Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв

Зато в борьбе с Петрушкою и Болотниковым царь Василий пришел к безошибочному определению характера того движения, с которым он имел дело. В первое время своего правления он страшился не массовых восстаний общественного характера, а только повторения самозванчес- кой интриги. Он старался уничтожить всякую возможность воскрешения Димитрия и даже, сверх обычных политических средств борьбы, охотно прибегал к исключительным мерам религиозно-нравственного порядка. Всячески увещая народ прийти в "истинный разум", он показал народу мощи истинного царевича, устроил затем всемирный покаянный пост после известного уже нам откровения протопопа Терентия о страшном видении "святаго мужа"; наконец, придумал торжественную церемонию разрешения и прощения народных клятв и клятвопреступлений. Послед­няя церемония происходила в феврале 1607 года, в то время, когда под Калугою приверженцы Димитрия оказали неожиданно стойкое сопро­тивление войскам Шуйского. В Москву "для его государева и земского великого дела" царь Василий вызвал из Старицы бывшего патриарха Иова. Ветхий старик, ослепший и одряхлевший, за несколько дней до своей кончины был привезен в столицу затем, чтобы выслушать от моск­вичей слова раскаяния в том бесчестье, какое они нанесли патриарху в дни его свержения с престола, и, с своей стороны, подать бывшей пастве пастырское благословение и прощение. Торжество было хорошо задума­но и могло произвести большое впечатление на зрителей. В Успенском соборе в присутствии двора и городской толпы патриархи Иов и Гермо- ген слушали длинное челобитье от имени всех московских людей: в нем сначала были исчислены все тяжкие, но непрочные клятвы прежним ца­рям, Годуновым и Самозванцу, и все нарушения этих клятв, совершен­ные Москвою, а затем шли просьбы о прощении и обеты благоразумия и верности в будущем. В ответ на челобитье патриархи велели читать зара­нее составленную "прощальную и разрешительную грамоту" и в ней про­щали и разрешали московский народ "в тех во всех прежних и нынешних клятвах и в преступлении крестного целования". В конце церемонии пат­риарх Иов в живой беседе с народом убеждал его вперед быть верным данной раз клятве, иначе говоря, держаться царствующего царя Васи­лия. Любопытно, что в "статейном списке", заключающем описание це­ремонии, современное ей восстание Болотникова характеризуется как движение за Димитрия: его социальные мотивы оставлены в тени. Меж­ду тем, в то самое время поход на Оку "вора Петрушки" и упорная борь­ба с Москвою калужских и тульских "сидельцев" в отсутствии всякого Димитрия окончательно убеждали Шуйского, что дело не в Димитрии, что династический мотив движения сменился социальным и что поэтому не следует тратить своих сил на одну пока бесплодную борьбу с призра­ком ложного Димитрия, а следует бороться с революционными элемен­тами общества и действовать на условия общественной жизни, порождав­шие и поддерживавшие Смуту. Первые признаки перелома в настрое­нии Шуйского, можно сказать, современны с только что описанною це­ремонией разрешения клятв. Мысль об этом разрешении возникла в кон­це января или в первые дни февраля 1607 года: весь февраль ушел на подготовку и выполнение задуманной церемонии, а уже с марта того же 1607 года начинаются указы Шуйского о крестьянах и холопах, целью которых было упорядочение отношений зависимых людей к их "госуда­рям" и московскому правительству.

Первым указом 7 марта запрещалось, вопреки закону 1597 года, "в неволю давати" тех "добровольных холопей", которые сами не захо­тят выдать на себя служилую кабалу. Справедливо замечают об этом законе, что он "вовсе не означает того, что законодательство начало снисходительнее смотреть на договор личного найма: напротив, он уси­ливает строгость этого взгляда". Тенденция указа совершенно ясна: он был направлен против обычая держать "вольных холопов" без явки их правительству и без формального укрепления. Мы знаем, что и раньше, при Борисе, шла борьба с этим обычаем, скрывавшим в частных дворах от глаз правительства великое множество гулящего люда. С 1597 года каждого, кто прослужил в чужом дворе не менее полугода, закон обра­щал в кабального холопа, даже и в том случае, если он "кабалы на себя дати не похочет". Его господину из Холопьего приказа обязаны выдать на такого слугу служилую кабалу, если "сыщут, что то добровольный хо­лоп у того человека служил с полгода". В марте 1607 года царь Василий отменил этот сыск. На основании правила, преподанного рабовладель­цам, "не держи холопа без кабалы ни одного дни; а держал безкабально и кормил, и то у себя сам потерял", царь Василий приказал спрашивать у добровольных холопов, на которых "учнут государи их бита челом о ка­балах", лишь о том, желают ли они сами дать на себя кабалу. Если холо­пы заявят, что кабал дать на себя не желают, то по царскому указу одно­го этого было достаточно, чтобы отказать в иске их господам. Возлагая на риск рабовладельцев все последствия, вытекавшие из неоформлен­ной сделки с их добровольными слугами, царь Василий надеялся вернее достигнуть цели: прекратить неудобный для правительства обычай. Од­нако дальнейшая правительственная практика показала ему неудобство и вновь установленного порядка, и царь стал сомневаться в его пользе. Выяснилось, что вместо требуемых правительством служилых кабал "люди всяких чинов" стали "приносить к записке" в Холопий приказ осо­бые "записи на вольных людей, что тем вольным всяким людям у тех

15 С.Ф. Платонов людей служити по тем записям до своего живота". Жилые или житейские записи, которыми скреплялся договор личного найма, должны были быть срочными, писались "на урочныя лета" и не влекли за собою холоп­ства нанятого работника. Появление записей бессрочных, "до живота" было необычно в практике Холопьего приказа и указывало на то, что взамен воспрещенного обычая держать слуг без кабал стали вводить обычай нанимать людей без срока. Нетрудно было догадаться, что по­добный бессрочный наем был в сущности уловкою, закрывавшею от глаз правительства "добровольное холопство". Указом 9 марта 1608 года царь Василий запретил принимать такие записи и "в холопьи записные книги записывать не велел". Но, очевидно, борьба с крепким обычаем владельческой практики стала казаться царю непосильною, и он понял, что для добровольного холопства было слишком много благоприятных условий в хозяйствах, бедных рабочими силами и потому не имевших возможности формально кабалить каждого перехожего рабочего. И вот, вопреки принятой им 7 марта 1607 года мере, царь лично указал 21 мая 1609 года "отдавать старым государям" тех бескабальных холопов, кото­рые жили у владельцев не менее пяти лет, хотя бы такие холопы и отка­зались выдать на себя кабалы добровольно. Распоряжение это царь сде­лал временно и условно - "до своего государева указу, а о том рекся госу­дарь говорить с бояры". Можно думать, что царь Василий сдержал это свое обещание и внес свои сомнения по вопросу о сроке бескабальной службы в боярскую думу: в том же году, 12 сентября, состоялся боярский приговор, который отменил указ 7 марта 1607 года и восстановил дейст­вие закона 1597 года о шестимесячном сроке добровольной службы114.

Всего на два дня позднее первого распоряжения о холопах, именно 9 марта 1607 года, царь Василий в торжественном заседании освященного собора с боярской думой рассмотрел вопрос о владельческих крестья­нах и холопах. Собрание слушало доклад, внесенный из Поместной избы, и по поводу доклада составило о деле свой приговор - "соборное уложе­ние". К сожалению, текст этого важного уложения сохранился в испор­ченном виде. Вероятно, это произошло потому, что подлинный приговор собора, записанный, по обычаю, в книгу того приказа, от которого шел доклад (в данном случае Поместного), сгорел вместе со всею книгою в знаменитый "московский пожар 34 года" и после пожара в 1626 году не мог быть официально восстановлен. Уцелела только изданная Татище­вым в его Судебнике частная копия, или даже простой пересказ "уложе­ния". Недостатки уцелевшей редакции, полученной Татищевым от ка­занского губернатора князя С. Дм. Голицына, заставили многих усом­ниться даже в том, что существовал и самый закон 9 марта 1607 года. Можно однако думать, что голицынский текст передает, - может быть, и с большими погрешностями, - действительно состоявшееся узаконение. В этом нас убеждает полное соответствие уложения 1607 года обстоя­тельствам той минуты, к которой оно приурочено.

Подобно тому, как царь Василий 7 марта в своем указе высказал пра­вило: "не держи холопа без кабалы ни одного дня", так "соборное уложе­ние" 9 марта относительно крестьян высказывает правило: "не принимай чужого". Оно устанавливает твердо начало крестьянской крепости: кре­стьянин крепок тому, за кем он записан в писцовой книге; крестьянский "выход" впредь вовсе запрещается, и тот, кто принял чужого крестьяни­на, платит не только убытки прежнему владельцу вышедшего, но и вы­сокий штраф, именно десять рублей, "на царя-государя за то, что принял против уложения". Определив таким образом крестьянское прикрепле­ние, соборное уложение переходит к вопросу о беглых владельческих людях, крестьянах и холопях одинаково. Оно устанавливает 15-летний срок давности для исков о беглых и превращает крестьянские и холопьи побеги, по выражению В.О. Ключевского, "из гражданских правонару­шений, преследуемых по частному почину потерпевших, в вопрос госу­дарственного порядка". Уездная администрация обязана была сама разы­скивать и возвращать беглых владельческих людей: управители госуда­ревых дворцовых и черных, а также и церковных сел и волостей лично отвечали за прием беглых в их села и волости, а население волостное и посадское платило убытки "за пожилое" владельцам беглых людей115.

Сопоставление приведенных законов о холопах и крестьянах ведет неизбежно к тому заключению, что царь Василий понимал обществен­ное значение бунта во имя царя Димитрия и видел ясно его социальную подкладку! Восставая против добровольного холопства, запрещая крес­тьянский выход, назначая наказание за прием беглых владельческих лю­дей, царь Василий желал укрепить на месте и подвергнуть регистрации и надзору тот общественный слой, который производил смуту и искал пе­ремен. Изданием подобных законов правительство признавало, что госу­дарство находится в состоянии гражданской смуты, но в то же время, стремясь только к простой репрессии и к более прочному закрепоще­нию недовольных масс, это правительство обнаруживало слишком кон­сервативное настроение. Победив Болотникова и прогнав от Москвы его войско, Шуйский думал, что враг потерял свою силу. Сопротивление "во­ров" в Калуге и Туле не могло уничтожить такого убеждения, но лишь на время его поколебало. Взятие Тулы Шуйский праздновал как оконча­тельное торжество над врагом и не считал нужным делать побежден­ным каких бы то ни было уступок. Крепостной порядок не только оста­вался в прежней силе, но получал в законе еще большую определенность и непреложность.

Таким образомб смута, превратившись в социальное междоусобие, на первый раз привела к поражению восставших на старый порядок и к торжеству московского правительства, В лице последнего побеждала по­литическая реакция, руководимая княжатами, и общественный консерва­тизм, представляемый землевладельческими группами населения.

V

Четвертый момент Смуты - разделение государства между тушинскою и московскою властью. Появление второго самозванца и его свойства. Состав его войск. Первые шаги Вора и отступление от Белева. Возобновле­ние военных действий и зимовка в Орле. План кампании 1608 года и поход к Москве Вора и Лисовского. Вор под Москвою и битва 25 июня 1608 года. Неудачная попытка Вора установить полную блокаду Москвы. Влияние бит­вы 25 июня на состояние московского гарнизона. Москва и Рязань. Меры царя Василия; перемирие с Речью Поспо- литою и обращение к Швеции

К августу 1607 года, в то время, когда царь Василий осаждал Тулу, в Стародубе-Северском объявил себя царем Димитрием второй самозва­нец, тот самый, которому русские люди XVII века присвоили меткое прозвище Вора. Была очень большая разница между этим Вором и прежним Самозванцем, прозванным Расстригою. Расстрига, выпущен­ный на московский рубеж из королевского дворца и панских замков, имел вид серьезного и искреннего претендента на престол. Он умел во­одушевить своим делом воинские массы, умел подчинить их своим прика­заниям и обуздать дисциплиною, насколько это допускали общие условия места и времени; он был действительным руководителем поднятого им движения. Вор же вышел на свое дело из Пропойской тюрьмы и объявил себя царем на Стародубской площади под страхом побоев и пытю*. Не он руководил толпами своих сторонников и подданных, а напротив, они его влекли за собою в своем стихийном брожении, мотивом которого был не интерес претендента, а собственные интересы его отрядов. При Расстри­ге войско служило династическому делу, а Вор, наоборот, своими динас­тическими претензиями стал служить самым разнородным вожделениям окружавшей его рати. Свое название Вора он и снискал именно^потому, что все части его войска одинаково отличались, по московской оценке, "воровскими" свойствами. Наконец, как ни много был обязан Расстрига польской поддержке, все-таки его военный успех был достигнут не поль­ско-литовскими силами, а усердием к нему украинного населения москов­ского юга. Вор же во время своего похода к Москве и пребывания в Ту­шине зависел от польско-литовских вождей и их дружин. Поэтому мос­ковские люди часто отзывались о нем как об эмиссаре короля Сигиз- мунда, а войску его давали общее имя "литвы" или "поляков". Даже а официальных актах, например, в перемирном с Польшею договоре 1608 года, дело представлялось так, что того Вора "водят с собою" по Москов­скому государству "королевские люди князь Р. Ружинский да князь А. Вишневецкий с товарыщи, называючи его прежним именем, как уби­тый Расстрига назывался, царевичем Дмитрием Ивановичем"116.

