После сделанных замечаний обстановка избрания на московское цар­ство королевича может быть представлена в таком виде. Совет бояр, при­надлежавших к обеим сторонам московской знати, решился на избрание Владислава и обсудил условия этого избрания. Свое решение он сообщил Земскому собору, составленному обычным способом из тех обществен­ных элементов, какие нашлись в ту минуту в самой Москве. Собор по­слушно пошел за думою и утвердил сделанный ею выбор и выработанные ею условия. Оставаясь действительными руководителями дел и хозяевами положения, седмочисленные бояре получили в соборном приговоре фор­мально правильную санкцию своих действий и имели право сказать Жол- кевскому, что действуют именем всего государства и имеют полномочия "ото всех чинов". Это, однако, не значило, чтобы все московское населе­ние желало того же, чего желали его правители. В смутные дни государ­ственного переворота в Москве раздавались голоса и за избрание на пре­стол кого-либо из бояр и даже за признание Вора. Московское духовенст­во и простонародье, по свидетельству Жолкевского, мало сочувствовали унии с Польско-Литовским государством. Однако до поры до времени си­ла и власть были еще на стороне бояр. Зная о существовании оппози­ционных течений в московской массе, бояре думали утишить их скорей­шим окончанием дела с Владиславом. Они поторопились не только за­ключить договор с гетманом, но и ввести его войска в самую Москву.

Теперь не требует особых объяснений, кем именно был редактирован московский договор об избрании Владислава. Это был боярский договор, санкционированный земским собором случайного состава. В тексте дого­вора должно было отразиться политическое настроение самого высокого боярского круга, из представителей которого составилась семибоярщина. В ней было пять княжат отборных фамилий и два боярина из старинного боярского рода Федора Кошки. Такая среда неизбежно должна была об­работать договор в духе строгих правительственных традиций. И действи­тельно, читая текст договора с Жолкевским, подписанный 17 (27) августа, и наказ, данный тогда же послам королю от имени земского собора, мы видим твердое желание охранить и обеспечить основы московского цер­ковного, государственного и общественного порядка от всяких потрясе­ний со стороны не только польско-литовского правительства, но и мос­ковских новаторов. Все подробности, внесенные в февральский договор тушинскими боярами и дьяками о людях "меншего стана" и о свободе вы­езда за московский рубеж, исчезли в боярском договоре. Взамен отверг­нутых новинок бояре дали более обстоятельное и подробное определение действовавшего в Москве порядка, указав всем' "станам" соответствую­щее, с боярской точки зрения, место. Оградив национальную московскую самобытность прежде всего требованием, чтобы королевич принял пра­вославие, бояре очень точно указали и границы правительственной влас­ти королевича. Он должен был править с боярской думой и земским собо­ром. "Если суд и установление новых податей были предоставлены бояр­ской думе, то к законодательству призывалась вся земля", - так определя­ет сферы думы и собора Б.Н. Чичерин, когда характеризует договор 17 августа. Бояре в договоре не забыли и себя, сделав оговорку, чтобы "московских княжецких и боярских родов проезжими иноземцы в отече­стве и в чести не теснити и не понижати". Словом, договор 17 августа был еще консервативнее и аристократичнее февральского договора, хотя в общем и тот отличался явным национально-охранительным направле­нием. Органичение личной власти будущего монарха исходило в обоих договорах именно из этой национально-охранительной тенденции. Оно не переделывало государственного порядка и не создавало нового строя политической жизни. Оно только узаконяло обычный боярский и зем­ский совет как гарантию сохранения старого строя московской жизни от покушений иноземной и иноверной власти. Не политическая теория, а национальное чувство диктовало эти "ограничения" и в тушинском табо­ре и в московском Кремле190.

п

Слабость временного правительства и его распадение. Образование в Москве новой думы и администрации из приверженцев короля. Состав и характер новой прави­тельственной среды. Роль Гонсевского в Москве. Цели и результаты королевской политики

Если бы боярам удалось привести в исполнение их замыслы и осущест­вить предположенную ими унию с Речью Посполитою, договор 17 августа составил бы предмет их гордости. Без сомнения, он был обдуманно со­ставлен и точно определял основания политического порядка при новой иноземной династии. Но обстоятельства не дозволили боярской думе ос­таться во главе положения. У бояр не было силы и влияния, чтобы сдер­жать и подавить народное движение в Москве, и бояре боялись распу­щенной московской толпы, в которой замечалась наклонность к Вору. Московский гарнизон, численность которого Жолкевский полагал свыше пятнадцати тысяч, быстро таял оттого, что приходилось из его состава выделять большие отряды для сопровождения посольства к королю и для "посылок" в города. С другой стороны, и в самом гарнизоне были нена­дежные для бояр элементы. Тотчас после договора с Жолкевским, "на третий день по крестном целовании", начались отъезды из Москвы к Во­ру. Дворяне Михайло Богучаров и Федор Чулков "с товарищи" и многие другие убежали из Москвы к самозванцу и старались "иных московских молодших людей на зло нриводити". Единственной твердой опорой толь­ко что установленного порядка боярам представлялись войска Жолкев- ского. Когда окончились хлопоты по отправлению послов и их огромной свиты к королю, бояре поставили на очередь вопрос о занятии москов­ских крепостей "литвою". По русским воспоминаниям, начали об этом "мыслить" какие-то "от синклит четыре человека", а по польским, осо­бенно красноречиво говорил об этом И.Н. Романов, "яко человек доб­рый, правдивый". Обсудив дело и убедив патриарха допустить "литву" в столицу, бояре открыли Жолкевскому ворота Кремля. Последствия такой оплошности не замедлили сказаться. Не бояре стали владеть делами в Москве, а то войско, из которого они думали создать себе опору и орудие. В Москве водворилась военная диктатура польских вождей, под тисками которой бояре, по их словам, "в то время все живы не были". Это был ес­тественный исход из того политического хаоса, в каком находилась тогда Москва. Хотя и небольшая численно, но организованная сила польско-ли­товского войска до времени сознавала себя единственной действительной силой в Москве и служила, конечно, не московским боярам, а своей роди­не и собственным интересам191.

Такой исход теперь может казаться естественным и вполне понятным. Тогда же он был непредвиденным и неожиданным. Он был осложнен большою путаницею политических и общественных отношений, которая мешала московским людям понять свое положение и определить направ­ление своих действий. Прежде всего, условия избрания Владислава не бы­ли, как известно, приняты Сигизмундом, и король желал собственного воцарения на московском престоле, Если бы он заявил свое желание даже с полною откровенностью, оно вряд ли могло бы быть обсуждаемо и при­нято в боярской думе или в посольском стане под Смоленском. Дума и другие элементы власти, бывшие в самой Москве, не составляли в ту ми­нуту всего правительства, точно так же, как и "великое посольство" с ча­стью земского собора, бывшее у короля. Вместе они составили бы полно­мочное правительство, или "всю землю", - тот "совет всея земли", кото­рый избрал Владислава и, пожалуй, мог бы перевести его полномочия на Сигизмунда. Порознь они не видели возможности действовать. Именно в этом смысле и говорил свои знаменитые речи князь В.В. Голицын под Смоленском. Получил он от имени бояр приказания, противоречившие наказу, данному послам от всяких чинов "служилых и жилецких людей" 17 августа, - и отказался повиноваться боярам. Он говорил, что "отпуща- ли нас к великим государем бити челом патриарх и бояре и все люди Мос­ковского государства, а не одни бояре; ...а от одних бы бояр я, князь Васи­лий, и не поехал; а ныне они такое великое дело пишут к нам одни, мимо патриарха и всего освященнаго собора и не по совету всех людей Москов­ского государства"... "Как патриарховы грамоты без боярских, так и бо­ярские без патриарховых грамот не годятся (говорили за Голицыным все послы); надобно ныне делати по общему совету всех людей, а не одним бояром, всем государь надобен, и дело нынешнее общее всех людей". Так послы выражали понятие о том правительстве, которое их послало и час­тью которого сами они были. Казалось бы, московским боярам в виду таких речей легко можно было решиться на то, чтобы созвать новый земский собор в Москве и его именем приказывать "великим послам". Однако поступить так было немыслимо, ибо все знали, что прежний со­бор, давший санкцию избранию Владислава, не был распущен, а только разделился, и часть его действовала при послах под Смоленском. Там, в посольском стане, происходили даже общие соборные совещания послов от боярской думы "с митрополитом Филаретом и со всеми людьми", кото­рые были с послами "с Москвы ото всее земли посланы". Таким образом, ни бояре без послов, ни послы без бояр не могли принимать решений за всю землю, и обеим частям московского правительства оставалось только твердо держаться статей сообща ими принятого договора 17 августа. По­этому все старания Сигизмунда заменить своей собственной кандидатурой кандидатуру его сына на московский престол должны были разбиться о пассивное сопротивление московских людей, сознававших, что нет закон­ного пути для удовлетворения королевских вожделений пока московское правительство останется разделенным. Это сознавали, очевидно, и дипло­маты Сигизмунда. Они, как известно, приняли меры к тому, чтобы отпра­вить обратно в Москву сопровождавших посольство "дворян из городов". Уже в то время, когда Жолкевский ехал из Москвы к королю, т.е. в октя­бре 1610 года, он встречал служилых людей из посольского конвоя, кото­рые от бескормицы и насилий "во множестве ехали обратно в столицу". Но это был пока конвой. В декабре же Сигизмунду удалось соблазнить большинство посольской свиты и склонить к отъезду в Москву более со­рока человек дворян, стрельцов, подьячих, гостей и торговых людей из числа тех, которые были "с послы", т.е. принадлежали к составу земского собора. С послами остались всего до двадцати дворян. Смысл этого раз­дробления посольства заключался в том, что с удалением из него сослов­ных представителей посольство теряло значение части земского собора и превращалось в случайную группу политических упрямцев, с которыми можно было более не церемониться. Отослав в Москву думного дворяни­на Сукина, архимандрита Евфимия, келаря Авраамия Палицына и прочих членов посольства, Сигизмунд давал возможность московским боярам со­брать вокруг себя новый совет "всея земли" и принять с ним вместе новые условия унии с Речью Посполитою, более приятные для самого короля Сигизмунда. Казалось, препятствие было устранено, и Москва могла при­знать над собою королевскую власть, если бы боярское правительство этого захотело192.

Но к тому времени, когда распалось великое посольство в королев­ском стане, в Москве распалось и боярское правительство. Оно было за­менено совершенно новым правительственным кружком, которому не под стать было созывать земские соборы и действовать именем "всея зем­ли". Вот как произошла эта печальная смена. Нам уже известен тот кру­жок тушинских бояр и дьяков, который прежде других русских людей пе­ребежал из Тушина к Сигизмунду и стал ему служить. "Боярами" в этом кружке были М.Г. Салтыков с сыном Иваном, происходившие из "сена­торского рода", затем князья Ю.Дм. Хворостинин и В.М. Масальский, на­конец, люди дворянской среды: Н. Вельяминов, И. Безобразов, JL Плеще­ев. За ними стояли люди без роду и племени, "самые худые люди", по по­зднейшему официальному определению. Это были дьяки и "мужики", ко­торым было нечего терять, зато была надежда многое приобрести. Сов­местная служба Вору и согласный переход к королю свели этих совсем различных и далеких друг от друга людей в один круг, о котором король Сигизмунд постоянно выражался в грамотах в таком смысле, что они ко­ролю "почали служити преж всех", "верне пред тым служили королевско­му величеству и сыну его государю королевичю и ныне служат верне". Это было их отличием и заслугой перед королем, который благоволил к своим первым по времени слугам и склонен был им доверять. Когда Москва присягнула Владиславу и била о нем челом королю, король не на­шел ничего лучшего, как отправить всю эту компанию в Москву и имен­но ей передать управление делами в Московском государстве. Некото­рые из лиц этого круга прибыли под Москву с Жолкевским, например, И.М. Салтыков. Очень скоро после начала переговоров гетмана с мос­ковским боярским правительством, около 19 августа, под Москвою ока­зался знаменитый думец Вора и слуга Сигизмунда - Федор Андронов; его прислал король к гетману с поручением приводить москвичей и повинове­ние самому Сигизмунду, а не Владиславу. Вслед за тем приехали в Москву и прочие тушинцы этого кружка. Грамотою от 11 (21) сентября король свидетельствовал об этих заслугах и, перечисляя по именам всех этих до­стойных людей, которые "преж всех" приехали на королевскую службу, приказывал боярской думе заняться устройством их дел: воротить им дво­ры в Москве и разыскать пожитки или же устроить их иным способом и обеспечить жалованьем из Четверти. В то же время под Смоленском бы­ло составлено интереснейшее распределение должностей (rozdawanie urze- dow): все лица, принадлежащие к данному кружку, были предназначены на виднейшие места центральной московской администрации, именно в приказах военных, финансовых и полицейских6 . Судя по тому, что моло­дой Салтыков записан в этом списке боярином Стрелецкого приказа, за­ключаем, что список был составлен очень рано, еще до назначения "боя­рином в Стрелецком приказе" А. Гонсевского и до посылки И.М. Салты­кова из Москвы в Новгород, иначе говоря, никак не позднее середины сентября 1610 года. Таким образом состав благонадежной, с точки зрения Сигизмунда, московской администрации был скоро и просто определен: Москвою должны были управлять именем короля тушинские "воров­ские" бояре и дьяки. Легко догадаться, могли ли примириться с этим "сед- мочисленные бояре" и московский патриарх193.

