с ка­заками

Большую заслугу И.Е. Забелина перед русской наукой составляет его исследование о начале нижегородского ополчения. Он вывел вопрос из круга летописных преданий в область критического изучения и впервые показал, что не случайное влияние монашеской грамоты, а сложная рабо­та общественного самосознания подняла нижегородский "мир" на его зна­менитый подвиг. Нижегородское движение И.Е. Забелин ведет от гра­моты Гермогена о Воренке и начало нижегородских сборов относит ко времени этой грамоты. После всего сказанного выше не может быть, ка­жется, сомнений в том, что нижегородцы действительно стояли гораздо ближе к патриарху, чем к троицкой братии. После хронологических сооб­ражений И.Е. Забелина можно считать доказанным, что троицкая грамо­та от 6 октября 1611 года, - та самая, которой приписывали решительное влияние на Нижний-Новгород, - застала там уже до нее начатое движе­ние. Дальнейшее изложение покажет, что с самых первых своих шагов нижегородский мир усвоил себе программу Гермогена, т.е. стал собирать­ся не только на поляков, но и на казаков. И напротив, нельзя найти ника­кого следа непосредственных сношений Нижнего с Троицким монасты­рем за всю вторую половину 1611 года: нижегородцы не искали совета и руководства у троицких монахов.

К сожалению, нельзя с желаемой полнотой и точностью изучить пер­вый момент движения в Нижнем; для этого не хватает материала. Архив нижегородского ополчения, несомненно существовавший, не уцелел, со­хранились лишь отдельные и разрозненные документы. Писатели же XVII века мало интересовались местными нижегородскими отношениями; они начинают следить за нижегородским ополчением лишь тогда, когда оно стало общеземским. Поэтому в летописных показаниях встречаются противоречия и недомолвки. Известен их результат - разногласие уче­ных относительно места, где начал Минин свою проповедь, на торгу или в Кремле, также и относительно тех влияний, которые внушили Минину решимость "возбудити спящих". Не с большею надеждою на безошибоч­ность своих заключений, чем все прочие писатели, высказываем мы наш взгляд на это дело. Следуя И.Е. Забелину, мы думаем, что Минин не ждал троицкой грамоты 6 октября 1611 года и задолго до нее начал свой по­двиг. Возбужденный вестями из-под Москвы о погибели Ляпунова, о рас­падении земских дружин, о переходе правительственной власти в руки казачьих бояр, наконец, о возобновлении самозванщины и появлении имен Маринки и Воренка Минин и без монашеских увещаний мог уразу­меть, что земское ополчение привело к торжеству давнего врага земщи­ны - казачества - и что в интересах общественных следует не повино­ваться казачьим властям, а противодействовать им. Видение, о котором он сам рассказал в Троицком монастыре, внушило ему смелость высту­пить открыто на проповедь. По словам Симона Азарьина, Минин начал говорить "пред всеми в земской избе и идеже аще обреташеся" о необхо­димости "чинить промысел" над врагами. Это указание на земскую избу очень важно потому, что объясняет нам, в какой среде говорил Минин. Принадлежа к числу земских старост Нижнего, управлявших хозяйством городской тяглой общины, Кузьма прежде всего обратил увещание к сво­им выборщикам в том пункте, где тогда велись все дела тяглого "мира", - в земской избе, которая стояла близ церкви Николая чудотворца "в тор­гу" (на Нижнем Базаре, недалеко от пароходных пристаней). В этой же избе, вероятно, был написан и первый "приговор всего града за руками"; приговором определялся особый сбор "на строение ратных людей", и про­извести такой сбор поручалось Минину. Так, почин ополчения принадле­жал бесспорно нижегородской тяглой посадской общине, а в среде этой общины - ее земскому старосте Минину. Он первый "собою начат" по­жертвования на ратных; за ним пошли "и прочие гости и торговые люди, приносяще казну многу"226.

Затеянное посадскими людьми большое дело не могло остаться без огласки. По самой сути своей оно требовало широкого оглашения, пото­му что нуждалось в общем сочувствии и поддержке. Оно было объявлено и другим чинам нижегородского населения. В какой форме это произош­ло и как именно устроилось соединение с тяглыми людьми нижегород­ской администрации, духовенства и дворян, точно неизвестно. Но есть об этом одно предание, которое хотя и дошло до нас в поздней и малоискус­ной редакции, дает, однако, ценные исторические намеки. По этому пре­данию, в Нижнем-Новгороде после получения одной из троицких грамот (это могла быть грамота, датированная 6 октября) "нижегородские власти на воеводском дворе совет учиниша"; на совете же том были "Феодосии архимандрит Печерского монастыря, Савва Спасский протопоп, с брати- ею, да иные попы, да Биркин да Юдин, и дворяне и дети боярские, и голо­вы и старосты, от них же и Кузьма Минин". Совет решил собрать нижего­родцев на другой день в Спасо-Преображенский собор в Кремле, про­честь там троицкую грамоту и звать народ на помощь "Московскому го­сударству". Так и сделали. Назавтра собрали горожан колокольным зво­ном в соборную церковь. Савва читал троицкую грамоту "пред святыми вратами" и говорил народу речь. После него говорил сам Минин. Так, по рассказу рукописи Ельнина, началось в Нижнем дело "очищения" Моск­вы. Показания этого источника заслуживают внимания в особенности по­тому, что автор рукописи правильно указал на таких нижегородских дея­телей 1611-1612 года, которых другие писатели несправедливо оставляли в тени. Прежде всего таков протопоп Савва Ефимьев, бывший главою со­борного духовенства в Нижнем уже в 1606 году. В августе этого года он с причтом Спасского собора получил от царя Василия Шуйского жалован­ную грамоту, в которой определялись жалованье, владения и права собор­ного духовенства. Между прочим, нижегородским игуменам и "попом все­го города" вменялось в обязанность "Спасского протопопа Саввы слуша- ти, на собор по воскресеньям к молебнам и по праздникам к церквам при­ходити; ...а не учнут они Спасскаго протопопа слушати... и Спасскому протопопу с братьею... имати на тех ослушникех впервые по гривне". За упорное же непослушание и "небрежение" протопоп имел право даже "сажати в тюрьму на неделю" попов и дьяконов, требуя для этого приста­вов у воевод и дьяков нижегородских. Таким образом, Савве принадлежа­ло первенство в духовенстве всего Нижнего и рядом с ним мог стать лишь архимандрит первого нижегородского, именно Печерского, монастыря. Рукопись Ельнина это знает и помещает архимандрита Печерского Фео­досия и Савву на первом месте среди советников, призванных на воевод­ский двор. Что за Саввою действительно признавались большие заслуги в деле нижегородского ополчения, доказывается тем, что после москов­ского очищенья Савва "с детьми" получил в собственность в нижегород­ском кремле у самого собора "государево дворовое место", рядом с таким же государевым дворовым местом, пожалованным Минину. В писцовой книге Нижнего 20-х годов XVII столетия на этих местах описаны уже дворы Нефеда Кузьмина сына Минина и протопопа Саввы Ефимьева. Насколько правильно Ельнинская рукопись называет на первых местах Феодосия и Савву, настолько верно указывает она далее на Биркина и Юдина. Они не принадлежали к составу нижегородской воеводской избы, т.е. тех властей, которые "на воеводском дворе совет учиниша", но они приняли участие в ополчении и были ближайшими помощниками Пожар­ского в самом начале его деятельности в Нижнем-Новгороде. Стряпчий Иван Иванович Биркин происходил из рязанского рода Биркиных и был в начале 1611 года прислан в Нижний Пр. Ляпуновым "о всяком договоре и о добром совете". Василий же Юдин был, кажется, из нижегородцев, но если он и входил в состав администрации Нижнего, то во всяком случае не был воеводским дьяком; эту должность тогда нес дьяк Василий Семе­нов. Таким образом, все указания Ельнинской рукописи на лиц, участво­вавших в первом общем нижегородском совете, могут быть признаны ос­новательными, а потому и самое известие рукописи может быть принято, как заслуживающее доверия. Основываясь на нем, можно высказать не совсем произвольную догадку, что мысль об ополчении, возникшая сначала в среде тяглой нижегородской общины, была объявлена всему городскому совету в воеводской избе, а на другой день торжественно оповещена всему городу, причем народу сообщена была и троицкая гра­мота, подходившая своим патриотическим содержанием к настроению нижегородцев. Но чтение этой грамоты в соборе вовсе не показывало, чтобы именно она "возбудила" до той минуты спавших обитателей Ни­жнего. Сама рукопись Ельнина опровергает такое толкование. По ее рас­сказу, видение св. Сергия Минину было раньше, чем Минин узнал на вое­водском дворе о троицкой грамоте. Прося прочесть грамоту в соборе, Минин прибавил слова: "а что Бог даст"; в них сквозила уверенность, что Бог даст доброе начало предполагаемому ополчению. Такая уверен­ность могла быть основана лишь на знакомстве с тем подъемом духа, какой был вызван самим же Мининым в тяглых людях Нижнего Новго­рода227.

В таком виде представляется нам начало изучаемого движения. В Ми­нине нашла своего вожака тяглая масса, Савва же Ефимьев явился пер­вым выразителем высших слоев нижегородского общества. За ними ув­леклось все население их города, причем служилый люд и духовенство по­шли за тяглыми людьми, которым по праву должно принадлежать данное им летописью название "Московского государства последних людей". В их лице действительно последние люди взялись за трудное дело очищения государства и восстановления порядка, с каким не могли сладить ни мос­ковские бояре, ни дворяне ляпуновского ополчения. Умудренные неуда­чею предшествующих попыток, городские мужики с особою осмотри­тельностью устраивали дела своего ополчения.

Необходимо несколько остановиться на известных обстоятельствах образования денежного фонда в нижегородской "казне" и первоначаль­ной вербовки в Нижнем ратных людей. Устранив те басни, которыми об­ставлено это дело как в старых хронографах и летописцах (вроде хроно­графа князя М.А. Оболенского или сборника А.Е. Балашева), так и в но­вейших сочинениях о Смуте мы получим согласные свидетельства совре­менников, что нижегородцы прежде всего обязались особыми приговора­ми жертвовать на ополчение "по пожитком и по промыслом", а затем на­чали искать годных к бою ратных людей. По приговорам в земской и вое­водской избе не один раз назначались чрезвычайные сборы на ополчение, имевшие характер то третьей или пятой деньги, то натуральных сборов, то простого займа у частных лиц до того времени, "покамест нижегород­ские денежные доходы в сборе будут". В подобных приговорах участвова­ли вместе с земскими старостами и целовальниками "все нижегородские посадские люди", а кроме того, и нижегородская администрация: "околь­ничий и воевода" князь Василий Андреев Звенигородский, Андрей Семе­нович Алябьев и дьяк Василий Семенов. Действие этих приговоров рас­пространялось не только на нижегородский посад, но и на весь уезд, даже на другие города, приставшие к ополчению, - Балахну и Гороховец. Сред­ства, добываемые сборами, имели специальное назначение: они шли на жалованье и корм ратным людям. Для раскл ад кия взимания и хранения этих чрезвычайных сборов было избрано особое лицо, "выборный чело­век", именно сам Кузьма Минин. Принимая новую обязанность, стано­вясь "окладчиком" по обычному выражению того времени, Минин дол­жен был выйти из числа земских старост: того требовал тогдашний поря­док служебных отношений. В силу своих полномочий по окладному делу Кузьма "нижегородских посадских торговых и всяких людей окладывал, с кого что денег взять, смотря по пожитком и по промыслом, и в городы, на Балахну и на Гороховец, послал же окладывать". Как лицо, облечен­ное властью, Минин действовал на нижегородцев не одним убеждением, а и силою: "уже волю взем над ними по их приговору, с Божией помощью и страх на ленивых налагая". В этом отношении он следовал обыкновенно­му порядку мирской раскладки, по которому окладчики могли грозить нерадивым и строптивым различными мерами взыскания и имели право брать у воеводы приставов и стрельцов для понуждения ослушников. Эта сторона дела ввела в соблазн некоторых исследователей: приписав одной личности Минина черты, характеризующие общественный строй, они готовы были в нем видеть человека исключительной крутости и жестоко­сти. Создалось даже обвинение в том, что Минин завел торговлю людь­ми - "пустил в торг бедняков", чтобы вырученные за них деньги обратить на "очищение" государства. Нечего и говорить, как далек этот взгляд от исторической правды. Если бы даже и было доказано, что при сборах на нижегородское ополчение происходили случаи отдачи людей по житей­ским записям для того, чтобы добыть денег на платеж Минину, то это не доказывало бы никакой особой жестокости сбора, а было бы лишь при­знаком того, что житейская запись, хорошо знакомая середине и концу XVII столетия, уже в начале этого столетия была достаточно распростра­ненным видом личного найма с уплатою за услуги вперед. Как бы то ни было, определенные нижегородским "миром" чрезвычайные сборы были сразу же сосредоточены в управлении Минина, который и ведал их сооб­разно с обычаями тогдашней податной практики. Когда же князь Пожар­ский пожелал, чтобы хозяйство его рати находилось в опытных руках то­го же "выборного человека", то Минин ушел с ним в поход к Москве, а сборы на ополчение в Нижнем перешли в совместное ведение нижегород­ских воевод и земских старост, приговоры которых отчасти нам известны по нижегородской приходной книге 1611-1612 года и по грамотам того же времени228.