Действительно, Вор получил помощь из-за литовско-польского рубе­жа очень скоро после того, как объявил себя царем. Если следовать хро­нологии, предлагаемой в "Истории ложного Димитрия", то можно ска­зать, что Вор пришел в Стародуб около 12 июня 1607 года ("в десятую пятницу после православной Пасхи"), через месяц после того принял имя Димитрия, а уже 2 сентября нового стиля у него были ратные люди, вы­шедшие из Речи Посполитой искать в Московии военного счастья и до­бычи. Политический кризис, переживаемый в те годы Речью Посполи- тою, как нельзя более способствовал такой военной эмиграции. Личная политика Сигизмунда III очень раздражала польское общество, а "златая вольность", уже вошедшая в нравы шляхты, указывала этому раздраже­нию легкий и законный выход в рокоше. К тому времени, когда Вор кликнул свой клич из Стародуба, Польша только что пережила домаш­нюю войну, очень известную под названием "рокоша Зебжидовского". Рокошане летом 1607 года понесли от Жолкевского полное поражение под Гузовым (в Малой Польше) и в значительном числе "блуждали рас­сеявшись около границ России", т.е. Московского государства. Боязнь королевской репрессии и тяжелые последствия боевой неудачи должны были побуждать их к переходу на московскую территорию, на которой они могли достать себе воинскую славу и материальное обеспечение. Но эта самая слава и добыча влекли к себе и не одних "рокошан". Если знаменитый Лисовский выбежал на Русь к Вору, потому что не мог оста­ваться на родине, так как был "выволанец (wywolaniec) и чести своей от­сужен", то, с другой стороны, не менее знаменитый Ян-Петр Сапега, род­ственник великого канцлера литовского Льва Сапеги, вовсе не был вы­нужден покинуть свою родину и шел на Москву открыто, "за позволени­ем Сигизмунда III", собирая войска. Он имел в виду не простой грабеж, а высокую по мнению его биографа, цель - отмстить вероломной Москве за плен и гибель в ней польских гостей Самозванца и добыть славы себе и своему отечеству подвигами рыцарства. Столь почтенное намерение, не оставленное Сапегою даже и тогда, когда уже было заключено фор­мальное перемирие между Москвою и Речью Посполитой (в июле 1608 года), не встречало препятствий ни в сознании общественном, ни в политике Сигизмунда. Король не только попустил Сапеге набрать не­сколько тысяч войска, но и следил за его походом, имея сведения, на­пример, о том, что когда Сапега был под Смоленском, то "эта крепость покорилась бы ему, если бы он захотел занять ее именем короля". За та­кими вождями, как Рожинский, Сапега и Лисовский, в Московское госу­дарство потянулся ряд более мелких искателей приключений до убогого наемника (chudego ioldaka), которого влекла туда надежда достать вой­ною кусок хлеба (powiodla nadzieia zysku). И в конце концов у Вора со­бралось большое число авантюристов из Речи Посполитой, потому что, по словам Мархоцкого, там было не мало готовых к походу отрядов как людей, которые ходили за короля на рокошан, так и самих рокошан. Благодаря этой "оказии" вербовка крупных "полков" совершалась очень быстро и легко. Сапега собрал, по счету Когновицкого, до семи с поло­виною тысяч конницы и пехоты. Рожинский, по счету Мархоцкого, - "близко четырех тысяч". Кроме этих крупных вождей, к Вору пришло много иных с меньшими отрядами; таковы были Будило, два Тышкеви­ча, Валавский, Велёгловский, Рудницкий, Хруслинский, Казимирский, Микулинский, Зборовский, Млоцкий, Виламовский и т.д. Таким обра­зом при Воре скопилось мало-помалу очень значительное польское войско117.

С правильными отрядами польской конницы, конечно, не могли срав­няться московские севрюки и казаки, сходившиеся к Вору после пораже­ний, понесенных от Шуйского. Однако и они, постепенно накопляясь при Воре, образовали большую рать, выработавшую себе определенное бое­вое устройство и избравшую себе особых вождей. Очень трудно изучить с полною точностью состав этой рати и указать, откуда именно сошлись к Вору различные русские отряды. Можно лишь косвенным путем придти к заключению, что у Вора были, во-первых, "Северских городов воровские люди", т.е. изменившие Шуйскому или его вовсе не признав­шие ратные и жилецкие люди северской украйны. Новый Летописец рас­сказывает, как "почитали" Вора жители Стародуба. Знаем мы, что когда Вор подходил к Брянску, "из Брянска все люди вышли Вору навстречу", принимая его как истинного государя. Жители Козельска, вместе с Севе- рою восставшие на Шуйского, упорно отбивались от московских войск, но "с великою радостью" встретили воевод, пришедших к ним от Вора. Во-вторых, вместе с городскими гарнизонами к Вору приставали раз­личные отряды войск Болотникова и Петрушки, избежавшие погрома в калужских и тульских местах. В самом начале деятельности Вора около него видим уже атамана Ивана Заруцкого, который, по некоторым изве­стиям, вышел в Стародуб прямо из тульской осады и скоро стал при Во­ре одним из главных начальников казачьих отрядов: в первой битве под Москвою он уже командует правым крылом армии Вора. Из Калуги явился к Вору и другой атаман - Митька Беззубцев (у Буссова Georg Besupzow): он с Болотниковым ходил под Москву, там сдался царю Васи­лию вместе с Истомою Пашковым, вместе с ним получил амнистию и был принят на государеву службу, а затем, будучи послан под Калугу на государевых изменников, сам изменил Шуйскому и с отрядами своих ка­заков оказался у Вора. Для всех тех, кого победа Шуйского над Болотни­ковым повергла в нищету или в страх казни и рабства, лучшим исходом было искать службы и милости у нового царя Димитрия. В-третьих, к Вору шли и свежие толпы гулящих людей с Днепра и Дона, запорож­ских и донских казаков, еще не принимавших участия в московском меж­доусобии. Так, под Карачевом встретил Вор в октябре 1607 года толпы запорожских казаков, которые поджидали его здесь на его дороге к Москве. Запорожцы эти, однако, не ужились с "царем", у которого не было, чем их кормить и чем платить им: как только они поняли, что предприятие не сулит верного успеха, и увидели скудость и беспорядок в "царской" рати, они ее покинули, вероятно, сочтя себя обиженными при дележе добычи под Козельском. Не раз приходили к Вору и станицы донских казаков с Поля; так, к нему "привезли казаки с Дону самозванца Федьку"; известный Лисовский после своего похода на Рязань в 1608 году вывел в Тушино "донцов", приставших к нему на этой близкой к Дону у крайне118.

Так разнообразен был состав новой "воровской" рати, поднявшейся на царя Василия. Различные части войск, служивших Вору, при всем не­сходстве их между собою обнаруживали, тем не менее, совершенно оди­наковое отношение к своему вождю. Их повиновение Вору было обеспе­чено лишь до той минуты, пока оно было выгодно и приятно им самим; дисциплина признавалась ими лишь при том условии, чтобы ею не стес­нялись их собственные инстинкты. Если зарубежная шляхта стремилась на московской почве сохранить в этом отношении привычную "золотую свободу" своей родины, то туземные элементы, кроме подражания за­манчивой "вольности" их соседей и боевых товарищей, имели свои осо­бые мотивы охранять самостоятельность и свободу действий. Все эти туземные элементы принадлежали к "воровской" стороне московского общества. Увлеченные в борьбу с правительством Шуйского под знаме­нами Болотникова, они были выразителями социального протеста и же­лали общественных перемен. Неудача не могла изменить их настроения, и к Вору они являлись с тем же протестом и с тою же жаждою переворо­та. Вор мог рассчитывать на их верность до тех пор, пока признавал справедливость и достижимость их желаний и пока сохранял за ними право иметь собственное "казачье" устройство. При малейшем столкно­вении "царя Димитрия" с его подчиненными эти последние сердятся на него, грозят ему уходом и на самом деле его покидают. Польско-литов­ское войско собралось уходить от Вора уже в октябре 1607 года, обидев­шись за какое-то слово (о niektore slowo), и действительно ушло, да поз­волило себя упросить (ublagac sie dalo) и возвратилось. В начале 1608 го­да, когда к Вору явился князь Рожинский, повторилось то же самое и даже сам Вор был взят поляками под стражу. Было уже указано, что за­порожцы не постеснялись бросить лагерь Вора при первом же недоразу­мении. И московские ратные люди иногда поступали как запорожцы, т.е. бросали нового господина, узнав его "вражу прелесть". Так, напри­мер, поступили ратные люди, сдавшие Вору Волхов: они целовали ему крест и вскоре затем "побегоша все от него к Москве". Так же "пере­ехал" к царю Василию после года службы у Вора "литовский ротмистр Матьяш Мизинов", плененный Вором под Козельском. В такой шаткос­ти отношений всего яснее сказывался истинный характер движения, при­крытого именем царя Димитрия. В подлинность этого царя плохо вери­ли, его интересам служили дурно, но каждая общественная группа, быв­шая при нем, желала пользоваться его именем и властью для собствен­ных видов. Если, по верному выражению B.C. Иконникова, самозванство "находило постоянно свежие силы в социальном движении", то социаль­ное движение умело пользоваться самозванщиной и прикрывало себя своего рода легитимизмом. В предприятии Вора династический принцип играл, без сомнения, служебную роль наиболее удобного и всем доступ­ного политического средства119.

Когда Вор в сентябре 1607 года начал свой поход из Стародуба к вер­ховьям Оки, у него было "до трех тысяч не очень хорошего войска с Москвы", т.е. из московских людей набранного. Он вел это войско на Почеп, Брянск, Козельск и Белев, очевидно, направляясь к главному те­атру военных действий - к Туле. На своем пути он встретил войска царя Василия: один отряд их сжег на пути Вора Брянск и ушел в Мещовск, другой был захвачен Вором под Козельском и разбит. Таким образом счастье не изменило Вору; его передовые отрады совсем уже приближа­лись к Туле, заняв Крапив ну и Дедилов, даже Епифань. А между тем, он внезапно 17 (27) октября повернул назад к Карачеву, бросил под Караче- вом свое войско, убежал в Орел, оттуда вернулся назад и снова побежал в Путивль. Это паническое бегство обыкновенно объясняют боязнью волнений, поднявшихся в собственном войске Вора, но вряд ли можно со­мневаться в том, что здесь была другая причина. Вор побежал назад, очевидно, тотчас, как узнал о сдаче Тулы царю Василию. Сдача Тулы произошла 10 октября, а бегство Вора началось 17-го. Так понимает де­ло и Новый Летописец: он говорит: "Вор же слыша, что взял царь Васи­лий Тулу, и побеже на Северу". Можно даже высказать догадку, что, го­нимый страхом перед победителем Тулы, Вор не решился бежать по той большой дороге, по которой пришел к Карачеву и Белеву от северских городов. Боясь за собою погони, он свернул было с северских дорог на "польские", на Орел и Кромы, а затем, обратившись снова к Карачеву, пошел оттуда на главные северские города Новгород-Северский и Пу­тивль малыми дорогами по Комарицкой волости. Заключаем так из того указания, что отряд Самуила Тышкевича, встреченный вором на этом пути, сошелся с ним в Лабушеве (ныне село Лабушево Севского уезда), близ реки Нерусы, вдали от всех крупных поселений и важнейших путей сообщения того края. Такое с виду мелочное наблюдение лучше всего может уяснить нам, как было важно для Шуйского не медлить с походом на северские города и как велика была его ошибка, когда он решился дать своему войску "поопочинуть", вместо того чтобы послать его в лег­кую погоню за бегущим Вором120.

Вор, однако, не добежал до Путивля. Он оправился от своего страха, во-первых, потому, что убедился в полном отсутствии погони, а, во-вто­рых, потому, что к нему навстречу попадалось много польско-литовских отрядов, которые искали "царя Димитрия" на Северской украйне. Почув­ствовав себя снова в безопасности, окруженный значительною силою, Вор обратился из Комарицкой волости в Трубчевск и в начале ноября, решив возобновить поход на Москву4 вернулся к Брянску. В этом городе уже за­сел отряд войск царя Василия, и Вор не мог взять крепости, которою еще так недавно владел. Обратясь на Карачев, Вор и здесь нашел московские войска. Главный начальник московских отрядов, действовавших здесь против воров, князь Иван Семенович Куракин успел заслонить своим вой­ском все главные пути, ведшие из Северы на заоцкие города, и Вору оста­валось только одно: обойти позиции Куракина справа и выйти на "поль­ские" дороги. Уже в январе 1608 года, в большие холода, Вор перешел в Орел и там остался до весны. Туда к нему пришел Рожинский, сходились и московские "воры", уцелевшие от войны 1606-1607 гг. В Орле получила окончательное устройство разноплеменная рать Вора: Рожинский был избран ее гетманом, а Лисовский и Заруцкий стали во главе московского казачества. Весною должны были начаться решительные действия121.

Трудно, конечно, разгадать по скудным указаниям источников страте­гические планы Вора и его полководцев. Однако можно построить до­гадку о том, что было задумано ими в Орле. Очевидно, предполагался поход к Москве не по одному только направлению на Калугу или Тулу, а одновременно разными дорогами. Главные силы Вора должны были дей­ствовать против московских войск, прикрывавших заоцкие города, а Ли­совский должен был направиться на восток, чтобы на украйне и на Поле поднять заново угасавшее восстание против Москвы и царя Василия. С началом весны 1608 года этот план начали приводить в исполнение, и военное счастье на этот раз почти не изменяло Вору.