Летопись сохранила нам любопытный рассказ о том, какую встречу приготовил Гермоген этим "воровским" боярам и дьякам. Когда коро­левские агенты явились в самую Москву и всем кружком пришли в Ус­пенский собор, прося патриаршего благословения, патриарх сказал им слово. Он готов был благословить их, если они "пришли правдою, а не ле- стию", и не мыслят на православную веру; в противном случае он грозил им проклятием. М.Г. Салтыков спешил "с лестию и со слезами" убедить Гермогена, что Владислав "будет прямой истинный государь", и тогда па­триарх смягчился и благословил пришедших, однако не всех. Исключение составил Михалко Молчанов, хорошо всем известный "изменник". Гермо­ген закричал на него и велел "его из церкви выбить вон безчестне". Так с первых шагов своих в Москве дельцы тушинского кружка были встре­чены с явным недоверием. А их исключительное положение при польско- литовском военачальнике "боярине" Гонсевском и влияние на ход дел в столице очень скоро возбудили против них не только московское боярст­во, но даже и самого М.Гл. Салтыкова. Сохранились интересные письма того времени, посвященные как раз больному вопросу о взаимных отно­шениях лиц, столкнувшихся в Москве из-за власти. Федор Андронов, только что приехав под Москву в августе 1610 года, уже доносил Льву Са- пеге, что необходимо изменить состав московской администрации: "в при­казы б потреба инших приказных людей посажать (писал он), которые бы его королевскому величеству прямили, а не Шуйского похлебцы". На этот предмет он просил дать "полную об всяких делех науку", т.е. ин­струкцию, Гонсевскому, который в то время должен был выехать от ко­роля в Москву. Указывая на необходимость захватить в королевские руки тех московских деятелей, "которые туто были при Шуйском и болши бро- или (т.е. делали зло), нежели сам Шуйский", Андронов докладывал вместе с тем, что надо остановить самоуправство и другой стороны, именно слуг Сигизмунда. Он доносил, что Салтыков (Иван Михайлович, бывший тог­да при Жолкевском) "дает листы на поместья" так же самоуправно, как дает их гетман и как "в столице дают поместья". Старшему Салтыкову, Михаилу Глебовичу, пришлось оправдываться против такого рода обви­нений и доносов. Он, в свою очередь, жаловался Сапеге на Гонсевского и его "веременников", вроде Андронова, и писал, что в Москве дела идут неправильным ходом. Московских людей эти "изменники" притесняют и озлобляют и "гонят от короля", в Гонсевский "их слушает и потакает", "переимает всякие дела по их приговору на себя, не россудя московского обычая"; договор 17 августа не соблюдается, "все стало переменно, а не постоятельно". "Со Мстиславского с товарыщи и с нас дела посняты, - го­ворил далее Салтыков, - и на таком (как мужик Андронов) правительство и вера положена". Эти замечания подтверждаются с другой стороны. По воспоминаниям московских бояр, избранный на царство королевич еще в

Москве не бывал, а у них у всех честь отнял; прислал в Москву с Гонсевским, Московского государства изменников, самых худых людей: торговых мужиков, молодых детишек боярских, а подавал им окольниче­ство, казначейство, думное дьячество. "Уж и не было в худых никого, - говорили впоследствии бояре панам, - кто бы от государя вашего думным не звался!". О поведении Гонсевского в Москве в 1610-1611 гг. бояре го­ворили ему самому в лицо: "К боярам (в думу) ты ходил, челобитные при­носил; только, пришедши, сядешь, а возле себя посадишь своих советни­ков, Михайлу Салтыкова, князя Василья Масальского, Федьку Андроно­ва, Ивана Грамотина с товарищи, а нам и не слыхать, что ты с своими со­ветниками говоришь и переговариваешь; и что велишь по которой чело­битной сделать, так и сделают, а подписывают челобитные твои же со­ветники дьяки Иван Грамотин, Евдоким Витовтов, Иван Чичерин да из торговых мужиков Степанка Соловецкой; а старых дьяков всех ты ото­гнал прочь"194.

Таковы отзывы современников о том порядке или, вернее, беспорядке в отношениях московских властей, какой создался после признания Вла­дислава. Отзывы эти очень близки к истине. Можно точно установить, что боярское правительство в Москве очень скоро после договора с Жол- кевским 17 августа было отстранено от дел и заменено новыми людьми. Уже в августе под Москвою и в самой Москве оказались думный дьяк Иван Грамотин с званием печатника или, как он сам себя величал, "печат­ника великие монархии Московские"; князь Василий Мих. Масальский, которому был дан лист "на дворчество"; Федор Андронов, которому дана была должность казначея; отец и сын Салтыковы, оба бояре. За ними по­следовал десяток других думцев и дьяков, которые понемногу определя­лись к делам, пока, наконец, общим распоряжением короля 10 (20) января 1611 года они все были распределены по московским приказам согласно ранее составленному списку "урядов". Это распоряжение было послед­ним ударом старому административному строю, в котором высшие места принадлежали "похлебцам" и "ушникам" Шуйского; теперь вместо них везде сели агенты короля. В то же время, как шли перемены в админист­рации, менялись отношения и в думе. Гонсевский перестал стесняться в отношении бояр с той поры, как возникло дело о сношениях бояр с Во­ром. Это дело было поднято в середине октября, если еще не ранее. Гон­севский дознался, что какой-то поп (его называют Харитоном, Иларио- ном, Никоном) много раз ездил из Москвы от бояр к Вору в Калугу и об­ратно и возил Вору письма от князей Голицыных, Воротынского и Алек­сандра Федоровича Жирового-Засекина. Попа пытали 15 (25) октября, и он, выгораживая князя А.В. Голицына, о других упорно повторял, что они были в тайных сношениях с Вором. Гонсевский имел сведения, что войска Вора должны были, по тайному соглашению с мосвичами, на­пасть на Москву ночью 28-29 октября, побить поляков с их друзьями и за­хватить Мстиславского. Поэтому пан ввел в Кремль несколько сот нем­цев, приготовил орудия на стенах и, приведя Москву в осадное положение, взял управление городом в свои руки, "nemine contradicente". Нельзя, ко­нечно, распутать это дело и сказать, кто и в чем был виноват. Поляки

20 С Ф. Платонов впоследствии указывали, что это дело велось гласно и попа в Москве пы­тали сами бояре, и пытали "не тайно, но созвав многих дворян и гостей и старост и соцких". Бояре же в ответ утверждали, что это дело "затеяли" и вора-попа научили на бояр поляки. А князь В.В. Голицын под Смолен­ском громко протестовал против оговора попа Харитона и против пове­ривших ему "бояр": на них он хотел "богу жаловаться" и в своем бесчес­тье государю бить челом. Ясно, однако, то, что Гонсевский очень ловко воспользовался возникшим против бояр подозрением. Он заставил, в виду военной опасности, московскую администрацию передать в его руки осо­бые полномочия и полную власть над московскими крепостями. Он даже арестовал князей А.В. Голицына, И.М. Воротынского и А.Ф. Засекина. Остальные же бояре, хотя и не были "даны за приставов", однако чувст­вовали себя "все равно, что в плену", и делали то, что им приказывал Гонсевский и его приятели. От имени бояр составлялись грамоты, боярам "приказывали руки прикладывать - и они прикладывали". При боярах "изменники" распоряжались царской казной и продавали ее, а бояре "лишь только сидели да смотрели". Новые, вовсе худые люди злорадно издевались над попавшими в неволю боярами, а старых дьяков они "ото­гнали прочь". Один из этих "старых", Григорий Елизаров, убежал в это время "от беды и нужды" в чернцы в Троице-Сергиев монастырь, а потом в Соловки. Другие томились в Москве. "Бог видит сердца наши, - говори­ли впоследствии бояре, - в то время мы все живы не были". Зато были "живы" люди неродословные, желавшие получить себе честь выше меры хотя бы службою Сигизмунду. С наивной наглостью обращались к коро­лю за боярством такие люди, каковы были, например, рязанские дворяне Ржевские, служившие с города по "выбору". Они лгали королю, будто их "родители преж сего бывали у великих государей в боярех и в окольни­чих и в думных", и просили короля пожаловать одного из них в бояре, а другого в окольничие, чтобы им "пред своей братьею в позоре не быть!". Вокруг поруганного боярства и ниспровергнутой думы начиналась поли­тическая вакханалия меньшей "братьи", желавшей санов, власти, богатст­ва и думавшей, что ей легко будет завладеть Москвою путем унижения и измененного раболепства перед иноверным победителем195.

Итак,^временное московское правительство, образованное после свер­жения Шуйского и состоящее из думы "седмочисленных бояр" и земского собора при ней, совершенно распалось к исходу 1610 года. Думая достиг­нуть равноправной унии Московского государства с Речью Посполитою, оно привело свою родину к зависимости от чуждого правительства Сигиз­мунда. Король, утверждая свою власть над Москвою, постарался подчи­нить своим видам обе части московского правительства: и ту, которая явилась под Смоленск в его стан просить о воцарении королевича, и ту, которая осталась в столице править делами. Последнюю он насильствен­но заменил заранее составленным кружком тушинских дельцов, которые и стали действовать в Москве, опираясь на вооруженную польскую силу. Великое же посольство, представлявшее собой часть земского собора, король лишил его земского значения, распустив, за немногими исключе­ниями, всех представителей земщины и оставив при себе лишь главных послов с отдельными лицами их свиты. Королю оставалось сделать всего один шаг, чтобы объявить себя, вместо сына, московским царем: надле­жало организовать в Москве новый совет "всея земли" и заставить его сдаться на королевскую волю. Таким образом, свободная уния с Речью Посполитою могла очень скоро перейти в формальное подчинение ей.

Такой исход имела первая попытка создать государственную власть, разрушенную Смутою. Она вышла из среды московского боярства, полу­чившего в ту пору правительственное значение, и завершилась полным падением и унижением этого самого боярства. На смену разбитого в борь­бе класса должны были выйти другие общественные слои, способные продолжать борьбу за порядок. Но, как увидим, им необходимо было ра­нее организоваться, а это дело требовало времени и тяжелых усилий.

Ш

Значение польской диктатуры для московского боярства. Падение боярства поднимает авторитет патриарха. Лич­ность патриарха Гермогена. Его положение при Шуйском и во временном правительстве 1610 года. Перелом в народном сознании и его влияние на Гермогена. Борьба Гермогена про­тив короля. Грамоты патриарха о восстании

Опыт восстановления государственного порядка под властью инород­ного государя был последним политическим актом в истории московского боярства. Если бы дело удалось, седмочисленные бояре стали бы родона­чальниками правящего класса, составленного из представителей обеих сторон московской знати как родословной, так и дворцовой, и имевшего участие во власти на основании точно определенного права. Но опыт бо­ярства не удался, затеянная им уния с Литовско-Польским государством привела бояр в королевскую неволю, и это послужило окончательным ударом, навсегда погубившим политическое значение и боярского класса и боярской думы. К началу 1611 года все вожаки различных групп боярст­ва оказались во власти Сигизмунда. Главы княжеской реакции в Москве, князья Шуйские и В.В. Голицын, были прямо-таки в польском плену. С ними оказался и главный человек романовского рода - Филарет. Про­чие видные княжата - И.М. Воротынский и А.В. Голицын, Ф.И. Мсти­славский и И.С. Куракин - терпели не лучшую долю. Первые два сидели в Москве "за приставами", а последние принуждены были, с большею или меньшею искренностью, служить Гонсевскому и его русской и польской челяди. Остальные члены думы, второстепенные по их родовому или лич­ному значению, потеряли всякое влияние на дела и общество. Население Москвы и всего государства видело полное распадение думы и чувствова­ло, что, по слову современника, "оскудеша премудрые старцы и изнемого- ша чюдные советники и отъя господь крепкие земли". Общество считало одних бояр страдальцами, других - изменниками и понимало, что отныне боярская дума перестала быть руководительницею общественной жизни и правительственной деятельности.

Но если пало боярское правительство, если земский совет, бывший при боярах, был разогнан "изменниками" или милостиво распущен Сигиз- мундом из его королевского стана, то^еще было цело правительство цер­ковное и не был поколеблен патриарший авторитет. На патриарха и на церковную власть вообще ни мало не могло повлиять позорнейшее пове­дение под Смоленском митрополичьей свиты, когда знаменитый Авраа- мий Палицын и "иныя черныя власти", митрополичьи попы и дьякон, "от- купяся у конслера Лва Сапеги", разъехалися из-под Смоленска по домам. Патриарх неуклонно оставался на почве договора и польского наказа 17 августа, и ни для какой иной власти не было возможности поколебать его твердость. Блюститель веры и благочестия, он не только имел право, но и был обязан настаивать на точном соблюдении условий, назначен­ных оберегать от посторонних влияний не только существо православия, но и его исключительное господство в государстве. Глава иерархии и "церковный верх", патриарх имел многообразные средства действия и в правительственной и в общественной среде. В то же время он не мог, если бы и хотел, уклониться от действия в такую минуту, когда не стало вовсе государственной власти. "Ныне, по греху нашему, мы стали безгосударны, а патриарх у нас человек начальный", говорили тогда русские люди, ука­зывая на то, что московский обычай ставил патриарха, как ранее митро­полита, рядом с царем "с великими государи по ряду". Переставало суще­ствовать боярское правительство, - тем большие обязанности и полномо­чия падали на патриаршую власть, тем заметнее становилась личность "начального человека" Русской земли196.

Какова же была эта личность?

Современная патриарху Гермогену письменность представляет одну замечательную его характеристику. Автор хронографа 1616-1617 года откровенно объясняет своему читателю как светлые, так и темные сторо­ны личности патриарха, и притом объясняет с такою определенностью, что нам остается только перевести его язык на нашу речь, чтобы полу­чить "цельный образ человека, нравственное прямодушие и благородство которого было выше его умственных качеств". По словам хронографа, патриарх был сведущим богословом и искусно слагал речи, хотя не владел внешним красноречием: он был "негладкогласив", или "несладкогласен". Нравом же был он "груб" и упорен в гневе и опалах; не обладал проница­тельностью, был "ко злым и благим не быстро разпрозрителен"; поэтому был он легковерен, "слуховерствователен", подпадал лести и обманам и позволял себя увлекать в напрасную вражду. Так, наветы "змиеобразных людей" возбудили его против царя Василия, и патриарх перестал "отче- любно" совещаться с царем "на супостатные коварства", т.е. перестал поддерживать сторону Шуйских. Это облегчило "мятежникам" борьбу с Шуйскими; они сперва низложили царя Василия, а затем легко могли надругаться и над самим патриархом. Не предвидя последствий своего разлада с Шуйским, Гермоген после его падения желал показать себя "пе- реборимым пастырем" и начал обличать мятежников за их "христиано- борство", но, "уже времени и часу ушедши", не мог ничего сделать, и сам погиб. Писатель не считает Гермогена дурным человеком и жалеет его, но применяет к нему общее изречение, что "во всех земнородных ум че- ловечь погрешителен есть и от доброго нрава злыми совратен".

