Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв

Если московская толпа имела свои поводы к недоумению и неудо­вольствию, то у знати были свои особые причины чувствовать себя не­удовлетворенною новым порядком. Самозванец поставил себя очень оп­ределенно по отношению к боярству, Он всячески показывал свое благо­воление к названной своей родне: вернул из ссылки и возвысил Нагих, проведя»в думу братьев и дядей своей мнимой матери Марфы Федоров­ны. Далее, Богдана Бельского, имя которого давно было связано с име­нем угличского царевича, Самозванец пожаловал в бояре, хотя и предпо­чел услать его на воеводство в Новгород, а не держать около себя. Нако­нец, он последовательно стремился восстановить прежнее положение из­вестного нам боярского круга, разбитого царем Борисом. Романовы бы­ли возвращены из мест заточения. Старец сийский Филарет с весны 1606 года обратился в митрополита ростовского; Ивану Николаевичу Романо­ву сказано было боярство; даже прах умерших в ссылке Романовых воз­вращали для погребения на родине. "Великий дьяк" В. Щелкалов избыл своей опалы и был произведен в окольничие. Словом, возрождалась к новым успехам та среда дворцовой знати, от которой всю вторую поло­вину XVI века терпели московские княжата. Самозванец даже вспомнил Головиных и как-будто желал их вознаградить за опалу 1584 года быст­рым возвышением Ивана и Василия Петровичей Головиных до сана окольничего. Ласкал он и князя Ф.И. Мстиславского, подарив ему ста­рый Царев-Борисов двор в Кремле. Легко понять, что должны были чув­ствовать убежденные представители княжеско-боярских традиций при таком возрождении "аристократии времен опричнины''. Только что уничтоженный боярской реакцией порядок возникал заново, а вожаки реакции отстранялись от дел, которыми так недавно, казалось, владели. Шуйские были в ссылке. Голицыны стали вовсе не заметны в шуме само- званцевых утех и затей. На убылые места годуновской родни во дворце Самозванца являлись не великородные князья, а люди низшего слоя - Басманов, князья Масальские, князь Татев, даже столь неродословные дельцы, как дьяки Аф. Власьев и Б. Сутупов, дворянин М. Молчанов и думный дврянин Гр. Микулин, попавший в думу из стрелецких голов. Во дворце Самозванца формировался такой правительственный круг, кото­рый по своей пестроте и демократичности мог с большим успехом поспо­рить с "опришнинской" компанией Грозного. Самозванец, кажется, и сам чувствовал, что должен быть осторожнее с родивитым боярством, с ко­торым он стал так далек. Во-первых, он возвратил в Москву Шуйских всего через четыре-пять месяцев после их ссылки. Конечно, им руково­дило в данном случае не легкомысленное великодушие, в котором его льстиво упрекал Бучинский, а необходимость уступить предстательству "некоторых сенаторов" (za przyczyna niektorych senatorow) и даже самой царицы-матери. Во-вторых, он пытался сблизить и даже породнить своих близких, родственников и друзей, с вельможами, которые, по выраже­нию Ис. Массы, были нейтральны, т.е. не принадлежали к его кругу. Не­чего и говорить, что все подобные старания остались безуспешными. Шуйские, как только вернулись в Москву из галицких пригородов, посла­ли заодно с Голицыными известного уже нам Ивана Безобразова к коро­лю Сигизмунду с тайными речами о свержении Самозванца, а князь Мстиславский, обласканный Самозванцем, не задумался пристать к заго­ворщикам, когда они бросились на Кремлевский дворец86.

Так, те самые элементы московского населения, которые произвели 1 июня переворот в пользу Самозванца, готовы были через несколько ме­сяцев восстать против поставленного ими царя и окружающих его своих и чужих "тайноглагольников".

К ним прибавился и еще один враг "расстриги" - духовенство. Оно с особенным вниманием должно было ловить все слухи о том, что Само­званец находится в сношениях с папою и вообще близок с иноверцами. Присутствие в Москве людей иных исповеданий, уверенная смелость их поведения, посещение ими православных церквей и недостаток уважения к святыне волновали и возмущали блюстителей московского правове­рия. За попустительство и личный либерализм в сфере обряда и внешне­го культа1 Самозванец получил репутацию еретика, главной целью кото­рого якобы было ниспровержение православия в государстве. Отобрание в казну некоторых участков церковной земли в самой Москве, поборы с монастырей, - причем с одного Троице-Сергиева монастыря взято было 30 тыс. рублей, - поддерживали убеждение во враждебном отношении царя к церкви. Духовенство считало подвигом благочествия всякую оп­позицию "расстриге" и окружало блеском агиографической легенды вся­кое проявление личной стойкости в столкновениях русских людей с не­православным монархом. Пастыри церкви Гермоген казанский и Фео- досий астраханский, знатный "первострадалец" князь Василий Шуйский и смиренный Тимофей Осипов, "муж благочестив образом и нравом", одинаково представлялись "доблими мучениками" и поборателями по ве­ре за то, что смело отстаивали свои мнения перед Самозванцем. Духовен­ство, несомненно, не отказало бы в своем благословении всякому, кто "дерзнул" бы на "расстригу".

Надобен был лишь вождь и руководитель, чтобы сплотить недоволь­ных и организовать восстание. С осени 1605 года Шуйский вторично взялся за это дело, или, вернее сказать, обстоятельствами был поставлен в центре движения. Он уже первой весенней попыткой приобрел ореол "первострадальца" и в глазах толпы его поведение было прямее и, так сказать, героичнее поведения всякого иного боярина, Мстиславского, Голицыных и прочих. Голова его лежала на плахе: этого одного было достаточно, чтобы снискать уважение патриотов. Затем, Шуйские имели большие связи в разных кругах общества. Летопись не раз указывает на близость к Шуйским московских купцов; в виде догадки заметим, что эта близость образовалась по старинной вотчинной оседлости князей Шуй­ских. Они имели вотчины в Клязьменском краю, в том районе, где сель­ские поселения достигли большого развития и отличались напряжением торгового оборота и разнообразием производительного труда. Населе­ние их вотчин связано было с московским рынком и связывало с ним своих вотчинных "государей". Насмешливое прозвище, данное в народе князю Василию Ивановичу Шуйскому, "шубник" произошло от шубного промысла, который был развит в старых вотчинах его рода, Шуйском уезде, откуда произошла и самая фамилия Шуйских. Могли Шуйские рас­считывать, кроме собственно московского населения, и на помощь ино- городцев. Есть указания, что они сумели "присовокупить" к своему сове­ту детей боярских новгородских и псковских, которые и сыграли в вос­стании деятельную роль. Один, правда мутный, источник сообщает веро­подобное известие, что Шуйские стянули в Москву своих "людей" из раз­ных вотчин. Наконец, за Шуйскими пошли и воинские отряды, располо­женные временно под Москвою для дальнейшего "польского" похода в Елец; может быть, в их числе и были те 3000 новгородцев, о которых упоминает Масса87.

Для того чтобы собрать народ и подготовить его к согласному дейст­вию, необходимо было время. Подготовка восстания началась еще в кон­це 1605 года, как видно по времени обращения бояр к королю через Ивана Безобразова и по январскому письму Яна Бучинского к Само­званцу. С начала же 1606 года Самозванец уже стал ловить признаки на­родного брожения. Ночью 8 января произошла ночная тревога в его дворце; было мнение, что переполох был вызван покушением на жизнь Самозванца со стороны известного нам А. Шерефединова. В великом посту, который в 1606 году начался 3 марта, московские стрельцы "пого­ворили" про Самозванца, что он разоряет их веру, и стала "мысль быти в служилых людях в стрельцах, якобы им к кому было пристать". Эта мысль стала известна Басманову, начальнику стрельцов. Поговорившие стрельцы были схвачены и избиты своими же товарищами, которым вы­дал их Самозванец для расправы. Голова стрелецкий Гр. Микулин за усердие в искоренении измены был пожалован в думные дворяне, а в то же время (29 марта) слепой великий князь Симеон Бекбулатович был послан из Москвы в Кириллов монастырь с приставами и с особою о нем грамотой. Самозванец, очевидно, считая Симеона за такое лицо, к которому могли или хотели "пристать", приказывал его постричь в мона­хи и "покоить" в монастыре так же, как ранее покоили там ссыльного старца Иону Мстиславского. Через месяц после стрелецкой смуты при­езд слишком большого количества гостей из Речи Посполитой на свадеб­ные торжества Самозванца не понравился населению Москвы. Слиш­ком свободное и шумное, порою даже наглое поведение вооруженного "рыцарства" раздражало москвичей настолько, что в "рядах" полякам перестали продавать порох и свинец "для того, чтобы веселые гости по­стоянными выстрелами не тревожили народа и не нарушали общего спо­койствия". Самый чин свадебных церемоний и пиров, не вполне обыч­ный, не согласованный с требованиями московской порядочности и сте­пенности, возбуждал народное негодование, тем более, что на царскую свадьбу в Кремль простого народа и не пустили. Сильная стража пропус­кала в ворота только служилых людей да иноземцев. Если раньше заго­ворщикам надо было искусственно возбуждать народ против "расстри­ги", то после женитьбы царской, наоборот, бояре могли опасаться, что народное буйство испортит их расчеты и вскроет прежде времени их за­мыслы. С 12 мая народ начал волноваться всей массой, и все последую­щие дни Самозванец получал донесения об этом от офицеров своей стра­жи. Предостережения шли и от польских послов, бывших тогда в Моск­ве; для послов опасность казалась настолько явной, что они уже с 15 на 16 мая всю ночь содержали свои караулы на Посольском дворе. Самозва­нец же в непонятном ослеплении считал свою власть и безопасность со­вершенно прочными, думая, по выражению Палицына, что он "всех в руку свою объят, яко яйце"88.

Однако удар ему был нанесен очень скоро. Утром 17 мая до 200 бояр и дворян ворвались в Кремль и кинулись во дворец. Это были руководи­тели заговора. Они распространили слух, будто бы паны режут бояр ("рапу boiar dumnych cleka"), и народная масса частью бросилась в Кремль на помощь заговорщикам, частью же была направлена на дома, в кото­рых жили поляки и литва. В убийствах и грабеже иноземцев принимала участие главным образом уличная толпа, московское простонародье. Когда заговорщики, убив Самозванца, получили возможность вмешаться в уличный беспорядок, они старались унять толпу, охранить осажден­ных поляков от дальнейшей опасности и взять их в свою власть и опеку. На улицах появились князья Шуйские, Мстиславские, Голицыны, бояре И.Н. Романов, Ф.И. Шереметев, окольничий М.И. Татищев. Они везде водворяли порядок, разгоняли толпы буянов, ставили к польским домам для охраны отряды стрельцов, отправляли сдавшихся им иноземцев в бе­зопасные от народных покушений дворы. Словом, они объявили себя временным правительством и добились повиновения. Их слушались стре­лецкие войска; под их руководством стала действовать администрация: Земский двор - московское градоначальство - отыскивал уцелевших от погрома иноземцев, вел им списки и возвращал их на Посольский двор или их господам, или же давал им казенный приют до высылки на роди­ну. Порядок восстановлялся, хотя и не сразу. По замечанию поляков, в Москве тогда чернь была сильнее бояр, как и вообще бывала она силь­нее во время бунтов89.

Через два дня после смерти царя Димитрия из среды боярского прави­тельства избран был в цари князь В.И. Шуйский. Род Рюрика снова зани­мал престол в лице старшего из своих великорусских представителей. Боярско-княжеская реакция в Москве, овладев политическим положе­нием, возвела на царство своего родовитейшего вожака.

Вступлением царя Василия Ивановича "по коленству своему" на пре­стол "великого Российского царствия прародительской его царской сте­пени" закончился первый период московской смуты, который мы назва­ли династическим. Дальнейшая борьба между царем Василием и его вра­гами, спорившими с ним за престол и власть, велась, как увидим ниже, не столько за династические права претендентов, сколько за торжество то­го общественного порядка, какого желали их сторонники. Поэтому-то ожесточенная война за Димитрия с царем Василием была возможна и при том условии, что самого Димитрия не существовало, даже при том условии, что в его существование верили не все борцы его стороны.

В начале рассмотренного периода наше внимание держалось в сфере дворцовых отношений и было обращено на группировку отдельных лиц высшего правительственного и придворного круга. Затем мы перенесли наше изучение от центра государства на его южные границы и от обще­ственных вершин на украинные массы и их увлечение Самозванцем. Та­кое раздвоение интереса обусловлено свойствами государственного кри­зиса, в котором одновременно развивались два процесса. Верхние слои общества переживали последствия опричнины: здесь, взамен разгром­ленного Грозным княжеско-боярского круга, формировалась новая ари­стократия служебно-дворцового характера и происходили столкновения отдельных лиц и кружков за придворное преобладание. Внизу народные массы, не имевшие сил снести возложенные на них государством тяготы, пришли в движение, бродили и искали выхода своему недовольству. Пре­кращение династии Калиты открыло новой московской аристократии дорогу к трону и перессорило ее на вопросе о том, кто будет наследовать престол царя Федора. В борьбе за престол эта аристократия была разби­та Годуновым, но успела противопоставить царю Борису пагубную для него идею самозванщины. Когда эта идея воплотилась в названного "ца­ревича Димитрия Ивановича", бродившие массы нашли удовлетворение в поддержке этого царевича и в борьбе за него с московским правитель­ством. Именно население "польской" и северской украйны Московского государства, а не польско-литовское войско доставило победу Самозван­цу. Однако победой Самозванца воспользовалась не эта среда украинных людей, а вновь образовавшаяся реакционная партия бояр-князей. Снача­ла она увлекла на сторону Самозванца высшие разряды московского войска под Кромами и открыла царю Димитрию путь в столицу. Потом, свергнув этого царя Димитрия путем уличного переворота при сочувст­вии духовенства и столичного населения, она образовала в Москве вре­менное правительство олигархического характера. Последним выраже­нием торжества реакционной партии было воцарение князя Василия Шуйского, вожака олигархов.