Так как своим движением на Орел Вор обошел Брянск и Карачев, то эти города теперь уже не имели своего недавнего значения. Московские войска в продолжение всей зимы стягивались к соседнему Волхову; эта крепость закрывала подступы от Орла и с "польских" дорог вообще к за- оцким городам и, кроме того, от нее можно было с удобством действо­вать на дорогах от Орла к Туле. К несчастью для царя Василия вместо деятельного и талантливого Куракина во главе войска теперь находился непригодный к делу князь Дм. Ив. Шуйский. Сойдясь с врагом под Бол- ховым, он был разбит в двухдневной битве 30 апреля и 1 мая и позорно бежал в Москву. Для Вора были открыты все пути к столице. По понят­ным причинам он не пожелал вести всю свою армию под Москву через украинные города, на Тулу и Серпухов: эти места были разорены пред­шествовавшею войною и здесь возможно было сильное сопротивление на бродах через Оку. Вор воспользовался иным путем. Взяв Волхов, он через Козельск пришел на устье Угры и в Калугу, а оттуда двинулся не прямо на Москву, а на Можайск. Сделано было так потому, что польско- литовские отряды имели прямую выгоду стать на главном пути между Москвою и их родиною и владеть дорогою на Смоленск, которая шла че­рез Можайск. По этой дороге всего скорее могли подойти к ним под­крепления: Я. П. Сапега пришел именно таким путем в Московское госу­дарство. На случай отступления эта дорога также могла пригодиться. Овладев Можайском, Вор в начале июня через Звенигород подходил к самой Москве и не встречал нигде препятствий. Правда, царь Василий пытался было противопоставить Вору новое войско под Москвою. Он выслал с полками из Москвы на Калужскую дорогу своего племянника М.В. Скопина-Шуйского и И.Н. Романова. Они пришли на речку Не- знань (на прямой линии между городами Подольском и Звенигородом), остановились там и стали рассылать разъезды, или, как тогда выража­лись, "посылки". Разъезды дали им знать, что Вор "поиде под Москву не тою дорогою"; он обходил их с правого фланга, идя на Звенигород и Вя- зёму. Тогда в полках "нача быти шатость: хотяху царю Василью измени­те князь Иван Катырев, да князь Юрьи Трубецкой, да князь Иван Трое­куров и иные с ними". Ввиду этой шатости войску было приказано вер­нуться в Москву; для посылки новой рати уже не было времени, и враг, беспрепятственно подойдя к столице, стал в Троицком селе Тушине122.

В то же время на юг от Оки действовал Лисовский. Раннею весною 1608 года он уже шел от Орла на восток через украинные города на ря­занские места. Придя в городок Михайлов, он стал в нем и начал "сби­раться с тутошними ворами". В этом и состояла задача его похода на

Украйну: ему надобно было собрать и организовать рассеянные неудача­ми 1607 года и бродившие врозь отряды "воров". На Рязани зимою 1607-1608 года эти "воры" своими силами "во многих местех" держались против московских войск, и борьба с ними доставляла много хлопот вое­водам царя Василия. Еще с осени 1607 года Захарий Ляпунов промышлял над "ворами" у Ряжска, а воевода Юрий Пильемов готовился к походу на "пронских и Михайловских мужиков", которые "воевали от Переяславля в двадцати верстах". В 1608 году "с весны" большой отряд рязанцев "всех станов" и арзамасцев под начальством князя Ив. А. Хованского и Проко- пия Ляпунова ходил на "воров" к Пронску, и "немного города не взяли", но должны были отступить. При этом Прокопий Ляпунов был ранен в ногу "из города из пищали", почему и передал свои обязанности брату- Захару. В это самое время на Михайлове объявился Лисовский. Царь Василий предупреждал рязанских воевод, чтобы они остерегались напа­дения Лисовского на Переяславль-Рязанский. Но воровской "полковник" не имел в виду так далеко отклоняться на восток, так как целью его по­хода была столица. Он бросился на Зарайск, взял его и сел в нем со все­ми своими "полчанами". Когда князь Хованский и Захар Ляпунов яви­лись выручать Зарайск, Лисовский нанес им жестокое поражение, можно сказать, уничтожил весь их отряд, и затем пошел далее к Москве на Ко­ломну. Ему удалось взять и крепкую Коломну. Когда он перебрался на левый берег Оки, у него была уже большая сила: "собралося с ним трид­цать тысяч русских украинных людей". Так блестяще исполнил он свою задачу, как бы возродив к новой деятельности только что уничтоженное Шуйским войско Болотникова и царевича Петра. Правда, это войско по­терпело поражение от князя Ив. Сем. Куракина на походе от Коломны к Москве, причем лишилось взятой в городах артиллерии и потеряло Коломну, обладание которою представляло большую важность, тем не менее, Лисовский успел снова собрать людей, явился с ними под Москву и в Тушине соединился с прочими войсками Вора1^3.

Задача, которую поставили себе воеводы Вора, была ими удачно раз­решена. Вор был у своей цели и увидел московские стены. Его польско- литовские сподвижники, совершив победоносный поход, засели под Москвою в укрепленном до неприступности Тушинском лагере и имели за собою удобный путь сообщения с их родиною через Можайск. Южные области московского государства, за исключением некоторых рязанских городов, снова были подняты на Москву и были готовы служить имени царя Димитрия. Власти Шуйского, казалось, приходил конец: Вору оста­валось сделать последний натиск на самую Москву.

Однако попытки сделать этот натиск окончились неудачею. Москва не только не отворила ворот воскресшему царю Димитрию, но встретила его войско целою армиею. У Шуйского оказались большие силы. Кроме обычного московского гарнизона - государева двора и стрельцов - при царе Василии находились служилые люди из городов Новгорода, Пскова, "Заволжских городов" (т.е. северных) и "Заречных городов" (т.е. юж­ных, из-за Оки); сверх того были "казанские и мещерские татаровя, и чюваша, и черемиса". С этими войсками Шуйский бодро встретил Вора при его появлении в окрестностях Москвы. В дни первого пребывания Вора в Тушине, в начале июня 1608 года, уже "бои быша частые"; позже, когда Рожинский, отыскивая место для лагеря, задумал было остано­виться в селе Танинском, Шуйский систематически начал его тревожить. Войску Вора в "Танинском бысть от московских людей утеснение на до­рогах, и начаша многих побивати, и с запасы к нему не пропущаху". Ког­да же Вор с своим гетманом, "видя над собою тесноту" и заметив, что их отрезают от необходимых дорог, решились оставить позицию у Танин- ского и возвратиться к Тушину, то московские войска осмелились даже дать им битву, где-то на "тесном месте" у Тверской дороги. Хотя поль­ское войско Вора, обыкновенно побеждавшее в открытых боях москов­ские отряды, оказалось победителем и здесь, тем не менее Вор убедился, что ему предстоит долгая и упорная борьба за Москву. Поэтому, придя к Тушину, он немедленно принялся за укрепление своей стоянки. Тушино постепенно было превращено в крепкий городок. Но Шуйский и здесь не оставлял в покое врага: его войска заняли угрожающую Тушину пози­цию от села Хорошева через речку Ходынку до стен Москвы. Чтобы оттеснить их дальше от Тушина и удержаться в своих "таборах", Рожин­ский решился на сражение. Украдкою "на утренней заре на субботу" 25 июня (5 июля) он напал на московский обоз, разгромил его и погнал оторопелых москвичей под городские стены. Но ему не удалось одер­жать полной победы. С наступлением дня его войска, в свою очередь, должны были отступать от городских стен перед резервными отрядами Шуйского, которые успели изготовиться к бою и оттеснили нападающих за Ходынку124.

Со времени этого боя положение дел под Москвой несколько опреде­лилось. Тушинцы убедились, что им не по силам взять Москву и что враг крепче, чем казался им на походе от Волхова до Тушина. У тушинцев сложилось даже слишком преувеличенное представление о мощи царя Василия: его войско они считали в 140 тыс. человек и радовались, что к ним самим в Тушино подходили частые подкрепления. В ожидании этих подкреплений Вор сидел в своем лагере, ничего не предпринимая почти весь июль и август 1608 года. Только тогда, когда в Тушино явился Ли­совский с полевыми "ворами" и Сапега с войском из Речи Посполитой, Вор решился возобновить военные операции. Для штурма Москвы в Ту­шине и теперь не находили сил и средств; потому тамошними вожаками решено было устроить» блокаду столицы и перехватить все главные доро­ги, шедшие к Москве, с тем, чтобы прекратить подвоз по ним припасов и всякие вообще сношения Москвы с государством. Дальнейшие действия тушинцев были направлены именно к этой цели и отличались такою сис­тематичностью, которая делала честь их руководителю гетману Рожин- скому. Войска Вора находились в Тушине между Смоленскою и Твер­скою дорогами и распоряжались ими обеими. Из прочих дорог для Моск­вы были бесполезны все те, которые вели на Калугу и Тулу - в области, охваченные мятежом; их незачем было тушинцам и занимать особыми отрядами. Зато большую важность для Москвы имели дороги, шедшие на север, северо-восток и юго-восток, а именно дорога Ярославская на

Троицкий монастырь и Александрову слободу; дорога на Дмитров, или Дмитровка; дорога на с. Стромынь, Киржач и далее на Шую, Суздаль и Владимир, так называемая Стромынка, и, наконец, дороги речные и су­хопутные на Коломну и Рязань. Все названные дороги и надлежало пере­хватить войскам Вора. Из Тушина в обход Москвы были посланы на се­верные дороги Сапега и Лисовский, а к Коломне от Каширы был на­правлен Хмелевский. Предполагалось, очевидно, что отряды тушинцев, обойдя с двух сторон Москву, соединятся где-либо на востоке от нее и та­ким образом сомкнут кольцо блокады. Сапега в середине сентября начал движение блистательно. Выйдя на Ярославскую дорогу, он между Рах- манцовым и Братовщиной разбил наголову и рассеял большое войско князя Ив. Ив. Шуйского, осадил Троицкий монастырь, занял Дмитров и через него установил прочное сообщение с Тушином. Его отряды пошли далее на север и распространили власть Вора за Волгу, а Лисовский дви­нулся на Суздаль и Шую. В течение октября 1608 года все суздальские и владимирские места уже признали Вора. Владимирский воевода Иван Годунов спешил даже послать "посылку" в Коломну, чтобы там не стоя­ли "против бога и государя своего прироженаго", т.е. против Вора. Если бы Коломна отпала от Шуйского к Вору, планы тушинцев были бы вполне осуществлены, и Москва была бы кругом обложена. Но Коломна не отпала. Когда в ней узнали о приближении Хмелевского с войском от Каширы, то просили помощи из Москвы; получив ее, вышли Хмелевско- му навстречу и разбили его. Так же поступили коломенские власти и тогда, когда узнали о наступлении "воров" от Владимира. Присланный из Москвы князь Дмитрий Михаилович Пожарский разбил этих воров в 30 верстах от Коломны. Таким образом, соединение тушинских отрядов у Коломны не удалось и полная блокада Москвы не осуществилась. Не­удача под Коломною была очень неприятна тушинцам. Весною 1609 года они снова пытались овладеть Коломною и под командою Млоцкого оса­дили ее. Крепость отстоялась от них и на этот раз, но все-таки Млоцкий "отнял от Москвы путь" на Рязань и оттого "на Москве бысть хлебная дороговь великая". Рокового значения, впрочем, это не имело, так как летом 1609 года блокада столицы была уже прорвана в других местах. В июле Млоцкий был вынужден снять осаду, и "Коломенская дорога от воров очистилася", а в августе по этой дороге уже "хлеб пошел к Москве с Коломны добре много"125.

Таковы были действия против Москвы Вора и его советников после большого боя под Москвою 25 июня 1608 года. Убедясь, что им не взять Москвы сразу, они решили подвергнуть ее блокаде, отрезать от всякой помощи извне и выморить голодом. План блокады был ими задуман хо­рошо, но не мог быть выполнен. Прежде всего этому помешало сопро­тивление Коломны, связывавшей Москву с Рязанским краем, а затем не­достаток средств для хорошего наблюдения за малыми подмосковными дорогами, вроде Ольшанской дороги, Хомутовки и т.п. В то же время легкие и быстрые успехи отрядов Вора в замосковных городах и даже за Волгою отвлекали внимание тушинцев от самой Москвы и давали им надежду овладеть Москвою без особых усилий тогда, когда уже все госу­дарство добьет челом царю Димитрию Ивановичу. Таким образом, рпе- рации под Москвою теряли свою исключительную важность в представ­лении тушинских руководителей, а на первый план выступала задача подчинения Тушину областей московского севера126.