Трудно, разумеется, проверить эту характеристику. Высокий подвиг патриарха, запечатленный его мученичеством за народное дело, закрыл от глаз потомства всю предшествующую деятельность Гермогена и по­ставил его на высокий пьедестал, с которого стали незаметны действи­тельные черты его личности. Но историк должен сознаться, что тонкая характеристика писателя-современника, звучащая сочувственным сожа­лением о судьбе Гермогена, не может быть опровергнута другими данны­ми о патриархе. Напротив, она как будто вполне соответствует прочим данным. Призванный на патриаршество в смутные дни боярско-княжес- кого переворота 1606 года, Гермоген принял власть при очень сложной обстановке. Кроме него, на Руси были два живых патриарха: свергнутый Самозванцем Иов и свергнутый Шуйским Игнатий. Кроме того, в Москве был еще и Филарет, только что устраненный от патриаршего престола, которого он уже коснулся. С другой стороны, в период междопатриарше- ства, с 17 мая по 3 июля 1606 года, в Москве произошли такие торжест­венные события, в которых участие патриарха представлялось совершен­но необходимым. Таковы перенесение мощей царевича Димитрия и цар­ское венчание. Приехав в Москву из Казани, Гермоген застал в столице известный порядок, политический и церковный, установленный без вся­кого с его стороны участия. И он признал этот порядок. Он шел рядом с правительством Шуйских, несмотря на его односторонний характер. Он показывал уважение к Иову, действуя с ним в известной февральской церемонии 1607 года; он обнаруживал благоволение и к Филарету, назы­вая его в грамотах 1609 года не изменником тушинским, а пленником. В этом можно видеть некоторую гибкость и практический такт; но едва ли не ближе к правде будет предположение, что здесь было только поли­тическое безличие и бессилие. Личный авторитет и личное влияние Гер­могена в царствовании Шуйского были ничтожны. Мятежный народ не раз брал патриарха "насильством" из Кремля, даже "с места из соборной церкви", на свои изменничьи сходки. Там толпа не только не повинова­лась словам патриарха, но даже ругалась над ним, забрасывая его грязью и сором, хватала его за одежду, наносила ему удары сзади. Бессильный перед толпою, патриарх был столь же бессилен и перед Шуйскими. Он не мог остановить ни гонений, ни казней, на которые был так щедр царь Василий. Хотя Гермоген, по словам хронографа, впоследствии и начал враждовать с Шуйскими, однако же не видно, чтобы его оппозиция отра­зилась хотя бы в отдельных случаях на политике правительства Шуйских. И при свержении Шуйского Гермогену досталась не решающая роль. Шуйский был не только сведен, но и пострижен против воли патриарха. Попытка патриарха убедить народ "паки возвести" царя Василия послу­жила даже одним из ближайших поводов к насильственному постриже­нию Шуйского. Словом, бурное течение московских дел увлекало собою Гермогена не в том направлении, какого он сам хотел держаться197.

Патриарх не сразу занял должное ему место и во временном москов­ском правительстве, образовавшемся летом 1610 года. Он не скоро и не легко позволил себя склонить в пользу избрания Владислава. Свержение Шуйских разорвало связь патриарха с реакционным правительством кня­жат. Принадлежа по своему происхождению к тяглым слоям московского населения, Гермоген не мог увлекаться специально княжескими идеалами и потому должен был притязаниям на престол Голицына предпочитать кандидатуру М.Ф. Романова198. Именно эту кандидатуру он и выдвигал против имени Владислава, не желая призывать в Москву иноверца и но- земца. У Жолкевского находим определенные указания на то, что Гермо­ген сопротивлялся соглашению бояр с гетманом и что его приходилось уговаривать и утишать (uchodzid). По другим сообщениям, между патри­архом и боярами дело доходило до крупных объяснений уже в сентябре 1610 года. Перед самым введением в Москву польского гарнизона Гермо­ген собрал у себя большую толпу служилого люда и обсуждал с нею об­щее положение дел, а главным образом вопрос о занятии Москвы поляка­ми и литвою. Он посылал за боярами и звал их на совет; после двукратно­го отказа они должны были притти к патриарху и давать свои объясне­ния. Разговор в конце концов принял резкий оборот; уходя, бояре совето­вали патриарху не мешаться в распоряжение земскими делами, так как прежде, по их словам, не бывало того, чтобы "попы ведали государст­венные дела". На другой день дело о вступлении поляков в Москву было решено в стане гетмана без патриарха и против его желания, и Жолкев- скому пришлось впоследствии приложить большое старание, чтобы при­обрести расположение патриарха и примирить его с польскою оккупаци­ей Москвы. Таким образом, ясно выступает перед нами, с одной стороны, раздор патриарха с думою, а с другой - бессилие Гермогена. В первые дни боярского правления Москвою он оказывается отстраненным от решения важнейших политических дел и не пользуется тем первенством в прави­тельстве, на какое, казалось бы, давал ему право его сан199.

Но положение дел изменилось, когда стали обнаруживаться гибель­ные для Москвы последствия призвания Владислава. Водворение у власти в Москве "изменников-воров", тушинских дьяков и "верников" Сигизмун­да, холодный прием, оказанный великому посольству королем под Смо­ленском; унижение и аресты московских бояр; слухи о том, что Сигиз­мунд сам желает московского престола, - все это были такие признаки грядущих бед, которые должны были встревожить самые беспечные умы. Московские люди не могли не понимать, что их собственное правительст­во было упразднено, властью овладевали недостойные и беззаконные ру­ки, государству грозила зависимость от чужеземной и иноверной силы, которая не желала связать себя законом и правом. Национальное и рели­гиозное чувство заговорило в московских людях громче других чувств, личных и мелких. Своекорыстная погоня за личною карьерой и добы­чею, приводившая москвичей к разделению и вражде, к изменам и обма­нам, теперь сменялась опасением за целость общего достояния - родины и веры.1 Русские люди начали отрезвляться от собственной смуты, когда почувствовали над собою чужую руку! В польском стане у стен осажден­ного поляками Смоленска; в московских приказах под началом тушин­ских людишек ставших королевскими агентами; на московской улице под надзором польского караула; наконец, в городах и селах под гнетом поль­ских военных реквизиций, - везде созревал нравственный перелом, везде общая опасность заглушала личные страсти и вожделения и вызывала более высокие и благородные порывы народного чувства. В конце октяб­ря 1610 года послы из-под Смоленска уже шлют в Москву патриарху и бо­ярам тайную грамоту с извещением об угрожающем обороте дел. Фила­рет и Голицын, оба испытанные в политических интригах люди, давние вожаки беспокойного боярства, вдруг поднимаются на высоту общена­родного сознания. Под давлением королевской дипломатии находят они в себе силы стать на охрану высших интересов своей родины и защищают их до потери собственной свободы. Их тайные письма в Москву, Смо­ленск, Ярославль и в другие города, предостерегая об опасности, будят на­родное чувство в других деятелях. В самой Москве появляются люди, го­товые устно и письменно возбуждать народ против поляков и раскры­вать в истинном свете намерения короля Сигизмунда. Они составляют и распространяют по Москве и по всему государству подметные письма и патриотические грамоты от имени страдающих под Смоленском и в са­мой Москве русских людей. В этих писаниях они горячо призывают мос­ковских людей на освобождение родины. Но сами писатели пока таят свои имена, потому что боятся за свою личную участь и за безопасность своих семей. Самым типичным деятелем этого рода был автор талантли­во сложенного подметного письма, так называемой "новой повести о пре- славном Российском царстве". Хотя он старательно заметал свой след, объясняя читателям, что не может без большого риска назвать себя, од­нако, по всем признакам, можно отнести его к числу хорошо осведом­ленных московских дьяков, вроде уже названного выше дьяка Григория Елизарова. Люди посмелее, например, Прокопий Ляпунов, прямо и от­крыто ставят боярам вопрос об их дальнейшем отношении к королю, раз король не посылает в Москву своего сына. Со всех сторон слышатся встревоженные голоса, говорящие об опасности для всего государства и всего народа, - и все эти голоса обращаются прежде всего к патриарху, раньше других вспоминают именно о нем. С одной стороны, положение пастыря московской церкви было таково, что в бузгосударную пору он становился не только церковным, но и государственным "верхом", дейст­вительно "начальным человеком" всей земли. С другой стороны, в ту ми­нуту всего более боялись водворения в государстве иноверного владыче­ства и всего более говорили о нежелании Сигизмунда принять просьбу москвичей о крещении Владислава в православие. Вероисповедный же вопрос прямо входил в ведение патриарха; с самого начала московско- польских переговоров именно патриарх настойчиво высказывал мысль, что воцарение Владислава может состояться лишь при условии перемены религии. Когда обнаружилось, что такой перемены ждать нельзя по крайней мере, в ближайшем будущем, все взгляды обратились к патриар­ху. Он представлялся теперь провидцем, который противился избранию королевича и вступлению в Москву польских войск не по простому уп­рямству, а в предчувствии той беды, которая была еще скрыта от созна­ния прочих. На Гермогена и на его личную стойкость с надеждой начали смотреть все патриоты, считая, что в ту минуту именно патриарх должен был стать первым борцом за народное дело. При всей серьезности своей политическое положение было так ясно и просто, что даже самый огра­ниченный ум мог правильно оценить значение патриарха в Москве, поте­рявшей не только государя, но и правильный боярский совет200.

Тем более должен был почувствовать свое значение сам Гермоген. Сбывались его опасения; его подозрительность и недоверие к полякам и тушинским дьякам получали полное оправдание. На его плечи ложилось тяжкое бремя забот о пастве, потерявшей своих правителей. Сам он, не­смотря на старость, готов был нести это бремя с обычным упорством, с тою "грубостью'' и "косностью", которые поражали в нем его современ­ников, как поклонников, так и врагов его. Но в окружающей среде патри­арх не находил никакой поддержки и оставался "един уединен"; по словам писателя-современника, патриарху не было помощников: "иному некому пособити ни в слове, ни в деле". Другие иерархи "славою мира сего преле­стного прельстилися, просто рещи, подавилися и к тем врагом приклони- лися и творят их волю". А бояре-земледержцы, или, как назвал их писа­тель, "землесъедцы", давно отстали от патриарха и "ум свой на последнее безумие отдали": пристали к врагу, "к подножию своему припали и госу- дарское свое прирожение переменили в худое рабское служение". Не в ос­вященном соборе и боярской думе и не в столичном московском населении должен был искать Гермоген своих помощников. Москва вся была "прель­щена" и "закормлена" или же запугана королевскими слугами: они, по тог­дашнему выражению, "сильно обовладели" столицею и "везде свои слухи и доброхоты поизстановили и поизнасадили". Помощь патриарху могла итти только из-за московских стен, - оттуда, где еще было цело и могло дейст­вовать привычное земское устройство, не задавленное польскою властью. Служилые люди, державшиеся вокруг городских воевод, поставленных еще при Шуйском, да тяглый городской люд со своими выборными старо­стами - вот те общественные силы, на которые мог рассчитывать Гермо­ген, задумывая борьбу с "врагами". Необходимо было сплотить эти силы, организовать их в видах борьбы за народную независимость и с помощью их решить не разрешенный боярством вопрос о восстановлении государст­венного порядка. Как увидим, Гермоген понял правильно эту задачу, но он не сразу получил возможность взяться за ее исполнение201.

Первые признаки смуты в занятой поляками Москве появились в октя­бре 1610 года, когда князья Воротынский и А. Голицын были посажены на их дворах за приставами по обвинению в сношениях с Вором. За их де­лом возникло дело стольника Вас. Ив. Бутурлина, обвиненного в том, что, по соглашению с Пр.П. Ляпуновым, он "в Москве немцов тайно под­говаривал" на избиение поляков. Эти немцы, введенные Гонсевским в Кремль после доноса на Воротынского и Голицыных, должны были, буд­то бы, ночью ударить на поляков и побить их. Неизвестно, основательны ли были все подобные обвинения, но они привели к важным последстви­ям. Польских гарнизон счел их достаточным поводом для того, чтобы вмешаться "в справы московские": захватить "ключи от ворот городо­вых", привести весь город на военное положение, запереть наглухо доб­рую половину городских ворот; в остальных воротах и на стенах поста­вить караулы, а по улицам посылать патрули. Москва приняла вид завое­ванного города: населению было запрещено носить оружие; у улиц были уничтожены охранительные решетки; в город не пускали подгородных крестьян; ночное движение по городу было запрещено, так что даже свя­щенникам не давали ходить к заутрене. Добровольное подчинение "царю Владиславу" становилось похоже на позорный плен и иноземное завоева­ние. В те же самые дни, когда в Москве водворяли этот военный порядок, там получены были первые тайные письма от великих послов, посланные ими 30 октября, с предупреждениями о планах Сигизмунда. Насилия в Москве, таким образом, связывались с известиями о насилии под Смо­ленском. 21 ноября последовал штурм Смоленска, который, однако, не удался. Известие о нем должно было потрясти московские умы, не пости­гавшие, каким образом мог король продолжать военные действия во вре­мя переговоров о мирном соединении государств; "так ли сыну прочити, что все наконец губити?", говорили москвичи о короле. Пролитие крови под Смоленском было для русских людей доказательством двоедушия ко­роля и побуждало окончательно не верить ни королю, ни его московским слугам. Когда 30 ноября М.Г. Салтыков явился к патриарху с каким-то разговором о короле, желая, вероятно, склонить Гермогена на уступки Сигизмунду, "все на то приводя, чтоб крест целовати королю самому", то Гермоген дал волю своему негодованию и отказался от всяких уступок. На другой день к патриарху пришли и другие бояре с Мстиславским во главе и, по согласному показанию современников, стали просить патриар­ха, чтобы он "благословил крест целовати королю". Гермоген отказался, и между ним и Салтыковым произошла бурная ссора. Салтыков, по од­ним известиям, бранил Гермогена площадною бранью, по другим же, да­же не остановился на "продерзке словесной", а бросился на патриарха с ножом. Потом он опомнился и "прощения испросил" у патриарха, оправ­дываясь тем, что "шумен был и без памяти говорил"; однако для Гермоге­на этот случай имел решительное значение. Мы не знаем, точно ли о кре­стном целовании на имя короля просили бояре патриарха, но Гермоген именно так истолковал их просьбу. Он немедля послал "по сотням" и со­брал московских гостей и торговых людей в Успенский собор. Там он прямо объяснил им положение дел, запретив присягать королю, и по его слову московские люди "отказали, что им королю креста не целовать". Так выступил Гермоген на открытую борьбу с королем Сигизмундом202.