Однако такой исход борьбы должен был озадачить и озлобить народ­ные массы, принимавшие участие в предшествовавших движениях. Они в праве были ждать от Самозванца, как воздаяния за оказанную ему по­мощь, льгот и облегчений, а вместо того они увидали водворение в госу­дарстве боярской власти, им очень мало приятной. В следующей главе мы увидим, как они отнеслись к этому неожиданному для них факту.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

второй период СМуТЫ: разрушение государственного порядка

i

Третий момент Смуты - начало открытой обществен­ной борьбы. Обстоятельства воцарения В.И. Шуйского и характер его правительства. Подкрестная запись царя Василия не есть ограничительная. Ее настоящее значе­ние. Отношение правительства Шуйского к другим кру­гам московского боярства и, в частности, к Романовым. Вопрос о наречении Филарета Никитича в патриархи. За­говор в пользу князя Ф.И. Мстиславского и ссылка Симео­на Бекбулатовича Отношение правительства царя Васи­лия к населению Москвы. Политическое значение москов­ской толпы. Перенесение мощей царевича Димитрия. Гра­моты и литературные произведения, направленные к ус­покоению умов

Воцарение князя В.И. Шуйского и обстоятельства, которыми оно со­провождалось в столице и во всем государстве, представляют любопыт­нейший и вместе с тем сложнейший момент в истории Смуты. Новому царю необходимо было по возможности скорее и точнее определить свои отношения к московской знати, с которой ему предстояло править делами, к московскому населению, которое скорее попустило, чем одоб­рило его воцарение, и, наконец, ко всей прочей стране, которой еще на­добно было объявить и объяснить происшедший в Москве переворот. Несмотря на то, что царь Василий обнаружил в первое время своей влас­ти большую энергию и ловкость, его отношения к московскому общест­ву сложились в общем дурно.

Известно, как "обрали" царя Василия на престол: его провозгласили царем советники и сотрудники его в борьбе с "расстригою" и поляками. Они приехали в Кремль, "взяли" князя Василия на Лобное место, нарек­ли его там царем и пошли с ним в Успенский собор, где он тотчас же стал

13 С.Ф. Платонов

"целовать всей земле крест" на том, что не будет злоупотреблять поруча­емою ему властью. Совершенно очевиден во всем этом церемониале предварительный уговор, главным исполнителем которого называют "Михалка" Татищева, наиболее дерзкого и грубого во всей тогдашней ду­ме человека. Сохранилось предание, что в уговоре участвовали из боль­ших бояр, кроме самого Шуйского с братьями, князья В.В. Голицын с братьями, Иван Семенович Куракин и Иван Михайлович Воротынский. Они положили по убиении Самозванца "общим советом Российское цар­ство управлять", тому же из них, кто будет царем, не мстить никому за прежние досады.; Царство досталось Шуйскому потому, что Воротын­ский будто бы склонился в его пользу против Голицына. Если это преда­ние и не вполне точно передает факты, то оно вполне правильно указы­вает лиц, образовавших княжеско-боярскую реакционную партию. Шуй­ские и Воротынский, Голицыны и Куракин - это как раз те фамилии, ко­торым в то время принадлежало родословное первенство и которые не­обходимо должны были выйти в первые ряды при всяком княжеско-бо- ярском движении.Юставшись после Годуновых и Самозванца распоряди­телями дел и не успев предупредить общего избиения поляков в Москве, эти князья отложили мысль о приглашении на московский престол поль­ского королевича (если только они эту мысль серьезно когда-нибудь имели) и решили дать Москве царя из своей среды. Шуйский и был таким государем. Он получал власть из рук кружка, считавшего за собой право распоряжаться царством, "по великой породе своей". В то же самое вре­мя власть передавалась именно ему, потому что он всего ближе был к ней опять-таки по своей породе. Аристократический принцип руководил кружком и получил свое выражение прежде всего в тех манифестах, с которыми Шуйский тотчас по воцарении обратился к стране. В них он неизменно указывал на свое происхождение от Рюрика, "иже бе от рим­ского кесаря", и называл московский престол "отчиною прародителей наших". То обстоятельство, что на царстве он учинился по праву рожде­ния, он даже объявлял ранее народного "прошения", говоря, что он "за помочию великого бога принял скипетр Российского царствия по праро­дительской нашей царской степени и по моленью" всех людей Москов­ского государства. Тот же аристократический принцип отразился кос­венно и в знаменитой "записи, по которой сам царь целовал крест" и ко­торую иногда называют "ограничительною" записью. Взглянем на ее со­держание90.

Сам царь Василий в первой своей грамоте о вступлении на престол го­ворит об этой записи в таких словах: "хотим держати Московское госу­дарство по тому же, как прародители наши великие государи российские цари, а вас хотим жаловати и любити свыше прежнего и смотря по ва­шей службе, на том на всем яз царь... целовал животворящий крест всем людем Московского государства;... а по которой записи целовал яз, царь и великий князь, и по которой записи целовали бояре и вся земля, и мы те записи послали к вам". Здесь нет ни слова об ограничении власти, да еще в пользу бояр; напротив, царь указывает, что он целовал крест на том, чтобы править, как правили его полновластные "прародители", ца­ри XVI века, и целовал он крест не боярам, а "всем людям". И в самой за­писи не найдем чего-либо похожего на ограничение верховных прав, ес­ли не будем умышленно ударять на слова "не осудя истинным судом с бо- яры своими" и думать, что упоминание о боярах значит здесь отказ царя от прав в пользу его бояр. В записи царь говорит: божиею милостию я вступил на прародительский престол по желанию духовенства и народа и по праву родового старшинства. Ныне я желаю, чтобы под моей властью "православное христианство" пользовалось тишиной, покоем и благо­денствием. И потому "поволил есми яз... целовати крест на том, что мне, великому государю, (1) всякого человека, не осудя истинным судом с бо- яры своими, смерти не предати; (2) и вотчин и дворов и животов у братьи их и у жен и у детей не отымати, будет которые с ними в мысли не были; (3) также у гостей и у торговых и у черных людей, хоти который по суду и по сыску дойдет и до смертные вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними они в той вине невинны; (4) да и доводов ложных мне, великому государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи;... а кто на кого скажет, и, сыскав, того казнити, смотря по вине его". На всем на том, на чем царь "поволил" крест целовать, он его и целовал, повторив вкратце изло­женные "условия": "Целую крест всем православным христианом, что мне их, жалуя, (1) судити истинным праведным судом, (2-3) и без вины ни на кого опалы своей не класти, и (4) недругом никому никого в неправде не подавати и ото всякого насильства оберегати". В этом резюме нет упоминания о суде "с бояры", хотя очень точно передается сущность всех четырех пунктов ранее выраженных обещаний, между тем, в оконча­тельной формуле присяги упоминание об ограничении в пользу именно бояр по существу дела было бы совершенно необходимо. Но не боярам, а "всем православным христианам" обещается здесь "праведный суд", уничтожение опал без вины, отмена групповой ответственности и иско­ренение "ложных доводов", т.е. клеветнических доносов и наушничества. Во всем этом очень трудно найти действительное ограничение царского полновластия, а можно видеть только отказ этого полновластия от недо­стойных способов его проявления. Здесь царь не поступается своими правами, так как сам говорит, что будет "держать царство" по образцу "своих прародителей", московских самодержцев старой династии; он обе­щает лишь воздерживаться от причуд личного произвола и действо­вать посредством суда бояр, который существовал одинаково во все вре­мена Московского государства и был всегда правоохранительным и правообразовательным учреждением, не ограничивающим, однако, вла­сти царя.

Одним словом, в "записи" царя Василия нельзя найти ничего такого, что по существу ограничивало бы его власть и было бы для него юриди­чески обязательно; только слова "с бояры своими" да необычный факт царской присяги на этой записи заставляют видеть в ней "политический договор" царя с боярами. Скудость его содержания ведет к тому, что до­говор этот считают неразвитым и направленным исключительно "к ог­раждению личной и имущественной безопасности от произвола сверху".

Это было так, говорят, потому, что боярство "не понимало необходимо­сти обеспечивать подробными условиями свое общее участие в управле­нии, и без того освященное вековым обычаем". Но в таком случае обяза­тельство царя судить с боярами в правду, наказывать сообразно действи­тельной вине и не слушать клеветников было также излишне, потому что и без этого обязательства, по вековому народному воззрению, царь должен был, по Писанию, "рассуждать люди божьи в правду". Это очень хорошо толковал царь Алексей Михайлович, размышляя в письмах к князю Н.И. Одоевскому, "как жить мне государю и вам бояром". Он ни­кому креста не целовал и властью не поступался, а между тем, совсем как Шуйский, говорил, что блюсти правосудие даровано богом государю и его боярам: бог "даровал нам, великому государю, и вам, боляром, с на­ми единодушно люди Его Световы рассудити в правду, всем равно". Именно потому, что Шуйский хотел присягой обязать себя к тому, к чему обязан был и без присяги, народ в церкви пробовал протестовать против намерения нового царя. "Бояре и всякие люди ему говорили чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве того не по- велося; он же никого не послуша, - рассказывает летопись, - и поцелова крест на том всем". Между новым царем и его подданными выходило недоразумение: царь предлагал обязательства в пользу подданных, а они не только стеснялись их принять, но и не совсем их уразумели. Летописец впоследствии не умел даже точно передать того, что говорил царь в со­боре; он записал его слова несогласно с текстом подлинной подкрест- ной записи и не вполне вразумительно91.

Дело разъяснится, если мы станем на ту точку зрения, что "запись" царя Василия есть не договор царя с боярами, а торжественный мани­фест нового правительства, скрепленный публичной присягой его главы и представителя. Царь Василий говорил и думал, что восстановляет ста­рую династию и старый порядок своих прародителей "великих госуда­рей". Старый порядок он понимал так, как понимали люди его круга - родовитая знать, княжата, задавленные опричниной и теперь поднявшие свою голову. Это был порядок, существовавший именно до опричнины, до того периода опал, когда московские государи стали "всеродно" гу­бить знать, отнимать родовые земли, налагать опалы по подозрениям и доносам на целые группы княжеско-боярских семей и вместо великород­ных людей на их степени возводить людей худородных. Со смертью Бо­риса и его семьи окончился этот период унижения знати и торжества дворцовых временщиков с их родней. Старая знать опять заняла первое место в стране. Устами своего царя в его записи она торжественно отре­калась от только что действовавшей системы и общела "истинный суд" и избавление от "всякого насильства" и неправды, в которых обвиняла предшествовавшие правительства. Вот каков, кажется нам, истинный смысл записи Шуйского: она возвещала не новый политический поря­док, а новый правительственный режим, не умаление царской власти, а ее возвращение на прежнюю нравственную высоту, утраченную будто бы благодаря господству во дворе недостойных "рабов".ч^Недаром Шуй­ский, по словам летописи, упоминал в Успенском соборе о "грубости".

бывшей при царе Борисе; удобнее было связать ненавистный порядок с именем этого "рабоцаря", чем с именем Ивана Васильевича Грозного, род которого собирался продолжать царь Василий Иванович.

Так в записи царя Василия выразилось настроение аристократичес­кого кружка, владевшего тогда Москвой и думавшего править государст­вом. Желая возвратить дворец и государство к давно утраченным аристо­кратическим тенденциям, этот кружок, вполне заслуживающий назва­ние реакционного, должен был считаться со всеми теми правительствен­ными и общественными течениями, которые вели свое начало от нового московского порядка и шли в другие стороны. Во-первых, новая дворцо­вая знать не вся была истреблена гонениями и переворотами. Вернулись в Москву два "Никитича", Филарет и Иван; налицо было несколько На­гих; цел был Б. Вельский; существовали в думе даже некоторые Годуно­вы; наконец, от "расстриги" остались такие "сановники", как князь В.М. Рубец-Масальский, Афанасий Власьев и Богдан Сутупов. Во-вто­рых, в боярстве были люди высокой знатности, но далекие от видов гос­подствующего кружка, однако такие, без которых не могла обойтись правительственная деятельность любого направления. Первым из них был князь Ф.И. Мстиславский, лишенный честолюбия боярин. Говорят, он грозил уйти в монастырь, если его выберут в цари. За ним стояли многочисленные князья различных колен ростовского и ярославского рода, князья Трубецкие, далее - бояре некняжеского происхождения: Шереметевы, Салтыковы и многие другие. Со всеми этими людьми кру­жок Шуйского должен был бы установить по возможности хорошие и на справедливости основанные отношения. Некоторых лиц он привлек к себе. Ф.И. Мстиславский с первого же дня переворота действует вместе с кружком, следуя своей обычной тактике - уживаться с господствующим режимом. Князья Трубецкие (Никита Романович, Юрий Никитич и Анд­рей Васильевич) на первых порах также повидимому поладили с Шуйски­ми. Близок к ним казался и Ф.И. Шереметев; напротив, П.Н. Шереметев, как увидим, стал в оппозицию к ним. Лиц, которых считали близкими к Самозванцу, олигархи сослали в дальние города на воеводства: князя М.В. Рубца-Масальского в Корелу, М.Г. Салтыкова - в Ивангород, Бель­ского послали из Новгорода в Казань, Аф. Васильева - в Уфу, Михаил Федорович Нагой был лишен сана конюшего, прочие же Нагие служили без опалы. Высшая служилая среда получала таким образом новую груп­пировку, причем далеко не вся она была поставлена в одинаковые отно­шения к новому государю и его близким. Боярство не было сплочено в организованный круг, которому принадлежало бы, - если бы царская запись была ограничительной, - право участия в государевом суде; в то же время не все оно пользовалось в одинаковой степени теми гарантия­ми, в соблюдении которых царь так настойчиво желал присягнуть своему народу. Летописец прямо говорит, что "царь Василий вскоре по воцаре­нии своем, не помня своего обещания, начат мстить людем, которые ему грубиша: бояр и думных дьяков и стольников и дворян многих розосла по городом по службам, а у иных у многих поместья и вотчины поотнима". /Таким образом, торжественно заявленный в минуту воцарения принцип справедливости и законности не был применен даже к узкому кругу выс­ших служилых людей; он остался простым указателем политического направления, не став действующей нормой живых отношений. Мудрено ли, что в боярстве и дворянстве московском княжата-олигархи, окружав­шие Шуйского, не получили особой популярности? Если все готовы бы­ли признавать за ними право на правительственное первенство в силу их родовитости, то очень многие не считали их достойными этого первенст­ва по их личным несовершенствам. Вот почему в правление В. Шуйского было так много крамол и крамольников, начиная с первых же недель его царствования и вплоть до последней крамолы, столкнувшей царя Ва­силия с престола92.