Подмосковная битва 25 июня 1608 года имела влияние и на сторону царя Василия. Если тушинцам она показала необходимость дальнейших усилий и невозможность овладеть Москвою с одного удара, то и царь Василий, а с ним и все вообще москвичи убедились в том, что войска Во­ра представляют грозную боевую силу, с которою предстоит тяжелая борьба. Страх перед Вором и предчувствие его торжества очень скоро деморализовали подданных царя Василия. Мы видели, что первая "ша- тость" обнаружилась в войсках Шуйского даже раньше битвы под Моск­вою, еще на походе Вора к столице. Но тогда на речке Незнани пыта­лись изменить Шуйсхому члены заведомо неприязненного ему кружка Романовых. Во главе шатавшейся рати стоял, между прочим, Иван Ни­колаевич Романов; главными виновниками измены были сочтены его шурин князь Иван Федорович Троекуров, женатый на Анне Никитичне Романовой, и зять его брата князь Иван Михаилович Катырев-Ростов- ский, женатый на Татьяне Федоровне Романовой. К ним пристал один из Трубецких, князь Юрий Никитич. "Шатость" на Незнани была чисто бо­ярскою шатостью, к которой Шуйскому достаточно было времени при­выкнуть, начиная с первых дней правления. Но совершенно новые явле­ния стали происходить в Москве после Ходынской битвы 25 июня: на­чался открытый "отъезд" от царя Василия к тушинскому царю. "После того бою, - говорит современник о Ходынском сражении, - учали с Москвы в Тушино отъезжати стольники, и стряпчие, дворяне москов­ские, и жильцы, и городовые дворяне, и дети боярские, и подьячие, и всякие люди". В эту пору отъехали в Тушино люди из близких к Романо­вым по свойству семей - князья Алексей Юрьев, Сицкий и Дм. М. Чер­касский. Отъехал известный впоследствии князь Дм. Т. Трубецкой, к ко­торому скоро присоединился в Тушине и его старший двоюродный брат князь Юрий Никитич, сосланный Шуйским за измену на Незнани в Тоть- му и оттуда ушедший к Вору. Отъехали затем люди помельче, вроде Бу­турлиных и князей Засекиных, и уже вовсе мелкие людишки, как "пер­вый подьячий" Посольского приказа Петр Третьяков и с ним иные по­дьячие. Измена отдельных лиц и явный переход их в Тушино не могли не влиять на настроение других, оставшихся в Москве, служилых людей. Когда в конце сентября Сапега разбил московские войска под Рахманце- вом и овладел дорогами Дмитровской и Ярославской, в полках Шуйского началась настоящая паника. Дворяне и дети боярские новгородские, псковские и северных заволжских городов сообразили, что они теперь отрезаны Сапегою от своих мест, и заспешили домой. Царь Василий про­бовал их "унимать", даже приводил ко кресту, но они не послушались, го­воря: "Нащим-де домам от Литвы и от русских воров быть разореным". За русскими бросились из Москвы служилые татаре и прочие инородцы с Волги; они "поехали по домам же". Словом, осенью 1608 года, по за­ключению современного наблюдателя, "с Москвы дворяне и дети бояр­ские всех городов поехали по домам, и осталися Замосковных городов немноги, из города человека по два и по три; а Заречных и Украинных городов дворяне и дети боярские, которые в воровстве не были, а служи­ли царю Василию и жили на Москве с женами и детьми, и те все с Моск­вы не поехали и сидели в осаде и царю Василью служили, с поляки и с литвою, и с русскими воры билися, не щадя живота своего, нужу и голод в осаде терпели"127. Эти "заречные" дворяне, если бы и захотели уехать из Москвы, не знали бы, куда им ехать, потому что их родные места бы­ли заняты и опустошены "ворами". Еще до прихода Вора под московские стены, весною 1608 года, в виду возобновления смуты на украйнах и по­явления Лисовского с большими скопищами на Рязани царь Василий предписывал рязанским воеводам убеждать служилых людей, "чтобы они для воровского приходу жен своих и детей присылали б к нам к Москве с людьми своими". Такое распоряжение, не предвидевшее прихо­да "воров" под Москву, имело целью избавить женщин и детей от ужасов осады, "чтоб в воровской приход женам и детям в осадное время, будучи в осаде, всякого утесненья не учинилось". Очевидно, рязанцы, послушав­шись царского слова, отослали в Москву свои семьи, а там как раз и за­стигло их осадное "утесненье" от Вора. Тогда и сами рязанцы в боль­шом числе были вызваны в московскую осаду, и таким-то путем образо­валась та тесная связь между Москвою и "заречным" Рязанским краем, которая может удивить наблюдателя, не знакомого с только что изло­женными обстоятельствами. Царь Василий постоянно требует от рязан­ских воевод присылки хлеба и ратных людей и часто благодарит главно­го рязанского воеводу Прокопия Ляпунова за его верность и усердие. Со своей стороны, рязанские служилые люди действительно "прямят" царю Василию и крепко стоят за Москву. Они борются и с крымскими людьми, набегавшими на южные рязанские окраины, и с местными "во­рами", воровавшими на Оке, и с тушинцами, подходившими к Коломне; они увещают касимовских татар обратиться к истинному царю Василию от ложного Вора. Зато они считают себя вправе возвышать свои голоса на Москве и впоследствии играют важную роль в перевороте, низложив­шем Шуйского128.

Таким образом, Москва осталась против Тушина без поддержки по­морских и замосковных городов, имея опору в одной Рязани и в собствен­ном населении. При первых признаках отпадения своих подданных и ук­лонения их от защиты Москвы Шуйский уже начал прибегать к экстрен­ным мерам обороньь Он очень чутко и верно понял еще летом 1608 года опасность предстоявшей ему блокады и невозможность ведения борьбы с Вором исключительно средствами столицы. С одной стороны, он ста­рался всякими мерами увещания и понуждения собрать под Москву рат­ных людей, рассылая "во многие грады с царскими епистолиями на со­брание чина воинского" и грозя жестокими наказаниями за "нетство" и за укрывание "нетей". Окраинным воеводам Ф.И. Шереметеву, бывшему под Астраханью, и М.Б. Шеину, бывшему в Смоленске, было велено идти к Москве с "понизовною ратью" и со "смоленскою ратью". Заволж­ские северные города царь Василий старался возбудить и к самодеятель­ному сопротивлению врагам; он побуждал их "собраться" в Ярославле и остаивать "свои места". С другой стороны, царь Василий, начал строить расчеты на иноземную помощь. В конце июля 1608 года он заключил с польско-литовскими послами перемирие, в числе условий которого бы­ло обязательство со стороны Речи Посполитой вывести из Московского государства всех польско-литовских людей, служивших Вору без позво­ления королевского. На эту услугу со стороны короля Шуйский возлагал большие надежды, несмотря на то, что обязательство короля его посла­ми не было распространено на Лисовского как на изгнанника из Речи Посполитой. Вскоре после заключения договора 25 июля 1608 года и выезда из Москвы польских послов бояре московские известили о дого­воре тушинского гетмана Рожинского и предложили ему "прислать" сво­его Вора к царю Василию, а самому удалиться на родину со всеми его земляками. Эта грамота бояр служила как бы ответом на обращение к боярам самого Рожинского, пославшего им торжественное воззвание весною 1608 года; она показывает, что московские власти придавали се­рьезное значение ссылке на заключенный в Москве договор. Но Рожин­ский, разумеется, не придал этой ссылке никакого значения и продолжал дело Вора. Одновременно с вопросом о содействии со стороны короля Сигизмунда возник в Москве вопрос и о шведской помощи. Было уже упомянуто, что в 1606-1607 гг. король Карл IX предлагал царю Васи­лию свою помощь и что царь Василий отклонял ее даже с некоторым высокомерием, "похваляя" шведского короля в том, что он его царскому величеству "доброхотает" и его царской "любви к себе ищет". Теперь, в тяжелые дни поражений и московской осады, летом 1608 года, пришел черед самому царю Василию "искать себе любви" шведского короля. Он послал в Новгород Великий своего племянника князя М.В. Скопина- Шуйского с наказом собрать там ратных людей с городов от Немецкой украйны и "послати в немцы нанимать немецких людей на помочь". В та­кую деликатную формулу облекли московские люди свое обращение в Швецию за союзом и вспомогательными войсками129.

Итак, ни Тушино, ни Москва не нашли в себе сил для одоления врага. Царь Василий и тушинский Вор осуждены были проводить долгие дни в близком соседстве, боясь друг друга и выжидая, пока какая-либо комби­нация общественных элементов и политических сил далеко в стороне от Москвы и Тушина приведет их борьбу к определенному и решительному исходу.

VI

Перенесение военных операций в северные области госу­дарства; район распространения Смуты. Смута во Пско­ве и его пригородах. Смута в инородческом Понизовье. Борьба Москвы и Тушина в северных частях Замосковья; особенности общественного строя этих мест. Отноше­ние тушинцев к замосковному населению. Восстание про­тив Вора замосковных и поморских городов и опорные пункты этого восстания

Перенесение военных операций на север и северо-восток от Москвы и обращение к иноземному вмешательству были новым осложнением Сму­ты и повели к полному разрушению государственного порядка. С того времени как Шуйский оказался не в силах отбить Вора от Москвы и вой­ско его, покинув своего государя в московской осаде, разошлось "по до­мам" охранять свои очаги, Смута быстро охватила весь московский центр, перешла за Волгу, передала Вору Псков и новгородские места и вспыхнула новым пламенем в инородческом Понизовье. Одно Поморье от Великого Устюга да отчасти города от Литовской украйны остались верны Москве, а то "грады все Московского государства от Москвы от- ступиша", по словам летописца. Надобно заметить, что не везде отпаде­ние городов и волостей от Москвы бывало последствием тушинского за­воевания; местами, именно на окраинах, Смута возникала сама собою, и тушинцы приходили "на готовое селение диаволи мечты". Движение Са- пеги и Лисовского в обход Москвы передало во власть Тушина все Замо- сковье за исключением немногих укрепленных пунктов. Обложив Тро­ицкий монастырь, тушинцы стали свободно распоряжаться на том пути, который прикрывать должны были твердыни знаменитого монастыря. Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Вологда, даже Тотьма - все города, лежавшие на большой дороге от Москвы к Белому морю, - цело­вали крест Вору. За ними последовали Кострома и Галич с уездами. Из- под Троицкого монастыря Лисовский легко подчинил Тушину все прост­ранство между Клязьмою и Волгою, от Владимира до Балахны и Кине- шмы. Тушинские отряды пошли затем от Дмитрова и Ростова к Угличу и Кашину и далее по дорогам к Финскому заливу на немецкий рубеж. К Новгороду из Тушина был послан с войсками Кернозицкий. Во Пскове же и его области междоусобие открылось гораздо ранее появления ту­шинских отрядов, и Псков сам призвал "воровского воеводу Федьку Пле­щеева". Также самостоятельно поднялись "многие понизовые люди, мордва и черемиса"; они действовали на пространстве от р. Суры до р. Вятки и даже ходили осаждать Нижний, как в 1606 году, и уже здесь к ним присоединился тушинский воевода князь Семен Вяземский с "ли­товскими людьми"130.

Так велик был район, вновь захваченный Смутою в 1608-1609 гг.. Как в 1606 году, когда общественное волнение открылось разом во многих пунктах, так и в 1608 году Смута в разных местностях имела различный характер, а в зависимости от местных условий и успех Вора далеко не везде был одинаков. Вор более или менее прочно овладел теми местами, которые были вблизи главных его станов под Тушином и Троицею. Столь же прочно держалась сторона Вора во псковских местах. С пере­менным успехом шла борьба Тушина и Москвы во Владимиро-Суздаль- ском крае, и совершенно безуспешны были усилия тушинцев удержать в повиновении заволжские места от Ярославля до Белоозера и Устюга. Сведения, собранные в первой части этой книги об общественных особенностях названных областей, помогут открыть настоящий характер происходившего в областях движения и объяснят нам его причины и исход.

Всего сложнее и запутаннее представляются общественные отноше­ния изучаемого периода во Пскове. Местные летописцы начинают псковскую смуту с конца 1606 или начала 1607 года. Во время своей борьбы с Болотниковым Шуйский прислал во Псков "прошать денег с гостей" в заем, "кто сколько порадеет царю Василью". Псковские гости сумели, однако, из добровольного займа сделать принудительный сбор и стали собирать деньги "со всего Пскова с больших и с меньших и со вдо­виц по роскладу". Это возбудило со стороны мелких людей неудоволь­ствие и споры. Против гостей говорили "в правде" многие люди "о град­ском житии и строении и за бедных сирот". Однако деньги, всего 900 руб., были собраны и посланы в Москву, а повезли их именно те, кто говорил против гостей и против "росклада" на вдовиц и сирот. Вслед же уехавшим с казною пяти псковичам гости послали донос, "отписали за ними отписку", давая знать царю, что "мы тебе, гости псковские, радеем, а сии пять человек тебе, государю, добра не хотят и мелкие люди казны тебе не дали". В Москве доносу дали веру и едва не казнили псковичей: их "от казни отпрошали до обыску" псковские стрельцы, бывшие на службе в Москве "против воровского страху". Когда дело раскрылось и донос стал известен во Пскове, то на доносчиков восстали "всем Пско­вом" и заставили псковского воеводу П.Н. Шереметева засадить в тюрь­му семь человек гостей. "И с тех мест, - говорит летописец, - развраще: ние бысть велие во Пскове, большие на меньших, меньшие на больших, и тако бысть к погибели всем". Воевода Шереметев, поставленный меж­ду раздраженною толпою и влиятельными гостями, взял, кажется, сторо­ну последних, выследил до 70 вожаков "мелких людей" и послал о них донесение в Москву, обвиняя их в "измене". Во Пскове узнали об этом и со страхом ждали казней. А между тем весною 1608 года, тотчас после битвы под Волховом, во Псков возвратились псковские и "приго- родцкие" стрельцы. Они сообщили о поражении москвичей, принесли от Вора "грамоту мудрым слогом зело" и стали выхваливать доброту, силу и "хитрость воинскую" Вора, которому они передались после его победы и который их отпустил домой с ласкою. Хотя стрелецких голову и сотни­ка во Пскове посадили в тюрьму, как изменников царю Василию, однако, Псков заволновался. Мелкие люди неизбежно должны были сопоста­вить грозного царя Василия, от которого ждали казней, с царем Димит­рием, показавшим ласку даже "худым людишкам", стрельцам. Настрое­ние толпы во Пскове стало настолько смутным, что Шереметев не раз, опасаясь взрыва, спрашивал псковичей: "Что де у вас дума? скажите

16 С.Ф. Платонов мне". А "большие люди", боясь черни, совсем отстали от участия в обще­ственных делах, не появлялись во "всегородной" избе, "дома укрывалкся" и во всем "давали волю мелким людям, и стрельцам, и казаком, и поселя- ном". Но мелкие люди пока еще ни на что не решались, и "у псковичь ду­мы не было никакие". Летом 1608 года вокруг Пскова появились тушин­ские отряды; псковские пригороды подчинялись тушинцу Ф. Плещееву и целовали крест Вору; крестьяне от воров прибегали во Псков и просили защиты у Шереметева. Наступал решительный момент, и твердый воево­да должен был им воспользоваться, чтобы удержать Псков от измены. Но Шереметев повел двойную политику. Он, как мы знаем, не был сто­ронником Шуйских и сам составил первый заговор против царя Васи­лия; поэтому он непрочь был признать Димитрия и даже, как говорили, приказывал из Пскова окрестным мужикам целовать крест Вору. Но в то же время он боялся "мелких людей" и во всем "надеялся на больших людей"; между тем, большие люди держались Шуйского, ожидая от него управы на чернь, а чернь тянула в сторону ласкового Вора, о котором ей рассказали пришедшие от него стрельцы. Шереметев, таким образом, оказывался на стороне Димитрия, но против его приверженцев. Побудив крестьян присягнуть Вору, он сам же потом истязал их и грабил, пригова­ривая: "Почто мужик крест целовал!"... Разумеется, чернь догадывалась, что воевода не будет к ним милостив, а, напротив, будет "силен пскови­чам", как только получит воинскую помощь из Новгорода, откуда ему обещали "детей боярских и немцев". Когда 1 сентября 1608 года прошел по Пскову слух, что "немцы" из Новгорода уже стоят на р. Великой, Псков возмутился. Народная громада не желала ни впускать немцев, ни садиться в осаду. В общем смятении случилось так, что кто-то, "неции безумнии человеци, без совету всех и без ведома", отворили городские ворота и впустили в город отряд тушинцев под командою Ф. Плещеева. В отряде этом, поясняет летописец, были "людишка худые: стрельцы и подымщина, немногие ратные люди". Однако Псков, приняв их, 2 сентя­бря целовал Вору крест. Шереметев был брошен в тюрьму, а воеводою стал Плещеев. Послали под Москву "в таборы с повинною"; оттуда при­ехали новые воеводы, прислан был сборщик и "поймал казны много гос­тиной". Тушино требовало людей и денег, и Псков послушно служил но­вому царю.