В первые недели этой борьбы Гермоген не считал возможным призы­вать народ к открытому восстанию против поляков. Два обстоятельства переменили его настроение и вынудили его к тому, чтобы "повелевати на кровь дерзнути". Первое из них - смерть Вора (11 декабря 1610 года), второе - распадение великого посольства и отъезд его членов в Москву, что случилось в начале того же декабря. Давно и очень хорошо выяснено С.М. Соловьевым то значение, какое имела гибель самозванца в Калуге на ход событий в Московском государстве. У тех московских людей, ко­торые боялись торжества казачьего "царика" над Москвою в случае столкновения Москвы с поляками, теперь развязались руки для действий против поляков. Гермоген принадлежал именно к числу таких людей. По всем указаниям, он тотчас после смерти Вора начал думать и говорить об открытой борьбе против иноземного господства в Москве. Разъезд из- под Смоленска земских представителей, бывших при послах, мог только узаконить для Гермогена призыв к восстанию. В Москве на глазах патри­арха, осенью 1610 года, произошел государственный переворот, состояв­ший в том, что правительство седмочисленных бояр было насильственно заменено новым правительственным кругом королевских агентов. Те­перь, в декабре, этот переворот завершался упразднением земского сове­та при послах, отправленных к Владиславу и Сигизмунду. Обе составные части законного московского правительства теперь были упразднены; их сменили польские воеводы и чиновники да русские изменники и безза- конники, служившие королю. Страна попала во власть иноземных и ино­верных завоевателей; против них возможно было действовать только оружием203.

Во второй половине декабря 1610 года Гермоген, наконец, решился на то, чтобы открыто призвать свою паству к вооруженному восстанию на утеснителей: Он начал посылать по городам свои грамоты, в которых объяснял королевскую измену, разрешал народ от присяги Владиславу и просил городских людей, чтобы они, не мешкая, по зимнему пути, "со- брався все в збор со всеми городы, шли к Москве на литовких людей".

В первый раз Гонсевскому удалось перехватить такую грамоту на свят­ках 1610 года. Затем полякам попали в руки списки с грамот патриарха, датированные 8 и 9 числами января 1611 года; эти грамоты были отправ­лены патриархом в Нижний-Новгород (с Василием Чертовым) и к Просо- вецкому в Суздаль или Владимир. Главным же образом Гремоген рассчи­тывал на Пр. Ляпунова и подчиненных ему рязанских служилых людей. К Ляпунову он обратился, повидимому, раньше, чем ко всем прочим, и Ляпунов поднял знамя восстания через две-три недели после смерти Вора, около 1 января 1611 года. Об отложении Рязани Сигизмунд и Ян Сапега знали уже в середине января по известиям из Москвы. Таким образом, об­наружилась враждебная Сигизмунду деятельность патриарха и его пол­ный разлад с изменным московским правительством. Это последнее не ос­тановилось перед тем, чтобы немедля употребить силу против строптиво­го пастыря. Для того чтобы он не мог ссылаться письменно с городами, у него были "дияки и подьячие и всякие дворовые люди пойманы, а двор его весь разграблен". О таком насилии 12 января 1611 года уже знали в Нижнем. В те дни пришла о том весть и к Пр. Ляпунову. Он тотчас же за­ступился за Гермогена и послал грамоту "к боярам о патриархе и о мир­ском гонении и о тесноте". Его грамота подействовала: "с тех мест, - пи­сал он в исходе января, - патриарху учало быти повольнее и дворовых людей ему немногих отдали". Но это было лишь временное послабле­ние: Гермоген до конца своих дней оставался под тяжелым надзором и то­мился в Кремле "аки птица в заклепе". Одинокий, никем не поддержан­ный старец лишен был возможности действовать, как бы хотел, и ему оставалось только твердым словом своим возбуждать и ободрять народ­ное движение, поднятое им самим. Зато верная паства патриарха очень ценила это твердое слово, именовала Гермогена "вторым Златоустом" и слагала ему благоговейную похвалу. Уже в марте 1611 года ярославцы писали о Гермогене: "Только б не от Бога послан и такого досточудного дела патриарх.не учинил, - и за то (народное дело) было кому стояти? не токмо веру попрати, хотя б на всех хохлы хотели (поляки) учинити, и за то бы никто слова не смел молвити!". Так высоко ставили русские люди подвиг патриарха: он один открыл глаза русским людям на иноземный об­ман и своею твердостью спас государство от окончательного порабоще­ния... "Неначаемое учинилось!", замечали современники, говоря о вели­ком подвиге слабого и одинокого среди "изменников" старика204.

IV

Седьмой момент Смуты - образование и разложение пер­вого земского правительства. Руководители народного движения. Рязань и Ляпуновы. Нижний-Новгород и Яро­славль. Образование и состав народного ополчения. При­чины и последствия сближения П. Ляпунова с тушинцами. Ополчение под Москвою. Организация подмосковного правительства "всея земли". Приговор 30 июня 1611 года. Устройство рати и земли по этому приговору. Отноше­ние приговора к казачеству. Междоусобие в рати, смерть П. Ляпунова и распадение подмосковного войска. Подмос­ковное правительство становится казачьим

Итак, патриархг лишенный возможности действовать правильно через "освященный собор", "царский синклит" и "совет всея земли", обратился прямо к народной массе, вызывая ее стать на защиту отечества, В этой массе, потерявшей привычное для нее руководство столичной власти, ско­ро должны были обнаружиться свои вожаки, должен был образоваться свой руководящий круг излюбленных авторитетных людей. Естествен­но, что в этом отношении наибольшее значение выпадало на долю тех лиц, которые стояли во главе местных общественных организаций. Чем крупнее и сильнее была подобная организация, тем шире и действитель­нее было влияние ее представителей, тем виднее они становились сами. Простое соображение говорит нам, что первенствующее значение в на­родном движении должны были получить воеводы и дворяне крупней­ших городов и уездов и выборные власти наиболее людных и зажиточных общин. Если в податных слоях подъем народного чувства вызывал го­товность жертвовать имуществом и людьми, то в среде наиболее видного провинциального дворянства чувствовалась не одна необходимость жертв, но и обязанность взять в свои руки предводительство народным движением. С падением боярского правительства в Москве и с разложе­нием центральной администрации под властью "изменников" обществен­ное первенство переходило к наиболее "честным" людям провинциально­го служилого класса. Когда стало известно, что в Москве "владеют всем" изменники и поляки, что "дьяки с доклады" приходят к Гонсевскому не только "в верх", т.е. во дворец, но "и к нему на двор", что большие бояре посажены "за приставы", а "по приказом бояре и дьяки в приказах не си­дят", - то в уездах служилые люди "больших статей" поняли, что общест­венная вершина разрушена и что теперь они оказываются наверху мос­ковского общественного порядка. Они нередко были связаны родством со столичным дворянством, "выбор" из их среды служил постоянно в самой Москве с московскими дворянами, поэтому московские события им были понятны и близки. Они настолько живо чувствовали необходимость за­ступиться за своих угнетенных в Москве товарищей и родных и встать на защиту всей народности и церкви, что раньше прямого призыва со сторо­ны Гермогена уже справлялись о течении дел в столице и обсуждали по­литическое положение205.

В этом отношении особенно энергичны были рязанцы, у которых, как уже было выше показано, образовались тесные связи со столицею за вре­мя тушинской осады. Благодаря этим связям рязанское дворянство при­выкло играть деятельную роль в московских делах и даже получило ре­шающее значение в перевороте, низложившем Шуйского. Избрание Вла­дислава Москвою совершилось не без сочувствия и участия рязанцев. Во­евода рязанский Прокопий Ляпунов, по словам Жолкевского, "радовался (content byl), услышав, что бояре учинили с гетманом договор о королеви­че". Он послал к гетману с приветствием своего сына Владимира и до­ставлял польскому войску продовольствие из своего Рязанского края. Его брат Захар Ляпунов был в числе земских послов к Сигизмунду и под Смо­ленском не один раз получал от короля жалованные грамоты на земли. Со стороны главных послов Захар даже вызвал обвинение в "воровстве" и измене, так как он, бражничая с "панами", смеялся над Филаретом и Го­лицыным и обвинял их в самоуправстве. Но рязанские вожаки только до тех пор дружили с литвою и поляками, пока не увидели признаков коро­левского двуличия. Когда возникли сомнения в том, что королевич при­едет в Москву, Прокопий Ляпунов сделал запрос об этом московским бо­ярам и стал показывать неприязнь к полякам и московскому правительст­ву. Поляки позднее, в 1615 году, взвели на Пр. Ляпунова обвинение в том, что он сам желал "сесть на государстве" и потому интриговал против них. Но ничто не подтверждает такого обвинения. В обнаруженных москов­скою властью тайных сношениях Прокопия со стольником Вас. Ив. Бу­турлиным в Москве и с братом Захаром под Смоленском нет следов лич­ных вожделений Прокопия. Бутурлин московскими боярами был уличен лишь в том, что "в Москве все вылазучивши, к Ляпунову на Рязань отпи­сывал" и уговаривался с ним ночью ударить на поляков в Москве и по­бить их. О Захаре Ляпунове было дознано лишь то, что он "из-под Смо­ленска с братом своим с Прокофьем ссылается грамотками и людьми; а которые люди были с ним, с Захарьем, под Смоленском и он тех людей своих из-под Смоленска отпущал на Рязань к брату своему Прокофью, - и те люди ныне объявилися у брата его". Всего вероятнее, что Прокопий, собирая под рукою сведения о Сигизмунде, раньше многих других и даже независимо от Гермогена узнал об опасности, какая грозила Московскому государству, и готовился встать на защиту его самостоятельности, не заду­мываясь пока о том, кто сядет впоследствии на государство в Москве.

Положение Прокопия Ляпунова на Рязани давало ему особую силу и вли­яние. Во-первых, он был облечен властью воеводы и в то же время при­надлежал к составу местного дворянства; административные полномочия соединялись у него с возможностью житейского влияния на среду, ему давно близкую и хорошо известную. Во-вторых, он уже несколько лет в качестве главного воеводы действовал в крае, имевшем для столицы осо­бенное значение. Рязань снабжала Москву хлебом и содержала своим зе­мельным фондом лучшие отряды Московского гарнизона. Владея, по сло­вам Жолкевского, большим расположением (fawor) народа, сознавая свою силу и влияние, понимая значение своего края в ряду московских облас­тей, Пр. Ляпунов должен был ценить себя очень высоко. Именно потому он и считал за собою право и обязанность вмешиваться в общегосударст­венные дела и возвышать свой голос перед членами боярской думы, к числу которых он и сам принадлежал по чину думного дворянина. Именно этим, а не желанием престола следует объяснять движение, начатое Ляпу­новым против Сигизмунда тотчас же, как патриарх обратил к Ляпунову свое воззвание206.

Одновременно с движением на Рязани началось одинаковое движение и в других московских областях. Перечислить эти области нет возможно­сти, потому что грамоты, относящиеся к данному моменту Смуты, не ука­зывают точно первоначальных очагов восстания против польской власти, а ограничиваются лишь глухим упоминанием о "многих городах", кото­рые от королевича "отступили". Но во всяком случае одним из таких пер­воначальных очагов был Нижний-Новгород. Выше не раз указывалось то значение, какое имел этот крупный город для восточной части Москов­ского государства. Обладая большим рынком и сильною крепостью, Ни­жний послужил надежным базисом для военных действий в Клязьмен- ском краю во время борьбы с Тушином в 1608-1609 гг. Тогда он предста­вил собою центр для очень значительного района волжских и окских об­ластей. С таким же значением центра выступил он и в 1610-1611 гг., в по­ру движения против Владислава. Очень рано, еще в декабре 1610 года, за­вязались у Нижнего-Новгорода постоянные сношения с Гермогеном, про­должавшиеся и весь 1611 год. Нижегородский "мир" в полном составе, - от архимандритов, воевод и земских старост до стрельцов, казаков и слу­жилых иноземцев, - не один раз посылал к патриарху ходоков "бесст­рашных людей": сына боярского Романа (или Ратмана) Пахомова и посад­ского человека свияженина Родиона Мосеева. Эти люди проникали к пат­риарху даже тогда, когда он был под арестом, и носили к нему "советные челобитные" и "отписки" от нижегородцев, а от него просили "подлин­ных вестей" и указаний, что делать. Уже 12 января 1611 года Пахомов и Мосеев приехали в Нижний от патриарха и привезли его словесные инст­рукции, - знак, что сношения Гермогена с Нижним были налажены еще в ту пору, когда только что возникала решимость на открытую борьбу с Сигизмундом. Полученные вести Нижний распространял по другим горо­дам, и таким образом брал на себя как бы руководство движением, стано­вился в его челе. Такое же руководящее значение получал и центральный город среднего Поволжья - Ярославль. Движение в нем против поляков возникло очень рано, и, по сообщению самих ярославцев, даже прежде, чем патриарх начал писать к Ляпунову свои грамоты. В феврале 1611 го­да ярославцы сообщали в Вологду, что к ним ранее "с Москвы паны при­езжали" и теснили их поборами и что в Ярославле самостоятельно, - до всяких указаний из Москвы, решили сопротивляться панам. "И как, гос­пода, - говорили ярославцы волгожанам, - мы панам в кормех отказали, что нам кормов давать невозможно, а се мы крест целовали на том, что было панам на Москве и во всех городах Московского государства не бы- ти, - и на Москве, господа, от литовских людей ...почало быть утесненьем и насильство великое и с Москвы, господа, святейший Ермоген... и мос­ковские люди писали на Рязань" и т.д. Стало быть, Ярославль зашеве­лился самостоятельно, и ярославцы очень рано поднялись против поляков сами по себе всем городом. Их военные приготовления были закончены уже в феврале, и в последнюю неделю февраля ярославские дружины уже вышли в поход. В городе остались с воеводою И.В. Волынским "дво­ряне старые для всякого промыслу: всех выбивати (на службу) и по горо­дом писати". От этих-то стариков с ярославским духовенством и посадски­ми людьми шли по городам (между прочим, "в царствующий преславный град Казань") прекрасно написанные грамоты, из которых видно, что ярославский "мир" считал себя средоточием всех северных областей. Он призывал к себе с севера дружины для общего похода к Москве и выбор­ных людей для совета и почитал своею обязанностью разъяснять другим городам положение дел в государстве. "Мы вам не от одного Ярославля пишем, - сообщали в Казань ярославцы, - а объявляем вам, - всему миру, что здеся делается"207.