Всего неприятнее для царя Василия и вместе с тем всего загадочнее сложились его отношения к романовскому кругу. Ко времени сверже­ния "расстриги" Романовы успели уже собраться в Москву. Иван Ники­тич даже участвовал в перевороте 17 мая, примкнув к руководителям за­говора. Старец Филарет тоже не остался в тени. Тотчас по воцарении Шуйского он был послан за телом царевича Димитрия, чтобы перевезти его из Углича в Москву. В конце мая, именно 28 числа, царь получил от него извещение из Углича, что мощи царевича найдены. Накануне этого самого дня (по новому стилю 6 июня) польские послы имели в Москве совещание с боярами и от них узнали, что тело царевича будет скоро пе­ревезено в Москву патриархом Филаретом Никитичем. Что это слово "патриарх" не было опиской в посольском дневнике 1606 года, узнаем из одного документа 1608 года. Послы польские писали боярам, что в Моск­ве нет должного уважения даже к патриаршескому сану: "За Бориса Иов был, и того скинуто, а посажено на патриарховство Игнатия Грека; по­том за нынешнего господаря Грека того скинуто, а посажено на патриар­ховство Федора Микитича, яко о том бояре думные по оной смуте в От­ветной палате нам, послом, сами сказывали, менуючи, что по мощи Дмитровы до Углеча послано патриарха Федора Микитича; а говорил тые слова Михайло Татищев при всих боярах. Потом в колько недель и того скинули, учинили есте Гермогена патриархом. Итак теперь, - за­ключали послы свою ядовитую речь боярам, - живых патриархов на Москве чотырех маете". Такой выходки нельзя было себе позволить без основания, и потому приходится верить, что Шуйский первоначально считал кандидатом в патриархи именно митрополита Филарета, а затем между ними произошли какие-то недоразумения и царь изменил выбор. Подтверждение этому находим в одном из писем нунция Симонетты к кардиналу Боргезе (из Вильны от 23 апреля 1610 года). Со слов ксендза Фирлея, коронного референдария, Симонетта сообщает, что в королев­ском лагере под Смоленском ожидают московского патриарха, которому навстречу король Сигизмунд послал даже свою карету. Здесь подразуме­вался нареченный "тушинский патриарх" Филарет: как раз в то время Гр. Валуев отбил его от войск Рожинского, и Филарет поэтому попал не к Сигизмунду, а в Москву. Симонетта так характеризует тщетно ожидае­мого поляками Филарета: "этот патриарх - тот самый, который помогал делу покойного Димитрия (che promosse le cose del morto Demetrio) и за то подвергся преследованию со стороны Шуйского, нового (московского) царя, поставившего на его место другого патриарха, каковой и находится в Москве; упомянутый старый патриарх (Филарет) держал также сторо­ну нового Лжедимитрия, а (теперь для него) наступил час смиренно пре­дать себя его величеству (королю)". Таким образом и после пребывания Филарета в Тушине поляки продолжали думать, что наречение его в пат­риархи произошло в Москве, до тушинского плена, и полагали, что Шуй­ский сместил его за приверженность к первому самозванцу. Еще опреде­леннее и решительнее, чем показание Фирлея и Симонетты, звучат слова пана Хвалибога в его известном "донесении о ложной смерти Лжедимит­рия первого". Он пишет, что "около недели (после переворота 17 мая) листы прибиты были на воротах боярских от Димитрия, где давал знать, что ушел и бог его от изменников спас, которые листы изменники (т.е. лица, произведшие переворот) патриарху приписали, за что его и сложили, предлагая Гермогена". Здесь, как и в письме Симонетты, под именем патриарха мы должны разуметь не Игнатия, а Филарета, так как Игнатий был сведен с престола еще до воцарения Шуйского, тотчас по свержении Самозванца, а Хвалибог рассказывает о событиях несколько позднейших, когда, как увидим ниже, в народе началось движение против самого Шуйского и поляки, задержанные в Москве, "другой революции боялись". Совокупность приведенных известий ставит вне всяких сомне­ний факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве назван­ного патриарха московского. В течение мая 1606 года Филарет был по­ставлен во главе московской иерархии и вследствие какого-то замеша­тельства вскоре же возвращен в прежнее звание митрополита ростов­ского. Именно этим следует объяснить то любопытное обстоятельство, что в некоторых первых грамотах царя В. Шуйского иногда упоминался патриарх, как действующее лицо, до приезда в Москву и посвящения Гермогена. Такие упоминания грамот были замечены летописцем и вве­ли его в ошибку, заставив сказать, что Гермоген венчал царя Василия на царство, будучи еще митрополитом, а затем встречал в Москве мощи царевича Димитрия уже в сане патриаршем. В этом же деле с патриар­шеством Филарета находят объяснение те странные на первый взгляд строки Ив. Тимофеева, где он упрекает Шуйского за то, что тот воцарил­ся так "спешне, елико возможе того (Татищева) скорость": "ниже перво- престолънейшему наречений его возвести,... но яко простолюдина тогда святителя вмени, токмо последи ему о нем изъяви". Не Игнатию же надо было, по мнению Тимофеева, докладывать воцарение Шуйского, и Иову и нельзя было своевременно сказать об этом, потому что Иов был за несколько сот верст от Москвы. Вряд ли может быть сомнение, что Ти­мофеев разумеет здесь Филарета, который, стало быть, уже считался "первопрестольнейшим" в момент воцарения Шуйского. Наконец, в том же замешательстве с Филаретом кроется причина, по которой так за­медлилось поставление в патриархи Гермогена. Шуйский вообще очень спешил с восстановлением порядка в государстве: сел на царство 19 мая, не ожидая собора, венчался на престол 1 июня, не ожидая патриарха; только поставление патриарха затянулось на несколько недель, до 3 ию­ля. Произошло это оттого, что первый названный патриарх, т.е. Фила­рет, был "скинут" после 27 мая (6 июня по новому стилю), а второй, Гер- моген, не мог скоро приехать из Казани, где он был митрополитом. Если в Москве только в конце мая пришли к решению вызвать его в Москву, то он не мог поспеть в столицу ранее конца июня: обсылка с Казанью требовала около месяца времени93.

Нет возможности точно объяснить, что произошло между Романовы­ми и Шуйскими, но возможно построить догадку. Маржерет дает для этого ценные сведения. Спутывая последовательность событий и погре­шая в хронологии, он дает общий очерк положения дел в первые дни царствования царя Василия и между прочим рассказывает, что тогда в пользу Мстиславского возник заговор, зачинщиком которого был П.Н. Шереметев, по жене близкий родственник Мстиславскому и Нагим. Вина Шереметева открылась в его отсутствие из Москвы, по поводу вне­запного народного скопища, кем-то собранного в воскресный день на площадь перед дворцом. Шуйский, по мнению Маржерета, спасся только потому, что, во-время заметив волнение, не показался из дворца и успел предупредить дальнейшее скопление черни. Захватили пятерых из тол­пы, били их кнутом и сослали, а в приговоре объявили, что виною всему делу П.Н. Шереметев, а не Мстиславский. Шереметева, которого судили в его отсутствие, потом сослали, и до Маржерета дошел несправедли­вый слух, что его отравили. Новая опасность, продолжает Маржерет, грозила царю Василию во время перенесения тела царевича Димитрия, 3 июня, когда чернь обнаружила снова вражду против царя. Последнее замечание, несмотря на всю хронологическую путаницу рассказа, дает нам некоторое основание думать, что скопище, повлекшее за собою об­винение Шереметева, собралось в Кремле раньше перенесения мощей царевича Димитрия, т.е. в конце мая. Воскресный день, к которому при­урочивается у Маржерета народное волнение, приходился на 25 мая; именно к этому дню и Паерле относит (считая по новому стилю, 4 июня) страшное волнение народа, направленное на бояр и Шуйского. В это вре­мя П.Н. Шереметева действительно не было в Москве, потому что он с митрополитом Филаретом ездил за мощами царевича в Углич и вернул­ся в Москву только к 3 июня. Что в те дни в Москве происходила некото­рая политическая тревога, удостоверяется грамотою царя Василия от 29 мая в Кириллов монастырь: в ней царь приказывает игумену кириллов­скому выдать царя Симеона Бекбулатовича, в то время уже "старца Сте­фана", приставу Ф. Супоневу, который и должен был ехать со старцем "где ему велено". Известно, что старца тогда увезли в Соловки; если вспомним, что он был женат на сестре князя Ф.И. Мстиславского, то поймем, почему о злополучном старце вспомнили в то время, когда от­крыли заговор в пользу его шурина. С другой стороны, время ссылки Симеона Бекбулатовича утверждает нас в мысли, что вся история, рас­сказанная Маржеретом, правильно отнесена нами на конец мая 1606 го­да. Итак, в то время, когда названный патриарх Филарет с князем И.М. Воротынским и П.Н. Шереметевым открывали мощи подлинного царевича Димитрия, в Москве открыли заговор против царя Василия.

Шуйский увидел против себя имена Мстиславского, Шереметева - лиц, принадлежащих к тому слою дворцовой знати, который первенствовал во дворце до последнего торжества Шуйского с его родословным принци­пом. Во главе же этого слоя стояли Романовы, родственники Шеремете­вым и тому же Мстиславскому. Уже в одной этой близости должны мы искать причину подозрений Шуйского против Романовых и их родни. Ес­ли бы Шуйский даже и не нашел никакой улики против Филарета в май­ском заговоре, он просто мог бы побояться иметь его около себя в сане патриарха. Раз ему пришлось убедиться в том, что среда нетитулованных бояр мало расположена к нему, он должен был особенно страшиться пе­редать ее представителю и вожаку патриаршескую власть с ее громад­ным авторитетом и обширными средствами. А может быть, у Шуйского помимо общих соображений были и более положительные основания для того, чтх>бы опасаться Романовых. Есть, например, указание, что тотчас же после смерти Самозванца в Московском государстве пошли толки о том, будто бы во главе правления теперь должен стать кто-либо из романовского рода. Немецкое донесение из Нарвы от 27 мая, разуме­ется, составленное по речам русских иванегородцев, прямо говорит об этом ("das einer von den Romanowitzen soil gubernator sein"). Подобные слу­хи могли дойти до самого царя Василия и, конечно, должны были его смутить. Но из слов Хвалибога и Симонетты можно заключить, что бы­ли еще и иного рода толки о Филарете: его считали сторонником перво­го Самозванца, не изменившим ему и после рокового переворота 17 мая; признавали Филарета даже причастным к тому движению против Шуй­ского, которое было возбуждено подметными письмами и разыгралось в уличный беспорядок 25 мая. Очень трудно понять, как мог Филарет Ни­китич в одно и то же время открывать в Угличе мощи настоящего царе­вича Димитрия и агитировать против Шуйского во имя самозванного ца­ря Димитрия. Можно с полным основанием заподозрить и отвергнуть достоверность подобных обвинений, но совершенно неизбежно с ними считаться при объяснении того, чем руководился царь Василий в своем недоверии к Филарету и его родне. В смутные дни своего воцарения, еще не овладев окончательно властью, Шуйский должен был всего остере­гаться и всех подозревать. Для него было достаточно и неосновательного повода, чтобы принять меры против таких влиятельных и притязатель­ных бояр, каковы были Романовы. В том, что Шуйский боялся не одного только Филарета, а всего вообще круга его близких и друзей, убеждает нас внезапная отставка от должности кравчего князя Ивана Черкасского, известного нам по "делу Романовых" племянника Никитичей: Он играл уже в 1601 году видную роль среди своей родни и потому был тогда осо­бенно заподозрен. Шуйский сделал его кравчим после ссылки в монас­тырь князя Ив. А. Хворостинина, бывшего в этой должности при Само­званце, но вскоре же и отставил - неизвестно за какую вину. Есть пово­ды думать, что царь Василий имел основание бояться романовских пле­мянников и зятей. Во всяком случае, оскорбление, нанесенное царем Ва­силием в деле о патриаршестве старшему Никитичу, не могло быть про­щено и забыто романовским родом. Одно это дело, помимо всех прочих счетов, должно было поставить Романовых и их родню далеко от новой династии, в ряды ее недоброжелателей, а в удобную минуту - и явных врагов94.