Таков был ход событий во Пскове до переворота в пользу Вора. Сна­чала мы наблюдаем борьбу между псковским тяглым миром и "гостями", стоявшими во главе псковского рынка и финансовой администрации. Эти гости, очевидно, составляли во Пскове особый слой "славных мужей и великих мнящих ся пред богом и человеки, богатством кипящих". Мы не знаем близко условий, выделивших эту аристократию капитала из ос­тальной торгово-промышленной среды Пскова, но не может быть со­мнений в том, что эти условия крылись в развитии крупного торгового оборота на псковском рынке. Обострение внутренних псковских отноше­ний повело к насилиям над гостями, а насилия должны были повлечь за собою правительственную кару. Избывая предполагаемой кары, про­стые псковские людишки потянули к Вору, от которого ожидали, по слу­хам, "добродеяния всякого". Собственно, псковское городское движение в сторону Тушина встретилось с таким же движением пригородских стрельцов и уездных поселян и нашло себе в нем поддержку. Но в приго­родах и уездах действовали иные мотивы. Знакомясь с положением Псковского края в первой главе этой книги, мы уже заметили, что ли­вонская война имела роковое влияние на хозяйственную жизнь псков­ских пригородов. Вражеские нашествия и постоянная близость к театру военных действий выжили из пригородов старое земледельческое и про­мышленное население и разорили край. На образовавшуюся здесь "пус­тоту" правительство сажало своих стрельцов и прочих ратных людей, превращая псковские пригороды в типичные поселения украинно-воен- ного характера. Когда военное население других украйн было увлечено в восстания против Москвы, то и псковские "стрельцы и казаки" по чувст­ву сословной солидарности увлеклись туда же. Если городской тяглый мир Пскова в своих мелких представителях искал у Вора защиты против владевших рынком капиталистов, то уездные люди, псковские и приго­родные, шли к Вору в надежде на более общие общественные перемены, указанные еще в листах Болотникова.

Итак, с сентября 1608 года Псков передался Вору и попал во власть мелкого городского люда и стрельцов с приставшею к ним уездною "по- дымщиною". Вся дальнейшая жизнь Пскова в смутные годы 1606-1610, представляла собою дальнейшее развитие той же внутренней борьбы. С господством черни не могли примириться ни большие люди самого Пскова, ни власти царя Василия, собиравшие в Новгороде войска на ос­вобождение Москвы. Из Новгорода подо Псков не один раз посылали войска, с которыми готовы были соединиться "игумени и священники и большие люди и дети боярские". Но такая "измена" обыкновенно не уда­валась: новгородские отряды отходили ни с чем от неприступного Пско­ва, а над "большими людьми" мелкие люди "измены для" учреждали над­зор и чинили насилия. Только в августе 1609 года большие люди взяли на время силу в городе, благодаря тому, что псковичи рассорились со стрельцами, и выбили их из города в стрелецкую слободу за р. Мирожу. Но весною 1610 года междоусобие мелких людей прекратилось и "стрельцов в город пустиша", а лучшие люди толпами побежали изо Пскова в Новгород и в Печерский монастырь. Таким-то образом волно­вался Псков собственными злобами. Если вникнуть в ход его много мя­тежной жизни во все время царствования царя Василия, то нельзя не прийти к убеждению, что от псковичей были очень далеки интересы Москвы и всего государства. Только в лице стрельцов, побывавших и в Москве, и в лагере Вора, общая Смута нашла своих выразителей во Пскове; но эти стрельцы, соединяясь с мелкими людьми псковского ми­ра, прониклись местными взглядами и чувствами. В то время, когда при­городы Пскова с их стрельцами и подымщиной прямили Вору или же приводились новгородскими войсками в послушание Шуйскому, стрель­цы, бывшие во Пскове, воевали только с псковскими "гостями" и их сто­роною. Однако такую обособленность псковской жизни во время Смуты нельзя считать за проявление политического сепаратизма и за воскреше­ние вечевой старины. Псков неизменно служит московскому царю, за которого признает Вора, и держит его воевод и дьяков в обычной чести. Присланный из Тушина дьяк Иван Леонтьевич Луговский, "добрый муж в разуме и в сединах", сидел во Пскове всю смутную пору. Отмечая, что по отъезде воевод Луговский "един был" в те лета смутные "да посадские люди даны ему в помочь", летописец замечает, что дьяк "с теми людьми всякие дела и ратные и земские расправы чинил, и божией милостию иноземцы не совладели ни единым городом псковским, а совладели, как воевод во Пскове умножило". Что в этих словах нет косвенной похвалы политической особости Пскова, ясно уже из соседних строк, где летопи­сец с сочувствием рассказывает об обращении Пскова за помощью "ко всей земле", в земскую рать 1611 года под Москву. Псков не искал отде­литься от государства Московского, его отделяла от государственного центра географическая отдаленность да своя городская смута, подавить которую не могла обычной репрессией ослабевшая государственная власть131.

Как и во Пскове, своя особая смута кипела в понизовых инородческих местах. В 1608 году центром ее были уже не мордовские земли, а земли горной и луговой черемисы. После того как Гр. Гр. Пушкин усмирил Арзамас и Алатырь и "привел к царю Василью" их уезды, мятежная аги­тация была перенесена далее на северо-восток и велась "в черемисе" во имя уже второго самозванца. В конце 1608 года "арзамасские мурзы" оказались на левом берегу Волги в Яранске, куда они попали через Козь­модемьянск, а их агенты с "воровскими грамотами" проникли даже на Вятку. Одновременно с Яранском и соседний Санчурин был взят вос­ставшими, и "шанчюринская черемиса" изменила царю Василию. Таким образом, мятежники овладели прямой дорогой от Нижнего-Новгорода на Вятку. Пытались они овладеть и самыми берегами Волги: неудачно приступали в декабре 1608 года к Нижнему, а 1 января 1609 года к Сви- яжску, взяли Козьмодемьянск, разорили Цивильск. Наконец, "учало ору­жье говорити" и под Царевым-Кокшайским городом, который восстав­шие "взяли взятьем". Так определился район инородческого движения в 1608-1609 гг. Называя действовавших здесь "воров", воеводы и земские власти выражались обыкновенно так, что то были "воры с Алатаря и с Курмыша и из Ядрина и из Арзамаса и из Темникова и из Касимова - сборные многие люди, тех городов дети боярские и стрельцы, и мордва и бортники и горная чуваша и черемиса". Отписывая в города об избиении "многих воровских людей свияжских и чебоксарских и кокшайских и ала- тарских татар и мордвы и черемисы", местные власти иногда замечали, что в воровских отрядах было мало собственно русских людей: "а у чере­мисы де было русских людей только два казака терских, да шанчурских и козмодемьянских стрельцов человек с шестьдесят". В подобных переч­нях, часто повторяемых в местных грамотах тех лет, мелькают перед нами обычные деятели Смуты: казак, стрелец, окраинный сын боярский, и рядом с этою служилою мелкотою исконный житель Понизовья - ино­родец, который "шертовал ворам" своей языческой присягой и вышел "с лучным боем" из родных лесов на большие дороги и бойкие побережья судоходных рек. Если "русские воры" принесли сюда то же желанье об­щественной перемены, какое руководило ими во всех других местах Мос­ковского государства, то инородцу, конечно, были чужды и династичес­кие притязания Вора и стремления великорусской крестьянской и ка­бальной массы. У него были свои нужды, свои беды и свои желанья: ему докучали последствия московского завоевания и русской колонизации, т.е. утрата земельного простора, тяжесть податного бремени и местами водворение зависимых отношений по земле к служилым татарам и рус­ским землевладельцам. Мы не раз указывали на эти причины инородчес­кой смуты, ближайшее исследование которой составляет одну из буду­щих задач нашей науки132.

Как Псковская смута была, в сущности, предоставлена собственному течению, потому что у Москвы нехватало средств к действительному воздействию на далекие окраины, так и движения в Понизовье долго ос­тавались без деятельной репрессии. Отдельные погромы от гарнизонов Нижнего-Новгорода и Казани не смиряли восставших. Рассеянные по всей "черемисе" их отряды соединялись вновь и повторяли свои покуше­ния на верные царю Василию и московскому порядку города. Для горо­дов такие враги не могли быть особенно опасны, но они должны были мешать операциям того отряда, с которым Ф.И. Шереметев шел от Аст­рахани по Волге в Замосковье. Боясь оставить за собой врага, Шереме­тев медлил на Волге, как М.В. Скопин-Шуйский, боясь Пскова и новго­родских пригородов, медлил в Новгороде и не решался двинуться на Москву.

Более решительно и благоприятно для царя Василия шла борьба Москвы и Тушина в замосковных и вообще северных московских горо­дах. Вспомним отличительные черты этих городов, указанные нами в общем обзоре Замосковья. На волжских верховьях и на средней Оке на­селение городов имело очень пестрый состав, и города изменяли свой характер, превращаясь из центров народнохозяйственной деятельности в пункты по преимуществу военно-административные. В таких городах не бывало внутреннего согласия и солидарности между разнородными эле­ментами населения собственно городского и между посадом и уездом. Самый посад в таких городах бывал слаб и мал; промыслы и торговля обыкновенно сосредоточивались в руках не посадского, а служилого гар­низонного люда. Иначе было между р. Клязьмою и Сухоною по обоим берегам средней Волги. Здесь тяглые городские миры были многочис­леннее, богаче и деятельнее; связь между городом и уездом была крепче, потому что основывалась не на внешнем подчинении уездного населения городской администрации, а на всем строе житейских отношений, делав­ших из городского посада с его рынком или речною пристанью центр хо­зяйственной жизни уезда. Чувство солидарности между городом и уездом и между составными элементами самого городского посада было живо и крепко благодаря однородности городского и уездного населения, пред­ставлявшего собой по большей части организованные податные общи­ны, зависевшие или непосредственно от великого государя или от круп­ного земельного собственника - монастыря и боярина. Общественного антагонизма, подобного борьбе больших людей с мелкими во Пскове, здесь почти незаметно: он проявляется лишь изредка в крупнейших цент­рах, Ярославле и Вологде, как случайное осложнение, не влияющее на общий ход дел в крае. Имущественное различие в городах здесь не дости­гало угрожающей остроты, так же как не обострялись и аграрные отно­шения в уездах. В начале 1609 года ополчение тяглых людей из помор­ских и замосковных волостей торжественно писало жителям Романова, которые "смущались'' этого ополчения: "Вы смущаетесь для того, будто дворян и детей боярских черные люди побивают и домы их разоряют; а здесе, господа, черные люди дворян и детей боярских чтят и позору им никоторого нет". Незаметно, наконец, в северных частях Замосковья и характерного последствия внутреннего антагонизма - повального высе­ления тяглых и зависимых людей из посадов и волостей133.

Когда отряды Вора стали расходиться по замосковным городам, они не встречали на первых порах почти никакого сопротивления. Прави­тельство Шуйского, очевидно, мало влекло к себе сердца горожан, и если бы города убедились, что из Тушина пришли к ним слуги действительно воскреснувшего царя Димитрия, отпадение их от царя Василия соверши­лось бы бесповоротно. Холодность к царю Василию особенно ярко вы­ражается в отписках из того самого Устюга, который вместе с замос- ковными городами так стойко держался против Вора и его тушинцев. Устюжане сообщают вычегодцам о том, как костромичи и галичане крест друг другу целовали, что им за царя Василия "всем вместе ожить и умереть", и в то же время сами от себя они предлагают не такое же, на жизнь и смерть, крестное целование законному царю, а лишь осмотри­тельность и осторожность. Напоминая, что они уже "дали души" царю Василию при его воцарении, как и все прочие, устюжане советуют толь­ко не увлекаться новым появлением царя Димитрия: "не спешите креста целовать, не угадать, на чем совершится", пишут они о Воре. Не веря в то, чтобы при Воре стало лучше, чем при царе Василии, они не желают торжества Вора, но, считая его возможным, соображают, что в таком случае "еще до нас далеко, успеем с повинною послать". Такое настрое­ние, конечно, не было лестно для московских олигархов и не могло су­лить им ничего хорошего в дальнейшем. А между тем именно такая не­решительность и наклонность выждать владела большинством замос­ковных городов. Они отворяли свои ворота тушинцам и целовали крест на имя Димитрия, не имея твердого влечения ни к имени Димитрия ни к имени Шуйских, но думая выждать "на чем совершится" развязка мало понятной им борьбы двух правительств, и желая узнать точнее свойства и особенности этих правительств.