Таким образом, речи патриарха Гермогена, обращенные к его пастве и призывавшие ее на подвиг, пали на земле доброй и дали плод. Население крупнейших общественных центров было уже готово встать на защиту народной самостоятельности от иноземного покушения и по первому сло­ву Гермогена рванулось к Москве с такою быстротою, какая может уди­вить наблюдателя, знакомого с обычною медлительностью массовых московских движений. Около Рождества 1610 года начал "второй Злато­уст" Гермоген свой открытый призыв к народу на Рязани и на Повол­жье, а уже 8 февраля началось движение нижегородских отрядов к Москве; 21 февраля ярославский передовой отряд, "первая посылка", вы­ступил под Москву; 28 февраля пошла и вся ярославская рать с "наря­дом", т.е. с орудиями; 3 марта Ляпунов с "нарядом" и с гуляй-городом вы­шел к Москве уже из Коломны. Во второй же половине марта к Москве подошли уже многие земские и казачьи дружины, и у стен сожженной столицы образовалось знаменитое подмосковное ополчение 1611 года.

Интересен его состав. Сообщенная в Казань из Ярославля в марте 1611 года "роспись кто из которого города пошел воевод с ратными людь­ми" дает нам такой перечень. К Москве двинулись с Рязани с Пр.П. Ляпу­новым "Рязанские городы и Сивера"; из Мурома с окольничим князем Вас. Фед. Масальским "муромцы с окольными городы"; из Нижнего-Нов- города с князем А.А. Репниным "понизовые люди"; из Суздаля и Влади­мира с Артемьем Измайловым и Просовецким "окольные городы да ка­заки волжские и черкасы"; с Вологды с Ф. Нащекиным поморских горо­дов люди; с Романова с князьями В.Р. Пронским и Ф. Козловским мурзы, татары и русские люди; из Галича П.И. Мансуров "с галицкими людь­ми"; из Костромы князь Ф.И. Волконский "с костромскими людьми". К этому перечню ярославцы прибавляли в своих грамотах, что "пошли на сход к тем же воеводам" кашинцы, бежечане и угличане и что у них самих в Ярославле собраны к походу под Москву: "ярославцы дворяне и дети боярские" с воеводою И.И. Волынским; "полный приказ пятьсот чело­век" московских стрельцов, удаленных боярским правительством из Москвы в Вологду, но оставшихся в Ярославле; казаки "старые" ярослав­ские да служилые казаки "Тимофеева приказа Шарова", пришедшие в Ярославль из Великого Новгорода вместе с астраханскими стрельцами после службы в рати М.В. Скопина; наконец, "с монастырей и с земли да­точные люди многие". В этих перечнях узнаем знакомых нам участни­ков движения 1608-1610 гг.: дворян "заречных" городов, клязьменских и заволжских мужиков, да остатки новгородских войск Скопина-Шуйского. Первые из них сидели с Шуйским в московской осаде и держали за царем Василием Рязань и Коломну; вторые прогнали тушинцев с Волги и Клязь­мы; третьи пришли на освобождение Москвы с Волхова, Меты и волж­ских верховий. Верная служба московскому правительству и вражда к Ту­шину соединяла их в одном движении в течение 1608-1610 гг. и приучила их к политической солидарности. Призыв Гермогена указал им, вместо побежденного Тушина, нового врага, и они, легко возобновив свои преж­ние сношения, скоро и согласно встали для нового подвига на защиту ис­конного государственного порядка.

Но к этим старым борцам за народное дело теперь пристали люди иных общественных течений. Все, что прежде в Замосковье держалось Тушина, теперь увлеклось в движение против польской власти. Дети бо­ярские разных городов, романовские татары, казаки московские и черка­сы, прежде действовавшие во имя Вора, а после его смерти застигнутые в замосковных городах патриотическим подъемом народного сознания, по­шли теперь на "очищение" Москвы "в сход" к главным вожакам земщи­ны. Присоединение старых врагов не испугало московских патриотов. Напротив, они радовались умножению своих ратей новыми воинами и обращались ко всем русским людям с увещанием "со всею землею быти в любви и в совете и в соединенье и итти на земскую службу под Москву ко всей земле". Виднейший организатор движения против Сигизмунда Пр. Ляпунов вполне сознательно искал союза с той общественной сторо­ной, которая жаждала социальных перемен и до тех пор восставала на московский порядок с Болотниковым и самозванцами. Он не довольство­вался добровольным поступлением на "земскую службу" отдельных ту­шинцев и случайных казачьих станиц, а желал всю оппозиционную массу, казачью и крепостную, направить против общего всем русским людям врага. Нельзя сказать точно, думал ли он дать брожению этой массы наи­лучший выход в борьбе за общенациональный интерес или же не шел да­лее близорукого расчета на помощь многочисленных, хотя и ненадеж­ных союзников. Из двух возможных здесь предположений нужно вы­брать, кажется, первое. Ляпунову был очень хорошо известен еще со вре­мен его союза с Болотниковым характер казачьего движения. Именно с "ворами" из Северы и с Поля сражался Ляпунов во все время царствова­ния Шуйского, обороняя от них свою Рязань. Ему как представителю зем­левладельческого класса южной окраины казачество должно было быть известнее и понятнее, чем кому-либо иному из замосковного дворянства или поморских тяглецов. Заключая политический союз со своими соци­альными врагами, ища соединения с казачеством, "изрядный ополчитель", "властель и воевода" рязанский не мог сразу ослепнуть и утратить добы­тый горьким опытом ясный и правильный взгляд на свойства этих врагов. Очевидно, у него был сознательный расчет, который поможет разъяс­нить нам обзор сношений Ляпунова с тушинскими боярами и казаками208.

Народное ополчение против поляков и московских изменников затея­лось и устраивалось в такое время, когда еще не рассеялся скоп, окружав­ший Вора в Калуге и действовавший его именем в заоцких и украинных городах. После побега Вора в начале 1610 года из Тушина число его сто­ронников очень уменьшилось: отстали поляки; русские "бояре" в боль­шинстве перешли к Сигизмунду, часть казаков перестала служить Вору; даже Заруцкий весною 1610 года на время передался королю. Новая убыль постигла Вора при отступлении его от Москвы в конце августа 1610 года: тогда от него отъехали в Москву князья М. Туренин, Ф. Долго­руков, А. Сицкий и Ф. Засекин, дворяне А. Нагой, Гр. Сумбулов, Ф. Пле­щеев, дьяк Петр Третьяков и много других "служилых и неслужилых лю­дей". Из так называемых "бояр" у Вора в последнее его пребывание в Калуге можно только указать князей Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и Дмитрия Мамстрюковича Черкасского, остальные его приверженцы были или казаки или люди без "отечества". Одна их часть держалась в са­мой Калуге, "бояре, окольничие и всяких чинов люди"; другая часть, соб­ственно казаки, сидела в Туле с "боярином" Заруцким, который вскоре же после своего приезда к королю под Смоленск снова отстал от поляков и сблизился с Вором. Как ни смущены были все эти люди внезапною ги­белью своего "царя Дмитрия Ивановича", они все-таки представляли со­бою грозную силу, с которою необходимо было считаться и московскому правительству и восставшим против этого правительства русским людям. После смерти Вора из Москвы от имени Владислава посылают в Калугу князя Юрия Никитича Трубецкого склонить калужских сидельцев, "чтоб целовали крест королевичу". Но князь Юрий не мог поладить со своим двоюродным братом князем Дм. Т. Трубецким, главным человеком в Ка­луге, и от него "убежал к Москве убегом". Одновременно с Москвою за­вязала сношения с Калугою и Рязань. Ляпунов не мог итти к Москве, имея у себя на левом фланге и в тылу "воровские" войска. Вот почему он очень рано, еще в январе 1611 года, завел сношения с Заруцким в Туле, а в феврале послал в Калугу к "боярам" своего племянника Федора Ляпуно­ва "с дворяны". Мир и союз с "воровскою" ратью были необходимы Ля­пунову прежде всего по соображениям чисто военным. Надобно было пе­ретянуть от короля на свою сторону ту силу, которая по смерти Вора ли­шилась возможности действовать самостоятельно, но не могла и оста­ваться нейтральною зрительницей начинавшейся борьбы за Москву. Ля­пунову удалось столковаться с Калугою и Тулою, и у новых союзников был выработан общий план действий - "приговор всей земле: сходиться в дву городех, на Коломне да в Серпухов". В Коломне должны были со­браться особою ратью городские дружины с Рязани, с нижней Оки и с Клязьмы, а в Серпухове должны были сойтись, тоже особою ратью, ста­рые тушинские отряды из Калуги, Тулы и Северы. Прежние враги пре­вращались в друзей. Тушинцы становились под одно знамя со своими про­тивниками на "земской службе"209.

Раз обстоятельства привели Ляпунова к сближению с "воровскими со­ветниками" и казачеством, он должен был почувствовать и неизбежные последствия этого сближения. Прежних "воров" ему уже следовало счи­тать такими же прямыми людьми, как и людей из земских дружин: и те и другие стояли теперь "против разорителей веры христианския" за нацио­нальную независимость, за исконный государственный и общественный строй; и те и другие были одинаково желанными борцами "за Московское государство" и заслуживали награды за свой подвиг. Ляпунову казалось, что лучшею наградою для зависимых "боярских людей", которыми тогда полнилась "воровская" казачья сила, будет "воля и жалованье". Вместе с "боярами" из Калуги и Тулы вот что писал он в Понизовье, после того как пришел под Москву: "И вам бы, господа, всем быти с нами в совете... да и в Астрахань и во все Понизовые городы, к воеводам и ко всяким людем, и на Волгу и по Запольским (т.е. за Полем текущим) речкам к атаманом и казаком от себя писати, чтоб им всем стать за крестьянскую веру общим советом, и шли б нам изо всех городов к Москве. А которые казаки с Волги и из иных мест придут к нам к Москве в помощь, и им бу­дет всем жалованье и порох и свинец. А которые боярские люди, и крепо­стные и старинные, и те б шли безо всякого сумненья и боязни: всем им воля и жалованье будет, как и иным казаком, и грамоты, им от бояр и во­евод и ото всей земли приговору своего дадут". Нет сомнения, что этот призыв имел в виду привлечь под Москву все бродившее на Поле казаче­ство, направить его силы в интересах земщины и, взяв казаков на земское инждивение, сделать беспокойную казачью массу безвредною для обще­ственного порядка. Но, разумеется, этот призыв не провозглашал общего социального переворота и не сулил свободы всем боярским людям, кото­рые оставили бы своих господ для службы в земской рати под Москвою. Грамота земских воевод разумела лишь тех боярских людей, которые с "иными казаками" уже жили на Поле "старо" и могли явиться под Москву в составе казачьих станиц. Только таким беглым людям обещали свободу и жалованье, т.е. поместные и денежные дачи и хлебный корм, "как и иным казакам". Однако подобное обещание было, как далее увидим, очень рискованным: с одной стороны, оно будило надежды на освобожде­ние и у тех, кому этого не думали обещать, а с другой стороны, оно спо­собствовало собранию больших казачьих масс в центре государства. Под Москву во множестве сходились и боярские люди и вольные казаки, жда­ли воли и жалованья, а вместе с тем не могли отстать и от "воровства", к которому крепко привыкли за смутные годы210.