Как видим, отношения царя Василия и стоявших за ним княжат к дру­гим кругам московской знати сложились неудовлетворительно. Новый царь не пользовался общим признанием со стороны высшего служилого люда и в первые же дни власти имел уже дело с боярскою крамолою и считал себя вынужденным сменить названного патриарха. Боязнь новой крамолы заставила его спешно венчаться на царство, всего через две не­дели по воцарении, и притом без обычной пышности, "в присутствии бо­лее черни, чем благородных", как заметил один иностранец. Царя венчал даже не патриарх, а новгородский митрополит Исидор; зато венчанный царь свободно и без прекословия мог переменить им сделанный выбор патриарха. Когда с июля рядом с венчанным царем стал поставленный тем же Исидором патриарх Гермоген, дело организации правительства было закончено, и бояре-княжата, казалось бы, могли сказать, что их цель достигнута. Однако в их собственной среде вряд ли существовало согласие и взаимное доверие. Не ограниченный формально в своей влас­ти, В. Шуйский не был расположен ничем стесняться и, по словам лето­писи, начал "мстить" тем, кого считал своими недругами, кто ему "гру­бил", а олигархи, окружавшие его, - Голицыны, Куракины и Воротын­ский - смотрели на царя как на своего ставленника и держали себя с из­вестною независимостью. Современники замечали, что в те дни бояре в Москве имели более власти, нежели царь. В присутствии Маржерета Шуйский во дворце сам упрекал окружающих бояр в своеволии и кознях, говоря при этом, что они имеют власть низложить его открыто и прямо, если не желают ему повиноваться. Во всех этих и подобных сообщениях проглядывают намеки на расстройство олигархического кружка. Он сплотился лишь на короткое время, чтобы сломить своих недругов и взять у них власть, но, достигнув успеха, оказался неспособным для друж­ной деятельности и согласного управления страною. Чем дальше шло время, тем более и более вскрывался разлад в этой высшей боярской среде; мало-помалу ясней становилась холодность стороны Голицыных к стороне Шуйских, пока, наконец, В.В. Голицын вместе с Воротынским не принял открытого участия в низведении царя Василия с престола95.

Так образовались отношения в высшем московском обществе. Небла­гоприятно для царя Василия оказывалось и настроение московской тол­пы. С этой толпою чем далее, тем более приходилось считаться по той причине, что у нее образовалась привычка к вмешательству в политиче­ские дела. Еще при жизни царя Бориса вести о Самозванце и подметные его грамоты втягивали московское население в политическую борьбу; сам Борис обращался к этому населению через патриарха и В.И. Шуй­ского с объявлениями о самозванстве названного царевича. На улицах и площадях Москвы ловили известия о военных действиях и радовались успехам Самозванца: "радеюще его прихода к Москве, егда слышат побе­ду над московскою силою Борисовою, то радуются; егда же над грядуща- го к Москве чаемого Димитрия победу, то прискорбии и дряхлы ходят, поникши главы", - так обличал своих современников очевидец тогдаш­них событий. Мы уже знаем, какую роль сыграла московская толпа при свержении Годуновых. За красносельскими торгашами и московскою чернью тогда удобно могли спрятаться сами Шуйские, столкнувшие году- новское правительство в шуме и смятении уличного грабежа, насилия и пьянства. Уже тогда современники замечали, что, возбужденная полити­ческими мотивами, чернь легко увлекается побуждениями совсем иного свойства и становится опасною для общественного порядка вообще. Пе­реворот 17 мая 1606 года показал то же самое: в действиях черни против иноземцев так сплелись национальные мотивы и низменные инстинкты стяжания, что нельзя было сказать, чем охотнее толпа увлекалась: чувст­вом ли ненависти против иноверцев или же влечением пограбить их "жи­воты". После двух дней насилия и грабежа эта же еще не пришедшая в себя толпа была привлечена сторонниками Шуйского к делу царского избрания и своими криками поддержала их мысль поставить на царство князя Василия Ивановича. Но царское избрание ее не успокоило, и царь Василий, охотно пользовавшийся толпою для целей своей политики, те­перь должен был стать лицом к лицу с народною массою, которая еще бродила и была опасна тем, что узнала свою силу, получила привычку к движению и, рассчитывая на безнаказанность, была согласна, по выра­жению Маржерета, еженедельно менять государя в надежде на грабеж. Надобно было ее успокоить и дисциплинировать, а у царя Василия на то нехватало сил, потому что сам он был посажен на царство и пока дер­жался этою же толпою. Дело усложнялось еще и тем, что враги царя Василия обращались исподтишка тоже к московской черни, подымая ее на поставленного ею царя. Менее чем через неделю по вступлении Шуй­ского на престол, именно 25 мая, ему уже пришлось усмирять волнение черни, поднятой против него, как тогда думали, П.Н. Шереметевым. По словам Паерле, в народе, между прочим, обвиняли Шуйского и бояр в том, что они свергли истинного царя Димитрия. Может быть в зависи­мости от этого народ 30 мая снова собрали именем царя к Лобному месту и здесь предъявили доказательства самозванства и еретичества свергну­того царя, изложенные в пространной грамоте. При этом народу читали и документы, относящиеся до сношений Самозванца с папою и поляками. Через три дня состоялось торжественное принесение в Москву мощей царевича Димитрия; 3 июня их поместили в Архангельском соборе. Это­му церковному торжеству Шуйский придавал особенную политическую цену, полагая, что присутствие мощей в Москве сделает самозванщину невозможною. Но он жестоко ошибался. Неведомые ему враги смущали Москву подметными письмами о скором возвращении царя Димитрия; слухи о том, что Димитрий жив, шли повсюду, и Москва волновалась. Несколько тысяч черни 15 июня снова скопилось на Лобном месте, и сам царь вынужден был уговаривать народ разойтись. Через месяц - но­вое смятение против царя Василия, после чего, 23 июля, нашли нужным даже привести Кремль на военное положение: разобрали постоянный мост у крепостных ворот и расставили пушки. В августе произошло уже открытое междоусобие в государстве, и при первой вести о поражении царских войск царь Василий начал запираться в Кремле. Такая весть о неудачной битве пришла к Шуйскому, по одному свидетельству, 10 (20) августа и совпала с пожаром и нечаянным взрывом пороха в го­родских лавках. Царь пришел в страх и большое беспокойство. Таким образом в своей столице В.И. Шуйский не мог считать себя в безопаснос­ти. Столичное население, как и боярство московское, не представляло собою твердой опоры для монарха, принявшего престол как "отчину" своих прародителей96.

/Настроение столицы должно было служить для Шуйского показате­лем настроения всей страны. Если московское население, своими глазами видавшее Самозванца, никак не могло увериться в его самозванстве и в том, что он действительно был убит, если оно не один раз бросалось к Кремлю под влиянием слухов и подметных листов, чтобы узнать, нако­нец, истину, то возможно ли было ожидать от провинциального населе­ния, что оно сразу успокоится на заявлениях царя Василия о его предше­ственнике и не поверит слуху, что Димитрий, уже раз воскресший, вос­крес и вторично? Шуйский этого и не ожидал. Он принял экстренные меры для того, чтобы представить стране доказательства своей правоты и правдивости. Разумеется, ему было известно, что говорилось после 17 мая. Как раньше не все поверили, что умер Борис Годунов, так теперь не все уверились в смерти Самозванца. Как раньше создалась легенда, распространившаяся на Руси и в Литве, что Борис с несметными богатст­вами ушел в Англию под видом торгового человека, так после переворо­та 17 мая рассказывались разные небылицы о спасении царя Димитрия и о том, что ему удалось убежать в Литву. Но между легендарными расска­зами была очень большая разница в том отношении, что басни о Борисе не могли получить практического значения, ибо некому было ими вос­пользоваться, а слух о спасении Димитрия очень многим оказался нужен и полезен. Все, кому был неприятен Шуйский и неугоден порядок, на­ставший с его воцарением, желали верить, что Самозванец еще сущест­вует. Понимая это, Шуйский с особенным усердием составлял грамоты и от собственного своего имени, и от имени бояр, и от имени царицы-ино- кини Марфы Нагой, с объяснениями произведенного им переворота и с доказательствами своих прав на престол. Особенно старательно и лите­ратурно написана была грамота с извещением о принесении мощей царе­вича Димитрия в Москву и с изложением документов, взятых из канцеля­рии "расстриги". Грамоту эту рассылали из Москвы по городам в тече­ние всего июня 1606 года, начиная со 2-го числа - дня, когда мощи царе­вича были принесены под Москву. Кроме официальных грамот, пущены были в ход и писания официозные. Новый "страстотерпец" царевич Ди­митрий был причислен к лику святых; ему были собором установлены праздники, "стихири и канон сложен". Но при этом "житие" составлено не было: его заменила известная "повесть", долго слывшая под неудач­ным именем "инаго сказания" и нами выше не раз указанная под названи­ем "повести 1606 года". Автор повести писавший, кажется, в июне 1606 года, все свое изложение приноровил не столько к прославлению памяти царевича, сколько к величанию царя Шуйского и его рода. При этом он очень дипломатично и с большою ловкостью обошел молчанием вопрос об избрании патриарха после сверженного Игнатия и о заслугах членов олигархического кружка, главою которого был Шуйский, но зато он оп­равдал измену братьев Голицыных под Кромами. В повести современ­ный ей читатель получал подробное изложение событий того времени, освещенное с точки зрения правительственной и сделанное с большим литературным уменьем. Повесть имела успех в письменности XVII века, но успех литературный, а не практический: ее читали и пере­писывали, сокращали и переделывали, но не следовали автору в его при­вязанности к царю Василию. Рядом с повестью поступило в оборот столь же официозное описание перенесения мощей царевича Димитрия, не имевшее, впрочем, большого распространения. Наконец, был составлен знаменитый "извет" старца Варлаама, одного из спутников Григория От­репьева во время его похождений в Литве. Это произведение, возбудив­шее достаточно толков в ученой критике, было если не сочинено, то ре­дактировано очень близко от Шуйских, даже может быть ими самими. Извет давал полный отчет о том, где был и что делал Григорий Отрепь­ев со времени своего удаления из Москвы за рубеж и до тех пор, когда он, под именем царевича, двинулся из Самбора в московский поход. Как "извет", так и прочие произведения, указанные выше, были составлены с большим искусством: без сомнения, над ними трудились люди, обладав­шие остроумным и гибким пером. По некоторым намекам можно ду­мать, что к авторству привлечены были лица из братии знаменитой Тро­ицкой обители, прославленной немного лет спустя, "борзыми писцами" иного склада и направления97.

II

Отношение к перевороту 17 мая московских областей. Восстание северских и польских городов. Особенности движения 1606 года сравнительно с движением 1604- 1605 года. Программа Болотникова. Движение городов рязанских и украинных. Отличие рязанских дружин от дружин И. Пашкова. Волнение на волжских верховьях. Восстание в среднем Поволжье и осада Нижнего-Новго- рода. Казачье движение с самозванцем Илейкою. Беспо­рядки местного характера. Как вообще определяется территория, восставшая на Шуйского

Призывая себе на помощь литературные силы, Шуйский не вводил новшеств в московскую практику, но воскрешал старый обычай. Он пус­кал в ход те самые средства, какими привыкли действовать московские люди XVI века, создавшие много замечательных публицистических писа­ний. Но как прежде, так и во время Шуйского публицистика не оказала заметного влияния на ход политической борьбы. Она не укрепила власти царя Василия. Не имея твердой опоры в различных кругах знати и в насе­лении столицы, Шуйский не нашел ее и в прочих слоях и группах населе­ния. Лишь только известие о московском перевороте 17 мая облетело го­сударство, в различных областях его стали наблюдаться зловещие для нового правительства признаки. Шуйский с людьми его партии полагал, что с истреблением Годуновых и Самозванца и с переходом власти в ру­ки родословной знати, в стране восстановлен был нормальный государст­венный и общественный порядок, и оставалось лишь успокоить взволно­ванное прошедшею смутою общество. А между тем, это общество дале­ко не везде желало принять порядок, предлагаемый ему боярско-княжес- кою реакцией, и не только не отставало от старой смуты, но заводило новую, не только не признавало нового царя Василия во имя прежнего Димитрия, но высказывалось и против московского строя вообще. При некоторой чуткости московские правители легко могли бы уловить в шуме народного брожения за царя Димитрия самые разнородные моти­вы общественного недовольства. Но, кажется, как сам царь Василий, так и его советники не сразу поняли, с чем они имеют дело.

Можно удивляться тому, как быстро и дружно встали южные города против царя Василия Шуйского. Как только узнали в Северщине и на Поле о смерти Самозванца, так тотчас же отпали от Москвы Путивль и с ним другие северские города, Ливны и Елец, а за ними и все Поле до Кром включительно. Немногим позднее поднялись заоцкие, украинные и рязанские места. Движение распространилось и далее на восток от Ряза­ни в область мордвы, на Цну и Мокшу, Суру и Свиягу. Оно даже переда­лось через Волгу на Вятку и Каму в пермские места. Восстала и отдален­ная Астрахань. С другой стороны, замешательство произошло на запад­ных окраинах государства - в тверских, псковских и новгородских мес­тах. Нет никакого сомнения в том, что в столь отдаленных одна от дру­гой местностях движение имело разный характер, преследовало различ­ные цели, увлекало в борьбу не одни и те же общественные слои. Воз­можно в этом отношении представить несколько не лишенных интереса и достоверности наблюдений.