Ожидать пришлось недолго. В два-три месяца обнаружились совер­шенно определенно качества новой власти и характер ее представителей. Для Тушина вновь занятые замосковные области представлялись золо­тым дном, откуда можно было черпать не только довольствие тушин­ским войскам и деньги для тушинской казны, но и предметы роскоши и всяческого житейского удобства для тушинских "панов". Сапегу не раз извещали, что ему следует позаботиться о занятии Вологды "для того, что на Вологде много куниц и соболей, и лисиц черных, и всякого доро­гого товару и пития красного"; на Вологде лежал товар "английских нем­цев"; там "собрались все лучшие люди, московские гости с великими то­вары и с казною, и государева казна тут на Вологде великая от кора­бельные пристани, соболи из Сибири и лисицы и всякие футры (futro - мех)". И Сапега немедля требовал "на государя царя и великого князя Димитрия Ивановича" и красного пития, и прочих товаров, и изменничь- их "животов". В Ярославль в ожидании подчинения Вологды был при­слан "государев стряпчий Путало Рязанов, для всяких товаров и у гостей, й у торговых людей лавки и всякие товары запечатал", отчего в Яро­славле добре стали скорбеть. В то же время с городов и с уездов сбирали на нового государя большие поборы деньгами и натурой. Делалось это систематически, для того чтобы немедля стянуть в Тушино- экстренно необходимые на жалованье полякам средства. Вопреки личному жела­нию Вора так постановили сами польско-литовские вожди, разослав для реквизиций по поляку и москвитину в каждый замосковный город. Таким образом, жители Замосковья могли убедиться в большой алчности Вора и его агентов и могли сообразить, что им дорого обойдется признание над собой тушинской власти. Но поборами дело не ограничивалось. Па­ны из тушинского стана и из лагеря Сапеги под Троицким монастырем размещались на поместных землях и в частных вотчинах, в чужих хо­зяйствах, для прокормления как их самих, так и их челяди. По уверению замосковных людей, тушинские власти восстановляли удельный поря­док: "все городы отдают паном в жалованье, в вотчины, как и преже сего уделья бывали". Наконец, поборы на тушинского царя и на его админи­страцию сопровождались страшным произволом и насилием, равно как и хозяйничанье панов в селах, а тушинская власть оказывалась бессильной одинаково против собственных агентов и против открытых разбойни­ков и мародеров, во множестве бродивших по Замосковью. О тех ужасах, какие делали эта разбойники, или "загонные люди" (от zagon - набег, на­езд), можно читать удивительные подробности у Авраамия Палицына и в многочисленных челобитьях и отписках воевод тушинскому правитель­ству. Загонщики, вроде казненного по приказанию Вора Наливайки, да­же не считали нужным прикрываться именем Димитрия, а просто граби­ли, истязали и убивали народ, смотря на Русскую землю как на враже­скую страну, ими покоренную134.

Подчиненные власти Вора и управляемые его польско-русскою адми­нистрацией, замосковные области испытывали на себе последствия анар­хии и чувствовали себя как бы под иноземным и иноверным завоеванием "литвы" и "панов". Страдающее население невольно обращалось к срав­нению только что утраченного нормального порядка жизни под управле­нием непопулярного царя Василия с тем бедствием, которое настало под властью "истинного царя Димитрия". Царь Василий, хорош он казался или дурен, представлял собой исконный строй государственных и обще­ственных отношений; царь Димитрий вел за собою "воров" - чужих и домашних врагов этого исконного строя. Царь Василий, похваляя и уве­щая народ в своих грамотах, возбуждал его на охрану привычного поряд­ка, а царь Димитрий попускал своим людям всяческие нарушения этого порядка. Стать на стороне царя Василия значило стать за порядок; слу­жить Димитрию значило служить Смуте. Не имея прямых сведений о том, кого надлежит считать законнейшим царем, замосковное населе­ние косвенным путем приходило к заключению, что Василий законнее "того, которой ся называет царем Дмитреем". Окруженный "ворами" и действовавший по-воровски, самозванец сам неизбежно казался Вором.

Раз замосковные люди пришли к такому выводу, их дальнейшее пове­дение должно было определиться. Везде, где оказались силы для борьбы с ворами, борьба началась и после многих частных неудач привела к пол­ной победе над тушинцами. Ход этой борьбы столь известен, что воз­можно избавить читателя от пересказа ее подробностей. Нам необходи­мо лишь ознакомиться с ее деятелями, чтобы знать, чьими/Силами, разу­мом и средствами московский север освободился от своих утеснителей.

Восстание против Вора началось сразу во многих местностях. В одно время, в конце 1608 года, поднялась на тушинцев Устюжна Железополь- ская, жители которой с помощью белозерцев несколько раз отбивали от своих стен тушинские отряды; Галич с пригородами и Кострома, дви­нувшиеся на освобождение Ярославля; Решма, Юрьевец-Поволжский, Городец и Балахна, собравшиеся вместе на освобождение Шуи. Все эти места воочию видели тушинцев и непосредственно испытали тушинскую власть. Всем миром встали они на воров: в Устюжне и отчасти Галиче и Костроме тяглые и служилые люди бились одной ратью; в прочих волж­ских городках движение шло от "черных людей", которые "начата сби- ратися по городом и по волостем" с выборными предводителями, вроде губного старосты Беляя Ногавицына, "сотника" (стрелецкого) Федора Красного в Юрьевце, "крестьянина" Гришки Лапши на Решме и т.п.135. Если бы эти местные миры были предоставлены одним собственным си­лам, их усилия едва ли привели бы к успеху. Тушинская регулярная кон­ница не раз наносила восставшим жестокие удары и громила поднявшие­ся города и волости. Но восстание имело опорные пункты в таких мес­тах, куда еще не хватала польская сабля и казачья пищаль. Устюжна и прочие места по Мологе и Шексне опирались на Великий Новгород, где в то время действовал князь Скогтн-Шуйский, и на Вологду, где бы­ло большое сборище московских людей. Сама Вологда и Галицкий край, а с ним и Кострома имели точку опоры в маленькой Тотьме и особенно в Великом Устюге, который деятельно собирал силы и средства с восточ­ной половины Поморья и направлял их на помощь Замосковья. Наконец, места по средней Волге, Клязьме и Тезе получали помощь и указания из Нижнего-Новгорода, за которым стояли войска Ф.И. Шереметева и ка­занский гарнизон. В то время как на Мологе, Костроме и Клязьме с Те­зою с переменным счастьем кипела кровавая борьба, на Волхове, Сухоне и низовьях Оки шла организационная работа. Здесь изыскивались сред­ства для борьбы, собирались люди, вырабатывался план действий, креп­ло национальное чувство, осмыслялись политические и социальные от­ношения, словом, подготовлялся подъем народных сил для борьбы со Смутою. Отсюда и являлась деятельная поддержка восставшим поволж­ским и суздальским местам; отсюда же несколько позднее пошли регу­лярные войска на освобождение Москвы. Таким образом, в борьбу с "во­рами" втянулись и такие места государства, которые отстояли очень да­леко от главного театра борьбы под Москвой и еще не подверглись ту­шинской оккупации.

VII

Положение дел в Великом Новгороде в 1608-1609 гг. Сно­шение Скопина с Поморьем и Заволжьем и грамоты царя Василия. Вологда и Устюг как центральные пункты вос­стания. Начало борьбы и появление во главе восставших царских воевод. Организация восстания и взаимные от­ношения городов и сословий на севере. Общая характери­стика движения на севере. Поход Скопина

Было уже упомянуто, что царь Василий в середине 1608 года отправил в Великий Новгород князя М.В. Скопина-Шуйского для сбора ратных людей с пятин и вообще с северо-западной окраины, а сверх того и для заключения союзного договора с Карлом IX шведским. Карл давно уже искал возможности благовидно вмешаться в московские дела "для зе­мельного обогащения шведской короны". Он сам, без всякого вызова, предлагал свою помощь и правительству московскому и непосредственно новгородскому населению, к которому не раз обращался с воззваниями. На московской границе он готовил войска, чтобы при первом случае за­хватить себе Корелу, Орешек или Ивангород. Понятно, как он должен был радоваться обращению Скопина к шведской помощи. Переговоры о ней начались еще в исходе 1608 года; окончательный текст договора был выработан стольником С.В. Головиным и шведскими уполномоченными в Выборге только в феврале 1609 года на условии уступки Швеции горо­да Корелы, а весной, в конце марта и в апреле, стала подходить к Новго­роду "немецкий ратных людей кованая рать", состоявшая из 15 с лишком тысяч шведских, французских, английских, шотландских и иных наем­ников. У Карла IX всегда бывали в запасе деньги на тот случай, если бы необходимы стали услуги наемных войск136.

Таким образом, князь Скопин-Шуйский потратил более полугода вре­мени для того, чтобы получить иноземную помощь и начать из Новгоро­да поход к Москве, В ожидании же шведских войск он, по собственному его выражению, "сидел в осаде в Великом Новгороде". Можно по неко­торым данным уразуметь, чем он был занят в этой "осаде". Во-первых, ему необходимо было оградить себя от опасности измены в самом Нов­городе. Вскоре после его приезда в Новгород произошло отпадение Пскова от царя Василия. Именно 1-2 сентября 1608 года псковичи при­сягнули Вору и бросили в тюрьму своего воеводу П. Шереметева. Изве­стие об этом потрясло новгородских воевод. Вероятно, у них были серь­езные основания опасаться за свою безопасность и подозревать недоброе отношение к ним со стороны новгородцев. Всего через неделю после псковского переворота, 8 сентября, в праздник Рождества Богородицы, второй новгородский воевода М.И. Татищев и дьяк Ефим Телепнев бе­жали из Новгорода и увлекли с собою Скопина. Выбравшись из города не городскими воротами, а через мельничную плотину ("через оплот ме­лющие хитрости", по словам Ив. Тимофеева), они остановились в трех верстах от города и раньше, чем идти к Ивангороду, вызвали к себе ос­тавшихся в Новгороде их товаршцей-воевод и объявили "сначальствую- щим и нарочитым града", будто идут так спешно потому, что имеют письмо от С.В. Головина из Выборга о необходимости спешить с наймом шведов. Если, говорили они о себе, не поспешим сами нанять ратных в Иваньгороде, то "от еллинска языка дозде не имут приити помощницы". Этой необходимостью спешного найма объясняли они и совершенный ими захват государевой денежной казны. Затем беглецы отправились к Иваньгороду; на дороге они получили весть, что Ивань передался Вору, и тогда повернули к Орешку. Но и Орешек уже не принял их. Не зная, где ждать немецких воинов и как соединиться с С.В. Головиным, они "днем и ночью влачились" по "непроходным" местам, не имея приюта, пока, на­конец, не нашли их близ Орешка посланные из Новгорода с просьбою о возвращении. Тогда Скопин и Татищев отправились на су­дах обратно и с некоторым торжеством совершили въезд в Новгород.

Трудно с определенностью выяснить, что происходило в Новгороде в их отсутствие. В городе оставался воеводой престарелый боярин князь Андрей Петр. Куракин, сказанный в бояре еще при воцарении Федора Иоанновича, а дьяком был при нем тот самый Иван Тимофеев, "времен­ник" которого занял почетное место в ряду русских сказаний о Смуте. По воспоминанию Тимофеева, они с "синклитиком" Куракиным оста­лись в Новгороде после ухода Скопина "от человек уничижени", а влады­чествовал в городе, соблюдал и управлял город один Господь. Когда Ку­ракин и Тимофеев возвратились от Скопина, после свидания с ним под городом, и объявили новгородцам, что "воевода, город покиня, пошел вон", то в Великом Новгороде поднялось волнение. Толпа сообразила, что Скопин и Татищев просто бежали, а не поехали по делу; их бегство поставили в связь с событиями во Пскове и стали кричать - одни, что их надо просить вернуться, а другие, что их надо преследовать и схватить. В Новгороде начиналась смута. Новгородские выборные власти и "боль­шие" люди, которых Тимофеев называет "избранными" и "имущими бо­гатая влагалища", не знали, что им делать: они "ни вещати дерзаху, ни молчати смеяху". Громко успокаивать народ они не решались, боясь, что мятежная толпа их "растерзает", бездействовать же не смели, потому что опасались взыскания от государевых властей. Немногие из них "с тихостию и по малу" успокаивали народ "кротчайшими и мирными" словами, заботясь главным образом о сохранении своих "корыстей". Од­нако толпа не сразу послушала не только своих выборных старост и бо­гатых гостей, но и митрополита Исидора, который "соборне и с градона­чальники" пытался укротить волнение. Едва-едва пришли к "единогла- гольному" решению просить Скопина о возвращении. На поиски Скопи­на отправили, по выражению Тимофеева, "нарочитых града" с грамота­ми "от архиерея и начальных града", а по определенному показанию ле­тописи, за Скопиным послали "властей (т.е. духовных) и пятихонецких старост" с просьбой вернуться и с извещением, что "у них единодушно, что им всем помереть за православную христианскую веру и за крестное целование царя Василия". Когда же Скопин вернулся, то возрадовались его приходу не одни посадские люди, но и "дворяне и дети боярские", которые, как оказывается, были в то время'в Новгороде, но, очевидно, стояли в стороне от волнений собственно городского "мира" тяглой нов­городской среды.

Таков был характер и исход новгородских движений. Можно выска­зать более чем вероятную догадку, что опасения Татищева и дьяка Ефи­ма Телепнева не были пустыми и что в Новгороде была опасность мяте­жа против воевод со стороны мелких новгородских людей. На раздвое­ние в их среде и на склонность некоторой их части подражать Пскову яс­но намекает рассказ Тимофеева. Внезапное бегство из города не одного только нелюбимого Татищева, который "рукохшцным собранием" с нов­городцев стяжал себе "имение", но с ним и популярного Скопина заста­вило новгородцев обдумать свое положение. Сторона В. Шуйского взяла верх, и Скопин мог спокойно вернуться в город, опираясь на то, крестное целование, которое ему лично дали под Орешком новгородские послы. Однако он должен был живо почувствовать весь позор ненужного бегст­ва, должен был складывать его вину на Татищева и Телепнева и, конеч­но, должен был негодовать на них за то, что они увлекли его в ошибку. Положение виновных между народом, с одной стороны, который не лю­бил их и которого они боялись, как "по согрешениях новоповиннии", и, с другой стороны, Скопиным, который был ими недоволен, оказалось очень трудным. Нет ничего невозможного в том, что Татищев думал выйти из него изменой Шуйским. Но только эта измена состояла вовсе не в том, чтобы предаться Вору: Татищев, принимавший самое деятель­ное участие не только в свержении, но и в убийстве первого самозванца, вряд ли имел право рассчитывать на хороший прием в Тушине у второго самозванца и поляков. Тимофеев, знавший дело, ни слова не говорит о такого рода измене Татищева. Своим вычурным изложением он наводит на другого рода соображения и совсем иначе объясняет "вину" Татищева. По его словам, Татищев был сослан царем Василием на новгородское во­еводство за прежние "досады", бывшие еще при Борисе. Опала последо­вала несмотря на то, что Татищев много способствовал воцарению Шуй­ского. Злобясь за свою ссылку, Татищев желал, по мнению Тимофеева, выбраться из Новгорода затем, чтобы попасть в Москву и там поста­раться свергнуть царя Василия: "самого своего си царя, егоже посади, коварствы некими тщася, дошед, низложити". Однако такой умысел не удался. Татищев, по летописи, просился у Скопина, чтобы тот отпустил его на Московскую дорогу с ратными людьми против тушинцев, а Ско- пину донесли, что Татищев "идет для того, что хочет царю Василью из- менити". Тогда Скопин объявил "вину" Татищева ратным людям, а те его убили и бросили труп в воду,"в речную быстрину водного естества", по выражению Тимофеева. В ту минуту, когда Скопин отправлял гонца к царю с известием о погибели Татищева, он при свидетелях, где-то "в притворе церковне", объявил, что "не мал советник и совещатель на убийство" Татищева был его друг дьяк, - очевидно, Телепнев, доносом на приятеля думавший покрыть свой промах перед Скопиным.