Так были устроены хозяйственные дела будущей рати. Надобно было устраивать самую рать. Число собственно нижегородских служилых лю­дей по спискам было довольно велико. В 1606-1607 гг. нижегородские десятни насчитывали более трехсот дворян и детей боярских разных ста­тей. Но многолетняя смута развеяла служилый люд по разным станам и городам, согнала его с вотчин и поместий, многих свела в могилу. Со­брать нижегородских дворян в Нижний и устроить из них правильное вой­ско было нельзя, по крайней мере, в скором времени. Одна любопытная частность, сохраненная разрядною книгою, указывает нам на то, что при начале движения в Нижнем там не было никого из местных дворян, так сказать, первого разбора - ни окладчиков, ни "выборных" и "дворовых". Во главе посольства к Пожарскому с посадскими людьми послали "ниже­городца дворянина доброго"; но этот добрый дворянин был не "из выбо­ра" и не дворовый, в из обычных "городовых" детей боярских - Ждан Петров Болтин. От прочих подобных он выделялся лишь тем, что имел право на ежегодное четвертное жалованье, был "четвертчиком". Если таким образом не было возможности стянуть в Нижний в достаточном числе своих военных людей, надобно было искать их на стороне. Случай помог нижегородцам. В это время на Руси блуждали служилые люди из городов "от Литовской украйны": Смоленска, Дорогобужа, Вязьмы. Они были прогнаны со своих земель нашествием Сигизмунда. Через Калугу они пришли под Москву, а там "начальники" приказали испоместить их в дворцовых волостях: смольнян в Арзамасе, а вязьмичей и дорогобужан в Ярополче (ныне г. Вязники на р. Клязьме). Однако из Ярополча скоро прогнал их Заруцкий, а в Арзамасе смольнян "дворцовые мужики не по­слушали, делить себя не дали, чтоб им быть за ними в поместьях". Долго стояли смольняне под Арзамасом и у них "бои с мужиками были, только мужиков не осилили: помогали мужикам арзамасские стрельцы триста человек". Не успев здесь, смольняне отправили в Нижний "челобитчи­ков, чтоб их приняли к себе в Нижний". О нижегородском ополчении ус­лышали и теснимые казаками вязьмичи и дорогобужане: они также дви­нулись в Нижний. Нижегородцы приняли тех и других "честно"; из них-то и составились первые отряды нового войска. По приблизительному счету Азарьина, смольнян было около 2000 человек, - число очень значитель­ное по тому времени. К этим пришельцам примкнули затем и местные ратные люди: дворяне, стрельцы и служилые казаки. В то же время ниже­городские власти начали приглашать из понизовых городов ратных лю­дей "со всею службою итти в Нижний", а из Нижнего под Москву. Таким образом, предполагалось сделать Нижний сборным пунктом многих го­родских дружин, главным образом тех, которых ждали с востока, из По­низовья229.

Воеводою над всеми этими дружинами нижегородцы, всем городом, избрали стольника князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Его служба при царе Василии была всем известна. Он был в то время одним из вид­ных боевых воевод, пожалуй, самым видным после Пр. Ляпунова и князя И.С. Куракина. По своему происхождению он принадлежал к знаменито­му роду стародубских князей, который поник под частыми опалами мос­ковских государей XVI века и опустился с вершин московской аристокра­тии в ее средние слои. Опричнина не лишила этот род, один из немногих, его старой оседлости, но все-таки она не прошла бесследно как для лиц, так и для земельных владений этого рода. В 1566 году посад и городище Стародуба-Ряполовского вместе с многими селами и волостями, а в том числе и с волостью Пожаром, откуда шли князья Пожарские, были отда­ны Грозным князю Владимиру Андреевичу. В этих местах к Стародубу с его новым удельным князем должны были тянуть "судом и данью" все "вотчины и купли и монастырские и церковные земли"; сами же вотчин­ники могли служить "вольно, где кто хочет", или московскому государю или своему князю Владимиру Андреевичу. Другие стародубские вотчины были взяты прямо на государя, и в том числе многие вотчины Пожарских; их перечень можно читать в завещании Грозного. Эти земли впоследст­вии возвращались старым владельцам, но иногда не на вотчинном праве, а только в качестве поместья. Так, самому Дм. Мих. Пожарскому соседнее с его старинною Мугреевской вотчиною село Нижний Ландех дано было первоначально как поместье; другим же "приселком" к Мугрееву, именно Могучим или Могучевым, Иван Грозный распорядился в завещании как собственностью, а затем этот приселок снова отошел в вотчину князя Д.М. Пожарского. Таким образом, не прогнав Пожарских с их родины на верхнем течении Л уха и Тезы, царь Иван, однако, нарушил целость их земельных владений и подчинил их власти, - правда, кратковременной и мимолетной, - удельного князя. Это было гонение и разорение такое же, какое переживала при Грозном вся вообще удельная аристократия. Но для семьи князя Д.М. Пожарского такое гонение соединялось еще и с прямою опалою. "Мои, государь, родители Пожарские, - говорил князь Дмитрий Михайлович в конце 1602 года, - были, государь, много лет в государеве опале". Родной дед князя Дмитрия Федор Ивано­вич вскоре после взятия Казани был туда сослан и долго оставался на Низу "в государевых опалах", так что не бывал на иных службах. Опалы не окончились со смертью Грозного: около 1599 года, уже во времена Годунова, пришла государева опала на мать князя Дмитрия, рано овдовев­шую, и на него самого. Неизвестно, в чем была их вина, но уже в 1602 го­ду до них "милость царская воссияла"; они были прощены, и князь Дмитрий начал свою службу в чине стольника, особенно выдвинувшись в царствование Василия Шуйского как верный ему воевода и админи­стратор230.

Приведенные сведения помогут нам до некоторой степени определить личность избранного нижегородцами вождя. Соображая положение семьи Пожарских в общем ходе событий второй половины XVI века, прежде всего заметим, что Пожарские были в числе жертв опричнины и создан­ных ею придворных отношений и порядков. Знатные и богатые, они теря­ли вотчины и были опалами выброшены из Москвы на должности по ме­стному управлению. Прижатые Грозным, они терпели и при Борисе, его политическом наследнике и последователе. Разумеется, они не могли быть в числе поклонников нового режима и должны были вспоминать старые, лучшие для них времена. В местнических столкновениях своих с князем Б.М. Лыковым в 1602 и 1609 гг. князь Д.М. Пожарский упорно стоял на том, что если его "дед или которой родитель" по их грехам в го- судареве опале и должны были принимать низкие должности, то это ни­как не может понижать их высокой родовой чести. "Кои, государь, по греху своему, - говорил он, - в государевых опалах наша братья всех ро­дов, и как, государь, до них милость воссияет, и с кем, государь, им случай будет в отечестве, - и они, государь, бьют челом и тяжутся по своей лест- вице и своим родителъми; ...и яз, государь, холоп государев, по его цар­ской милости таков же стольник, что и князь Борис Лыков". Этот прин­цип родословности, не признававший, что опала и отсутствие придворно­го фавора могут влиять на отечество служилого человека, сближает его сторонника князя Дмитрия Михайловича с княжатами-олигархами, кото­рые восстали с Василием Шуйским против годуновских порядков. Д.М. Пожарский, несомненно, принадлежал к их стороне. Он верно слу­жил правительству Шуйского, а после падения Шуйских считал главою княжеской среды князя В.В. Голицына. В этом смысле он и сказал о нем свои известные слова. В 1612 году, в июле, беседуя с новгородским по­сольством в Ярославле, Пожарский заметил о В.В. Голицыне: "Надобны были такие люди в нынешнее время! Только б ныне такой столп, князь Василий Васильевич, был здесь, и об нем бы все держались и яз к такому великому делу мимо его не принялся; а то ныне меня к такому делу бояре и вся земля сильно приневолили"231.

Таков был, на наш взгляд, князь Дм. М. Пожарский. Это - представи­тель определенного общественного слоя, носитель старой традиции. С такой точки зрения о нем нельзя говорить, как не раз говорилось рань­ше, что он "тусклая личность", "ничей сторонник", "беспринципный" и "простой русский человек". С высоким понятием о своей родовой чести и с консервативным настроением Пожарский, разумеется, не мог ни слу­жить самозванщине, ни прислуживаться Сигизмунду. Он и в Тушине не бывал и королю ни о чем не бил челом: напротив, крепко бился с тушин- цами и первый пришел под Москву биться с поляками и изменниками. Военный талант Пожарского, несмотря на его сравнительную молодость, вполне определился в войнах времени Шуйского. Все это вместе взятое создало Пожарскому определенную репутацию и остановило на нем вы­бор нижегородцев. Хотя Пожарский в то время, когда в Нижнем искали вождя, жил довольно далеко от Нижнего и не в Нижегородском, а в Суз­дальском уезде, в своей Мугреевской вотчине на р. Лухе, однако нижего­родцы о нем прослышали и его нашли. Во-первых, Мугреево не было б глуши, а лежало на большой дороге из Суздаля на Балахну и Нижний, и вести о раненом под Москвою его хозяине легко могли дойти до Нижне­го. Во-вторых, к 1611 году семья Пожарских в Клязьменском краю стала одною из наиболее знатных и богатых. С тех пор, как Шуйские попали в королевский плен и вотчины их кругом Суздаля и Шуи были расхватаны на части по грамотам короля и московских бояр, Пожарские выдвину­лись в тех местах на первый план. За свою службу при царе Василии князь Дмитрий Михайлович получил большие земли, именно села на р. Ландихе да слободку Холуй, и за ним считалось уже 1850 четей вот­чины и поместья. Не знать такого многоземельного князя в Нижнем не могли232.

Итак, нижегородцы, собирая к себе отовсюду ратных людей, решили всем городом просить в начальники своей рати Пожарского. К нему было отправлено посольство, состоявшее из архимандрита Феодосия, сына бо­ярского Ждана Болтина и "изо всех чинов всяких лучших людей". По­жарский принял предложение и прибыл в Нижний одновременно с прихо­дом туда из Арзамаса смольнян. А так как время ухода последних из-под Арзамаса известно ("в осень о Дмитриеве дни", т.е. 26 октября), то этим определяется и время приезда в Нижний самого Пожарского. Князь Дми­трий явился туда в конце октября. С этих пор начинается в Нижнем рабо­та по устройству ополчения и по организации такой власти, которая мог­ла бы собою заменить непризнаваемые Нижним правительства москов­ское и подмосковное. К сожалению, подробности этой работы очень мало известны. Можно, однако, сказать, что для ополченских дел в Нижнем был составлен особый от городского административный штат. Городом управляли раньше и при Пожарском продолжали управлять воеводы окольничий князь Вас. Андреев. Звенигородский и дворянин Андрей Се­мен. Алябьев да дьяк Василий Семенов. А ратными делами заведывали воеводы стольник князь Д.М. Пожарский и стряпчий Ив. Ив. Биркин да дьяк Василий Юдин. Обе власти, каждая от себя, посылали грамоты по городам, действуя хотя и согласно, но в отдельности одна от другой. Лю­бопытно, что в этих грамотах не называется имени "выборного человека" К. Минина, тогда как в нижегородских "приговорах" он упоминается по­сле дьяков и перед земскими старостами. Первое время военных сборов ушло в Нижнем на разбор и устройство наличных сил, главным образом смольнян. Как безземельных, их "пожаловали денежным жалованьем большим: первой статье давали по 50 рублев, а другой по 45 рублев, тре­тьей по 40 рублев, а меньше 30 рублев не было". Насколько велики были эти оклады, видно из того, что сам Пожарский в 1604 году наравне с дру­гими ему сверстными получал всего 20 руб. денежного жалованья при поместье менее 400 четей. Вместе с разбором ратных нижегородские вое­воды занимались и сношениями с другими городами и местами, заботясь о том, чтобы вызвать в них сочувствие и содействие. Прося у городов, сна­чала ближайших к Нижнему, "чтоб им они помогали итти на очищение Московского государства", нижегородцы предлагали городам и волостям не только присылать в Нижний деньги и ратных людей, но для совета и выборных людей. Из Курмыша, например, Пожарский требовал в декаб­ре 1611 года прислать "для справки" в Нижний "дворян и детей боярских и земских лучших людей, изо всех чинов по человеку". Тогда же из Му- рашкинской волости "для земского совету велено быть в Нижнем-Новго- роде старостам и целовальникам и лучшим людям; а велена им во всем слушати нижегородского указу, а на Курмыш денежных и всяких доходов не давати, а платити всякие денежные доходы в Нижнем для московского походу, ратным людем на жалованье"233.