Прежде всего довольно ясным, при всей своей сложности, представля­ется движение на московском юге. Здесь встали за царя Димитрия все те города, которые присоединились к Самозванцу во время его похода на Москву за год перед тем. В Москве так и поняли дело, что против царя Василия поднялась именно та самая украйна, которая уже годом ранее была "осквернена'' и "омрачена безумием" самозванщины; поэтому се- верскую и "польскую" украйну москвичи стали называть "преже погиб­шею" и "преже омраченною". Прйчины восстания южных городов в Москве объяснялись различно. Кроме немного баснословного рассказа о бегстве из Москвы князя Гр. Шаховского с "золотою" государственною печатью и о его агитации в Путивле, существовали более основательные домыслы. Говорили, что враги царя Василия распустили молву, будто бы московское правительство желало избить северских людей за то, что они первые признали и поддержали Самозванца; боязнь такой расправы и увлекла Северщину в мятеж. Существовала даже догадка, что Севера восстала "на бояр" за их своевольство, не считая их в праве низвергать одного царя и ставить другого без ведома прочих граждан и в том числе самих северских людей. Эти мотивы вполне вероятны. Население Севе- ры и Поля действительно, как мы видели, дало торжество Самозванцу и связало свою судьбу с его успехом; погибель царя Димитрия грозила бедою и его сторонникам. Мятеж Шуйского в Москве и его воцарение были для всего государства так внезапны и необъяснимы, а "боярский" характер нового правительства и его олигархические тенденции так яв- ны, что неизбежно было недоумение и неудовольствие со стороны тех, кто вообще далек был от боярских интересов. Как населению самой Москвы, так и жителям окраин было ясно, что судьба московского пре­стола после смерти Самозванца была решена не советом "всея земли", а умыслом заговорщиков, и что эти заговорщики представляют собою оп­ределенный аристократический кружок. От этого кружка следовало ожидать такой правительственной деятельности, с какою не могло ми­риться украинное население, не любившее "сильных людей" высшего землевладельческого класса. Правительство "боярского" состава менее всего могло рассчитывать на послушание украйны, наполненной выход­цами из боярских дворов и с боярской пашни: социальная рознь и не­дружба должны были повести здесь к открытой политической вражде^.

Эта вражда появилась особенно быстро и резко, во-первых, потому, что на украйне был пущен слух, будто бы царь Димитрий жив. /Поверив этому, должны были считать московских бояр с В. Шуйским во главе даже и не правительством, а просто шайкою временно торжествующих мятежников, против которых не только можно, но и должно было сто­ять. Во-вторых, восстание могло получить быстрое развитие потому, что пользовалось готовым образцом и старою организациею. Всего за один год перед тем Севера и Поле действовали под знаменами Димитрия. Главною квартирою тогда служил Путивль, фокусом военных операций были Кромы, целью движения были берега средней Оки и затем Москва. Совершенно та же обстановка была и теперь, в 1606 году. Главная кре­пость Северского края, Путивль, стала центром движения, а воевода пу- тивльский, князь Григорий Петрович Шаховской, сын родовитого бояри­на князя П.М. Шаховского, получил внешнее первенство между восстав­шими. Гарнизоны близлежащих городов и казачьи отряды с Поля, "вся мятежницы, иже во время власти расстригины лакнуша крови хрис- тианския", привычным порядком обращались в Путивль за указаниями, посылали туда захваченных ими воевод и сторонников царя Василия, до­ставляли вести. Из Путивля именем царя Димитрия и по полномочию от князя Шаховского начал свои действия знаменитый "большой воевода" Ив. Болотников. Устроив войско, он повел его прошлогодними путями, через Комарицкую волость, к тем самым Кромам, где сходились все до­роги с юга на Окские верховья и где за год перед тем решен был исход войны. У Кром произошла первая встреча дружин Болотникова с мос­ковским войском князя Ю.Н. Трубецкого, причем отступление Трубецко­го открыло восставшим дорогу на среднее течение Оки. Наблюдая на­чальный период восстания на юге, неизбежно приходим к мысли, что это было простое возобновление только что успокоенного движения 1604—1605 гг. Частное отличие заключалось лишь в том, что большее, чем прежде, военное значение получил город Елец. Самозванец, гото- зясь к войне против татар, собирал в Ельце всякого рода запасы для "польского" похода. Говорят, что туда было отвезено очень много ору­жия, пороха, свинца, муки, сала и других вещей. Понятно, что когда Елец не пожелал служить царю Василию, московское правительство с осо­бенною тревогою отнеслось к его измене и приняло все меры к тому, чтобы не потерять собранного в Ельце добра. Ельчан уверили грамота­ми; отправили в Елец икону новоявленного чудотворца царевича Димит­рия с особым посланием от имени инокини Марфы Нагой; наконец, к Ельцу двинули войско под командою князя И.М. Воротынского. Однако Елец остался верен имени Димитрия, и Воротынский был вынужден от­ступить от его стен без успеха, когда узнал об удаче Болотникова под Кромами".

Итак, на украйне в 1606 году восстали против правительства Шуйско­го те же самые люди, которые раньше действовали против Годуновых, и тем же самым порядком, какого они держались в первом своем движе­нии. Однако при повторении похода за Димитрия в массах наблюдается несколько иное настроение в зависимости от новых условий борьбы. Раньше сам названный Димитрий был налицо при своем войске; масса его видела, слышала его речи, служила живому человеку и была проник­нута его интересом. Общественные симпатии и антйпатии, мотивы соци­альной розни были подчинены династическому интересу и, если проявля­ли себя в действиях масс, то как случайные нарушения воинской дисцип­лины, подлежавшие пресечению и каре. В 1606 году Димитрия не было в украинском войске; рассказы о его чудесном спасении от рук Шуйского и таинственных скитаниях за рубежом чем дальше, тем больше походили на сказку. Интерес отсутствующего претендента на престол не мог без­раздельно господствовать над умами ратных людей; тем свободнее всплывали на поверхность собственные интересы воинской массы, и во­прос об удовлетворении своих желаний и стремлений заменял собою во­прос о восстановлении свергнутой династии. Этому, с другой стороны, содействовало положение дел в столице. Раньше Самозванец вел войско против Бориса, который законно вступил на престол в силу народного избрания и заслужил царский венец "ласкою и истинным правительст­вом", как выражались тогда; не московская власть вообще, а лишь сам Борис осуждался за личное его преступление. Теперь, в 1606 году, все московское правительство представлялось незаконным и преступным с точки зрения украинных мятежников. Свергнувшие царя бояре-заговор­щики самовольно захватили царство в свои боярские руки и водворяли в нем свои боярские порядки; правительство, таким образом, получило ха­рактер односословного, боярского, и это в особенности было ненавистно украинным вожакам. К Москве их влекла не одна забота о восстановле­нии на престоле законного монарха, но и ненависть к их социальному врагу - боярству, овладевшему царством. Вражда общественная стала открыто рядом с династическим вопросом и нашла первое свое выраже­ние в программе Болотникова.

Насколько можно судить по отзывам современников, вообще отры­вочным и неясным, Болотников получил большое значение на украйне именно потому, что первый поставил целью народного движения не только политический, но и общественный переворот. Действуя именем царя Димитрия, он звал к себе всех недовольных складом общественных отношений в Московском государстве и, подавая им надежду на соци­альные перемены в их пользу, возбуждал к действиям вообще против господствующих классов. Не сохранилось, к сожалению, подлинного тек­ста его воззваний, но есть интересный о них отзыв патриарха Гермогена. Передавая содержание "воровских листов", которые рассылались из ста­на Болотникова в Москву и по другим городам, патриарх говорит, что эти листы внушают дворне бояр и детей боярских, а с нею и всякой черни "всякие злыя дела на убиение и грабеж". Мятежники "велят боярским хо­лопам побивати своих бояр, и жены их и вотчины и поместья им сулят; и шпыням и безымянником-вором велят гостей и всех торговых людей по­бивати и животы их грабити; и призывают их воров к себе и хотят им да- вати боярство и воеводство и окольничество и дьячество". Это был пря1 мой призыв против представителей земельного и промышленно-торгово- го капитала, и им легко увлекались люди, страдавшие от тогдашнего иму­щественного строя. "Собрахуся боярские люди и крестьяне, - говорит ле­топись о движении Болотникова, - с ними же пристаху украинские посад­ские люди и стрельцы и козаки; и начаша по градам воеводы имати и са- жати по темницам, бояр же своих домы разоряху, и животы грабяху, жен же их и детей позоряху и за себя имаху". Таким образом войска, шедшие с южных окраин к Москве и состоявшие из знакомых уже нам общест­венных элементов "прежде погибшей" украйны, громко заявляли о своей склонности к общественному перевороту и уже покушались на демокра­тическую ломку существовавшего строя. Это было большою новостью в развитии московской Смуты100.

Иной оттенок имело движение против Шуйского в более северной по­лосе городов украинных и рязанских, куда от Кром и Ельца вошли вой­ска Болотникова. Среда служилых землевладельцев, сидевших здесь на вотчинах и поместьях, отличалась большим разнообразием имуществен­ным и служебным. В уцелевших от конца XVI века десятнях каширских, ряжских, епифанских поименованы служилые люди с "отечеством", ино­гда даже княжеского происхождения (князья Засекины, Барятинские, Мещерские), и рядом такие, которые недавно вышли из крестьян и "Ям­щиковых детей". Первые служат "из выбору" и поверстаны крупным окладом в 700 четей; вторые, не годясь и в простую полковую службу, служат с пищалью в "осаде", т.е. в гарнизоне, и имеют оклад в 30, 20, да­же 15 четей. Первым вручается начальство над дворянскими отрядами: они бывают в головах и окладчиках; вторые же делятся, подобно низ­шим приборным людям, на сотни и служат не с головами, а с сотниками. Первые отличаются служебным и родовым гонором, как мы это видели на примере Ляпуновых, вторые готовы идти к своему же брату в холопы и дворники, "жить у церкви" и "стоять дьячком на крылосе", наконец, сойти со службы на Дон в вольные казаки. Словом, верхний слой дворян­ства украинного и рязанского приближается к столичному дворянству и способен мечтать о возвышении и высокой карьере, а низший слой от

14 С Ф Платонов служебных тягот и имущественной худобы готов опуститься в низшие разряды населения и вовсе отстать от государевой службы. Между этими крайними слоями служилого люда было много посредствующих, подхо­дивших более или менее к одному из характеризованных двух типов. В 1605 году дворянские дружины "заречных городов", рязанских и дру­гих, пристали к Самозванцу под Кромами и помогли ему овладеть пре­столом. За это Самозванец отплатил служилым людям чрезвычайной милостью: он "во 114 (1605-1606) году, хотя всю землю прельстити и будто тем всем людям милость показати и любим быти, велел все городы верстати поместными оклады и денежными оклады; а верстали городы бояре и окольничие". Это сообщение современника в полной мере оправ­дывается официальными документами. Они говорят даже более. На ос­новании одной "памяти" 1606 года можно сказать, что общему верста­нию старались придать особую торжественность и важность и ради него вызывали в Москву даже выборных от местных дворянских корпораций. "Велено (читаем в памяти) дворяном и детем боярским из Деревские пя­тины выбрати дворян и детей боярских к Москве с челобитными о поме­стном верстаньи и о денежном жалованьи и бити челом государю царю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси". Какой смысл должно было иметь челобитье и какая роль назначалась выборным, сказать трудно, но служилых людей действительно верстали землями и оделяли деньгами. Так, на Туле боярин князь В.К. Черкасский верстал служилых людей тулян, веневцев, пловлян и соловлян, новосильцев, одоевцев, чер- нян и епифанцев и выдавал им денежное жалованье "для его государева царского венца и многолетнего здоровья". В то же время в Нижнем-Нов- городе верстали и оделяли деньгами нижегородцев, муромцев и арзамас- цев. Словом, при Самозванце служилые люди получили как бы экстрен­ную награду от щедрого царя. Очень возможно, что ио одной этой при­чине известие о внезапном убиении царя боярами произвело дурное впе­чатление на всех детей боярских вообще. Сами они не имели повода зло­биться на царя Димитрия и радоваться воцарению Шуйского. Те из них, которые в 1605 году изменили Годуновым и предались Самозванцу, те­перь могли в такой же мере, как и северские люди, бояться мщения от московских бояр. Олигархический характер нового московского прави­тельства, состоявшего из родовитейших князей-бояр, также не говорил в его пользу во мнении простой служилой среды. Мелкие служилые земле­владельцы, терявшие своих крестьян и людей в борьбе за рабочие руки, считали "сильных людей бояр" в числе злых врагов своего благосостоя­ния. Крупное и льготное боярское землевладение переманивало, как мы знаем, рабочие силы с мелких хозяйств и вызывало горькие жалобы со стороны обиженных. Теперь представители этого боярского землевладе­ния захватили в свои руки все государство и стали сами правительством; какой защиты мог ожидать от такой власти мелкий служилый земле­владелец? Наконец, высшие слои заречного дворянства, по степени за­житочности и по служебному положению близко подходившие к мос­ковскому дворянству, имели свои причины быть недовольными царем Василием и его советниками. Новый царь осуждал служебный и при­дворный порядок московский, насажденный во времена Грозного и Году­нова, и думал о возвращении к старине, уважавшей родословные притя­зания. Боярская реакция, давая торжество родословному принципу, тем самым закрывала дорогу к широкой карьере для всех тех, кого считала "худородными". А между тем эти "худородные" люди успели привык­нуть к новому московскому обычаю, по которому государь и малого тво­рил великим. Для таких честолюбивых и притязательных, мечтавших о возвышении дворян, каковы были Ляпуновы и им подобные, боярское правительство было антипатично. Для них, по словам С.М. Соловьева, было привлекательно "восстание под знаменами Димитрия против Шуй­ского, т.е. против правления бояр, охранявших старину, не допускавших в свои ряды людей новых"101.