Итак, в составе ополчения 1611 года ясно различаются три слоя: во- первых, старые войска царя Василия, т.е. дворяне с Оки, мужики с Клязь­мы и из волжских мест и отряды из рати Скопина; во-вторых, "из Колуги бояре и воеводы и все ратные люди, которые служили Колужскому" (под­разумевается Вору), и, в-третьих, казачьи скопища: из Тулы "Ивашка За- руцкого полку атаманы и казаки"; из Суздаля Андрея Просовецкого "ка­заки волжские и черкасы, которые подо Псковом были"; наконец, от­дельные казачьи станицы, сошедшиеся по призывным грамотам к Москве с Поля и из городов. Каждый слой этой рати имел своего вождя: Пр. Ля­пунов стоял во главе первого слоя; князь Дм.Т. Трубецкой был знатней­шим из калужских воровских бояр; Заруцкий и Просовецкий были атама­нами крупнейших казачьих отрядов. Сойдясь под стенами московского Белого или Каменного города, разные части войска стали особыми лаге­рями от устья Яузы до р. Неглинной и до Тверских ворот (западная часть Каменного города оставалась до времени в обладании польского гарнизо­на Москвы). При этом, однако, случилось так, что казачий табор Тру­бецкого и Заруцкого стал "против Воронцовского поля", между станом Ляпунова с его рязанцами (у Яузских ворот) и лагерями других земских дружин (от Покровских ворот до Трубы и далее). Земские дружины, та­ким образом, были разрознены и разделены казачьими, - ошибка, кото­рой постарались избежать вожди ополчения 1612 года, но которая имела роковое значение для ополчения 1611 года7 К

Военная задача подмосковного ополчения была не сложна, но и не легка. Польский гарнизон занимал две внутренние цитадели Москвы, Кремль и Китай-город, и сверх того удержался в западных башнях Камен­ного Белого города, Ополчению надобно было овладеть этими укрепле­ниями, что при тогдашнем состоянии осадного искусства не могло быть скоро достигнуто. Не отваживаясь на общий штурм и не располагая хоро­шей артиллерией, воеводы стремились лишь к тому, чтобы овладеть сполна всей стеной Каменного города и таким образом запереть поляков в стенах Кремля и Китая, отрезав им сообщение с окрестной страной. Но и этого удалось добиться только в июле 1611 года. До тех пор ополче­ние осуждено было на простое выживание и заботилось лишь о том, что­бы не допустить к осажденным помощи и самим отстояться в своем ук­репленном лагере между Яузой и Неглинною от польских нападений со стороны крепости и от Поля, где долго стоял Я.П. Сапега212.

Важнее и сложнее была задача государственная - организовать прави­тельство не только для ополчения, но и для всей страны, которая создала и питала это ополчение. Пестрота состава народных дружин была естест­венной причиной внутренних недоразумений в рати: "бысть у них под Москвою меж себя рознь великая, - говорит летопись, - и делу ратно­му спорыни (пользы и толка) не бысть меж ими". Необходимо было устроить порядок. В первое же время московской осады, в апреле и мае 1611 года, вопрос об этом порядке получил определенную постанов­ку. Под Москвою "всею ратью" московские люди начали рассуждать, что им следует "выбрати одних начальников, кому ими владеть, и им бы од­них их и слушати". И сошлись "всею ратью" и выбрали Д.Т. Трубецкого,

Ляпунова и Заруцкого; "они же начата всеми ратными людьми и всею землею владети". Так рассказывает летопись, а грамоты подтверждают справедливость ее слов.

В грамоте от 11 апреля 1611 года, написанной "на Москве" в первую неделю подмосковной стоянки, находится уже указание на "приговор", постановленный "всею землею" и касающийся не одного войска, но и земских дел. По этому "приговору", Ляпунов посылает в Сольвычегодск нового воеводу и велит ему "ведати у Соли всякие земские дела и распра­ву чинити, советовав с лутчими земскими людьми о всяких делех"; затем приказывает собрать с Соли всякие казенные денежные сборы и "те день­ги для земского дела ратным людям велети прислати тотчас наскоро к Москве ко всей земле". Таким образом, с первых же дней под Москвою действует совет "всея земли" вокруг Пр. Ляпунова; составляют его "бояре и воеводы и думный дворянин П.П. Ляпунов и дети боярские всех городов и всякие служилые люди". Власть этого совета распространяется на дела не только рати, но и всего государственного управления. Из того, что во главе бояр и воевод грамота 11 апреля не называет Трубецкого и Заруц­кого, можно заключить, что тогда в ополчении еще не совершился выбор "одних" (т.е. общих) начальников всей рати и земли и что под словами "вся земля" здесь следует разуметь только тот совет, который сложился постепенно во время совещаний северных и восточных московских горо­дов, шедших за Рязанью, Нижним и Ярославлем. Точный состав этого совета неизвестен, но его существование вряд ли может подлежать со­мнению. По городским грамотам 1611 года можно заключить, что город­ские миры не довольствовались обменом мыслей на письме, но усвоили себе обычай посылать "для доброго совета" в другие города своих пред­ставителей. Так, сам Ляпунов с Рязани посылал в Нижний в январе 1611 года "для договора" стряпчего Ив. Ив. Биркина и дьяка Ст. Пустош- кина "с дворяны" и "всяких чинов людей"; в Калугу, как уже было сказа­но, от Ляпунова ездил его племянник "с дворяны" для переговоров с ту­шинскими "боярами". В то же время, в начале 1611 года, из Казани на Вятку послами ездили сын боярский, два стрельца и посадский человек, а с этими казанцами послан был и один "вятченин"; Пермь отправила в Ус­тюг двоих "посыльщиков" "для совету о крестном целованье и о вестех"; из Галича на Кострому "для доброго совета прислали дворяне и дети бо­ярские дворянина Захарья Перфирьева, а от посадских людей посадского человека Полиекта"; "из Ярославля, ото всего города, дворянин Богдан Вас. Ногин да посадский человек Петр Тарыгин" посланы были на Волог­ду; из Владимира к "войску" Просовецкого в Суздаль отправили "на совет Елизарья Прокудина с товарищи, да и посадских лутчих людей". Словом, оба общественные слоя, создавшие ополчение 1611 года - служилые лю­ди и тяглые горожане, - обменивались вестями и советом через сослов­ных уполномоченных. Судя по грамоте 11 апреля, такие уполномочен­ные оказались и под Москвою, образовав в ляпуновском стане общий земский совет - "всю землю". О том, что в совете были люди служилого сословия, грамота 11 апреля говорит прямо, о том же, были ли вместе с ними и советники от тяглых "миров", можно только догадываться.

Как кажется, они в обычном словоупотреблении ратных воевод и дьяков разумелись под общим именем "всяких служилых людей", в отличие от служилых людей "дворян и детей боярских". По крайней мере, под общим земским "приговором" 30 июня 1611 года есть подписи от таких городов (например, "Архангельского города"), где дворян и детей боярских обык­новенно не бывало, а бывали стрельцы да тяглая посоха с их сотниками и головами. Вот этих-то голов, предводивших тяглыми ратниками, прежде всего и следует считать в ратном совете представителями тех городов и волостей, которые посылали своих "мужиков" на освобождение Моск­вы. Были ли вместе с ними и особые тяглые выборные от городов в рат­ный совет "всея земли", по документам совершенно не видно; во всяком случае, у Ляпунова не было определенного желания собрать их вокруг се­бя в виде постоянного и правильного совещения. Он довольствовался только ратным советом213.

В мае 1611 года рядом с Ляпуновым во главе правительства становятся и другие воеводы, "которые ото всей земли выбраны". Уже от 1 июня имеем грамоту, данную Трубецким, Заруцким и Ляпуновым "по совету всея земли". В середине июня в далеком Шенкурске уже знают о сущест­вовании "выбранных" воевод "на Москве" и исполняют их распоряже­ния. Эти даты указывают, что избрание "троеначальников" совершилось гораздо раньше того приговора 30 июня, которым оно было санкциони­ровано. Соединение ратного "совета" ляпуновского ополчения с казачьим "кругом" дружин Заруцкого и с "воровскими советниками", пришедшими с Трубецким, в один общий совет "всея земли" состоялось также до 30 июня. Приговор всей рати, помеченный этим числом, не был первым опытом земского законодательства: в нем самом указывается более ран­ний "приговор" 25 или 29 мая, постановление которого смягчается и изме­няется приговором 30 июня. Таким образом подмосковное правительство сложилось во всем своем составе еще весною 1611 года; но оно не могло сразу ни достигнуть внутреннего согласия в самой рати, ни установить прочный порядок на признавшей его власть государственной территории. Сознание своего бессилия справиться с неустройством и смутами повело земскую власть к решимости одним торжественным постановлением оп­ределить и собственные полномочия, и обязательный для всей рати поря­док службы и житейских отношений. Это постановление было составлено 30 июня 1611 года и с замечательною ясностью и отчетливостью отрази­ло в себе всю путаницу интересов, все беспорядки общественной жизни, томившие и раздражавшие московских людей. Разбор этого постановле­ния всего лучше поможет нам уразуметь дальнейшую судьбу злополучно­го ополчения 1611 года214.

К сожалению, пока неизвестен подлинный текст или же полный и ис­правный список приговора 30 июня. Карамзину была доставлена новая, начала XIX века, копия с неизвестного оригинала. Список Карамзина до­словно сходен с тем, тоже поздним, списком приговора, какой имел в сво­ем распоряжении И.Е. Забелин. В обеих рукописях не вполне исправен текст, одинаково сокращены и опущены "рукоприкладства" участников приговора. Можно было бы даже сомневаться в подлинности изучаемого памятника, если бы не сохранилось в описи 1626 года определенного ука­зания на то, что в московском Разряде уцелел от пожара 3 мая 1626 года "приговор Московского государства всяких чинов людей, как выбрали под Москвою бояр и воевод, князя Д.Т. Трубецкого, в правительство к земскому делу, 119 (1611) году". Пробелы, допущенные в списках приго­вора, лишают возможности точно определить действовавший 30 июня со­став ратного "совета всея земли". По началу приговорного текста видно, что "всю землю" представляли только те "всякие служилые люди и дво­ровые (т.е. дворцовые), которые стоят... под Москвою", иначе говоря, со­ставляют ополчение. Это - "Московского государства разных земель ца­ревичи, и бояре и окольничие, и чашники, и стольники, и дворяне и стряп­чие, и жильцы и приказные люди, и князи и мурзы, и дворяне из городов и дети боярские всех городов, и атаманы и казаки". Люди городские, вы­борные от тяглых общин, не упоминаются вовсе. Если мысль посадских людей и сказывалась в ратном совете 30 июня, то, как мы видели, она могла идти лишь от "служилых" же людей, поставленных в подмосков­ную рать городскими мирами Замосковья. За дружины северных мужи­ков говорили на совете, вероятнее всего, их "головы", которые, как было раньше видно, избирались всего чаще из служилой среды. Таким образом совет "всея земли" не был всесословным и общеземским: в него вошли представители разных частей рати, а не разных городов и уездов госу­дарства. Из того слоя рати, который стоял за Ляпуновым, были предста­вители дружин Кашина, Дмитрова, Ростова, Ярославля, Мурома, Влади­мира, Нижнего-Новгорода, Пошехонья, Романова, Вологды, Галича, Ар­хангельского города, Переяславля-Залесского, Костромы, Юрьева-Поль- ского. За "калужскими" боярами с Д.Т. Трубецким во главе были "совет­ники" от Калуги, Можайска, Лихвина, Брянска, Мещерска, Воротынска, Волхова и иных южных городов, заоцких и украинных. Атаманы, сотники и казаки "разных полков" и "станиц" представляли на совете сторону "бо­ярина Ивана Мартыновича Заруцкого"215.

Однако этот, неполный с нашей точки зрения, совет считал себя за­конным выразителем народной мысли и полномочным распорядителем всего государства, отрекшегося от изменного московского правительства. Он смотрел на свою задачу очень широко и простирал свои заботы не на одних ратных людей, но и на всю страну. Его занимала мысль дать всему государству новое верховное управление и разрешить насущнейшие во­просы текущей общественной жизни. Поэтому приговор 30 июня получил очень широкое содержание. В нем были собраны в одно уложение все ча­стные постановления предшествующих недель и, как кажется, в том по­рядке, в каком они возникали в ратных совещаниях майских и июньских. Сперва изложено постановление об избрании "в правительство" Трубец­кого, Заруцкого и Ляпунова и об их земельном обеспечении всей вообще подмосковной рати и прочих лиц служилого класса; за статьями же о по­местьях и вотчинах дворян и детей боярских следует определение о каза­чьем жалованье. Далее указан порядок управления всем государством, как "строить землю и всяким земским и ратным делом промышлять". На­конец, дан указ о возвращении беглых людей к их законным владельцам, а в заключение приговора сказано, что выбранные "в правительство" ли­ца могут быть всею землею лишены власти, если окажутся неспособ­ными или нерадивыми. При таком порядке изложения в приговоре допу­щены повторения; один предмет обсуждается в нескольких статьях, и вме­сте с тем неполно, мимоходом. О мелочах в деле поместного верстанья го­ворится обстоятельнее, нежели, например, об общем устройстве цент­ральной администрации. Этот внешний беспорядок в тексте приговора может быть объяснен всего легче именно тем, что приговор 30 июня был составлен из равновременных определений, сведенных вместе для оконча­тельного утверждения в торжественном собрании всего ратного совета. Для большего удобства изучения следует дать свою систему постановле­ниям 30 июня: сначала рассмотреть статьи, относящиеся к устройству "земского" управления как верховного, так и подчиненного, затем ста­тьи, относящиеся к устройству самой подмосковной рати, и, наконец, оп­ределения, касающиеся казачества и крепостной массы.

По точному смыслу ^'приговора", верховная власть в рати и всем царст­ве принадлежит "всей земле", олицетворяемой советом рати. "Земский приговор" этого совета имеет силу закона. По отношению к нему избран­ные "в правительство" бояре и воеводы суть только подчиненная власть, которой предоставлены ограниченные административно-судебные функ­ции. В сфере управления воеводы имели лишь исполнительную власть; в сфере суда им принадлежала только "расправа всякая меж всяких лю­дей", т.е. соединенное с административною властью право суда над подчи­ненными людьми. Но это право, обычное в то время, не распространялось на тяжкие правонарушения, караемые смертною казнью и ссылкою "по городом" (§ 19). Без "земскаго и всей земли приговора" таких дел бо­яре вершить не могли. Они должны были только "про то сыскивать в правду"; наказание же определялось уже не ими одними, а "поговоря со всей землею". "А не объявя всей земле, смертные казни никому не делать и по городом не ссылать", гласил приговор, "а кто кого убьет без земско­го приговору, и того самого казните смертью". Страхом смертного нака­зания сдерживала "вся земля" произвол своих воевод и, сверх того, грози­ла им "переменою", т.е. отставкою, если они "о земских делах радети и расправы чинити не учнут во всем вправду и по сему земскому приговору всяких земских и ратных дел делати не станут" (§ 24). Наконец, имущест­венное обеспечение бояр и воевод было приведено к известной норме: им предоставлялось взять себе "боярину боярское, а окольничему околь- ническое, примеряся к прежним большим боярам, как было при прежних российских прироженых государях". Все же лишнее из правительствен­ных и частных земель, что "розняли бояре по себе без земского пригово­ру" и другим людям "роздали они ж бояре", постановлено было изъять из незаконного пользования для передачи "в Дворец" (т.е. в ведение при­каза Большого Дворца), с целью испомещения безземельных служилых людей (§ 1). Таким образом, была поставлена в ополчении власть вое­вод; надобно признать, что в определении состава земского правительства и взаимных отношений его органов сказалась зрелая и точная политичес­кая мысль216.