Чем больше собиралось в Нижнем средств и народа, тем больший ав­торитет приобретали нижегородские воеводы и бывший при них "зем­ский совет". Не только в Нижегородский уезд они посылали своих аген­тов с поручениями и приказами, но и в другие города отправляли от себя воевод и правителей. Так, в Курмыш, "по совету всей земли", был по­слан воеводою нижегородский дворянин "из выбору" Дмитрий Савин Же- дринский на место Смирного Васильева Елагина. Еще раньше, в декабре 1611 года, по челобитью "Нижнего-Новгорода всяких людей" товарищ Пожарского Ив. Ив. Биркин отправился "в Казань для ратных людей". С ним же поехали в Казань нижегородские духовные и дворяне для сове­щания. Эта посылка имела для дела особенное значение. В Казани с июля 1611 года не было воеводы, а сидел один дьяк Никанор Шульгин; воевода же боярин Вас. Петр. Морозов ушел под Москву к Ляпунову, собрав всю воинскую силу из Казани, Свияжска и "казанских пригородов". Под Москвою казанцы уже не застали Ляпунова, но остались там с казаками и вместе с ними взяли приступом Новодевичий монастырь. Можно было опасаться, что, поладив с казачьим правительством, они и в Казань пере­дадут свое настроение в пользу таборов. Тогда в тылу у нижегородцев оказались бы не друзья и союзники, а враги. Поэтому из Нижнего в Ка­зань посылают целое посольство, а при нем и своего воеводу, чтобы не только привлечь к себе Казань, но и посадить там свою власть. Власть эта и осталась в Казани. Хотя уже с самого начала в Нижнем были дур­ные вести о поведении Шульгина, который будто бы увлек и Биркина в "воровство", однако Казань не отказалась от соединения с Нижним и, как видно из грамот Шульгина, писанных в феврале 1612 года, не только сама собиралась в помощь Нижнему, но и других побуждала к тому же. Раздо­ры казанцев между собою и с нижегородцами начались позднее, когда уже средоточием движения стал Ярославль234.

Таким образом, городское движение Нижнего-Новгорода очень быст­ро выросло в областное низовское, и нижегородские воеводы стали руко­водить значительным районом. Едва устроясь у себя в Поволжье, Пожар­ский от лица всего Нижнего уже спешил обратиться с торжественною грамотою к поморским и "верховым" городам, прежде всего к Вологде и Ярославлю. Призывая их на подвиг "очищения" Москвы, он объявлял им о происходящем в Понизовье движении и излагал его программу. Особен­но много говорил он о казачьем "воровстве" и о желании казаков начать "новую кровь", т.е. междоусобие, провозглашением Марины и ее сына. Отрекаясь от Воренка и от псковского самозванца и от "литовского коро­ля", Пожарский желал всею землею выбрать нового государя, "кого нам

Бог даст", а до тех пор настаивал на единении всех земских людей "в од­ном совете", чтобы "на польских и литовских людей итти вместе" и "что­бы казаки попрежнему низовой рати своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не розгонили". Надеясь на силу объединенной земщины, он уверенно говорил о казаках: "Мы дурна ника­кого им учинить не дадим", "дурна никакого вором делати не дадим". К сожалению, эта первая грамота Пожарского не имеет точной даты, и, стало быть, нельзя сказать, когда именно "вся земля" услышала бодрый призыв нижегородцев. Во всяком случае, это было не позднее начала фе­враля 1612 года. Пожарский сообщает в грамоте о выступлении из Казани в Нижний "передовых людей" и стрельцов, которых он и ждал к себе "вскоре"; по словам же одной казанской грамоты можно заключить, что стрельцы со служилыми инородцами пошли из Казани около 9 февраля. Месяц февраль, таким образом, был временем, когда нижегородское дви­жение стало общеземским235.

Грамота Пожарского, распространяясь по городам, произвела силь­нейшее впечатление. Те, кто желал восстановления порядка не с казачь­им правительством, устремились в Нижний: "поидоша изо всех городов, - говорит летопись, - первое приидоша коломничи, потом рязанцы, потом же из Украинских городов многие люди и казаки и стрельцы, кои сидели на Москве при царе Василье". Летописец не напрасно охватил здесь такой широкий круг лиц и мест. Нижегородское движение, начатое посадскими людьми, поддержанное провинциальным служилым людом, руководимое князем высокой породы, имевшее, наконец, определенную национально- охранительную программу, могло вызывать к себе сочувствие очень раз­нообразных слоев общества, утомленных Смутою и господством чужой иноземной и воровской казачьей власти. Но в то же время, представляя собою опыт объединения консервативной части московского общества, нижегородское ополчение было организациею, направленною против всего, что отошло от старого московского порядка. Его должны были бояться и поляки с московскими "изменниками" и подмосковные "воры" казаки. Если первым предстояло, голодая и кремлевской осаде, терпеливо ждать развязки неизбежного столкновения между нижегородским опол­чением и казаками, то казачьи вожди должны были немедля определить свое отношение к происходящему на севере движению. Первые же грамо­ты Пожарского заставили их действовать Заруцкий и Просовецкий из- под Москвы задумали овладеть Ярославлем и заволжскими городами, чтобы прервать сообщения с Поморьем и изолировать их друг от друга. Хорошо задуманное дело, однако, не удалось. Ярославцы дали знать в Нижний о появлении в Ярославле "многих казаков" и о походе на Яро­славль всей рати Просовецкого. Пожарский понял, что медлить нельзя, и в виду опасности изменил первоначальный план своих военных действий. Сначала от думал итти из Нижнего прямо к Москве на Суздаль, о чем и писал в первой грамоте в таких выражениях: "а мы, ...собрався со многи­ми ратными людьми, прося у Бога милости, идем на польских и литовских людей, которые ныне стоят под Суздалем". Он тогда еще не определял точно сборного места всех земских ратей и просил, например, вологжан, подумать, "где вам с нами сходиться". Получив же весть о Просовецком, он оставил мысль о Суздале и "наскоро" послал свой авангард в Яро­славль, чтобы захватить этот важнейший узел северных путей раньше, чем туда явятся большие казачьи силы. Начальник нижегородского аван­гарда князь Д.П. Лопата-Пожарский занял Ярославль раньше Просовец- кого и, переловив бывших там казаков, бросил их в тюрьму. За передовы­ми войсками к Ярославлю двинулись и главные силы нижегородского ополчения, пользуясь еще зимним путем. Они шли на Балахну, Юрьевец, Кинешму и Кострому по правому берегу Волги. Уже из Костромы По­жарский послал отряд на Суздаль и успешно занял этот крепкий город, важный для нижегородцев тем, что он прикрывал подступы от Москвы к нижегородским местам и был ключом всего края, лежавшего на левых притоках Клязьмы. Сам же Пожарский продолжал движение на Яро­славль и пришел туда около 1 апреля, усиленный отрядами из многих по­волжских городов236.

Этим закончился первый период деятельности нижегородских воевод. В Нижнем они были местною властью в Ярославле им было суждено стать общегосударственною. "Общий совет" нижегородский в Ярославле должен был превратиться в совет "всея земли" и был пополнен новыми элементами. Деятельность воевод и этого совета в Нижнем была военно- административною, а в Ярославле получила характер политический. Сло­вом, в Ярославле нижегородская власть преобразовалась в новое прави­тельство всей Русской земли.

VII

Второй период нижегородского движения; избрание Яро­славля государственным центром. Организация земского правительства в Ярославле Его состав: "освященный собор", "начальники "бояре и воеводы"; земские пред­ставители. Отношения ярославского правительства к подмосковному и новгородскому. Поход под Москву, побе­да над казаками и бегство Заруцкого из-под Москвы

Покушение казаков на Ярославль послужило началом открытой борь­бы двух ополчений - подмосковного и нижегородского. Оно показало ни­жегородцам, что казаки считают их как бы мятежным скопом против подмосковного правительства и стараются ограничить их мятежное дви­жение одним Понизовьем. Примирение и соединение обеих сторон в сов­местных действиях против поляков оказывалось невозможным, и Пожар­скому по одной этой причине не было расчета спешить под Москву. Раз казаки не желали отставать от воровства, т.е. подчиниться вновь возника­ющей земской власти, эта власть могла под Москвой стать жертвою но­вого междоусобия, уже раз сгубившего народное дело. Она должна была поэтому искать себе особого центра, к которому тянули бы все подчинен­ные ей области. Ярославль мог скорее всего быть таким центром, как крупнейший город во всем Замосковье и Поморье. Здесь-то и образова­лась временная резиденция нового земского правительства. Пожарский оставался в Ярославле с начала апреля до августа 1612 года.

Прежде историки, верившие писаниям А. Палицына, упрекали Пожар­ского за его медлительность и за бесполезный простой в Ярославле. В этом обличал Пожарского тот самый троицкий келарь, который в свое время умел не медлить и поторопился уехать к Москве из-под Смоленска, не стерпев бездействия в посольском стане. Больше никто не обличал Пожарского; напротив, летопись умела даже точно указать причины, по которым его "поход замешкался". И действительно, если мы вникнем в обстоятельства того времени, то поймем, что нижегородское ополчение неизбежно должно было задержаться в Ярославле. На это были двоякие причины. Во-первых, ополчение должно было докончить работу не толь­ко над своим собственным устройством, но и над объединением тех час­тей государства, которые присоединились к нижегородскому движению. Во-вторых, оно должно было определить свои отношения к другим силам и авторитетам, которые притязали на власть и влияние в стране. Если поляки были главным и безусловным врагом, если казачество в значи­тельной своей части оказывалось столь же враждебным ополчением, как и поляки, то были еще шаткие и колеблющиеся элементы в подмосков­ном стане, которых можно было перетянуть на свою сторону; оставались еще и шведские власти в Великом Новгороде, где они устроили нечто вроде особого Новгородского государства, к которому надеялись при­влечь и всю Русскую землю. Какую форму примут отношения ярослав­ских властей к новгородским властям и к подмосковным, могло показать только время. В Ярославле же были расположены выжидать. Собираясь для общего "очищения" государства, там не были намерены во что бы то ни стало спешить под Москву: "не в самом же деле, - говорит И.Е. Забе­лин, - они шли только на Хоткевича, только пособлять казацким воево­дам!" Это казалось нужным одному Палицыну, в Ярославле же, как сей­час увидим, понимали свои цели иначе. Сам Пожарский позднее писал о себе, что он из Ярославля хотел было итти со всеми людьми под Москву, но, "видя злое начинание Ивана Заруцкого и атаманов и казаков, под Москву не пошли, а послали по городом воевод с ратными людьми". Причины такой перемены в своих военных планах нижегородские воево­ды объяснили "всей земле" с полною обстоятельностью и откровенно­стью237.

Тотчас по приходе в Ярославль, 7 апреля, власти земского ополчения, "бояре и окольничие и Дмитрий Пожарский" с прочими "всякими служи­выми и жилецкими людьми", разослали по городам грамоты с извещени­ем о своем ополчении и с призывом к общему соединению. После столк­новения с казаками из-за Ярославля власти ополчения уже не стеснялись в отзывах о Заруцком и казаках. Они говорили, что, убив Ляпунова, эти "старые заводчики великому злу, атаманы и казаки, которые служили в Тушине лжеименитому царю", желали всем в государстве "по своему во­ровскому обычаю владети"; что, захватив власть, казаки и "начальник их" Заруцкий грабили, насильничали и разогнали из-под Москвы служи­лых людей; что, наконец, казаки снова стали служить самозванцам, Ма- ринкину сыну, и псковскому вору (которому в таборах присягнули всем войском 2 марта 1612 года). Этим самым казаки вернулись к "своему пер­вому злому совету: бояр и дворян и всяких чинов людей и земских и уезд­ных лучших людей побита и животы разграбити и владети бы им по свое­му воровскому казацкому обычаю". Указывая на казачий "первый со­вет", т.е. на давнее казачье стремление к общественному перевороту, яро­славские власти призывали всю земщину сойтись на свой земский "об­щий совет" и выбрать "по совету всего государства" государя, чтобы сто­ять с ним вместе "против общих врагов, польских и литовских и немецких людей и русских воров, которые новую кровь в государстве всчинают". Для этой цели общего соединения и царского избрания ярославская гра­мота приглашала города поскорее пристать в Ярославль "изо всяких чи­нов людей человека по два и с ними совет свой отписати за своими рука­ми". Наконец, города призывались к участию в жертвах на земское опол­чение. Подписана ярославская грамота не одним Пожарским, а боярами В.П. Морозовым и князем В.Т. Долгоруковым, окольничим С.В. Голови­ным, несколькими стольниками, дворянами и дьяками, гостем Гришею Никитниковым и, наконец, тяглыми людьми (всего до 50 подписей)238.

Смысл этой грамоты 7 апреля 1612 года совершенно ясен, Пожарский и те пятьдесят человек, которые при нем составляли тогда "общий со­вет" (пока еще не "всей земли"), объявляют всей земле, что они желают устроить в Ярославле общеземское правительство и в Ярославле же вы­брать законного государя. Царское избрание они ставят необходимым ус­ловием дальнейшей борьбы с врагами. О походе своем под Москву они не говорят вовсе, просят только города отписать от себя "под Москву в пол­ки", чтобы там отстали от воровства и "под Москвою стояли безотступ- но". Не может быть сомнения в том, что в Ярославле "очищение" госу­дарства не отождествляли с освобождением самой Москвы и, не спеша ит­ти под московские стены, считали более важным образование законной и прочной власти, под управлением которой могло бы сплотиться и окреп­нуть утомленное Смутою общество. Московскую же осаду пока предо­ставлялось вести казакам: для земщины было даже выгодно, что ее враги должны были тратить свои силы во взаимной борьбе под Москвою.

Как известно, царское избрание в Ярославле не состоялось, но прочное временное правительство там было образовано. Состав его, к сожале­нию, может быть определен лишь приблизительно. В совокупности своей оно представляло собою земский собор обычной московской конструк­ции, иначе говоря, оно слагалось из духовного совета, заменявшего патри­арший "освященный собор", боярского совета, заменявшего московскую государеву думу, и земских выборных служилых и тяглых чинов. Во главе освященного собора, или "властей", по терминологии летописи, был по­ставлен живший на покое в Троицком монастыре бывший ростовский и ярославский митрополит Кирилл, тот самый, который был в Ростове пе­ред назначением туда Филарета. Можно, кажется, угадать, почему выбор ярославских воевод остановился на Кирилле, и он был вызван от Троицы "на прежний свой престол" сначала в Ростов, а оттуда и в Ярославль. В Ярославле желали иметь такого иерарха, который мог бы почитаться главою всего московского духовенства и мог бы своим присутствием ут-

23 С Ф. Платонов вердить законность ярославского правительства. Так как патриарх Гермо­ген умер в начале 1612 года, то его надлежало заменить временным заме­стителем. Таким, по обычаю, должен был бы считаться новгородский митрополит, первый среди русских митрополитов "местом и святитель­ским седанием", но новгородский митрополит Исидор был в шведском порабощении и со всем Новгородом стал "особно" от Московского госу­дарства служить шведскому королевичу. За ним по старшинству следовал казанский митрополит Ефрем, но он был необходим в Казани, где не бы­ло воевод и сидел ненадежный дьяк Шульгин. Поэтому ярославские вое­воды, чествуя Ефрема, "яко некое великое светило", в то же время не звали его к рати в Ярославль. За казанским митрополитом следующее место принадлежало ростовскому митрополиту, которого местопребы­вание было всего ближе к Ярославлю. Так как Филарет ростовский был в польском плену, то вспомнили о его предшественнике, и потому постави­ли Кирилла во главе духовных властей в Ярославле, а в то же время обра­щались по важнейшим делам и в Казань, к первенствовавшему в иерархии Ефрему. Так образовано было временное церковное управление. Под главенством Кирилла мало-помалу сложился в Ярославле такой церков­ный совет, который почел себя вправе именоваться "освященным собо­ром"; вместе с земскою ратью перешел он потом под Москву и участво­вал в царском избрании239. Рядом с освященным собором образовался в рати своего рода "синклит". Летописец систематически зовет его словом "начальники", различая деятельность этих начальников и полного состава земского собора - "всее земли". По изображению летописи, ратью уп­равляли начальники, "докладывая" о некоторых делах митрополиту Ки­риллу, а о других "думая" со "всею землею", со "всею ратью" или с "Мос­ковского государства народом". Грамоты, выходившие из земской рати разумели этих начальников под обычными выражениями: "бояре и воево­ды", "бояре и окольничие". К этому прибавлялось всегда особое упомина­ние о Пожарском, который был по своему положению главного земского воеводы, членом боярского синклита, хотя и не носил думного чина. В не­которых случаях это упоминание отличалось торжественностью и вы­чурностью: "бояре и воеводы и по избранью всех чинов людей Российско­го государства в нынешнее настоящее время того великого государства многочисленного войска у ратных и у земских дел стольник и воевода Дмитрий Пожарский с товарищи". Таким образом, ратный синклит состо­ял из двух слоев: собственно думных чинов и ратных начальников. Это не была нормальная боярская дума, потому что ее уже совсем тогда не суще­ствовало, как не существовало и правильного патриаршего совета. Но ратный синклит усвоил себе все функции боярской думы, а вместе с тем пользовался и ее обычным названием, именуя себя "боярами". Личный состав этого синклита не вполне известен; по грамотам можно указать лишь несколько бояр и окольничих, стольников и дворян, в него входив­ших. Наиболее подробный их перечень находится в грамоте 7 апреля 1612 года, о которой шла речь выше. Если не ошибаемся, до самого со­единения ярославской рати с табором боярина князя Д.Т. Трубецкого под Москвою у Пожарского было только два боярина: Вас. Петр. Морозов и князь Вл. Т. Долгорукий. Первый пришел из Казани, где был воеводою, под Москву в июле 1611 года и оттуда перешел в Ярославль; вторрй, сча­стливо избежав московского плена, приехал в Ярославль, кажется, из нов­городских мест240. Наконец, что касается до уполномоченных земских людей, служилых и тяглых, то присутствие их при Пожарском в роли "со­вета всея земли" уже давно не подвергается сомнению. Было выше указа­но, что еще в апреле 1612 года Пожарский с товарищами просил города о присылке к нему для совета "изо всяких чинов людей человека по два" с письменными наказами. С такой просьбой Пожарский обратился даже в Великий Новгород, предлагая новгородцам вместе с уполномоченными прислать ему точные сведения об условиях договора Новгорода со шведа­ми. Насколько можно судить по летописи и прочим документам, земские представители собрались в Ярославль и принимали там участие в ведении дел военных, судебных и даже дипломатических. Когда Пожарский по­слал в Новгород с С. Татищевым посольство, то в него вошли "ото всех городов по человеку", "дворяне разных городов". Когда новгородское по­сольство приехало в Ярославль, то при его приеме присутствовали не од­ни "начальники": Пожарский писал в Новгород, что "ныне изо всех горо­дов при ваших посланниках были многие всяких чинов люди и то слово по вашему письму слышали". Ответ на новгородские предложения обсудили тоже не одни начальники, а весь "народ" митрополит Кирилл и начальни­ки и все ратные люди", т.е. весь ратный совет. Когда на жизнь Пожарско­го было сделано покушение, виновных допрашивали "всею ратью, и по­садские люди" и наказание им назначили "землею ж". Точно так же "все ратные люди" приговорили дать "жалованье, денег и сукон" служилым людям, присланным в Ярославль из-под Москвы в послах от своих това­рищей, "украинских людей". Нельзя определить точно состав этой "всей рати" и "всей земли" и изучить действительные отношения ратного сове­та к руководителям рати, ее "начальникам", но, во всяком случае, не под­лежит никакому сомнению, что и иностранцам и русским современникам ратный совет казался правильным и полномочным народным собрани­ем. Именно так оценивает Петрей "московские сословия" или "русские сословия" в Ярославле (die Musscowitischen Stande, die zu Jarosslaw versam- leten Reussischen Stande). В русских же актах приговоры ратного совета в Ярославле и под Москвою в 1612-1613 гг. прямо называются "советом всея земли" и признаются за распоряжения верховного правительства. На этот совет неизменно опираются во всех своих распоряжениях "бояре и воеводы"; его именем действует и вся ярославская администрация, обра­зованная по привычному московскому шаблону в виде "приказов" и раз­личных "изб", как в самом Ярославле, так и во всех прочих городах, под­чинившихся ярославской юрисдикции241.

Такой вид приняло временное земское правительство. Оно слагалось постепенно; сложность дела и расшатанность общественного строя не позволяли достигнуть скорого и определенного успеха ни в правительст­венной организации, ни в воинском устройстве. Современники разных на­правлений - и сторонник ярославского правительства, автор Нового Ле­тописца, и недоброжелатель ярославцев Палицын - одинаково говорят о различных распрях, розни и нестроениях в ратном управлении. Однако оба они удостоверяют, что ярославская рать была в конце концов приве­дена к большому благоустройству; по выражению Палицына, в ней "вси иже от воинского чина, и нищии обогатишася и быша конны и вооруже­ны", а по казачьему выражению, земские полки в Москве "богати при­шли из Ярославля". В конце стоянки в Ярославле ополчение и его власти представляются наблюдателю уже вполне организованною силою, кото­рой подчинено все Поморье, Понизовье и замосковные места на севере от самой Москвы. Созданием этой правительственной силы достигалось ре­шение ближайшей и важнейшей задачи нижегородского движения. Была образована прочная народная власть, ставшая политическим центром и руководительницей для консервативных слоев московского общества, т.е. для служилых людей и "мужиков" Замосковья и Поморья. Этой влас­ти недоставало только "государя", которого думали избирать в Ярослав­ле. Но царское избрание надобно было отложить ради иных неотлож­ных дел242.

Новой власти надлежало определить свое отношение к другим влас­тям, желавшим овладеть Русскою землею. Не считая поляков, это были казачьи власти под Москвою и шведская власть в Новгороде. С первыми была открытая вражда, со второю - неопределенные отношения. Раньше, чем итти против главного врага, польского короля, Пожарскому нужно было сломить казачество и обеспечить себя от войны со шведами. Про­тив казаков он действует открытою силою. Его войска прогоняют каза­ков Просовецкого из Суздаля, казаков В. Толстого из Пошехонья, а чер­кас из Антонова монастыря. Под Угличем князь Дм. М. Черкасский нано­сит казакам большое поражение, а И.Ф. Наумов отбирает от казаков Пе- реяславль-Залесский. Но вместе с тем всех казаков, которые готовы бы­ли отстать от Заруцкого, в Ярославле принимали на службу и давали им "жалованье земское довольное". В некоторых случаях Пожарский даже посылал своих дворян в города, занятые казаками, с прямым поручением, чтобы "казаков уговорити и привести в Ярославль". Словом, в рати По­жарского в отношении казаков стали на том, что было постановлено в первом ополчении 30 июня 1611 года: принимать казаков на службу и обеспечивать землями, деньгами или "кормом", но выводить их из горо­дов, не пускать в администрацию и не давать грабить и своевольничать. Терпели только служилого и подчиненного казака и не признавали воль­ного, "воровского". В этой борьбе с казаками ярославское ополчение одержало полную победу. При его приближении к Москве Заруцкий по­бежал из своего табора, "собрався с казаками с ворами, - мало не полови­на войска", и скрылся на рязанской украйне. Другая же половина подмос­ковного казачьего войска, после многих волнений и смут, пошла на мос­ковскую подневольную службу. Это был окончательный удар вольному казачеству, после которого оно уже не покушалось овладеть государст­вом и переделать общественный порядок, а ушло на свои "реки" и появля­лось в государстве "изгоном" лишь для простого грабежа243.

Против шведов Пожарскому не пришлось действовать вооруженною силою. Правда, шведский отряд занял угрожающую позицию на Тихвине, на большой дороге от шведского рубежа к Волге. Однако в расчеты шве­дов вовсе не входило воевать с Москвою. После Клушинской битвы они овладели новгородским побережьем Финского залива, а затем в июле 1611 года "взятьем взяли" острог на Софийской стороне Новгорода. По­сле того и весь Новгород, не имея средств обороняться, сдался им на очень своеобразных условиях. Новгородцы присоединялись к Швеции: "Свейские коруны не яко порабощенные, но яко особное государство, яко же Литовское Польскому". Существовали точно определенные усло­вия этой политической унии, "утвержденные грамоты", содержание кото­рых узнаем из латинского текста и русского пересказа. Новгородское го­сударство рассматривалось в "утвержденных" грамотах как "особное" от Швеции и сохраняло свои обычаи и законы. Оно принимало на новгород­ский престол "государем" одного из сыновей шведского короля, но при­том выражало надежду, что этот же королевич будет избран и "на Влади­мирское и Московское государство государем царем и великим князем". В таком случае Новгород, по представлению новгородцев, должен был слиться с другими государствами Российского царства, потому что "особ­но Новгородское государство от Российского царствия не бывало и никог­да и в смутные времена от Московского государства Новгород отлучен особно не бывал". Таким образом, находясь в обладании шведской ар­мии, Новгород все-таки считал себя скорее московским городом, чем са­мостоятельною или шведскою территорией. Однако, уступая требовани­ям победителей, Новгородцы образовали у себя особое правительство, которое перед шведскою короною представляло собою всю Новгород­скую землю. Состав этого правительства лучше всего изучается по подпи­сям на новгородских грамотах той поры. Кроме митрополита Исидора и воевод с дьяками, грамоты подписывают игумены новгородских монасты­рей, белые попы, дворяне из новгородских пятин, пятиконецкие старо­сты и простые тяглецы новгородские. Сравнение имен рукоприкладчиков на разных грамотах показывает, что, за немногими исключениями, к ру­коприкладству призывались каждый раз новые лица и не в одинаковом числе. Иначе говоря, в Новгороде не было правильного представительно­го собрания с постоянным составом, а были лишь случайные сходки или совещания, которые созывались воеводою и митрополитом по мере нуж­ды. Все это мало походило на законный порядок свободного самоуправле­ния и не обманывало никого из современных наблюдателей. Проживший в Новгороде все время шведской оккупации Иван Тимофеев очень мрач­но изображает состояние Новгорода под шведским господством, говоря, что Новгород в это время был "одержим всяко погано туждих руками". А посол из Ярославля в Новгород Степан Татищев, ездивший туда в нача­ле лета 1612 года, по возвращении своем к Пожарскому "сказал, что от­нюдь в Новгороде добра нечего ждати". Ярославское правительство по­этому решило, не увлекаясь мыслью о соединении в Новгородом под вла­стью шведского королевича, тянуть время в переговорах. На предложе­ние новгородских послов избрать Карла-Филиппа на Московское госу­дарство оно, со своей стороны, отвечало не отказом, а общим соображе­нием, что неправославного государя на царство избирать нельзя и что следует, во всяком случае, дождаться приезда королевича в самый Новго­род. На этом и стало дело между Ярославлем и Новгородом. Обе стороны решили мирно ждать244.

Нельзя сказать, чтобы ярославские "начальники'' успели в Ярославле достичь всего того, что было намечено ими в апрельской грамоте. Они хотели там избрать государя, чтобы с ним вместе стоять "против общих врагов". Но весть о приближении к Москве гетмана Хоткевича с войском и запасами'для польского гарнизона Москвы заставила Пожарского дви­нуться под Москву. Летопись прекрасно передает то смятение, какое ов­ладело казачьим табором при получении там вестей о гетмане. Трубецкой и Заруцкий, несмотря на открытую вражду с Ярославлем, дают туда знать об опасности. Пожарский немедля посылает два отряда своих войск под Москву с приказом стать у северных ворот Каменного города (Петров­ских и Тверских) и не входить в казачьи таборы, которые были располо­жены под восточной стеною Китая-города, между р. Яузою и Неглинной. Появление земских ратных людей под Москвою произвело там смуту. Часть подмосковного ополчения, именно "Украинских городов ратные люди", между прочим, калужане, стоявшие отдельно от казаков у Никит­ских ворот, обрадовались приходу земской рати и даже послали в Яро­славль послов торопить самого Пожарского итти к Москве, "чтобы им и досталь от казаков не погибнути". Казаки же, оценившие, разумеется, должным образом обособление от них земских людей в укрепленных "ос­трожках", пришли в большое беспокойство. Они со своим Заруцким хоте­ли "побити" украинских служилых людей и разогнали их из их Никит­ского острожка, а затем и сами разделились. Одни с Заруцким отошли в Коломну и оттуда ушли далее на Рязань. Другие же послали посольство к земской рати "для разведания, нет ли какого умышления над ними" со стороны ярославского правительства. Это было начало казачьего подчи­нения земской власти, заря земской победы. "Атаманы и казаки ото .всего войска" нашли Пожарского уже в Ростове, были приняты хорошо и по­жалованы "деньгами и сукном". Однако Пожарский все еще не доверял казакам и нарочно замедлил свой поход, остановившись около Троицкого монастыря с целью здесь выработать точное соглашение с казаками, - "укрепитися с казаками, чтобы друг на друга никакого бы зла не умышля­ли". Хоткевич помешал этому соглашению: весть, что гетман скоро будет под Москву, заставила Пожарского спешить. Ему, по словам летописи, "не до уговору бысть с казаками", и он двинулся от Троицы. На Яузе, ве­роятно, в селе Ростокине, от стал лагерем и послал искать места, "где бы стати" под Москвою. Трубецкой много раз звал его "к себе стояти в табо­ры", но всегда получал отказ. До уговора с казаками Пожарский и "вся рать" решили "отнюдь вместе с казаками не стаивать". Они поместились особо у Арбатских ворот, сделали здесь острог и "едва укрепитися успеша до гетманского приходу"245.

Таким образом, одно приближение земской рати к Москве повело уже к распадению сильного казачьего центра - "таборов". По некоторым ука­заниям, в таборах в то время сидело одних казаков до 5000 человек, не считая воинского люда других чинов и наименований, а кроме того, "под

Москвою же во всех полках жили москвичи, торговые и промышленные и всякие черные люди, кормилися и держали всякие съестные харчи". Гнездо это теперь пришло в полное расстройство. Заруцкий увел из него "мало не половину войска", более 2000 человек; остальные не знали, что делать и как вести себя в отношении земской рати, которая не шла на со­единение и примирение. Биться с этой ратью уже не было сил; оставалось ждать и "нелюбовь держати" на земских людей за то, что "к ним в таборы не пошли". В таком неопределенном положении было казачье войско, когда 21 августа под Москвою появился Хоткевич. Во время боя с ним ка­заки не раз меняли настроение, пока не стали решительно против поляков и вместе с Пожарским не отбили врага от Москвы. Однако и это не пове­ло к прекращению распри и недоразумений. Хоткевич отступил от Моск­вы 25 августа, а уже 9 сентября Пожарский рассылал по городам грамоты с рассказом о воровских замыслах казаков. В таборах Трубецкого находи­лись люди, которые поднимали казаков на новую борьбу с земскою ра­тью и подавали им мысль занять города в тылу Пожарского и "всех рат­ных людей переграбить и от Москвы отженуть". Пожарский приписы­вал эту мысль старым тушинцам Ивану да Петру Шереметевым, князьям Григорию Шаховскому да Ивану Засекину и Ивану Плещееву. Впрочем, подобные смутьяны не могли долго мешать тому, что неизбежно должно было совершиться, т.е. подчинению таборов ярославскому правительству. В конце сентября или в начале октября 1612 года в таборах совсем оста­вили мысль о борьбе с земским войском, и боярин Трубецкой уступил стольнику Пожарскому и "выборному человеку" Кузьме Минину. Сна­чала он настаивал на том, чтобы для решения общих дел ярославские "начальники" ездили к нему, как к старшему, в его таборы. Они же вовсе уклонялись от всяких деловых с ним сношений. Наконец, соглашение бы­ло достигнуто: "приговориша всею ратью съезжатися на Неглинне", на нейтральном месте между двух лагерей, и устроили там общие учрежде­ния. Пожарский и Трубецкой писали об этом, что они "по челобитью и по приговору всех чинов людей стали во единачестве и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Московского государства досту- папии Российскому государству во всем добра хатеть безо всякие хитрос­ти; и Розряд и всякие приказы поставили на Неглинне, на Трубе, и снесли в одно место и всякие дела делаем заодно". Хотя в грамотах первое место всегда принадлежало имени Трубецкого4, однако на деле Пожарский и Минин были сильнее и влиятельнее родовитого тушинского боярина, так же как ими устроенное земское ополчение было сильнее казачьего табо­ра, наполовину опустевшего.Ю новом Разряде на Трубе совершилось уже полное подчинение подмосковного казачества условиям московской службы, и казаки Трубецкого стали служилыми казаками. О борьбе с го­сударством мечтала только та часть казачества, которая с Заруцким ушла на верховья Дона246.

VIII

Освобождение Москвы и земский собор 1613 года для из­брания царя. Ход избирательной мысли и круг кандида­тов. Порядок избрания М.Ф. Романова. Значение цаского избрания

Объединенное ополчение 22 октября 1612 года взяло штурмом Китай- город. Тотчас же открылись переговоры о сдаче и Кремля, и 26 октября он перешел в русские руки.^Торжество этой давно желанной победы было не раз омрачаемо казачьими беспорядками, которые доводили русскую рать почти до открытого междоусобия. "Едва у них без бою пройде", "ед­ва без крови пройде", говорит летопись о первых днях московского очи­щения. Однако же "начальникам" удалось и на этот раз справиться с ин­стинктами долго голодавшей массы, которая желала после победы не только пищи, но и добычи.- Водворив некоторый порядок в Москве, "на­чальники" поставили на очередь вопрос о царском избрании, С этим де­лом теперь надобно было еще больше спешить, чем в Ярославле. Цар­ское избрание должно было завершить земский подвиг, дав временной московской власти характер постоянного и законного правительства247.

В первые же недели после очищения Москвы, с начала ноября, из Москвы идут уже грамоты по городам "о обиранье государьском". Мос­ковское правительство приглашает в Москву городских выборных "по десяти человек от городов, для государственных и земских дел". Из этих выборных должен был собраться в Москве новый совет "всея земли" на смену тому, который работал с Пожарским в Ярославле, вместе с ним был под Москвою и по взятии Москвы устраивал в ней первые основания нового порядка. Когда окончилась деятельность ярославского собора в Москве и когда съехались в Москву выборные на новый собор, неизвест­но. Следов соборной практики от 1612-1613 гг. осталось так мало, что да­же о важнейших моментах соборной деятельности нельзя составить точ­ного и полного представления. Во всяком случае, в январе 1613 года но­вый земский совет уже существовал и думал о том, "кому быть на Мос­ковском государстве".