Так сплетались разнообразные мотивы, побуждавшие служилых лю­дей заречных городов подниматься против Москвы. Когда войска Бо­лотникова появились на верховьях Оки и имя царя Димитрия вторично стало взывать о поддержке законной династии, здесь образовались дру­жины детей боярских с выборными вождями во главе, "А начальники у тех воров были воеводы (говорит одна частная разрядная книга): у рязан- цев воеводы Григорий Федоров сын Сумбулов да Прокофий Петров сын Ляпунов; а с туляны и с коширяны и с веневичи Истома Пашков, а на Ве- неве был сотник; а с колужены и со алексинцы и с иными городами Ивашко Болотников, князя Андрея Телятевского холоп; и иные воры были начальники". Любопытно, что привычный к тогдашнему чинопо­читанию составитель разрядной книги назвал рязанских воевод не од­ним именем, но и отчеством. Пашкову отказал в отчестве, а Болотнико­ва назвал только полуименем. В этом сказалось различие общественного положения названных лиц, которое нам необходимо отметить. Рязан­ские воеводы принадлежали к высшему слою местного служилого люда, и дружины их составились из детей боярских больших и средних статей, преобладавших на Рязани. Истома Иванович Пашков сам по себе был не мелкий служилый человек. За ним были в поместье на Веневе "село Воркуша, Воскресенское тож" и в Серпуховском уезде село Грецкое; не дослужившись до "головства", он, однако, дослужился до "сотничества" и в 1606 году был сотником у мелкопоместных детей боярских епифанцев. Эти дети боярские всего лет за двадцать перед тем были всею массою по­верстаны в Епифань из казаков, сидели на мелких поместьях в 50, 40 и менее четвертей и служили государеву службу с пищальми, т.е. пред­ставляли собой пешее гарнизонное войско, мало чем различавшееся в боевом отношении от стрельцов. Истома Пашков стал вождем именно такой служилой мелкоты. Так как его дружины немногим отличались от стрельцов и городовых казаков южной украйны, то в Москве "Истомку" смешивали иногда с "иными многими атаманами и казаками" воровского войска. На самом же деле он со своими детьми боярскими стоял особо от скопищ Болотникова, составляя средний слой между казачьим и холопь­им войском северской и польской украйны и землевладельческими отря­дами Ляпунова и Сумбулова. Если Болотников нес к Москве вражду к высшим классам вообще, если Ляпунов со своими единомышленниками поднялся против политической олигархии бояр, то Истома Пашков был представителем такой оппозиции, которой одинаково были присущи мо­тивы и социального и политического протеста102.

Как известно, восстание Болотникова и дворян украинных и рязан­ских повело к упорной открытой войне с царем Василием. Мятежники наступали на Москву двумя путями. Болотников от Кром шел мимо Ка­луги и Алексина на Серпухов, которым и овладел. Рязанские дружины шли на Коломну и взяли ее. Соединившись на Оке, мятежники затем по­дошли к Москве, стали укрепленным лагерем в селе Коломенском и в де­ревне Загорье (или Заборье, у речки Даниловки на юг от Москвы) и в те­чение нескольких недель, с середины октября по 2 декабря 1606 года, держали Москву в осаде. Со времени первых успехов Болотникова под Кромами в августе и до поражения его под Москвой 2 декабря прошло около четырех месяцев. За это время движение против Шуйского успело распространиться далеко от своего главного очага, северской украйны, принимая в различных местах различный характер. Прямому влиянию восставших заоцких городов подпали Малый Ярославец, Боровск, Мо­жайск, Руза, Волок Дамский, Погорелое Городище, Ржева, Зубцов и Ста­рица. Тяглое и служилое население этих мест было просто увлечено име­нем Димитрия, с которым являлись туда отряды из мятежных войск. В быту названных городов, полувоенных, полуторговых, малых и сла­бых, не было острых проявлений общественной розни и экономического кризиса, которыми страдали другие места московского центра и юга. Поэтому здесь заметна некоторая неопределенность настроения и поли­тическое безразличие. Под давлением мятежников скоро и легко отпада­ют от Шуйского на сторону царя Димитрия, воцарению которого в свое время громко радовались, то также легко и скоро бьют Шуйскому челом, когда услышат увещание деятельного защитника порядка архиепископа тверского Феокиста или когда почуют приближение ратных людей мос­ковского воеводы И.Ф. Колычева103. В связи с мятежом в северских го­родах стоял мятеж и в мордовских местах, на восток от нижней Оки; од­нако здесь его разжигали не одни "воровские листы" с Десны и Сейма, но и местные недоразумения и злобы. От царя Василия отложилися и с "уездами были в измене" города Арзамас и Алатырь; целовал крест Ди­митрию и Свияжск. В самых городах действовали русские гарнизоны, в уездах - инородческая масса. Мятежники, образовав войско и завязав сношения в Путивлем, обратились к Нижнему-Новгороду и осадили его. По согласному свидетельству источников, под Нижним были и русские люди, "боярские холопи и крестьяне", и инородцы "бортники и мордва". Главным вожаком "за воеводы место" был у них Иван Борисов Доможй- ров, известный нам по нижегородской десятне 1607 года как один из не­многих отборных нижегородских детей боярских "дворовых" и "четвер- тичков". А "с ним были выбраны два мордвина Варгадин да Москов", которых летопись называет "старейшинами" этого воинского собрания. Покушение их на Нижний не удалось: "как они уведали, что царя Васи­лия московские люди идут на Арзамасские и на Алатырские места, и из-под Нижнего воры разбежалися". Рать московская под командою

Григория Григорьевича Пушкина "привела к царю Василию" восстав­шие Арзамас и Алатырь с их уездами; Свияжск сам добил челом царю Василию, и таким образом мятеж пока был подавлен. Если русский эле­мент в числе восставших образовался здесь, как и везде, из людей, недо­вольных общими условиями политического и общественного порядка, то мордва имела свою особую причину недовольства. Изучая первый пе­риод деятельности русской власти в понизовых городах, мы отметили в числе прочих последствий московского завоевания значительную экс­проприацию инородческих земель и быстрый переход их в руки русских поселенцев и служилых татар. Потеря прав на землю, раздражая корен­ное население края, возбуждала его против русской власти и сделала восприимчивым к внушениям против Шуйского. Наиболее сильное и энергичное из инородческих племен среднего Поволжья, мордва сдела­лась первой выразительницей недовольства в своем крае104.

Еще ранее северского возмущения и похода Болотникова к Москве на юго-восточной окраине государства началось любопытнейшее движе­ние, опять-таки особого склада. Оно было вызвано появлением само­званца, пришедшего на волжские низовья с Терека; приняв имя не Дими­трия, а Петра, он связал свою историю не с углицким делом, а с неверо­ятной басней о сокрытии царского сына Петра Федоровича от козней Бориса Годунова. По его собственному признанию, мысль о создании са­мозванца созрела в небольшом отряде казаков из числа тех, которые в 1605-1606 году зимовали с царским войском и голодали на далеком Тере­ке: "учали думать казаков с триста, а у тех трехсот человек голова ата­ман Федор Бодырин". Это был обычный подбор случайных товарищей, "гулящих людей", которых в Астрахани вербовали на государеву службу и, обеспечивая их денежным жалованием, "кормом" и "запасом", посыла­ли в далекие посылки. Среди них, рядом со старыми "волжскими" и "яиц- кими" казаками, были и только что вышедшие из государства люди, вро­де "казака, князь Васильевского человека Черкасского, Булатка Семено­ва" и ему подобных беглых холопей. Не получая жалованья и корма, ве­роятно, задержанного в Астрахани небрежностью воевод, которые "ве­ликою оплошкою и нераденьем" не один раз "на Тереке государевым людям нужу великую учинили", казаки голодали и роптали. "Государь нас хотел пожаловати, - говорили они, - да лихи бояре: переводят жало­ванье бояря, да не дадут жалованья!" И казаки мечтали добыть себе кор­му грабежом турских людей на море или службою персидскому шаху. Неизвестно, чем бы разрешилось их затруднение, если бы вместо экспе­диций в чужеземные места казаки Бодырина не надумали "итить на Вол­гу громить судов торговых"; для того же, чтобы иметь предлог к такому походу, который они решили "опрочие всего войска тайно", они надума­ли назвать одного из своей братьи, "из молодых товарищев", именно Илейку Муромца, царевичем Петром, сыном царя Федора. Так возник новый самозванец, имя которого должно было прикрыть покушение не­большой шайки на простой разбой. За этим Петром Федоровичем XVII века очень скорб последовал ряд по одному и тому же шаблону за­думанных и провозглашенных казачьих самозванцев; поэтому подроб­ная повесть о происхождении первого из них, "вора Петрушки", имеет интерес и цену. Она вскрывает перед нами те условия, при которых воз­никали небывалые царевичи в Астрахани и в "польских юртах". Как из­вестно, их стало очень много уже в начале 1608 года, и это "еретичество великое" смутило даже самого Тушинского вора, который оставил нам обличительный перечень таких своих соперников, каковы были "царе­вич Август, князь Иван" и царевич Лаврентий в Астрахани, второй царевич Петр, царевич Федор, царевич Клементий, царевич Савелий, ца­ревич Симеон, царевич Василий, царевич Ерошка, царевич Гаврилка, царевич Мартынка в казачьих юртах по Поле.

Стало быть, "вор Петрушка" сам по себе представлял мелкую раз­бойничью затею. Необыкновенное торжество первого Самозванца, воца­рение в Москве того, кого объявляли вором и расстригою и кого только что предавали проклятию, должно было кружить головы, вызывать на подражание, популяризировать самую идею самозванства. Нечего удив­ляться тому, что заброшенная в дикую даль и голодная казачья дружина додумалась до решения испробовать самозванщину как средство достать добычу. Удивителен успех, какой сопровождал эту затею. Казакам Бо- дырина не удалось скрыть своего самозванца: "то дело великое объяви- лося", и к нему пристали все казаки, бывшие на юртах на Тереке. Они "пошли всем войском под Астрахань, а его Илейку с собою взяли". При­дя весной 1606 года на волжские низовья, они решили идти на Москву, тем более что и названный царь Димитрий, получив вести об их движе­нии на Волгу, почему-то велел им спешить к Москве. Пройдя Казань и Свияжск, узнали они, что Самозванец убит в столице боярами. Тогда ка­заки повернули назад, сплыли во Волге вниз до устья Камышенки, пере- волоклися с Камышенки на приток Дона р. Иловлю и перешли на Поле на Донец. Здесь они нашли уже в полном ходу восстание во имя Димит­рия и получили грамоту от князя Гр. Шаховского и всех путивльцев с приглашением идти "на спех" в Путивль. Через Царев-Борисов назван­ный царевич Петр пришел со своим четырехтысячным войском в Пу­тивль, а оттуда двинулся вслед за Болотниковым на Тулу. За это время его силы росли от присоединения к нему казачьих отрядов, так что в Ту­ле он и Болотников располагали уже значительным войском в тридцать слишком тысяч человек.

К перечисленным выше проявлениям народного движения против московского правительства надобно присоединить беспорядки местного характера и из них прежде всего бунт астраханского гарнизона, кото­рым руководил астраханский воевода князь Им. Дм. Хворостинин, двою­родный брат близкого к Самозванцу и сосланного Шуйским князя Ивана Андреевича. Едва ли здесь не действовала семейная вражда к Шуйскому Хворостининых, много терявших с низвержением благоволившего к ним Самозванца. С другой стороны, местным характером отличалось глухое брожение среди восточных инородцев в Перми и на Вятке, также на за­падных окраинах новгородских и псковских. Здесь не было заметно склонности к активной борьбе с Москвой, но явно было нежелание слу­жить царю Василию и склонность к имени царя Димитрия105.

Мы очертили теперь всю ту территорию, на которой царь Василий не получил желаемого признания. По странной игре исторических случай­ностей царь из великородных бояр, громко отрекавшийся от опричнин- ных традиций'последних трех царей московских, был признан' как раз теми местами государства, которые так недавно составляли ненавист­ную ему опричнину и новый "двор'*, и, наоборот, он был отвергнут и по­руган теми областями, которые были Грозным оставлены в старом "зем­ском" порядке управления. Действительность как-будто бы доказывала реакционному правительству, состоявшему из притязательных княжат, что угнетавшая их опричнина оказалась могучим средством водворения государственной дисциплины, державшей замосковные и поморские об­ласти в повиновении даже такому слабому и самоуправному правителю, каким был Шуйский. Московский север до поры до времени молча на­блюдал за развитием Смуты в южной половине государства и пока по­слушно посылал Москве людей и средства для борьбы с мятежом. Непо­средственно Смута его еще не коснулась, и настроение северных городов не сказывалось ни в чем.

Ш

Поход к Москве Болотникова, Пашкова и рязанских дру­жин. Раскол в стане мятежников и отпадение рязанцев на сторону Шуйского. Переход царя Василия в наступле­ние. Отпадение Пашкова от мятежников и бегство Бо­лотникова. Значение рассказанных событий

В первое время народного возбуждения против царя Василия с его боярским правительством все области московского юга готовы были со­единиться в одном порыве против общего врага, не входя в разбор своих взаимных отношений. Когда Болотников от Кром вступил в область за- оцких и украинных городов, к нему присоединились ратные люди Калуги и Алексина, присоединился и Истома Пашков со своими детьми боярски­ми. Немногим позднее на последних маршах к Москве сошлись с Болот­никовым рязанские войска Сумбулова и Ляпунова. Единая армия мятеж­ников 12 (22) октября подошла к Москве и стала готовиться к блокаде столицы. А в это время еще новая волна мятежных сил приливала с юга к московскому центру: шли из Путивля на Тулу казачьи отряды вора Петрушки. Современники, наблюдавшие развитие мятежа и поражен­ные небывалым и непонятным движением масс во имя "мертвого зло­дея", не были в состоянии сразу определить, кто и зачем поднялся на Москву. Одним именем "воров" окрестили они и казачью голытьбу, при­шедшую с Поля, и холопов, бежавших из господских дворов, и рязан­ских дворян, приехавших под Москву с больших вотчин и поместий. Не отдавая себе отчета в том, какие побуждения привели под столицу ту или другую группу восставших, москвичи говорили вообще, что они вос­стали "на разорение православного христианства".

Но прошел первый месяц московской осады, и взаимное отношение общественных элементов стало разъясняться. Грамоты Болотникова по­казали и врагам и союзникам его истинный характер стремлений этого вождя. Патриарх Гермоген в ноябре 1606 года извещал свою паству, что "воры" под Москвой желают не только смены царя, но и коренного об­щественного переворота, именно истребления руководящих политичес­кой и экономической жизнью государства общественных слоев. Столь радикальная программа "воров", бросая в панику тех, на кого она была направлена, нравилась московской черни. Шел слух, что разнузданная предшествующими событиями толпа могла бы передаться на сторону мятежников и погубить Москву, если бы в самом лагере восставших не произошло раскола. Возможность коренной общественной ломки испу­гала многих союзников северских дружин и повела к тому, что ополче­ние распалось ранее, чем достигло под Москвой какого-либо успеха106.

Нам известны его составные части: северские и "польские" отряды, гарнизонные и казачьи, под командой самого Болотникова; мелкопоме­стные дети боярские украинных городов под предводительством Истомы Пашкова; дворяне и дети боярские "больших статей" из Рязани с Сумбу- ловым и Ляпуновым во главе. Последние присоединились к главной мас­се мятежного войска, можно сказать, под самой Москвой, когда Болот­ников и Пашков переправились уже с юга за Оку. До стоянки под Моск­вой они мало имели времени для того, чтобы ознакомиться со своими но­выми товарищами по службе истинному царю Димитрию Ивановичу. За­то месяц совместного пребывания у стен столицы локазал дворянам-зем­левладельцам и рабовладельцам, что они находятся в политическом сою­зе со своими социальными врагами. Землевладельческие и служебные интересы рязанских дворян сближали их с высшими разрядами москов­ского служилого и придворного класса. Их мечтой был думный чин и землевладельческий тархан. Они настолько понимали преимущества сто­личной службы с хорошо устроенной вотчины, что стремились сами стать на вершине действующего порядка и пользоваться его выгодами. Под Москву их привело желание не изменить этот порядок, а напротив, его охранить от покушения несимпатичных им олигархов. Но в подмос­ковном стане они убедились, что желательный для них государственный строй имеет гораздо более крайних и опасных врагов, чем олигархи, в лице их собственных союзников. "Воровские листы" Болотникова для самих дворян были разрушительною проповедью, так как говорили про­тив их владельческих интересов и служебных прерогатив. Солидарность с Болотниковым рязанских вождей становилась невозможной. Царь Ди­митрий не являлся и рязанцы, несмотря на долгие сношения с Путивлем, не знали о нем ничего верного. И вот, после месяца раздумья, "ноября в 15 день от них злых еретиков и грабителей и осквернителей из Коломен­ского приехали к государю царю и великому князю Василью Ивановичу всеа Русии с винами своими рязанцы Григорей Сумбулов да Прокопей Ляпунов, а с ними многие рязанцы дворяня и дети боярские". Так говорит официальное известие; летопись же выражается определеннее, утверж­дая, что рязанцы "градом всем от тех воров отъехаша и приехаша к Москве". За рязанскими дворянами ушли от Болотникова и московские стрельцы, которые были в Коломне во время взятия ее рязанцами и тог­да передались на имя Димитрия. "И после того (писал патриарх) многие всякие люди от них воров и еретиков из Коломенского и из иных мест прибегают". Началось, словом, разложение восставших масс на те об­щественные элементы, из которых они сложились. Верхние слои, увле­каемые социальным консерватизмом, забывали политическую вражду и обращались на помощь московскому правительству. Казачьи и север- ские дружины оставались в прежней позиции, а служилая мелкота Исто­мы Пашкова колебалась до последней минуты, не зная, куда пристать: к революционным ли отрядам Болотникова, к которым они приближа­лись по степени экономической необеспеченности, или же к охранитель­ной среде дворян и детей боярских, к которой они обыкновенно причис­лялись по форме землевладения и порядку службы. Истома Пашков лишь тогда определил свое положение, когда наступила решительная минута борьбы и когда сам царь Василий 2 декабря напал из Москвы на мятежников107.

Долго собиралось с силами московское правительство, раньше чем отважилось на открытый бой с воровским станом. Когда мятежники по­дошли к столице, она была лишена гарнизона. Войска князей Воротын­ского и Трубецкого, бесславно отступившие от Ельца и Кром, были рас­пущены или сами разошлись со службы; "ратные люди, отъехав к Моск­ве, разъехалися по своим домом", говорит о них летопись, "царь же Васи­лий на Москве бысть не с великими людьми". Нельзя поэтому удивлять­ся, что москвичи испытали панику при виде "воров". В самый день появ­ления неприятеля под стенами Москвы, 12 октября, "некто святый муж", не пожелавший огласить свое имя, видел чудесное виденье: ему свыше было открыто, что москвичам грозит гибель за их "лукавые нравы", за то, что "несть истины во мире же и в патриарсе, ни во всем священном чину, ни во всем народе". Неведомому мужу велено было проповедовать москвичам покаяние; он обратился к благовещенскому протопопу Те­рентию, большому любителю витийства, и протопоп тотчас же облек видение в нарядную литературную форму. В таком виде оно было чита­но в кремлевских церквах; служились просительные молебны и был ус­тановлен покаянный пост почти на целую неделю, с 14 по 19 октября. Этот случай показывает нам меру нравственного потрясения, перенесен­ного Москвой в виду непонятного и страшного врага, с которым нечем было бороться. Одно покаяние, как думали благочестивые люди, спасло город от божьего гнева. Простодушный автор рассказа о событиях 1606-1607 года именно вышнему милосердию был склонен приписать сверхъестественное ослепление мятежников: увидев всего 200 холмогор­ских стрельцов, идущих Ярославскою дорогою в Москву, "воры" оробе­ли: "показася им сила велика и страшна зело, яко тысящь за пять и бо­ле". Страх "воров" возрос еще больше, когда находившийся у них "Мос­ковского государства служилый пан, именем Севастьян", объяснил им что двинские стрельцы - "великие ратницы и зело смелы к ратному де­лу", что он видел их "послугу", когда ходил с ними воевать Каяну, и что "аще только их пришло пять тысящ, то могут воевати за пятдесяг тысящ и боле". Так господь чудесно показал ворам "свою страшную невиди­мую силу", идущую на помощь Москве. Она-то и привела в разум Исто­му Пашкова: испугавшись рассказов пана Севастьяна, он бил челом царю Василью и привел к нему своих казаков. Любопытно, что в том рассказе действует историческое лицо, пан Севастиан Кобельский, на самом деле участвовавший в нападении на Каяну в 1591 году. Потрясенные события­ми умы, стало быть, не измышляли чудес, но они искали объяснения все­му происшедшему в сверхестественном вмешательстве просто потому, что не дерзали объяснить явления из действительной обстановки. Вера современников в исключительно чудесное избавление Москвы от опас­ности и гибели дает нам понять всю силу пережитой москвичами пани­ки108. Настроение города и правительства стало подыматься лишь тогда, когда обнаружилось, что у мятежников не хватает сил для полной блока­ды Москвы, и когда стали подходить в Москву по свободным дорогам вспомогательные отряды. Пришли двинские стрельцы; смоленский вое­вода Мих. Бор. Шеин прислал с воеводой Г.М. Полтевым смоленских де­тей боярских и стрельцов; от Волока и Можайска подходили с окольни­чим Иваном Федоровичем Колычевым отряды из Вязьмы, Дорогобужа, Серпейска и из принесших повинную городов "Ржевской украйны". В то же время отъехали от воров и рязанцы. В конце ноября москвичи уже нанесли первое крупное поражение "ворам" у Тонной слободы и стали готовиться к решительному удару. Царь собрал на 2 декабря всех, кто мог взяться за оружие: "стольников, и страпчих, и дворян, и жильцов, и дьяков, и подьячих и всяких служилых людей". Служили торжественный молебен у раки царевича Димитрия, всех ратных людей кропили святой водой и благославляли крестом в Калужских воротах, которыми выходи­ли в поле войска Шуйского. Во время боя, происшедшего 2 декабря под Коломенским, обнаружилось настроение Истомы Пашкова. С четырьмя или пятью сотнями своих воинов он перешел на сторону царя Василия и бил ему челом "за вину свою". Его измена решила дело: Болотников был отброшен от Москвы. Заметим, что хотя Пашков и добровольно оставил воров, хотя он затем был пожалован царем и верно ему служил, однако ему не прошло даром слишком продолжительное колебание меж­ду двумя лагерями: официальные грамоты Шуйского, говоря о победе над ворами, поставили "Истомку" в число военнопленных воровских ата­манов.

Итак, общественный подбор совершился быстро и решительно. Вой­сковые массы мятежников, с разных сторон подходя к Москве под знаме­нами царя Димитрия, представляли собой различные корпуса москов­ских войск, которые имели в своих частях обычную организацию или дворянского "города", или стрелецкой "сотни", или казачьего "прибо­ра". Эти корпуса привычным порядком слились в одну армию, чтобы действовать против общего врага. Но под давлением социальной розни и вражды эта армия распалась на сословные слои, из которых была сложе­на, и каждый из таких слоев более или менее сознательно и ясно опреде­лили свое дальнейшее поведение по соображениям сословного интереса или личной выгоды. Высшие слои решительно примкнули к правитель­ству, несмотря на его боярскую, им несимпатичную окраску. Их прими­рение с царем Василием было так полно, что их вождю, заводчику дво­рянского мятежа, Прокопию Ляпунову, в Москве было даже сказано думное дворянство, и он вместе с Григорием Федоровичем Сумбуловым стал государевым воеводою на Рязани. Средние слои воинской массы, мелкопоместные дети боярские, с меньшей решимостью отстали от "во­ров' , так как им были понятнее мотивы, двигавшие оппозиционной каза­чьей и холопьей массой Болотникова. Сам же Болотников, несмотря на поражение под Коломенским, не добил царю челом и не принес ему сво­ей вины. Он упорно продолжал войну против Москвы и всего московско­го строя. Московское государство, таким образом, вступило в тяжелый период открытого междоусобия, в котором друг на друга встали уже не претенденты на трон, а различные части единого общества, поставлен­ные одна против другой всем предшествующим ходом государственной жизни. Если вспомним особенности московского общественного быта перед Смутою, то скажем, чтоб междоусобии 1606-1607 гг. впервые по­лучила открытый характер давнишняя вражда за землю и личную свобо­ду между классом служилых землевладельцев, которому правительство систематически передавало землю и крепило трудовое население, и, с другой стороны, работными людьми, которые не умели отстаивать дру­гими средствами, кроме побега и насилия, своей закабаленной личности и "обояренной" пашни. Эта вражда была вызвана наружу и осложнена политическими затруднениями, постигшими государство, и поэтому она не проявилась в чистой форме, а приняла вид сложной борьбы реакцион­ного правительства, представлявшего собой и действующий порядок во­обще, с приверженцами царя Димитрия, требовавшими не только восста­новления прав сверженного царя, но и коренных общественных пере­мен. Мотивы политические перемешивались пока с социальными, при­крывая их не только от позднейшего наблюдения, но даже и от разуме­ния современников, мучительно переживавших не вполне понятные об­щественные потрясения109.

IV

Война царя Василия с "ворами". Действия под Калугою. Поход к Туле. Окончание войны с "ворами". Отражение рассказанных событий в московском законодательстве

Нет нужды вдаваться в подробности военных операций 1607 года для того, чтобы выяснить характер дальнейших событий, происшедших вслед за поражением Болотникова под Москвой, После того как Пашков вероломно покинул своего союзника и, "узнав свое согрешение, со всеми дворяны и с детьми боярскими отъехал ко царю Василию", под знамена­ми Димитрия осталась однородная, вполне определенная среда, которую на тогдашнем языке прозвали "ворами", т.е. злоумышленниками. Это были "боярские люди и казаки". Под первыми летопись разумеет всех тех, которые сбежали из частных господских хозяйств "ново", т.е. не­давно, и еще не успели стать казаками, а под вторыми - тех воинских лю­дей, которые пользовались независимой от правительства боевой орга­низацией и, составляя правильные военные отряды, действовали под предводительством излюбленных вождей. После несчастного для "во­ров" боя 2 декабря их постигло страшное избиение. Многие из них с ата­маном Митькою Беззубцевым отдались в плен. Сам Болотников с глав­ными силами ушел по той дороге, по которой пришел под Москву, и засел в Калуге, "а с ним село в Калуге всяких людей огненного бою боль­ше десяти тысяч". Отдельные отряды ушли от Москвы по другим дорогам и заняли много городов по украйнам, между прочим, захватили и Тулу.

Москва освободилась и торжествовала. Но положение все-таки было очень серьезно. Несколько областей государства было во власти "во­ров", они занимали города заоцкие, украинные, часть рязанских, часть понизовых. Астрахань была в бунте. На северской украйне сбирались казаки с царевичем Петром. Вся южная половина государства, кроме смоленских и отчасти рязанских мест, отказывалась повиноваться Моск­ве. Предстояла междоусобная война, для которой Шуйский принялся ис­кать средств и людей в северных городах и волостях Замосковья и Помо­рья. Было ясно, что главным местом военных операций должна быть Ка­луга, где укрепились главные силы "воров". Туда Шуйский, "по зимнему по первому пути" и направил свою рать под начальством больших бояр, князя Ф.И. Мстиславского, Ив. Ив. Шуйского и иных. Другие отряды бы­ли посланы на мордву под Арзамас, на Рязань и Украйну под Михайлов и Венев, а также в обход Калуги под Козельск для того, чтобы отнять у Бо­лотникова сообщение с Северою и с югом. Особому войску с Ф.И. Шере­метевым во главе было поручено усмирять далекую Астрахань. Энергия Шуйского, однако, не скоро привела к торжеству. Осада Калуги затяну­лась; Болотников умел воодушевить свою рать, и она держалась с редким мужеством, несмотря на то, что "в осаде в Калуге был голод великой, ели лошадей". Задержанные всю зиму под Калугой, воеводы Шуйского не успели очистить от "воров" других южных городов и тем дали возмож­ность подойти на театр военных действий новому казачьему войску. В Тулу весною 1607 года пришел известный нам самозванный царевич Петр Федорович и с ним путивльский воевода, всей крови заводчик, князь Гр. П. Шаховской. Первый из них привел казаков с Терека, Волги, Дона и Донца, второй - северские отряды и казаков с Сейма и Днепра. Числен­ность их войска превышала тридцать тысяч человек. Из Тулы они посла­ли сильный отряд князя А. Телятевского под Калугу на выручку Болот­никова. Телятевский разбил "в селе на Пчельне" воевод Шуйского и за­ставил Мстиславского снять осаду Калуги. Московские войска отошли к Серпухову, а Болотников перешел в Тулу.;Первый акт борьбы' таким об­разом затянулся на полгода и окончился далеко не в пользу Шуйского. Зимние кампании в то время чрезвычайно истощали войска, не имевшие правильного хозяйства; по этой причине, всего вероятнее, московские воеводы не могли достигнуть никакого успеха над "ворами"110.

Зато,к летней кампании 1607 года Шуйский успел хорошо подгото­виться. В помощь служилым людям, московским и городовым, была со­брана значительная "посоха" (с сохи по шести человек) в северных уез­дах и волостях и были вызваны отряды инородцев "с Казанского царст­ва". Царь 21 мая сам выступил из Москвы к Туле и вел войска двумя до­рогами: на Серпухов и на Каширу. Около Серпухова сошелся Шуйский с отступившим от Калуги корпусом Ф.И. Мстиславского и И.И. Шуйского, и здесь на время была устроена главная квартира московской армии. Восточнее в Кашире расположились войска князя Андрея Васильевича Голицына и к ним подошли рязанские отряды князя Б.М. Лыкова, в том числе и отряд Пр. Ляпунова. На это-то левое крыло московских войск направились из Тулы "воры" в числе 30 тысяч под начальством князя А. Телятевского. На речке Восме, в нескольких верстах от Каширы, про­изошел 5 июня решительный бой. Телятевский был разбит, бежал в Ту­лу, а за ним к Туле явились и воеводы царя Василия. После второй счаст­ливой для Шуйского битвы под самой Тулой, Тула была окружена цар­скими войсками, и все "воры'* с Шаховским, Болотниковым и царевичем Петром попали в осаду. Достигнув такого быстрого и важного успеха, Шуйский спешил им воспользоваться. Его отряды приводили в повинове­ние ему отдельные города и производили жестокие экзекуции в восстав­ших местностях: "И по повелению царя Василия татаром и черемисе ве­лено Украинных и Северских городов и уездов всяких людей воевать и в полон имать и живот их грабить за их измену и за воровоство, что они воровали, против Московского государства стояли и царя Василия людей побивали". Целая треть государственной территории отдана была на окончательное разорение и узаконенный грабеж. Для того, чтобы со­хранить свое добро от государевых людей, надобно было выпрашивать у царя особую охранную грамоту. В такой грамоте от царя объявлялось "дворянам и детем боярским, и татарам, и стрельцам, и казакам и всяким ратным людям", что царь пожаловал такого-то верного ему помещика: "поместья его воевать, и людей и крестьян бити и грабити, и животины имати, и хлеба травити и толочити, и никакого насильства чинити, и кор­мов сильно имати не велели; а велели есмя кормы покупати по цене". Надо заметить, что это было не единственное проявление московской жестокости к ненавистным для боярского правительства "ворам". Воево­ды царя Василия и он сам, не задумываясь, осуждали на казнь сразу тыся­чи военнопленных. Еще тогда, когда, отбив Болотникова от Москвы, нахватали у него столько пленных, что для них не достало ни тюрем, ни других помещений, царь Василий распорядился "посадить в воду", т.е. утопить, всех тех "воров", кои пойманы на бою". Их топили не в одной Москве: также "в Новгороде в Волхов потопили, бьючи палицами", це­лые сотни сосланных туда пленных. После упорного боя на Восмеа при­нудив сдаться около 1700 казаков, засевших на поле битвы в бояраке, бо­яре и воеводы "тех назавтрее всех казнили"; оставлено было в живых по одному известию семь, по другому только три человека. Нельзя поэтому удивляться стойкости и отчаянному мужеству "воров": не ожидая себе пощады, "те злодеи воры упрямилися, что им помереть, а не сдаться". Они в случае поражения садились на пороховые бочки и зажигали их под собою; сидя в осаде, выдерживали великую нужду; получая обеща­ние пощады, не верили ему и "билися на смерть, стреляя из ружья до тех мест, что у них зелья не стало"11 Мудрено ли, что Тула, обладая вообще прекрасными средствами для обороны, так долго держалась против цар­ских войск? В ней сидело с опытными вождями около 20 ООО человек, во­одушевленных смертною враждою, и царь Василий, начав осаду Тулы в июне, только к октябрю овладел этою крепостью. И то успех его в этом деле приписывали "хитрости" очень молодого муромского сына бояр­ского Ивана Сумина Кровкова. Кровков догадался устроить плотину на р. Упе так, чтобы затопить всю Тулу, и об этом "в государеве разряде дьяком подал челобитную", уверяя, что "реку Упу запрудит, и вода не бу­дет в остроге и в городе, и дворы потопит, и людем будет нужда великая, и сидети им во осаде не уметь". Замысел удался: "вода стала большая, и в острог и в город вошла и многая места во дворех потопила, и людем от воды учла быти нужа большая, а хлеб и соль у них в осаде был дорог, да и не стало (хлеба)". Из Тулы начали переметываться в лагерь Шуйского целыми сотнями. Дня за два или за три до Покрова завязались перегово­ры о сдаче крепости; 10 октября она сдалась окончательно, а через де­сять дней, 20 октября, в Москву торжественно, при множестве зрителей, привезли царских пленников, царевича Петра Федоровича и воеводу Ивана Болотникова. "Тульские сидельцы" выдали Шуйскому как этих лиц, так и Гр. Шаховского с А. Телятевским, сами же были приведены ко кресту "за царя Василия"112.

С падением Тулы и пленом вождей и руководителей мятежа исчезла для побежденных "воров" всякая надежда осуществить желаемый ими переворот. Война ими была проиграна, главное войско пленено, осталь­ные отряды были разбросаны и действовали безо всякой взаимной связи. Шуйскому предстояло определить судьбу захваченной в Туле "воров­ской" армии и затем принять меры к усмирению непокорных городов. В то время существовало мнение, что Шуйский был милостив к "тульским сидельцам": показал им "беззлобивое пастырство своего благочестия", даровал им жизнь и отпустил "во-свояси", надеясь их "смирением управи- ти и в разум истинный привести". Однако лишь невозможность кормить всю массу "воров" на счет правительства - в качестве ли пленных узни­ков или в качестве только что присягнувших на верную службу ратных людей - заставила Шуйского освободить из осады и распустить толпы "во-свояси". Наиболее опасных и, с московской точки зрения, вредных "воров" Шуйский не задумался казнить смертью, несмотря на свое "без­злобивое пастырство". Самозванец Петр был повешен; Болотников и многие атаманы исчезли без следа; других "воров" попроще неутомимо "сажали в воду". "Эта казнь, - писал И. Масса по поводу событий начала 1608 года, - столь ужасная, что ее нельзя представить себе, совершалась в Москве уже два года сряду и все еще не прекращалась". Разумеется, не всех взятых на боях пленных Шуйский мог осудить на казнь. Тех из них, у которых отыскивались прежние господа, отдавали "старым их боярам" в холопство "по крепостям". Сверх того, вообще дозволено было "язы­ков", т.е. военнопленных, взятых "на деле", брать из тюрем на поруки. Этим широко воспользовались "дворяне и дети боярские разных многих городов": "имали они из тюрем себе на поруки изменничьих людей на Москве, и в Серпухове, и под Тулою и в иных городех, и наделяли (одеж­дою и пищею); а взяв из тюрьмы на поруку, да имали на них на свое имя служилыя кабалы". Таким образом, восставшие на крепостной порядок "воры" снова становились его жертвами и попадали в рабство, от которо­го только что освободились, сбежав "в воровство". Лучшая сравнительно доля ожидала тех "воров", которые сами добили челом царю Василию и выдали ему своих военачальников. Этих "тульских сидельцев привели ко крестному целованью за царя Василья" и затем оставили на свободе, потому что "они сами принесли вину свою". Те из них, которые раньше служили правительству в северских, польских и украинных городах, и те, которые "жили на Поле" в вольных казаках, должны были, конечно, идти по своим городам и местам, "на старые печища" и на "польские юр­ты". С ними могли уходить и те владельческие люди, крестьяне и холо­пы, за которых никто "не имался в холопстве". Не возвращались в част­ную зависимость и холопи, вышедшие в казачьи войска по отпускным из холопства; в виду того что они добровольно сдались победителю, бояре приговорили "тех старым их боярам не отдавати". Вся эта масса голодно­го и бездомного люда потянулась от Оки и Упы на южную украйну и, ра­зумеется, там образовала собою самый удобный контингент для новых восстаний. Одно современное Смуте сказание очень изобразительно го­ворит об этих людях, что они, прибежав от Тулы "восвояси", снова соста­вили рать и снова воздвигли брань больше первой и вместо тишины дох­нули бурю, воздымавшуюся до облак и грозившую многомятежными дождями, не водными, а кровавыми.

Причины этой кровавой бури понятны. Южные города и уезды, разо­ренные Смутою и утратившие порядок, не могли устроить и обеспечить возвращавшийся с войны народ. А царь Василий не спешил занять свои­ми войсками Северу и подчинить силою не покорившиеся ему вместе с Тулою южные города. Отметив, что "Северские городы в те поры были в измене, в воровстве", современник с очевидным сожалением говорит, что "царь Василий Иванович под те городы, под Путивль и под Бренеск и под Стародуб, не послал, пожалев ратных людей, чтоб ратные люди поопочинули и в домех своих побыли". В преждевременном прекраще­нии военных действий действительно заключалась большая ошибка пра­вительства Шуйского. Объясняется она не только утомлением войска и малою способностью его к зимним кампаниям, но и ложными представ­лениями Шуйского о положении дел в Северском крае. Царь Василий, очевидно, считал Северу достаточно усмиренною и разоренною его экзе­куциями. Происходившему там новому скоплению ратных людей вокруг второго самозванца он не придавал надлежащего значения, "воровство" отдельных городов не признавал важным. Особенно ясно сказался та­кой ошибочный оптимизм в сношениях правительства Шуйского с швед­ским королем, Карлом IX. Последний не один раз, начиная с лета 1606 года, предлагал Шуйскому помощь против врагов, разумеется, пре­следуя при этом свои собственные цели. На любезные предложения шве­дов карельскому воеводе Масальскому велено было весною 1607 года отвечать: "что пишете о помощи, и я даю вам знать, что великому госу­дарю нашему помощи никакой ни от кого не надобно, против всех своих недругов стоять может без вас и просить помощи ни у кого не станет, кроме бога". Позднее заперев Болотникова в Туле, Шуйский с его бояра­ми сочли возможным даже совсем отрицать перед шведами происходив­шее междоусобие, говоря, что воров "расстригиных советников" уже по­били "и в наших великих государствах смуты нет никакой", а потому и нет нужды ни в какой помощи; "а хотя который пограничный государь и помыслит какую не дружбу начать, то это нам не страшно, помощи мы просим от единого всемогущего бога". Такою самоуверенной речью и распущением войск на зимние квартиры в виду второго самозванца Шуй­ский показывал, что считал борьбу с "ворами" оконченною. События скоро показали ему, как жестоко он ошибся113.1