Со смертью Татищева исчез главный предмет раздражения новгород­ской толпы, и опасность народного возмущения в Новгороде уменьши­лась. Окончательно же стало ясно, что Новгород не отпадет в "воровст­во", с того времени, как под Новгородом в начале рождественского по­ста, т.е. во второй половине ноября 1608 года, появился тушинский отряд Кернозицкого. Хотя "воры" оставались под Новгородом до 11 января 1609 года и причинили много бед новгородцам, однако город отстоялся. Были одиночные отъезды к ворам: "многие дворяне отъезжаху в литов­ские полки, князь Михайло же Васильевич бысть в великом сетовании". Но эти отъезды не мешали Скопину продолжать свое дело: "строить рать" в Новгорода и подготовлять Поморье к действиям в помощь Москве137.

Для истории организационной деятельности Скопина в Новгороде во­обще мало данных. Однако можно проследить в общих чертах, как уст­роились его сношения с северными московскими городами и как ему уда­лось стянуть к Новгороду, кроме немецких наемников, и московские дру­жины. Из Новгорода Скопин обращался обыкновенно в Вологду и Кар­гополь, посылая в эти города свои грамоты для дальнейшей пересылки не только городам и воеводам, но и самому царю Василию. Таким поряд­ком он сносился со всем севером от Перми Великой до Соловецкой оби­тели. Городам он сообщал о ходе переговоров со шведами, о своих сбо­рах в поход к Москве, о положении дел под Москвой и о борьбе с ворами вообще. От городов он требовал помощи себе и царю Василию; послед­ний, с своей стороны, рассылал грамоты по городам, разъясняя полномо­чия Скопина и увещевая города поддерживать и слушаться Скопина. Так, по требованию царя Василия соловецкие власти отвезли в Новгород 2000 руб. на немецких ратных людей; деньги были приняты в Новгороде, а из Москвы царь Василий писал в монастырь, что "та вся монастыр­ская казна до нас дошла". По указаниям, шедшим с полной солидарно­стью из Новгорода и из Москвы, города, ставшие против воров, начали смотреть на Новгород как на свой центр и опорный пункт. Они посыла­ли туда ходоков "для вестей" и с просьбами о помощи. Вологодские ходо­ки, например, более двух недель ждали на Тихвине, пока очистилась от воров дорога к Новгороду. Когда Устюжна ожидала воровского нападе­ния, она обратилась за поддержкою к Скопину: "послаша в Великий Новград устюженских посадских людей для пороховые казны". Скопин не только дал пороху, но еще "из своея державы из каргопольских преде­лов, из Чарондские округи, дал на Устюжну ратных людей со всяким ратным оружием сто человек". Сверх того он послал устюжанам писа­ние, "как с нечестивыми братися'Ч Для всего Поморья и северных частей Замосковья Скопин был представителем государственной власти и воен­ным руководителем с высшими полномочиями. Его "писания" имели си­лу указов, которым повиновались не только городские миры, но и госу­даревы воеводы по городам. По его "отпискам" местные власти собира­ли ратных людей и готовы были отпустить их "в сход, где велит быти го­сударев боярин и воевода князь М.В. Шуйский". Для руководства воен­ными действиями против воров на севере Скопин прислал на Вологду зимою 1608-1609 гг. воевод своих Гр.Н. Бороздина и Никиту Васильеви­ча Вышеславцева с отрядом, "со многою силою". В то же время и в Нов­городе сосредоточивал он необходимые для похода к Москве боевые си­лы. О присутствии у него ратников из Чаронды только что было упомя­нуто. К Новгороду собрались идти, по летописи, "уездные люди" новго­родцы с Тихвина с воеводой Степаном Горихвостовым, всего человек до тысячи. В заонежских погостах также образовался отряд с воеводой Ев- севьем Резановым и пошел к Новгороду. По официальным документам, видно, что со Скопиным в Новгороде сидели зиму 1608-1609 гг. не толь­ко те дворяне, с которыми он пришел в Новгород, но и "дворяне ж и дети боярские, новгородские помещики и всякие люди", между прочим, даже "вольные казаки" станицы Семейки Митрофанова и приказа Тимофея Шарова. Таким образом, при Скопине собиралась и русская рать, числен­ность которой, впрочем, не была велика. По грамоте Скопина, перехва­ченной Сапегой, при Скопине было весной 1609 года 1200 русских рат­ных людей; по другим известиям, Скопин повел из Новгорода к Москве до 3000 русского войска138.

Раз мы укрепимся в мысли, что между Скопиным, сидевшим в новго­родской осаде, и городами Поморья и северного Замосковья существова­ла прямая связь, движение этих городов против тушинской власти полу­чит в наших глазах полное и правильное освещение. Поворот в настрое­нии этих городов в пользу Шуйского совершился, правда, ранее, чем Ско­пин, справившись с опасностью измены в Новгороде, начал устройство своей рати для похода к Москве и вошел в сношения с Поморьем. "Пер­вые люди" на помощь царю Василию были собраны в Поморье в октяб­ре 1608 года, в то время, когда там еще не было верных известий о Ско­пине и даже не ходил еще баснословный, хотя и ободряющий слух, что Скопин "пришел со многими людьми к Москве" и "Тушино погромил". Но уже в ноябре 1608 года в сношениях между городами стало упоми­наться имя Скопина; в декабре (если не в конце ноября) появились и под­линные его послания к северным городам; в декабре же, именно 14-го числа, из Вологды уже пошли в Новгород к Скопину "посылыци- ки" для вестей, а в начале 1609 года, тотчас после бегства Кернозицкого из-под Новгорода, Скопин отправляет в Вологду своих воевод Бороздина и Вышеславцева, которые поспевают туда к 9 февраля. Таким образом Скопин делает Вологду как бы центральным пунктом военных операций на севере. В то же самое время и царь Василий из Москвы пишет в Воло­гду такую грамоту, которая обращает этот город в административный центр всего Поморья. Он приказывает вологодским воеводам отписать во все поморские места "от себя" то, что уже писано было туда от царя, чтобы поморские города "о всяких наших делех с вами (т.е. с Вологдою) ссылались и про всякие б вести они от себя к вам писали". Через Вологду и сам царь Василий намерен был ссылаться с Поморьем: свою грамоту в Каргополь он велел "отдать на Вологде", возложив на вологодских вое­вод дальнейшую доставку ее по назначению. Неделю спустя после приве­денного обращения к вологодским властям, царь Василий отправляет на Вологду же ратных голов для того, чтобы руководить военными дейст­виями не только на Вологде, но и вообще на севере. Таким образом не одна земская самодеятельность вносила правильную организацию во вза­имные отношения северных городов и в их действия против Тушина. Правительство Шуйского со своей стороны не уставало возбуждать По­морье и даже пыталось руководить его движением, указывая городам сборные пункты, присылая им в эти пункты воевод и голов, намечая ме­ста, куда следовало направить отряды, и рекомендуя, в случае военного успеха, стягивать все силы верных Москве городов к Ярославлю139.

Как царь Василий, так и князь Михаил Скопин одинаково предостав­ляли первенство среди северных городов Вологде. Это вполне понятно. К Вологде сходились все дороги, шедшие с севера государства в его центр, т.е. из Поморья к Москве. Владея Вологдою, можно было распо­ряжаться на важнейших путях торговых и стратегических, можно было направиться в любую Поморскую область. Будучи узловым пунктом се­верных путей, Вологда в то же время была и богатым торговым складом. Зима 1608-1609 года в торговой жизни Вологды имела, кстати сказать, особое значение. Весь иностранный привоз навигации 1608 года с окон­чанием торга и выгрузки в устья С. Двины был направлен по обычаю к Москве, но по военным обстоятельствам застрял в Вологде. Тушинское вторжение в северные замосковные города закрыло ему дорогу в Моск­ву, так что осенью 1608 года торговые иностранцы не поехали южнее Вологды, и в Ярославль всего лишь "один немчин приехал без товаров". Вместе с иностранными купцами на Вологде остались и "все лучшие лю­ди московские гости", которые выехали из Москвы на север для своих и государевых дел. С ними были их "великие товары" и "государева казна", состоявшая не только в деньгах, но и в мехах. На Вологде, словом, сосре­доточилось все то, что Москва получала ежегодно с севера по первому зимнему пути. Одно это побуждало обе воевавшие стороны особенно дорожить Вологдой, и город поэтому приобретал исключительную важ­ность. Еще не взяв Вологды, тушинцы уже "обсуждали способы охранить ее товары от беспорядочного грабежа ратных людей; когда же Вологда присягнула Вору, туда явился из Тушина дьяк и хотел, по сообщению И. Массы, запечатать купеческие товары с тем, чтобы их конфисковать; однако владельцы товаров не допустили этого. Узнав, какою тяжестью для населения будет тушинская власть, вологжане обратились к царю Василию, и тот немедля постарался устроить в Вологде соответствую­щие обстановке формы самоуправления и привести Вологду в связь с Новгородом. Он предписывал вологодским воеводам привлечь к делу обороны Вологды находившихся в городе гостей и иноземцев; от них выборные люди должны были участвовать в руководстве военными дей­ствиями "с головами и с ратными людьми в думе заодин". По словам же Массы, царь Василий предписывал, чтобы воевода на Вологде выбрал несколько человек из торговых англичан и голландцев и отправил их в Новгород к Скопину для совета и содействия ему. Заключая в своих сте­нах московских гостей и "всех иностранных купцов, ведущих в этой стра­не торговлю", Вологда в злополучную зиму 1608-1609 года играла ис­ключительную роль: ее случайное население связывало ее тесной связью и с Москвою, откуда происходили сидевшие в ней русские гости, и с ар­хангельским портом, откуда в ней явились иноземные купцы. И те и дру­гие, оберегая свое имущество, готовы были до последней крайности за­щищаться от воров и звали на борьбу с ними все окружающие места140.

Как Вологда была посредницею между московским центром и всем Поморьем, так Великий Устюг был посредником между северо-восточ­ными областями и остальным государством. Bo-время получив сведения о "воровском" характере тушинской власти, Устюг не присягал ей, а на­против, усердно действовал против нее, призывая к борьбе с нею все ме­стности, лежавшие за ним на север и восток. Для этих местностей он был истолкователем событий и руководителем деятельности. Для Во­логды и Галича он являлся базисом, на который можно было опираться в действиях против воров и от которого можно было ждать помощи и под­держки, а в случае погрома получить и убежище от врага.

Так обозначились центральные пункты народного движения на севере от средней Волги. Костромичи и галичане взяли на себя почин действий. Городки Галицкого края целовали друг другу крест "заодин умереть" и образовали в Галиче "собранье великое ратных людей", иначе говоря, ополчение, состоявшее как из тяглых людей "с сохи по сту человек", так и из галицких детей боярских. Известив северные города в Подвинье о своем вооружении, галичане просили у них поддержки, и пошли на юг, к Костроме, которая, как мы знаем, была связана с Галицким краем, пред­ставляя собой галицкую пристань на Волге. Кострома отложилась от Вора и соединилась с галичанами, после чего галичане пошли к Ярослав­лю. Сапега под Троицей получил известие об этих событиях в начале декабря 1608 года и тотчас же послал свои войска на галичан. В то же время отряд вологодцев с головой Ларионом Монастыревым, направля­ясь на "воров" к Ярославлю, занял Пошехонье и Данилов. Вероятно, весть об этом и опасение потерять Ярославль заставили Сапегу усилить посланный на Волгу отряд Стравинского другими отрядами. За Стра­винским был послан Лисовский с 2000 казаков и несколькими ротами "больших панов". В конце 1608 и начале 1609 года "литовские люди и русские воры", перейдя за Волгу, разбили городские дружины как воло­годские, так и галицкие. Кострома и Галич со всем уездом были заняты Лисовским; войска его доходили даже до Солигалича и не укрепились в нем только потому, что там около посада вовсе не было острога, а "го­род сгнил и развалялся"141. Казалось, земское движение за Волгою было подавлено совершенно, и тушинцы готовы были от Галича и Солигалича двумя дорогами, по речкам Совьюге и Толшме, выйти на Сухону в по­морские места. Жители Вологды и Тотьмы уже ждали к себе врага. Они высылали отряды "на заставы к засекам", которые были поделаны в ле­сах, покрывавших сплошною чащею водораздел между северными и волжскими реками. В этих лесах попрятались также от литвы и казаков остатки разбитых галицких и костромских ополчений, галицкие "остали- цы" и "остальцышка", как они себя сами называли. Конечно, ни эти ос- тальцы, ни заставные караулы вологодские и тотемские не могли бы ос­тановить "больших панов" регулярной польской конницы, если бы паны решились идти на север. Поэтому из Вологды и Тотьмы обращались ко всему Поморью с просьбою о скорой помощи. Здесь-то Великий Устюг и выступил посредником между северными местами и первой линией бой­цов, стоявшею на лесных позициях водораздела. Устюжане вели дея­тельные сношения с городами на Вычегде, Вятке и Каме, сообщали им вести, требовали присылки людей и средств и распределяли приходив­шие на Устюг северные дружины между Вологдою и Тотьмою, одних "отпуская" на Вологду, других на тотемские засеки по лесным речкам. Неизвестно, какой успех имели бы эти воинские сборы, если бы Лисов­ский остался в Галиче. Но он должен был для боя с поморскими людьми, в феврале 1609 года, очистить Галицкий уезд и уйти за Волгу к Суздалю. Его туда послал Вор для усмирения отпавших от него владимирских мест. Удаление Лисовского развязывало руки галицким остальцам и по­морским дружинам в Тотьме и Вологде. Они стали двигаться за ушедши­ми тушинцами опять на Кострому и Ярославль. В это время, 9 февраля, уже подоспели в Вологду посланные от М.В. Скопина из Новгорода вое­воды Гр. Бороздин, Н. Вышеславцев, Овсей (Евсей) Рязанов; они приве­ли с собою каргопольских и белозерских ратных людей - тех самых, ко­торые заставили Кернозицкого уйти из-под Новгорода и уже не были нужны Скопину. Немногим позже в Костромском краю появился также царский воевода Давид Жеребцов, присланный, вероятно, вследствие просьб галицких остальцев, которые не раз, "не в одну пору", писали Шуйскому, что у них нет "государева надежного крепкого воеводы"142. С участием привычных к ратному делу воевод военные действия пошли удачнее прежнего. Вышеславцев взял 3 марта город Романов на Волге, разбил тушинские войска под Ярославлем и 8 апреля занял самый Яро­славль. Жеребцов взял Кострому и осадил тушинского воеводу Н. Велья­минова в Ипатьевском монастыре. Разумеется, тушинцы не могли сразу отказаться от Ярославля и Костромы, потому что их утрата была равно­сильна утрате всего Заволжья. Лисовский пытался выбить "мужиков" из Ярославля, а затем из Костромы. Под Ярославлем стоял он без успеха весь май, а в июне перешел в костромские места и там также не имел ус­пеха: ему не удалось даже овладеть судами на Волге и устроить пере­праву на левый берег реки, чтобы подойти к самой Костроме. Потерпев поражение от понизовой рати в то время, когда он под Решмою пытался перейти реку, Лисовский отступил к главным тушинским войскам. За­волжские места были тем самым избавлены от "воров": в эту пору уже подходил к верхней Волге Скопин с немецкою ратью из Новгорода, а с юго-востока надвигалось на тушинцев войско Шереметева. Цель заволж­ских "мужиков" была достигнута: они отстояли свои места от "воров" и теперь готовы были идти "по вестям в сход" к государевым воеводам на освобождение Москвы. Очень чутко следивший за ходом дел на севере, царь Василий уже в середине мая 16D9 года торжествовал успех мужиков и писал похвальные грамоты всем участникам земского подвига: волог- жанам, бе л озерцам, устюжанам, каргопольцам, сальвычегодцам, томи- чам, важенам, двинянам, костромичам, галичанам, вятчанам "и иных роз­ных городов старостам и посадским людям". Так царь Василий опреде­лял состав северных мужицких ратей143.