Под руководством "всей земли" и ее "бояр" должна была действовать правильная центральная администрация. В опустевших и бездействовав­ших московских приказах, как мы знаем, уже с января 1611 года "не сиде­ли" бояре и дьяки по той причине, что все дела в Москве вел Гонсевский с русскими "изменниками" на своем дворе, На смену этим столичным при­казам в подмосковном ополчении явились свои приказы. Оки возникали постепенно, по мере того, как в ратном стане выяснилась необходимость упорядочить ту или иную отрасль ратного или земского хозяйства. Есть, например, отказная грамота, данная властями ополчения в июне, бесспор­но ранее приговора 30 июня, и в ней указано уже на существование "в полках" Поместного приказа217. Между тем, приговор 30 июня говорит об учреждении этого самого приказа, как о деле еще предстоящем: "а в Поместном приказе для поместных дел посадити дворянина из боль­ших дворян, а с ним дьяков, выбрав всею землею" (§ 16, 22). Очевидно, что здесь или повторено постановление, состоявшееся ранее, или же дело идет не об учреждении, а о реорганизации уже существовавшего ведомст­ва. Так было, вероятно, и с другими приказами, в которых нуждалась под­московная рать. Они открывались "в полках" по мере надобности, а при­говор 30 июня их узаконил и вкратце определил их ведомство и ближай­шие задачи. По некоторым намекам текста разбираемого памятника можно сделать тот вывод, что в разных "полках" земского ополчения бы­ли первоначально особые приказы для поместных, разрядных и иных дел. Эти приказы выдавали от себя грамоты за печатями отдельных воевод; грамоты с печатью, например, одного Ляпунова не составляют редкости среди актов, принадлежащих ополчению. Приговор же 30 июня образо­вал вместо многих однородных приказов "в полкех" одни, общие для все­го войска, учреждения. В этом главным образом и состояло его новшест­во. "Ратные всякие большие дела ведать, - гласил приговор, - в большом в одном Разряде" (§ 21); "а поместныя и вотчинныя всякия дела ведати в одном Поместном приказе, а в иных полкех поместных дел не ведати и грамот поместных и вотчинных не давати, чтоб в поместных делах смуты не было" (§ 22); "а печать к грамотам о всяких делах устроить земскую и о больших о земских делах у грамот быти руке боярской" (§ 20). Таким же порядком были устроены для всей рати и всего государства одни об­щие приказы Большого Прихода и Четверти, в которых и должны были сосредоточиться все податные поступления с городов (§ 1, 20). "Меньшим воеводам" было воспрещено самовольно вмешиваться в дело взимания денежных сборов, как и вообще в дела местного управления (§ 20). Точно так же в одном общем для всей страны "Дворце" были сведены дела по управлению земельным фондом, предназначенным для обеспечения слу­жилых людей, и "кормом" для казаков и стрельцов (§ 1,3, 6, 17). Наконец, для охраны внешнего порядка в лагере и во всем государстве, - для того чтобы про воров "сыскивати всякими мерами и от всякого воровства уни- мати и наказанье и смертную казнь чинити", - были устроены приказы Разбойный и Земский (§ 18). Так сложилось в рати центральное управле­ние. Последние два из названных приказов ведали суд и полицию; Разряд и Поместный приказ - администрацию военную и земскую; Дворец, Боль- той Приход и Четверти - финансы и хозяйство. Этим были бы удовле­творены насущные нужды войска и населения при том, конечно, усло­вии, если бы новая администрация могла достигнуть действительного пра­вительственного авторитета. Далее будет видно, что это ей не удалось.

Причины такой неудачи лежали во внутренней разладице, которая подтачивала силы подмосковного ополчения. Постановления 30 июня, относившиеся к устройству самой законодательствовавшей рати, были направлены именно к тому, чтобы искоренить эту разладицу; но они не только остались без успеха, а напротив, даже ускорили кризис, оконча­тельно разрушивший ополчение 1611 года. Рассказывая о делах подмос­ковной рати, современники указывают на два "нестроения", которые всего пуще раздражали и угнетали как ратных, так и земских людей. Пер­вое нестроение заключалось в самоуправстве воевод, которые расхищали сами и другим дозволяли расхищать государственные земельные имуще­ства - "городы и волости", поместные и дворцовые земли. Самоуправцы богатели, "ратные же люди под Москвою помираху с голоду". Второе не­строение заключалось в том, что "казакам даша волю велию, и быша по дорогам и по волостям грабежи великие". Недовольные беспорядком, ратные люди собрались и даже написали челобитную "боярам", чтобы эти нестроения исправить. Приговор 30 июня и предлагал ряд мер к ис­правлению именно этих нестроений.

Произвол воевод и злоупотребления при раздаче поместных и вотчин­ных земель касались самого основания ратного устройства.J Служилые люди, за редкими исключениями, обеспечивались только земельным вла­дением и с потерею его утрачивали годность к службе. Поэтому они должны были с особою ревностью следить за порядком и справедливос­тью в устройстве земельного обеспечения всех тех, кто стоял за народное дело. С большим вниманием "совет всея земли" 30 июня разработал во­прос о правильном распределении земель между лицами, имевшими право на земельные дачи, и о конфискации земли у тех, кто казался "всей зем­ле" изменником и вором. Было уже сказано, что самим своим боярам "вся земля" предоставила лишь нормальные боярские оклады, "как было при прежних российских прироженых государях" (§ 1). Указание на прирож­денных государей прежней династии имело большой смысл, потому что в смутные годы Вор и Сигизмунд беззаботно увеличивали до небывалых размеров оклады тем московским людям, которые соглашались им слу­жить, изменив своей законной власти. Совет "всея земли" в своем приго­воре поспешил установить,- как общее правило, что оклады всех вообще служилых людей должно приурочить к старым московским окладам, "верстать с теми, которым давано на Москве за осадное сиденье и за раны по их мере". Тушинские же и королевские чрезмерные дачи подлежали конфискации (§ 2, 9). Точно так же подлежали конфискации и обраще­нию во Дворец или в раздачу беспоместным людям все те лишки, какие были присвоены служилыми людьми без пожалования, самовольством, или же по ложному челобитью, обманным способом (§ 3, 11). Если таким образом незаконные стяжания возвращались государству, то, наоборот, всякая заслуга перед государством признавалась достойною воздаяния.

Все служилые люди, которые "ныне под Москвою в полкех служат'' и в то же время не обеспечены землею, имеют право получить поместья (§4, 10, 11, 14). Сохраняют право на свои поместные земли семьи тех слу­жилых людей, которые попали в польский плен с князем В.В. Голицы­ным (§ 5) или умерли и побиты в Смуту (§ 7). Сохраняются за владельца­ми и выслуженные вотчины, какие были жалованы при царе Василье за осадное сиденье и за службу с князем М.В. Скопиным "за Московское государство" (§ 8). Тем казакам, которые давно служат Московскому го­сударству, предложено, если они пожелают, "верстаться поместными и денежными оклады и служить с городы" (§ 17). Наконец, церковные зем­ли оставляются нерушимо во владении патриарха, властей, церквей и мо­настырей, "а про ратных людей собирать с них корм в Дворец" (§ 6). Пра­во на землю оставалось, однако, в силе лишь при условии участия в деле народного освобождения. Пребывание с литвою в Москве "воровством", как и неявка в полки без уважительной причины, "ленью и воровством", влекли за собою конфискацию земель (§ 12, 13). Так решался в рати зе­мельный вопрос. Нетрудно заметить тенденцию, господствовавшую в этом решении. Нормальным и правильным считался тот порядок, какой действовал в Москве, а не в Тушине, в Калуге или королевском стане. Одна статья приговора откровенно выражает, что людям, которые "съез­жали с Москвы и были в Тушине и Калуге", следует давать земли, "как давно на Москве", а не по тем окладам, "которые им учинены в табо­рах" (§ 9). В другой статье такое же соображение применяется и к людям, получившим поместья "на королевское и на королевичево Владиславово имя" (§ 2). Чувствуется, что в ту минуту, когда редактировались постанов­ления приговора, распорядителями дел и хозяевами положения были те ратные люди, которые стояли за Ляпуновым и пришли под Москву не из "таборов", а после своих трудов "за Московское государство" с воеводами царя Василия. Этот чисто "земский" слой рати спешил в приговоре 30 июня узаконить старый московский служилый и земельный порядок. Поэтому-то "челобитная" ратных людей об исправлении нестроений в рати, по словам летописи, привлекла на свою сторону Ляпунова, "началь­никам же двум, Трубецкому и Заруцкому, та их челобитная не люба бысть". Оба тушинских боярина видели в ней движение против их стороны218.

И к другому "нестроению" приговор 30 июня отнесся с тою же самою тенденцией. Это нестроение выражалось в казачьем своеволии. Из пол­ков Заруцкого и Просовецкого казачьи станицы "человек по двести и по триста и больше" ездили по дорогам, въезжали "в села и в деревни и в го­роды на посады" и везде грабили и били людей. Поэтому движение по до­рогам остановилось и население боялось сноситься с подмосковным лаге­рем. Ляпунов в Разряде "многажды говорил" другим воеводам, что необ­ходимо принять меры против разбоев и не выпускать казаков из табо­ров, "чтоб под Москву всякие ратные люди и торговые люди ехали без опасенья, чтоб под Москвою ратным людям нужи не было". Заруцкий и Просовецкий увещевали казаков перед Разрядом, и казаки торжественно обещали своим воеводам не воровать и из-под Москвы не ездить. Но они не сдержали слова. Тогда пришлось прибегнуть к мерам иного порядка, и приговор 30 июня с некоторою подробностью остановился на общем оп­ределении положения казаков в земском ополчении. Прежде всего, из всей казаковавшей массы он выделил атаманов и казаков, которые "слу­жат старо", т.е. которые давно и официально были признаваемы в этом звании и служили государству сотнями с городов или станицами с Поля. Этим старым казакам приговор предоставлял на выбор: или "верстаться поместными и денежными оклады и служить с городы" или же получать "хлебный корм с Дворца, а деньги из Болыпаго Приходу и из Четвертей, во всех полкех равно" (§ 17). В первом случае казаки стали бы "поместны­ми" или "беломестными" и вошли бы особым чином в состав поместного служилого класса, слившись с уездными дворянами и детьми боярскими как по форме земельного владения, так и по роду службы. Во втором случае они остались бы вольными казаками на казенном жалованье. И то и другое поставило бы их в зависимость от государства и превратило бы из оппозиционного слоя в опору старого политического и общественного порядка. Словом, предположенная относительно старых казаков мера имела целью примирить их с существовавшим строем отношений, приняв на иждивение государства. Прочие элементы казачества даже не называ­ются в приговоре казаками: они разумеются под общим выражением "хо- лопи боярские или какие люди не буди" (§ 18). Как они, так и старые ка­заки под одним наименованием "атаманов и казаков" лишаются права на­значения на должности в местной администрации. "А с приставства из го­родов и из дворцовых сел и из черных волостей атаманов и казаков свесть", говорит приговор (§ 17): "а посылати по городом и в волости для кормов дворян добрых, а с ними для россылки детей боярских и казаков и стрельцов". Казак вне своего табора отдавался таким образом в полное подчинение дворянину, выходя в города и в волости не со своим атаманом и не в казачьей станице, а только в составе дворянского отряда. Для каза­чьих "полков", составлявших "великое войско" Заруцкого и Просовец- кого, это было стеснением и обидою. Мало того, в приговоре 30 июня бы­ло проведено в самой категорической форме такое постановление, кото­рое уничтожало самый источник, полнивший казачество. Оно гласило относительно вывезенных и выбежавших "боярских крестьян и людей", что "надлежит по сыску крестьян и людей отдавать назад старым поме­щикам" (§23). Это было явное признание того самого крепостного поряд­ка, против которого живым протестом было казачество в его целом, во всей его массе, "старой" и нестарой219.

С той точки зрения, какая была установлена выше, совсем не было противоречия между решением "всей земли" отдавать назад в неволю беглых боярских людей и, с другой стороны, приглашением в подмосков­ную рать боярских же людей "крепостных и старинных" с обещанием дать им волю и жалованье. Ратные воеводы, как мы видели, грамотами созывали себе казаков с Поля и в их числе тех боярских людей, которые уже вошли в казачью организацию. В приговоре же 30 июня имелись в виду те беглые крестьяне и холопы, которые ушли не в казачество, а в чу­жие деревни и на городские посады. Однако такое различие не могло нравиться крепостным людям, искавшим лучшей доли, должно было раз­дражать всех недовольных крепостным порядком. Кроме того, правило о возвращении беглых не могло быть всегда одинаково приложимо. Рат­ные люди указывали воеводам в своем челобитье на один подобный слу­чай, когда было бы неуместно настаивать на таком возвращении. Они просили "про боярских людей, - кои сидят в Москве бояре, а люди их ны­не в казаках", чтоб о тех людях договор учинить. Как, в самом деле, боя­рину-изменнику, у которого "вся земля" конфисковала поместья и вотчи­ны за то, что он сидел с литвою в осаде, возвращать его людей, ставших на защиту народного дела и пришедших в казачьи таборы под столицу биться "за Московское государство"? Очевидно, необходимо было в дан­ном случае изъятие из общего порядка. Путаница общественных отноше­ний, выросшая в смутные годы, постоянно наталкивала на подобные изъ­ятия, а совет всея земли" ограничился в своем приговоре 30 июня только общим и категорическим подтверждением выработанного XVI веком принципа крестьянской и кабальной крепости.