Состав этого совета можно восстановить лишь отчасти по подписям на избирательной грамоте 1613 года. Хотя эта грамота и помечена маем 1613 года, однако члены собора подписывали ее, очевидно, позже. Князь Д.М. Пожарский, князь И.Б. Черкасский, князь И.Н. Одоевский и Б.М. Салтыков на ней подписались в боярском сане, а между тем они бы­ли пожалованы боярством не в мае, а позже: первые два 11 июля, а два вторые даже 6 декабря 1613 года. Таким образом, у нас не может быть уверенности, что в рукоприкладствах участвовала действительно та среда, которая выбирала царя в феврале 1613 года. Но если даже и допустим, что к подписи призывались только те лица, которые лично были на фев­ральских соборах, то все-таки мы не сможем на основании 277 подписей под грамотою узнать общее число и все имена избирателей. При подписа­нии допускалось заместительство: одно лицо подписывалось за несколь­ких, не перечисляя их поименно, а только означая общим именем "ту- лян", "серпьян", "чебоксарцев" и т.д. Поэтому возможно до некоторой степени заключать о территориальной полноте представительства. На грамоте находятся подписи представителей 50 городов и уездов от север­ного Подвинья до Оскола и Рыльска и от Осташкова до Казани и Вятки. Принимая эту цифру как минимальную, можем вместе с тем быть уверен­ными, что она неточна. Дальше будет видно, например, что на соборе были выборные от Торопца, подписей которых под грамотою, однако, нет. Что же касается до сословного состава и общей численности зем­ского собора, то в этом отношении подписи не дают никакого материала для точных выводов. Все группы населения, от бояр до "уездных людей", т.е. северных крестьян или мелких служилых людей "приборной" служ­бы, имеют за себя подписи на грамоте. Есть подписи и за казаков; нет их только за боярских людей, т.е. владельческих крестьян и холопей. Таким образом, можно сказать, что собор по сословному составу был сравни­тельно полон, но в каком численном отношении друг к другу стояли раз­личные группы населения на земском совете, мы не знаем. Если судить по числу подписей, то преобладали высшие служилые чины, а казаков было мало, даже очень мало. Между тем, есть предания, что атаманы и казаки играли видную роль в избирательной суете. Поляки же прямо говорили московским послам после избрания Михаила Федоровича "непригожие" и несправедливые речи, что его "выбирали одни казаки". Шведские дипло­маты также были убеждены, что казачество преобладает в Москве: Э. Горн в самом начале 1614 года писал новгородцам, что "казаки в мос­ковских столпех сильнейшии". Таким образом, есть повод подозревать, что количеством подписей на грамоте нельзя измерять ни действительной численности, ни значения той или другой сословной группы. Наконец, число подписей очень мало сходится с настоящим числом избирателей, бывших на соборе. Разительный тому пример представляет отношение подписей за Нижний-Новгород (которых на грамоте всего четыре) к чис­лу нижегородских выборных. Мы только случайно узнаем, что Нижний послал на земский собор трех попов, тринадцать посадских, двух стрель­цов и одного дьяка, всего 19 человек, кроме выборных от дворян, о кото­рых нет известий. О других городах пока не существует подобных сведе­ний, но если допустить, что все пятьдесят городов послали для царского избрания такое количество выборных, какое просило прислать москов­ское правительство, т.е. по десяти человек, то число одних провинциаль­ных представителей на соборе должно полагать в пятьсот, а весь состав собора с московскими столичными чинами - в семьсот человек. Как ни гадательны все подобные соображения, они все-таки ведут к тому вероят­ному, даже бесспорному общему заключению, что собор 1613 года был люден и сравнительно с другими соборами полон как по числу представ­ленных местностей, так и по разнообразию вошедших в него сословных групп. Можно сказать, что не одни казаки, как говорили в Литве, а все слои свободного населения участвовали в великом государственном и зем­ском деле царского "обиранья"248.

Очень известен тот небольшой запас фактического материала, каким может располагать историк для изучения избирательной деятельности собора 1613 года. Здесь нет необходимости его пересказывать и после многих и обстоятельных исследований вновь подвергать критическому разбору. Достаточно указать лишь в главнейших чертах ход избиратель­ной мысли. Первым общим решением собора было решение не избирать на престол иностранца. Отвергнуты были и нареченный царь московский Владислав и шведский королевич "за их многие неправды". На очередь стали "великие роды" московского корня, и "бысть по многие дни собра­ние людем, дела же толикие вещи утвердити не возмогут", по осторожно­му выражению князя Катырева. Действительно, трудно было решить, ко­торый из "великих родов" мог бы превратиться в династию. Мы помним группировку боярских семей и их судьбу. Сторона "княжат", как мы их называли, была вовсе разбита Смутою. Ее руководители, Шуйские и В.В. Голицын, были за пределами государства, в плену у короля. Мсти­славский и И.С. Куракин были скомпрометированы близостью к поля­кам. Один Воротынский мог считаться страдальцем за народное дело, по­тому что, сидя в осажденной Москве, подвергался гонению от польской власти и изменников. Но он не был на виду в среде главенствовавших княжат, уступая первенство, служебное и родословное, Мстиславскому и Шуйским. Остальные княжата уступали и Воротынскому; из них был за­метен только младший Голицын. Иван Васильевич, которого нельзя бы­ло, конечно, возвести на престол мимо старшего брата, бывшего в Литве. После польского господства в Москве сторона княжат таким образом ли­шилась своих "столпов" и потеряла положение у власти. Не в лучшем по­ложении была и другая сторона боярства. Не говоря уже о годуновском роде, который совершенно упал после гибели Бориса, и о Шереметевых, которые разбрелись по всем лагерям и партиям, даже Романовы пережи­вали тяжелую пору. Глава их Филарет был с Голицыным в плену; его брат Иван сидел с поляками в Москве, а сын, выпущенный из кремлев­ской осады укрылся с матерью и с ее родней, Салтыковыми старшего колена, в Ипатьевском монастыре. Вся семья Романовых имела вид гони­мой и угнетенной, а их родственный круг , князья Черкасские, Сицкие, Лыков, разбились по разным станам. Как и княжата, романовский круг потерял своего главу и свое единство. Из среды боярства поэтому нельзя было ждать никакой попытки овладеть настроением земского собора или захватить в свои руки политическую инициативу. Боярство, "князь Ф.И. Мстиславский с товарыщи", даже не было на первых заседаниях со­бора. Зато на смену ему жизнь создала новые авторитеты. Пожарский, Трубецкой и другие "начальники" земских и казачьих полков заменили собою старых "бояр" в опустошенном Кремле. На место "думы" там стал ратный совет. Естественною в то время была мысль, что кандидатами на царство могут быть не только старые думцы, но и новые "начальники". Есть свидетельства, что такая мысль была тогда в ходу. Неизвестно, ду­мали ли так сами "начальники", но не подлежит сомнению, что главные из них, особенно же Пожарский, принадлежали к стороне княжат и не могли искать кандидатов на царство за пределами Рюрикова или Гедими- нова рода. Их влияние на собор должно было действовать именно в таком направлении249.

Итак, хотя круг кандидатов на царство был довольно широк, однако отыскать в нем подходящее лицо было трудно. Виднейшие люди были да­леко, а те, которые были под руками, не были виднейшими или же родо- витейшими. Избирательная борьба не направлялась никакою влиятель­ною агитацией из среды боярства, потому что боярство было разбито Смутою. Влияние же "начальников" ополчения, настроенных аристокра­тически, должно было бороться с совершенно иным настроением народ­ных масс, среди которых, как мы видели, олигархическое правительство князей Шуйских не пользовалось ни малейшей популярностью. Трудное положение разрешилось тем, что собор остановил свой выбор на рома­новской семье, и 7 февраля предъизбрал в цари Михаила Федоровича.

Смута научила московских людей быть осторожными. Решив выбор М.Ф. Романова, собор отложил оглашение совершенного им избрания на две недели, до 21 февраля. В это время, во-первых, "послали Московского государства по бояр в городы, по князя Ф.И. Мстиславского с товарищи, чтоб они для большаго государственнаго дела и для общаго земского со­вету ехали к Москве наспех". Во-вторых, "во все городы Российского царьствия, опричь дальных городов, послали тайно во всяких людех мыс­ли их про государское обиранье проведывати верных и богобоязных лю­дей, кого хотят государем царем на Московское государство во всех горо- дех". В города поехали с такою целью представители этих же самых горо­дов. В Калугу, например, поехал "гость Смирный", как его называет Па­лицын, или, точнее, "из Калуги выборный человек Смирной Судовщи­ков", как сам он подписался на избирательной грамоте. В Торопец были посланы тамошние дети боярские, которые из Торопца "до столицы на обиранье царя посыланы были". Их поймал Гонсевский и расспрашивал; они соблюли тайну о М.Ф. Романове и сказали Гонсевскому, что они с вы­боров "ни с чем отъехали" и что новое избирательное собрание назначе­но на 3 марта нового стиля или, иначе, на 21 февраля старого. В этом они и не солгали: 21 февраля, когда посланные съехались из городов с хо­рошими вестями и бояре собрались в Москве, М.Ф. Романов был провоз­глашен царем "в большом московском дворце в присутствии, внутри и вне, всего народа из всех городов России"250.

Московское очищение совершилось. После поражения и разгрома бо­ярского правительства 1610 года, после распадения дворянского прави­тельства и ополчения 1611 года почин "последних" московских людей, посадских тяглецов Нижнего-Новгорода, привел к неожиданному успе­ху. По очереди, в порядке сословной иерархии, брались за дело государст­венного устройства разные классы московского общества, и победа доста­лась слабейшему из них. Боярство, сильное правительственным опытом, гордое "отечеством" и кипящее богатством, пало от неосторожного сою­за с иноверным врагом, в соединении с которым оно искало выхода из до­машней смуты. Служилый землевладельческий класс, сильный воинской организацией, потерпел нежданное поражение от домашнего врага, в со­юзе с которым желал свергнуть иноземное иго. Нижегородские посад­ские люди сильны были только горьким политически опытом, да еще тем, что от патриарха Гермогена научились бояться неверных союзни­ков больше, чем открытых врагов. Их "начальники", вместе с гениаль­ным "выборным человеком" Кузьмою Мининым, подбирали в свой союз только те общественные элементы, которые представляли собою кон­сервативное ядро московского общества. Это были служилые люди, не увлеченные в "измену" и "воровство", и тяглые "мужики" северных го­родских и уездных миров, не расшатанных кризисом XVI века. Они пред­ставляли собою общественную середину, которая не увлекалась ни реак­ционными планами княжеского боярства, ни тем исканием общественно­го переворота, которое возбуждало крепостную оппозиционную массу. Объявив прямую войну "воровскому" казачеству и называя "изменника­ми" всех тех, кто был заодно с польскою властью, руководители ополче­ния 1612 года обнаруживали вместе с тем большую гибкость и терпи­мость в устройстве своих отношений. Их осторожность не переходила в слепую непримиримость, и тот, кто принимал их программу, получал их признание и приязнь. Казак, пожелавший стать служилым казаком на земском жалованье, тушинец, вроде дьяка Петра Третьякова и самого Трубецкого, даже литвин, поляк, или иной иноземец, шедший на земскую службу, не встречали отказа и становились в ряды ополчения251. Эти ря­ды служили приютом всем, кто желал содействовать восстановлению на­ционального государства и прежних общественных отношений. Опреде­ленность программы и вместе с тем широкое ее понимание дали успех ополчению 1612 года и позволили его "начальникам" после завоевания Москвы, сохранив за собою значение общеземского правительства, обра­титься в прочную государственную власть.

С появлением этой власти Смута нашла свой конец, и новому москов­скому царю оставалась лишь борьба с ее последствиями и с последними вспышками острого общественного брожения.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Наши очерки окончены, и нам остается в немногих словах указать на главнейший результат, к какому Смута привела московское общество.

Знакомясь с причинами Смуты, мы назвали ее последним выражением тОго двустороннего кризиса, который переживало Московское государст­во в XVI веке. Политическая сторона этого кризиса имела вид борьбы между верховною властью и родовой аристократией. Борьба привела еще до Смуты к полному разгрому княжеского боярства и к образованию дворцовой знати. В первом периоде Смуты новая дворцовая знать сама истощила свои силы в борьбе за престол и стала жертвою внутреннего междоусобия. Падение виднейших семей дворцового круга дало возмож­ность остаткам родовой знати с Шуйскими во главе снова стать у власти с явною реакционною программою. Но несочувствие общества и ряд вос­станий ниспровергли олигархическое правительство княжат. Тогда, в виде компромиса между родовой знатью и знатью позднейшей формации, со­здан был проект унии с Речью Посполитою, по которому власть должна была принадлежать думе под главенством государя из дома Вазы. Но этот проект повел к полному падению боярского правительственного класса. Раздавленное Сигизмундом и его "верниками", боярство больше не под­нималось, и новая династия XVII века по своему усмотрению, искусствен­но и без внешних стеснений, могла образовать свой собственный прави­тельственный класс на почве бюрократической выслуги и дворцового фа­воритизма. Это было одно из видных последствий Смуты.

Другая сторона кризиса XVI века представляла собою очень сложный процесс борьбы за землю и рабочие руки. Правительственная практика и житейские отношения связывали право замлевладения с правом на крепо­стной труд. Недовольство закрепощаемой трудовой массы выразилось в центре и на окраинах государства усиленным выходом крепостных на но­вые земли и в казачество. Выселение повело за собою попытки со сторо­ны власти и землевладельцев регулировать выход и задерживать населе­ние за владельцами. Но эти попытки только ссорили между собою пред­ставителей мелкого и крупного, тарханного, землевладения и обостряли вражду крепостного люда к угнетавшему его общественному порядку. Выходя на Поле и собираясь в казачьи станицы или же снова попадая на новой оседлости в постылую зависимость, "боярские люди" готовы были силою действовать против государства. Они воспользовались движением первого Самозванца и поддержали его, а затем вторично пошли за Болот­никовым на Москву уже с открытым желанием общественного переворо­та. Оказавшись слабее того порядка, на который восстали, "воры" казаки и холопи понесли поражение от Шуйского, но немедля снова пришли под Москву с Тушинским Вором. Новая неудача заставила их стать под одни знамена с земскими людьми для борьбы с иноземным игом. В общем ста­не под Москвою им впервые удалось одолеть служилых людей, овладеть правительственным положением и стать властью в стране. Но это самое торжество "воров" вызвало дружный отпор земщины, начавшей немедля прямую войну с казаками и победившей их. Стесненные Пожарским, под­московные казаки разделились: часть их вступила за земскую службу в прямое подчинение земской власти, а часть ушла из государства. Ее пред­водитель Заруцкий мечтал об основании своего государства на Каспие, завел сношения с кочевниками и с Персией, думал организовать казачест­во на Поле, на казачьих реках. Но десятилетняя борьба казачества с госу­дарством уже всем показала, что казакам с ним не сладить. Хороший на­блюдатель событий, знакомый нам И. Масса, в августе 1614 года писал на родину о Заруцком: " я твердо уверен, что ранее двух месяцев будет ему конец". Победу М.Ф. Романова над казаками Масса называл "одною из главнейших побед царя". Так думали все. Донское казачество не пристало к Заруцкому, оно предпочло мирные сношения с Москвою новым риско­ванным предприятиям против Москвы, и у государства с казачеством по­немногу установился своеобразный порядок отношений не то прямого подданства, не то политического протектората. В этом заключалось важ­ное последствие земских побед 1612 года252.

Итак, в Смуте уничтожилось старое боярство и было поражено каза­чество. Верх и низ московского общества проиграли игру, а выиграли ее средние общественные слои. Их ополчение овладело Москвою, их "на­чальники" правили страною до царского избрания, ими же, наконец, был избран царь Михаил. Перед Смутою, и в ее начале еще жива была память о боярах, "государях" Русской земли, которые шли от "великих и удель­ных князей" и посужались только "великим государем" московским. Они были господствующим классом в обществе и сообщали обществу аристо­кратический оттенок. С ними боролся Грозный. Он разгромил их, но не мог истребить их памяти, и новая, созданная Грозным, знать тянулась подражать во всем, кроме политических тенденций, тем же "государям". Она усваивала формы их княжеского землевладельческого быта и готова была унаследовать их гордость и заботливость об "отечестве" и "чести". Смута смела все эти аристократические пережитки и выдвинула вперед простого дворянина и "лучшего" посадского человека. Они стали действи­тельной силой в обществе на место разбитого боярства. Произошла, сло­вом, смена господствующего класса и исчезли последние остатки старого социального режима.

Так определяется основной факт нашей общественной истории начала XVII века. В нем находит свое объяснение внутренняя политика новой династии в первое время после Смуты. Созданная средними слоями насе­ления на их земском соборе и даже в отсутствии бояр седмочисленной думы, новая династия была тесно связана с избравшею ее средою и дейст­вовала с ее постоянной поддержкой. Царь и земский собор составляли единое и вполне согласное правительство, главной заботой которого бы­ло поддержать и укрепить восстановленный государственный порядок. Обе силы дорожили одна другою: собор был единственной опорой влас­ти, действовавшей в расстроенном государстве, а царь был внешним сим­волом народной независимости и порядка. Не собор стремился разделить с властью ее прерогативы, а царь желал разделить с собором тяжелое бремя управления и ответственность за возможные неудачи253. К полной солидарности власть и ее совет приводились сознанием общей пользы и взаимной зависимости. Поэтому политика правительства царя Михаила совпадала со стремлениями земского собора, служившего органом гос­подствовавших в стране классов. Она была холодна к интересам старой родословной знати. Даже Пожарский, клонивший свои симпатии к этой знати, не был, несмотря на свои исключительные заслуги, хорошо по­ставлен в Кремлевском дворце: его выдали головою Борису Салтыкову всего через год после освобождения им Москвы. А перворазрядные кня­жеские фамилии из уцелевших после Смуты, например, Голицыны и Ку­ракины, до конца XVII века сошли с первого плана придворной жизни. Гораздо внимательнее относилась новая династия к простому служилому классу. Его землевладение было одною из самых больших забот прави­тельства. Уже 5 июня 1613 года новый царь слушал указы Ивана Грозно­го об ограничении права распоряжения вотчинами и восстановил их силу: "вперед бояром и дьяком Поместнаго приказу велел о княженецких и о монастырских вотчинах делати по прежнему указу царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руссии"254. Таким образом, на земельные опера­ции тарханных владельцев, светских и духовных, правительство попреж- нему налагало свою руку. Простым же служилым людям в их хозяйствен­ной нужде правительство шло навстречу. Оно устраивало их на поместьях и, по их челобитьям, крепило за ними крестьян, обещая полную отмену знаменитых "урочных лет". Крепостной труд, без которого не умели жить землевладельцы, правительство признавало, как и они, непремен­ным условием земельного хозяйства служилого человека. В жертву по­требностям этого хозяйства и приносилась гражданская независимость сельского работника. Зато в других своих слоях, на землях черных и двор­цовых, тяглое сословие "торговых", "посадских" и "уездных" людей поль­зовалось большим правительственным вниманием. Правительство не раз высказывало свое пожелание, чтобы все эти люди от бед и скорбей своих "поразживались". Всеми подобными мероприятиями, взглядами, пожела­ниями правительство, в сущности, давало ответ на то, что говорили ему его избиратели в своих челобитьях и в речах на земских соборах.

Но были и такие последствия Смуты, которые осложняли положение нового правительства и мешали ему работать согласно с желанием его подданных. Это - политические отношения Московского государства к его соседям, образованные неудачами Смутного времени. Нельзя было оставлять за шведами Новгород, за Сигизмундом Смоленск, за Владисла­вом титул государя московского. Неизбежные войны требовали большой траты сил и денег. Служба ложилась тяжело на служилых людей, и они роптали на ее напряженность и неравномерное распределение служеб­ных тягот между отдельными служилыми людьми. Платежи истощали последние средства тяглых миров, и тяглые люди роптали на тяжесть тяг­ла, на неравномерное распределение податного бремени, наконец, на уг­нетающую конкуренцию иностранных капиталов, допущенных на мос­ковские рынки правительством. Выходило так, что будучи верно сере­динным слоям насления, которые его избрали и поддерживали, москов­ское правительство все-таки не удовлетворяло их и вызывало откровен­ные жалобы на тягость жизни и на его собственную деятельность. Когда при царе Алексее от жалоб народная масса перешла кое-где к открытому ропоту и волнениям, правительство поставило земскому собору 1648 года общий вопрос об улучшении житейских условий путем упорядочения за­конодательства. На земском соборе и сказалось еще раз, кому в то время в государстве принадлежало преобладание силы и влияния. Не казачество и "боярские люди", не старая знать, не тарханные землевладельцы из ду­ховенства и высшего чиновничества, а опять-таки средние слои общества, сильные соборною организацией, дали направление общественным реформам Уложения 1648-1649 гг. Насколько это Уложение вышло за пределы простой кодификации, настолько оно было работою земских представителей служилого и тяглого класса. Служилые люди добились уничтожения урочных лет для сыска беглых крестьян, запрещения духовенству приобретать вотчины, уничтожения судебных льгот духовен­ства. Тяглые люди достигли закрытия посадов, возвращения в тягло закладчиков, конфискации частновладельческих слобод на городских землях, уничтожения иностранного торга внутри страны. Право челоби- тий сослужило добрую службу тем, кто умел им вовремя восполь­зоваться.

В 1648-1649 гг., стало быть, мы видим такое же торжество середины московского общества над его верхом и низом, как ив 1613 году. Но вре­мена за 35 лет переменились. Если низшие слои населения попрежнему не могли даже и позже, в разинское время, низвергнуть крепостной поря­док, то в высших слоях общества к середине XVII века успела окрепнуть новая сила - знать дворца и приказа. Она оценила значение событий, со­вершившихся на земском соборе 1648 года, и настоящий характер реформ Уложения. Организация общественной середины на земских соборах ей казалась опасною для правительственного авторитета, и она постаралась упразднить эту организацию. Недаром Никон, соединявший в себе авто­ритет пастыря с влиянием временщика, писал о соборе 1648 года, что он "был не по воли, боязни ради и междоусобия от всех черных людей". Со вступлением Никона в соправительство с царем земские соборы исчез­ли из Московского обихода. Напрасно московские горожане в 1662- 1663 гг., когда от них требовалось мнение об общем земском деле, проси­ли о созвании земского собора и говорили такие речи: "О том у великого государя милости просим, чтоб пожаловал великий государь, указал для того дела взять из всех чинов на Москве и из городов лучших людей по пяти человек; а без них нам одним того великого дела на мере поставить не возможно". Государь на это ничего не указал255.

Опиравшаяся до тех пор на средние классы общества и ими даже со­зданная, власть искала для себя иной опоры. Но это - уже другая тема.

ПРИМЕЧАНИЯ

П.Н. Милюков. Государств, хозяйство России и реформа Петра В. С.-Пб. 1892, § 22. - В.О. Ключевский. "Хозяйственная деятельность Соловецкого монасты­ря в Беломорском крае" (из "Московских университетских известий" № 7, 1867), стр. 6-7, 34 и др. - А.Я. Ефименко, "Исследования народной жиз­ни", I, М. 1884, стр. 267. - Досифей, "Описание Соловецкого монастыря", М. 1836,1, стр. 81 и сл.; III, стр. 25 и сл. - А.А.Э., I, № 268, 299, 300, 309, 310, 312, 323,347, 351,352,353,355,359; II, № 30. - А.И., I, № 141. Д. к А.И., I, № 58,134, 140, 223. - Сборник грамот Соловецкого монастыря в библиотеке Казанской дух. академии, № 18, грамоты № 48,49,52,61,64,66,72,94, 113,115,120. - Не- волин, "О пятинах и погостах новогородских в XVI веке", С.-Пб. 1853, прило­жение VI, стр. 166-169. - "Русская церковь в северном Поморье" в "Правосл. собеседнике", 1860 (две статьи, особенно вторая). - Е.К. Огородников, "Очерк истории города Архангельска", С.-Пб. 1890, гл. П. - Его же, "Прибрежья Ледо­витого и Белого морей с их притоками по книге Большого Чертежа", С.-Пб. 1875 ("Зап. Имп. русск. геогр. общ. по отд. этнографии" т. VII). - Его же, "Мурманский и Терский берег по книге Большого Чертежа", С.-Пб. 1869 (те же "Записки", т. И).

Д. к А.И., I, № 154 (А.А.Э., I, № 93 и 94, III). - А.И., И, № 72. - А.А.Э., I, № 204. - Гамель, "Англичане в России в XVI и XVII ст.", С.-Пб. 1869, стр. 39-40, 190-197. - Костомаров, "Очерк торговли Московск. государства", С.-Пб. 1889, стр. 71, 88. - А.И., И. № 30. - Ефименко, о.с., стр. 203. - Гамель, стр. 211,218.- Д. к А.И., III, № 19. - Е.Е. Замысловский, "Герберштейн", С.-Пб. 1884, стр. 149. - В.О. Ключевский, "Сказания иностранцев о Моск. государстве", М., 1866, стр. 241. - Костомаров, о.с., стр. 71-72. - Огородников, о.с., гл. IV- VI. - Чтения М. о.и. и др. 1884, IV, "Известия англичан", стр. 92. - А.А.Э., I, №338.

"История г. Соли Вычегодской, сочиненная А. Соскиным в 1789 г." (из "Воло- годск. епарх. вед."), Вологда 1881-1882, стр. 32-33 и 50-52. - Дмитриев, "Перм­ская старина", I, стр. 41. - Русск. ист. библ., II, стр. 116, 119, 120. - Доп. А.И., IV, № 127. - "Устюг Великий. Материалы для истории города", М. 1883, стр. 2, 10,19 и сл. - Кильбургер, "Краткое известие о русской торговле", С.-Пб. 1820, стр. 33, 36, 39, 58. - Костомаров, "Очерк торговли", стр. 8-9, 212, 250, 257, 273, 288. - А.А.Э., I, № 233, 234, 361; II, № 25; III, № 112. - "Журн. Мин. внутр. дел", 1853, октябрь, Смесь, стр. 32-34. - А.Ю., № 209, IX-XII. - Доп. А.И., III,

24 С.Ф.Платонов

№ 27. - Чтения М. общ. ист. и др. 1884, IV, "Известия англичан", стр. 30, и Ко­стомаров, о.с., стр. 211, 259, 316. - П.И. Савваитов, "Описание Тотемского Спасо-Суморина монастыря", С.-Пб. 1850, стр. 6,39, 51-52.

Гамель, "Англичане в России", стр. 109. - А. Ильинский, в "Журн. Мин. нар. проев.", 1876, июнь, стр. 261-265. - Костомаров, "Очерк торговли", стр. 113.- Собр. Г.Г. и Д., И, № 69. - А.И., I, № 141, 152. - Н.Д. Чечулин, "Города Моск. государства", С.-Пб. 1889, стр. 42, 49, 51. - А. Ильинский, о.с., стр. 250-253, 262. - Никитский, "Очерки экономии, быта Великого Новгорода", стр. 90. - Неволин, "О пятинах и погостах новгородских в XVI веке", стр. 228-229 и приложение VI. - Доп. А.И., т. III, № 64, стр. 230-231; т. VIII, стр. 135. - "Журн. Мин. нар. проев.", ч. 181, стр. 116 (перечень Лопских погостов в примеч. 2-м) и Русск. ист. библ., II, № 119 и 120.

"Вятка. Материалы для истории города", М. 1887, стр. 6-7. - "Древние акты, относящиеся до истории Вятского края", Вятка. 1881. - Доп. А.И., VIII, стр. 133; XII, № 14. - Русск. ист. библ., II, стр. 127 и А.Э., И, № 101. - А.А. Спи- цын, статьи о Вятском крае, извлеченные из местных изданий: а) "Вятская старина", 1885; б) "Земля и люди на Вятке XVII ст.", 1886; в) "Подати, сборы и повинности на Вятке в XVII ст.", 1887; г) I. "Местное и областное управление на Вятке до XVIII в."; II. "К истории вятских инородцев", 1888; д) "Оброчная земля на Вятке в XVII в.", 1892. - И.Н. Смирнов, "Вотяки", Казань 1890. - А.Э., И, №124. - Доп. А.И., I, № 117-120. - А. Дмитриев, "Пермская старина", I—IV. - С. А. Адрианов, рецензия на труд Дмитриева (из "Отчета о 37-м при­суждении Уваровских наград") с ценными картами Пермского края, С.-Пб. 1896. - Устрялов, "Именитые люди Строгановы", С.-Пб. 1842. - И.Н. Смир­нов, "Пермяки", Казань 1891. - Шишонко, "Пермская летопись", I, Пермь 1881. - "Записки Имп. русск. арх. общества", т. VIII, вып. 1 и 2, стр. 59.

"Книга Большому Чертежу", изд. Языкова, стр. 207-208. - А.Э., I, № 167. - Е.Е. Замысловский, "Герберштейн", стр. 465 и 466. - Спицин, "Подати, сборы и повинности на Вятке", стр. 6. - Русск. ист. библ., XIII, стр. 254-255. - И. Масса (в изд. Археограф, комиссии), стр. 256. - В.О. Ключевский, "Сказа­ния иностранцев о Моск. государстве", стр. 240. - Чтения М. о. ист. и др., 1884, IV, "Известия англичан", стр. 93. - А.Е. Мерцалов, "Вологодская старина", С.-Пб. 1889, стр. 37-39, 56-59 (сравн. Доп. А.И., VIII, стр. 134). - Слич. Доп. А.И., VIII, стр. 128; "Описание док. и бумаг арх. Мин. юст.", IV, "Обозрение ист. - геогр. материалов" Н.Н. Оглоблина, стр. 405 и 488; Соловьев, "Ист. России", т. XIII, прилож. 1, § 12 и т. IX, изд. 1893 г., стр. 1136-1337. - Сборник кн. Хилкова, стр. 15,20. - Костомаров, "Очерк торговли", стр. 90-91 и др.

Соловьев, "Ист. России", т. I, гл. 1 и т. IV, гл. 3. - "Книга Болып. Чертежу", изд. Языкова, стр. 140. - Флетчер, гл. IV; "Сэра Т. Смита путешествие", С.-Пб. 1893, стр. 24 и 25; "Чтения" 1884 г., IV, стр. 2. - Устрялов, "Сказания о Д. Са­мозванце", П (изд. 3), стр. 180. - Н.Н. Оглоблин, о.с., стр. 213-214 и 405. - Доп. А.И., IX, стр. 223. - Костомаров, "Очерк торговли", стр. 10,221, 232,250, 253, 311, 314 и др. - "Ростов. Материалы для истории города", М. 1884, стр. 36, 1-5, 19-38; также "Дозорные и переписные книги древнего города Ростова", изд. А.А. Титова, М. 1880, и Приложение к т. XI "Русск. ист. библиотеки", С.-Пб. 1889. - Доп. А.И., IX, стр. 223 и № 12. - "Переяславль-Залесский. Мате­риалы для истории города", М. 1884, стр. 4. - Доп. А.И., III, стр. 520; т. IX, стр. 222; слич. А.Э., I, № 143 и 261.

А.Э., I, № 324; III, № 170. - "Городские поселения Росс, империи", V, стр. 471. - Сборник кн. Хилкова, стр. 40. - А.Э., I, № 262, 263. - Н.Д. Чечулин, "Города Моск. государства", стр. 68-78. - Карамзин, IV, прим. 323. - М.Н. Бережков, "Старый Холопий городок на Мологе и его ярмарка" в "Трудах VII Археол. съезда", т. I, стр. 40-48 и 53. - Е.Е. Замысловский, "Герберштейн", стр. 464. -

А.Э., III, № 314. - А.И., I, № 174, IV. - А.Э. II, № 206; ср. Доп. А.И., XI, стр. 286-287. - А.Э. I, № 134,230. - Доп. А.И., XI, № 23, стр. 77 и 281; III, № 89; VIII, № 97. - Доп. А.И. VIII, стр. 128; XI, стр. 287. - Русск. ист. библ., II, № 40. - А.И., I, № 163; III, № 61 и др. О Словенском Волочке см. А.Э., И, № 22; ср. Доп. А.И., I, № 229. В посмертном труде Н.П. Павлова-Сильванского Словенскому Волочку посвящены любопытные страницы ("Феодализм в удельной Руси", С.-Пб. 1910, стр. 3 и сл.). - А.Э. II, № 91; А.И., II, № 177. - Оглоблин, о.с., стр. 405. - Самарянов, "Город Галич Костр. губ. в начале XVII в." (ср. "Описание докум. и бумаг Арх. М. юст.", I, стр. 39-40, № 392). - "Владимирские губ. ве­дом.", 1851 г., № 42. - Доп. А.И. VIII, стр. 136; IX, стр. 225. - А.И., II, стр. 205.

Криживоблоцкий, "Материалы для географии и статистики России. Костром­ская губ.", С.-Пб. 1861, стр. 578. - Доп. А.И., VIII, стр. 128 (ср. у Оглоблина, о.с., стр. 405). - Доп. А.И., III, стр. 474-475. - Костомаров, "Очерк торговли", стр. 22, 72, 75, 91, 93, 113, 186. - А.Э., I, № 262. - Доп. А.И., VIII, стр. 126. - "Писцовая и переписная книга XVII века по Нижнему Новгороду", изд. Архе- огр. комиссии, С.-Пб. 1896, стр. 193, 187-196, 281-284. - Костомаров, о.с., стр. 113-118 и др. - К. Тихомиров, "Владимирский сборник", М. 1857, стр. 27. - Списки насел, мест Владимирской губ., стр. IL-L. - Чтения Имп. общ. ист. и др., 1896, III, Смесь, стр. 10. - А. Лаппо-Данилевский, "Организация прямого обложения", стр. 165-166. - Оглоблин, о.с., стр. 488. - "Владимирск. губ. вед.", 1843, № 25 и 26; 1857, № 12-19; 1854, № 35-37; 1845, № 25. - Доп. А.И., III, стр. 520-521; VIII, стр. 136. - Борисов, "Описание г. Шуи", М. 1851, стр. 343-344. - Книга Больш. Чертежу, стр. 133. - "Владимирский Сборник", стр. 58-59, 108, 179. - Списки насел, мест Влад. губ., стр. XXXVIII.

Е.Е. Замысловский, "Герберштейн", стр. 192-193. - Сотная Дмитрова во "Вре­меннике М. о. ист. и др.", XXIV. - Костомаров, "Очерк торговли", стр. 5, 6, 111. - "Герберштейн", в переводе И.Н. Анонимова, стр. 117-118; в переводе А.И. Малеина (1908), стр. 122. - А.Э., I, стр. 309,138; III, стр. 162. - Никон, ле­топись, VII, стр. 202-203. - "Сказания кн. Курбского", изд. 3, стр. 37,41. - Доп. А.И., IX, стр. 225; X, стр. 123. - Оглоблин, о.с., стр. 488. - "Труды Ярославской губ. архивн. комиссии", I, М. 1890, стр. 98, 124-126; стр. 64 и сл. - "Город Уг­лич в XVII в.", изд. проф. Липинского, стр. 144; слич. "Углич. Материалы для истории города". М. 1887. - Доп. А.И., III, стр. 518 и 520; VIII, стр. 136. - "Го­родские поселения в Росс, империи", т. V, ч. 1, стр. 91-92 (ср. Попова, "Замет­ки о Бежецком Верхе" в Чт. М. общ. ист. и др. 1881, III, стр. 27-28). В.Н. Сто- рожев, "Дозорная книга г. Твери 1616 г", Тверь 1890. - Доп. А.И., VIII, стр. 128; IX, стр. 311 и 312. - Оглоблин, о.с., стр. 488. - Русск. ист. библ., XIII, стр. 594-595.

Русск. ист. библиотека, I, стр. 151. - А.И., II, стр. 299. - П.П. Семенов, "Геогр.- статист. словарь", т. II, Кашира. -»Н.Д. Чечулин, "Города Моск. государства", стр. 261-262. - "Писцовые книги", изд. Калачева, II, 1305. - Полн. собр. лет., VII, стр. 222. - Никон, лет., VII, стр. 231. - П. Симеон, "История Серпухова", М. 1880, стр. 95-96, 328, 334! - Н.Д. Чечулин, о.с., стр. 173, 162, 189, 157-159, 179-180. - "Писцовые книги" Калачева, I, 612. - "Можайские акты. 1506 и 1775", С.-Пб. 1892, стр. 5. - Е.Е. Замысловский, "Герберштейн", стр. 474-475, прим. 43. - "Боровск. Материалы для истории города", М. 1888, стр. 2, 10. - "Малоярославец. Материалы для истории города", М. 1884, стр. 1, 2. - "Русск. ист. библ.", I, стр. 199,538. - Акты Моск. гос., 1, № 642,643,671. - Доп. А.И., VIII, стр. 127, 135; IX, стр. 228-229. - Н.П. Загоскин, "Архив кн. Ба- юшева", предисловие. - "Сказания кн. Курбского", изд. 3, стр. 14. - Полн. собр. лет., XIII, стр. 199, 495-496. - "Москвитянин", 1852, № 22-23, отд. VII, статья Терещенка, стр. 65. - Акты Юр., № 229, стр. 248, 251. - К. Тихонравов, "Владимирский сборник", стр. 144-150.