Никак нельзя сказать, чтобы такой решительный успех, как очище­ние Заволжья, достался "мужикам" легко, без тяжелых жертв, потерь и поражений и без внутренних осложнений и разладицы в среде самих вос­ставших на Вора. Грамоты 1608-1609 гг., уцелевшие от переписки горо­дов между собою и с правительством царя Василия, дают возможность судить как о степени напряжения народных сил на севере в это время, так и о многообразии затруднений, какие приходилось преодолевать на­родному движению. Сперва по указанию правительства, а затем и по собственным приговорам северные города с уездами собирали "посоху", определяя ее размеры различно: где брали 100 человек с большой сохи, где 4-5-10 человек с сошки. По существовавшему обыкновению "вы­борные" к ратному делу люди получали денежное жалованье, иногда корм, иногда подводы; словом, содержание их падало всею тяжестью на общины, которые "выбирали" ратников. Обстоятельства Смутного вре­мени не один раз еще до 1608 года привлекали северные города к ратной повинности. Во время борьбы царя Бориса с Самозванцем на театр воен­ных действий через Москву были вызваны значительные отряды посош- ных людей из Тотьмы, Устюга, Вычегды, Холмогор и других мест Помо­рья. С царем Василием под Тулою также была посоха. Но этих более ранних посох поморские города не вспоминали при тех случаях, когда считали, сколько ратных сборов сделали они для борьбы с Тушином в 1608-1609 годах. И без прежних ратей Устюг, например, отослав в сере­дине апреля 1609 года на юг свою "пятую рать, пятьсот человек", в мае начал собирать шестую рать. Но на этот раз, кажется, он убедился, что уже извлек из своего уезда весь годный к бою контингент, а из своих податных "сох" все платежные средства. В конце мая или начале июня 1609 года устюжане "приговорили всем миром и приговор за руками на­писали, что взяти из государевы казны из таможни триста рублев денег, для поспешенья, покаместа с сох те деньги соберут; да на те деньги при­говорили прибирати охочих вольных казаков, и денег им давати на ору­жье по рублю человеку, и отпустити их ко государю на службу, ко госу­даревым воеводам в Ярославль". До такого же изнеможения дошли и га­лицкие мужики, у которых много людей было побито в боях, "животиш­ка" пограблены своими же галицкими детьми боярскими, а для Лисовско­го "с правежу" была взыскана крупная сумма, чтобы он на них "войны не отпущал", т.е. не разорил и не избил их до конца144. Напрягая последние силы, рискуя самым существованием своим, городские и уездные "ми­ры" Галицкого уезда, Тотьмы и Устюга требовали от других мест Помо­рья таких же усилий и жертв. С открытым негодованием и жестокими упреками обращались они к Перми Великой, от которой видели мало сочувствия и помощи общему делу. Хотя Пермь и уверяла устами чер- дынских воевод, что готова служить и людьми и средствами, однако же прибавляла, что ей "надобно себя от воров оберегать, потому что у нас

17 С Ф. Платонов место порубежное". Это соображение было совершенно основательно. Слабонаселенный, бедный и малоустроенный Пермский край служил в то время государству важную службу в отношении новозанятой и еще не вполне замиренной Сибири. Он представлял собою базис для всех дейст­вий власти в новой провинции, и в то самое время, когда города требова­ли от Перми людей на борьбу с "ворами", московское правительство приказывало Перми искать людей для заселения Пелымского уезда, а тобольский воевода требовал экстренной присылки денег и хлеба. Зная малочисленность и скудость пермского населения, спокойный наблюда­тель не решится обвинять пермских людей за их сдержанность и осто­рожность, тем более, что пермские отряды все-таки были в земских вой­сках, и потому пермичей невозможно было уличить в прямом нежелании помочь общему делу145. Много хуже, даже прямо позорно было поведе­ние костромских и галицких детей боярских. Сначала они соединились с тяглыми людьми в их походе на Кострому и Ярославль, но под самым Ярославлем изменили мужикам и стали отнимать у них "галицкий на­ряд", т.е. пушки, взятые из галицких городов и острогов. Когда же мужи­кам удалось отбиться и увезти пушки в Кострому, дети боярские соеди­нились с Лисовским, пришли с ним на Кострому, разогнали мужиков, взяли пушки и пошли с ворами на Галич. В это время детей боярских со­бралось у Лисовского, говорят, "тысяча семьсот", вероятно, со всею их дворнею. Но скоро Лисовский увел свои войска на правый берег Волги, а к галицким мужикам пришли поморские дружины; дети боярские оста­лись одни, без тушинской поддержки, против сильного врага. Они были побиты и разбежались. Часть их села в осаду от мужиков в Ипатьевском монастыре с тушинцем Н. Вельяминовым, который не надеялся с ними одолеть врага, потому что их было "немного, да и те иные побиты и по­ранены и лошади у них побиты ж". Другая часть принесла царю Василию "в изменах своих повинные за своими руками", иначе говоря, сдалась му­жикам, а мужики "тех детей боярских до государева указа пометали в тюрьму". Шатость служилого поместного люда объясняется его неуст­ройством. В то время как городской и уездный тяглый человек имел опору в своей организованной общине и мог искать защиты и приюта в городских стенах или за лесными засеками, служилый помещик был, в сущности, беззащитен в своем уединенном поместье. Нашествие врага подвергало опасности все благосостояние служилого человека, который не мог легко скрыть за городскою оградою или в лесной чаще свою се­мью и свой скарб и не мог без привычного почина из Москвы скоро со­единиться "всем городом" для отражения врага. Вот почему он малодуш­но шел навстречу тому, кого считали сильнее, и служил ему. По словам Палицына, служилые землевладельцы "ближних" к Москве городов рас­суждали между собою так: "аще убо стояще пребудем с поляки вкупе на Москву и на Троицкий Сергиев монастырь, то поместья наши не будут раззорены". В данном случае расчет детей боярских оказался неверным: они не могли угадать того, что случилось: что с восстанием всего Помо­рья "се не та пора стала" и "мужик" оказался сильнее пана. Общий раз­гром галицких и костромских детей боярских был естественным послед­ствием их шатости, но не знаменовал собою возникновения острой соци­альной вражды на севере. Когда пошли слухи, "будто дворян и детей бо­ярских черные люди побивают и домы их разоряют", то поморские люди писали о самих себе, что они "чтут" служилых людей и "тому рады и благодарят о том всемилостивого бога, что бог соединачил всех". Они грозили войною и разорением только "изменникам" и "ворам", не разли­чая того, к каким общественным слоям эти воры и изменники принадле­жат. Шатость местных служилых людей вела к тому, что "мужики" при­выкали в ратном деле обходиться без них. Они или просили "надежного крепкого воеводу" у царя Василия или же действовали со своими избран­ными "головами". В число этих голов иногда попадал и сын боярский, вроде галичанина Второго Черепова; чаще же головами бывали город­ские люди, излюбленные "миром". В тотемской рати головою был вдо­вый поп Третьяк Симакин. В числе солигалицких руководителей были также священники церквей Солигалича, скрепившие своими "руками" за весь город городскую отписку. Так из среды самого посадского и уезд­ного населения выходили вожаки движения против Тушина, за сохране­ние исконного порядка146.

Итак, движение Заволжских городов против Вора представляло со­бою явление большой сложности.\Охватив громадное пространство, насе­ленное почти исключительно тяглым государевым людом, это движение получило характер простонародного - "мужичьего", как презрительно обзывали его тушинские воеводы. Служилые люди были в восставших массах сравнительно малочисленным, случайным и малонадежным эле­ментом. Единодушие, взаимное доверие и согласованность действий, от­личавшие в эту пору деятельность северных городов, истекали не только из единства народного чувства и политических симпатий, но также из од­нородности мирской организации по городам и из торгово-промышлен- ных отношений, скреплявших взаимною связью хозяйственную жизнь различных районов московского севера. Привычные сношения северных городов с другими городами и с собственным уездом много содействовали устройству военной обороны края, собиранию ратей и соединению их в важнейших пунктах борьбы. В то же время и стороннее влияние на север­ные областные миры содействовало их соединению и вносило единство и планомерность в их операции. Это стороннее влияние шло, во-первых, из Новгорода от М.В. Скопина; он при первой для себя возможности по­слал на север свои войска, а с ними воевод и голов, которые и приняли на себя руководство военными действиями. Во-вторых, царь Василий из Москвы постоянно писал на север свои грамоты, в которых заключались не одни увещания и похвалы, но и практические указания вроде того, что­бы в случае удачи направлять наступление всех ратей к Ярославлю. Нако­нец, в Вологде, кроме постоянного ее населения, случайно задержались на время борьбы "все лучшие люди московские гости" и иностранные купцы. Не принимая участия в деле официально и стоя в стороне от внутренней жизни местных миров, они, однако, должны были влиять на эти миры в пользу Москвы и Шуйского как житейски сильные люди. В грамотах на Вологду и в Каргополь царь Василий упоминает о гостях и немцах и указывает местным людям принимать их содействие, "приго­воры" и "думу".

Трудно разумеется, с точностью измерить то значение, какое имело для устройства и успеха дела на севере указанное воздействие правитель­ства и московских людей. Но во всяком случае ясно, что движение горо­дов в 1608-1609 гг. стояло в большей связи, чем обыкновенно представля­ется, с общими мерами правительства Шуйского. Будучи руководимо главным образом из Новгорода, оно было как бы одною из тех операций по устройству государственной обороны, которые были возложены ца­рем на Скопина. Успех этой операции зависел, конечно, не от Скопина, а от решимости городов всеми силами поддержать не столько самого царя Василия, сколько тот правительственный и общественный порядок, какой царь Василий представлял собою в борьбе с ворами. Но Скопин умел вос­пользоваться этим успехом и сообразовать с ним свои собственные дейст­вия. Выйдя в мае 1609 года из Новгорода, он овладел большой дорогой от Новгорода на Москву и дошел по ней до самой Волги, в июле 1609 года взял Тверь. Но из Твери он не рискнул прямо наступать на позиции ту­шинцев под Москвой, в Дмитрове и около Сергиева монастыря; здесь бы­ли главные силы Вора, в столкновении с которыми можно было сразу ли­шиться всех успехов, добытых столькими усилиями и жертвами. Скопин пошел из Твери по направлению к Ярославлю, где уже образовался центр всех заволжских дружин и откуда уже готовилось нападение на Ростов, плохо защищенный тушинцами. Дойдя до Калязина монастыря, стоящего на мысу в излучине Волги, Скопин укрепился в нем и разослал по всему северу свои грамоты, требуя присылки в Калязин денег и людей. В авгус­те 1609 года воевода его Н. Вышеславцев уже пошел из Ярославля "в сход" к Скопину, оставя пока Ростов. Таким образом, в Калязине про­изошло соединение Скопина с заволжскими мужиками. "Сождався с кост­ромскими и с ярославскими и иных городов с людьми", Скопин отныне опирается в своих действиях на московский север и переводит свои войска на большую северную дорогу из Москвы к Ярославлю. Заняв в октябре Переяславль-Залесский и Александровскую слободу на этой дороге, он устанавливает связь между столицею и северными областями и медленно подвигается с помощью "острожков" к самой Москве. С ним на освобож­дение Москвы идут и заволжские мужики, которых Скопин начал даже обучать приемам регулярного боя147.