И в отношении казаков, стало быть, приговор 30 июня обнаружил ту же тенденцию, как в вопросах земельного устройства рати. Он стремился удержать и укрепить старый московский порядок отношений без всяких, или почти без всяких, уступок вожделениям вольного казачества. Самое большее, что предоставлялось казакам, было поместное верстание, но его удостаивались лишь "старые" казаки. Казачество же во всей его массе ставилось в подчиненное положение, попадало под надзор и контроль служилых людей, "дворян добрых". Вопрос об обращении в прежнюю "крепость" боярских людей, тянувших к казачьим таборам, получал в приговоре 30 июня такую постановку, которая была безусловно неблаго­приятна для казачьего элемента рати. Принцип крепостного права торже­ствовал в подмосковном ополчении. Как и в прежние годы, он послужил в данную минуту главною причиною острой социальной распри между землевладельческим служилым слоем подмосковной рати и ее низшими слоями, представлявшими собою организованную в казачьих полках оп­позиционную массу московского населения.

Из анализа приговора 30 июня неизбежно следует вывод, что редакция данного законодательного акта принадлежала той стороне подмосковно­го ополчения, которую можно назвать консервативною и землевладель­ческою. Представителем ее был Ляпунов. Понимая его силу как вожака торжествовавшей в рати партии, летописец о приговоре 30 июня выра­зился так, как будто Ляпунов "повеле написати приговор". Неточное фор­мально, это выражение, однако, вполне справедливо приписывает почин и руководство в совете 30 июня не тушинским "боярам", а предводителю земских дружин, еще недавно ведших борьбу с Тушином. Эти земские дружины Поморья и Замосковья еще один лишний раз обнаружили, что они сильнее казачьих полков. Одолевая казаков в открытых боях вре­мен царя Василия, они и теперь, в мирных отношениях, взяли верх над ка­зачеством и думали подчинить его своим земским порядкам, своему на­чальственному надзору. Приговором 30 июня они набросили на вольную казачью массу сеть стеснений и обязательств, скрепленных подписями

казачьих "атаманов, судей, ясаулов и сотников" на подлинной притвор­ной грамоте. Казаки, разумеется, поняли то положение, в какое их поста­вил земский приговор, и не были склонны с ним помириться. Не имея за­конных средств повернуть дело по-своему и переделать приговор в свою пользу, они пошли на открытый мятеж против земской власти. Особенно раздражились казаки на того, кого считали виновником приговора, - на Ляпунова: "и с тое же поры начаша под Прокофьем думати, како бы его убить". Поводом послужило деятельное применение постановлений 30 июня, направленных против казачьих разбоев. Говорили, будто бы Ляпунов "велел в городы писать грамоты: воров казаков имать и присы­лать под Москву, а иных воров, на кого приедут, (тому) с ними битися и от своих животов (т.е. имущества) побивать". Этим правом самообороны с особенною ревностью воспользовался один из Плещеевых (Матвей) и превратил его в самосуд. Он "поймал", - вероятно, на "воровстве" - 28 казаков и посадил их в воду. Товарищи их спасли и привели в таборы под Москву. В таборах поднялся бунт: "шумяху на Прокофья" и покуша­лись его убить. Ляпунов даже решил бежать на Рязань и уже ушел из своего стана. Его догнали и убедили остаться; дело затихло, хотя и не на­долго. При новой вспышке страстей враги Ляпунова заманили его для объяснений в казачий "круг" и там изменнически убили (22 июля 1611 года). Насилие было так возмутительно, что поразило даже "врага" Ляпунова, Ивана Никитича Ржевского, типичного "перелета" то­го времени, изменившего и Шуйским, и Вору с Рожинским, и Сигизмунду. с Владиславом. Он "казакам стал говорить: за посмешно де Прокофья убили, Прокофьевы де вины нет", - и был убит вместе с Ляпуно­вым220.

Смерть Ляпунова послужила началом открытого междоусобия в под­московном ополчении. Казаки не скрывали своей вражды к противной стороне и грозили служилым людям боем и грабежом. Они ограбили "дом" Ляпунова в подмосковном лагере и другие соседние "станы" дворян. Они "лаяли и поносили служилых людей" при торжественной встрече иконы, принесенной в полки из Казани. Они выбили из Ярополческой волости испомещенных там дворян. Грабежи по дорогам и насилия над крестьянами достигли невероятной наглости. Служилые же люди, зем­ская часть ополчения, были, очевидно, подавлены внезапным убийством своего вождя и растерялись. Уже было сказано, что земские дружины под Москвою стояли вперемежку с казачьими, и, будучи разделены каза­чьим табором, не составляли отдельного стана. Поэтому они не могли отделиться от казаков и образовать свой особый лагерь, в котором была бы возможность отсидеться и от польского нападения из осажденного Кремля и от казачьего насилия. Поставленные между двумя врагами и ут­ратившие единство и силу, дворяне и дети боярские ударились в бегство. "Мнози разыдошася от царствующего града", кратко замечает Палицын о распадении подмосковной рати; "отоидоша вси от Москвы прочь", столь же кратко говорит летописец. В разрядной же записи много точнее и по­дробнее выясняется происходившее под Москвою: "После Прокофьевы смерти, - читаем здесь, - стольники и дворяне и дети боярские городовые

из-под Москвы разъехались по городом и по домам своим, бояся от За- руцкого и от казаков убойства; а иные, у Заруцкого купя, поехали по го­родом, по воеводствам и по приказам; а осталися с ними (казаками) под Москвою их стороны (дворянской), которые были в воровстве в Тушине и в Калуге". Как мало осталось в таборах людей этой "стороны", можно видеть из выписи, относящейся к ноябрю 1611 года и перечисляющей дворян и детей боярских, бывших "на земской службе" в полку князя Д.Т. Трубецкого под Москвою. Их всего насчитано 95, от стольников до детей боярских и подьячих.

Земское ополчение рассыпалось, побежденное не врагом, а союзни­ком, и побежденное в такую минуту, когда оно законным образом, в "при­говоре всея земли", определило в свою пользу весь строй административ­ных и общественных порядков. Замосковные и рязанские ратные люди пошли из-под Москвы по своим местам, и с августа 1611 года под Крем­левскими стенами уже не стало земского стана и земского "совета всея земли". Остались только "казачьи таборы" и "воровские" казачьи власти: рядом с тушинцем князем Д.Т. Трубецким "боярином же писался Ивашко Мартынов сын Заруцкой". Правительственная организация, созданная усилиями земщины, теперь стала служить казачеству. "А Розряд и Поме­стной приказ и Печатной и иные приказы под Москвою были, - говорит современник, - и в Розряде и в Поместном приказе и в иных приказех си­дели дьяки и подьячие и из городов и с волостей на казаков кормы соби­рали и под Москву привозили". Такое обладание центральным админист­ративным механизмом обращало воровских вожаков в правительствен­ную власть и открывало им возможность распоряжаться всею страною. В этом была большая опасность для московского общества. Оно теперь имело над собою два правительства: польско-литовское в Москве и под Смоленском и казацко-воровское в таборах под Москвою. Первое грози­ло ему политическим порабощением, второе - общественным переворо­том. Первое было страшно потому, что опиралось на военную силу, вто­рое - потому, что овладело только что созданным в рати 1611 года прави­тельственным устройством. Ни тому, ни другому московское общество не могло противопоставить никакой организованной силы, никакого об­щеземского авторитета. Уездные дворяне и дети боярские, волостные и посадские мужики были разрознены и подавлены несчастным ходом со­бытий. А враги торжествовали: Сигизмунд взял Смоленск, шведы покуси­лись на Новгород, казаки же "воровства своего не оставили, ездили по дорогам станицами и побивали". Они теперь стали правительственным войском221.

Вот к чему привела вторая попытка восстановить государственный по­рядок: Она исходила из средних слоев московского общества, принявших на свои плечи бремя, не снесенное московским боярством. Не остерег­шись от союза с "ворами" и казачеством, средние московские люди надея­лись дисциплинировать их своею властью и подчинить их вновь устроен­ному земскому порядку. Но они сами не устояли против казачьего мятежа и разошлись, оставив в казачьих руках все свое "правительство". Овладев властью под Москвою, казачий табор стал на время правительственным средоточием целой страны и в первый раз мог торжествовать казачью победу над представителями старого московского порядка. Наступил самый критический момент во внутренней истории московского общества.

V

Критическое положение государства вызывает подъем народного чувства; видения и проповедь покаяния. Зна­чение Гермогена и Троицкой братии для московского об­щества. В грамотах Гермогена и Троицкого монастыря предлагаются различные программы действия. Земщина избирает программу патриарха

Вторая половина 1611 года была наиболее тяжелою, прямо безотрад­ною порою для московского общества. И служилых и тяглых людей оди­наково угнетало сознание собственного бессилия. Две попытки восста­новить государственный порядок привели к плачевной неудаче. Попытка бояр пригласить королевича предала столицу в иноземное обладание; по­пытка служилых и посадских людей создать земское правительство по­ставила казачество во главе правительственного порядка. В обоих случа­ях неосторожный союз земских сил с врагами земщины давал торжество не земщине, а именно ее врагам, и в конце концов московское общество оказалось в полном проигрыше. Оно было лишено всякой общей органи­зации и должно было думать не о торжестве над поляками и казаками, а о сохранении собственной целости. Разъезд служилых людей из-под Москвы, превращение земского правительства в казачье, падение Смо­ленска и плен великих послов, занятие Новгорода шведами, свержение и заточение Гермогена, гонение на больших бояр в Москве - все это для московских людей было предвестьем близкой погибели, потрясало их умы, угнетало душу. Вопрос о том, что делать, получал значение неот­ложного и рокового, и на этот вопрос сразу ни у кого не находилось гото­вого ответа.

Теряясь среди ужасающих событий, в отчаянии за будущую судьбу своей родины, многие московские люди ждали своего избавления только свыше и полагали свое спасение в одном небесном заступничестве. Они призывали друг друга молиться, чтобы господь пощадил "останок рода христианского" и оградил миром "останок Российских царств и градов и весей". Молитвою и покаянием они думали избыть свою беду, которую считали беспримерною. Никакие книги, говорили они, "не произнесоша нам таковаго наказания ни на едину монархию, ниже на царства и княже­ния, еже случися над превысочайшею Россиею". Подъем религиозного чувства достигал чрезвычайного напряжения и выражался в чудесных ви­дениях, в истинность которых верили не только те, кому бывали видения, но и все те, кто о них слышал. Во Владимире простая посадская женщина объявила воеводе, что к ней ночью "в свете несотворенном" являлась "пречудная жена" и велела ей проповедать всему городу пост и молитву, обещая, что Господь услышит моление и "даст земли тишину и благоде­тельное житие". Владимирцы по слову молодой женщины постились и молились три дня, известили об этом другие города и им "заповедь дали поститися и молитися Богу три дни по явлению". Осенью 1611 года, вмес­те с владимирским "видением", оглашено было видение нижегородское, отнесенное к маю 1611 года. В "полках" под Москвою появился "свиток, неведомо откуду взяся". В свитке была изложена повесть о том, какое ви­дение некто "многогрешный Григорий" видел в Нижнем-Новгороде. В "храмине" этого никому незнаемого Григория произошло несказанное чудо: к одру его спустились два небожителя и дали ему откровение о буду­щей судьбе Московского царства. Они так же, как "пречудная жена" во Владимире, указали на необходимость трехдневного поста и покаянной молитвы и обещали очищение государства. От них Григорий узнал, что по очищении Москвы надлежит воздвигнуть храм "близь Василия Бла- женнаго" и что в этом храме на престоле на "бумаге не писанной" будет чудесным образом изображено "имя, кому владети Московским государ­ством". Несмотря на грубоватую конструкцию "повести" Григория, она произвела сильнейшее впечатление в полках под Москвою: "от того же писания и пост зачася", говорится в летописи. Пост притом был так строг, что "многие младенцы помираху с того посту" Так как Григорий с его по­вестью не были ведомы в самом Нижнем-Новгороде, то летописец при­шел в смущение. Отметив, что "в Нижнем же того отнюдь не бяше и му­жа Григория такова не знаху и посту в Нижнем не бысть", летописец на­зывает все это дело "тайною, неведомо от Бога ли, или от человека" и признается, что не смел положить в забвение этой тайны, "видячи такую к Богу веру". Его поразило то же, что поражает и позднейшего наблюда­теля: глубина религиозного чувства, в котором русские люди черпали тогда не только утешение, но и мужество для борьбы с бедою. По лично­му признанию Кузьмы Минина, источник его собственной решимости поднять ополчение таился в чудесном видении, которое явило ему выс­шую волю и дало пророческие указания. Минин сам рассказал об этом в 1612 году троицкому архимандриту Дионисию; "от уст" же Дионисия рас­сказ Минина был записан известным Симеоном Азарьиным, который очень хорошо знал цену правдивому слову. Всего, стало быть, из вторых рук передается нам повесть о том, как преподобный Сергий, явясь во сне Минину, велел ему "казну собирати и воинских людей наделяти и итти на очищение Московского государства", прибавляя, что "старейшие в тако­вое дело не внидут, наипаче юннии начнут творити". Минин уверовал в видение лишь тогда, когда оно повторилось и когда он был наказан бо­лезнью за свое "небрежение". Принявшись за дело ополчения, "глаголя предо всеми в земской избе и идеже аще обреташёся", он убедился, что св. Сергий истинно предрек, будто "юннии преже имутся за дело". Именно молодежь нижегородская увлекла отцов на новый подвиг222.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги