Охотник

12

Марта Кел ждал — и Март появляется утром, как раз когда Лена уезжает. Пока она, прощаясь, целует Кела на крыльце, Март болтается у ворот, как можно бесцеремонней являя свою тактичность и ухмыляясь во всю голову. Лена заводит машину, а Март открывает ей ворота и машет вслед. Лена вскидывает руку, на Марта не глядя.

Кел, не желая потакать Марту, приглашая его в дом, выходит к воротам сам.

— Вишь, о чем я? — говорит, вздыхая, Март. — Ей со мной недосуг. Будь я из ранимых, меня б уязвило в самое сердце.

— Ты метил глянуть, удастся ли тебе ее смутить, — говорит Кел. Драч с Коджаком уносятся галопом на инспекцию владений.

— На это я бы времени тратить не стал, — говорит Март. — Лену Дунн так запросто не смутишь.

— Пришлось бы куда крепче постараться, — соглашается Кел.

Март наблюдает, как машина исчезает за изгородями. Никакого виду того, что замечает Келовы увечья, он не подает.

— О чем вы толкуете, вдвоем-то? — спрашивает.

Вопрос застает Кела врасплох.

— Ты про что?

— Я это у тебя и спрашиваю. Так или иначе особых возможностей беседовать с женщинами мне не выпадало — не считая мамани моей, и, уж конечно, я знал наперед все, что она скажет. Славная была женщина, маманя моя, но до разнообразия не охочая, ее одни и те же разговоры устраивали, какие она семьдесят лет вела. Это не в счет. О чем мужчине говорить с женщиной?

— Бож-ты-мой, дядя, — отвечает Кел. — Не знаю.

— Я про всякие милые глупости, какие ты ей на ушко шепчешь, не спрашиваю. Я спрашиваю про беседы. О чем, ну, за чашкой чая болтаете?

— Про всякое, — говорит Кел. — О том же, о чем с кем угодно. Вот ты про что с мужиками в пабе толкуешь?

— Про всякое, — соглашается Март. — Твоя правда, братец. Ну да ладно, если станет любопытно, выловлю женщину, какая пожелает чаю выпить с таким, как я, и выясню сам. — Задумчиво смотрит вслед Лениному автомобилю. — Вот это Бобби собирается провернуть, если Джонни Редди из него миллионера сделает, — добыть себе женщину. Не знаю, считает ли он, что ее можно на Амазоне заказать, как дивиди, но сам так и говорит. — Бросает на Кела пристальный взгляд. — А ты как считаешь, парнишка? Сделает Джонни из всех нас миллионеров?

— Кто ж знает, — говорит Кел. Драч мчит обратно из их с Коджаком обхода и тыкается Келу в ногу, просит внимания. Кел оглаживает пса. Славную тот собрал себе шубу из репейников, пока носился.

— Джонни-то, похоже, пьяней вчера был, чем с виду казался, — уведомляет Март Кела. — Ты его сегодня видал?

— Не-а, — отвечает Кел.

— Он у Норин был, углы отирал да место занимал, когда я зашел. Знаешь, что он вчера вытворил по пути домой? Сошел с тропы и кувырком кверху задом пролетел полсклона. Видел бы ты, на кого он похож. Его будто каждой каменюкой по дороге вниз приложило.

Стало быть, Джонни взвесил разнообразные риски, намерения убраться отсюда у него нет, и он хочет об этом отчетливо сообщить.

— Не показался он мне таким уж пьяным, — говорит Кел. — По крайней мере, когда я уходил.

— Так и я разве не про то же? Пинты я за ним не считал, но он, видать, хлестал их, раз его снесло с тропы, по которой он полжизни ходит. Ты-то сам что про это думаешь?

— Мозговую мощь Джонни я не переоцениваю, — говорит Кел. — Хоть пьяного, хоть трезвого. Никакая дурь в его исполнении меня не удивит.

— Что верно, то верно, — признаёт Март. — А вот тебя-то я за дурака б не счел, Миляга Джим. Ты тоже, что ли, с горы скатился, а?

— Не-а, — отвечает Кел. — В душе поскользнулся. Тоже, кажись, крепче напился, чем сам думал.

— Душ — страшное дело, — любезно соглашается Март. — У меня двоюродный в Гортине поскользнулся в душе и разбил голову. С тех пор коси́т как ненормальный. Тяжкий труд с ним толковать — не знаешь, в какой глаз смотреть.

— Наверно, мне повезло, — говорит Кел. Садится на корточки и принимается вытаскивать репьи у Драча из шерсти.

— Покамест, — замечает Март. — Я б на твоем месте за тем душем приглядывал. Их, как крови-то нюхнут, только держи.

— Ага, — говорит Кел. — Может, заведу себе коврик такой, чтоб не скользило.

— Правильно сделаешь. Негоже, чтоб душ вразнос пошел. — Март созерцательно щурится на небо, словно прикидывает погоду, которая на вид точно такая же, как последние два месяца. Кела погода эта донимает все крепче. Он приходит к выводу, что по крайней мере половина того, за что он любит Ирландию, — ее запах под дождем. Без этого запаха, сложносоставного, меланхолического и щедрого, Кел смутно чувствует себя обворованным.

— Знаешь что, — говорит Март, — может, придется мне найти женщину, с кем беседовать. Мужики страсть какие предсказуемые.

— Уж извини, — говорит Кел. Драч возится и лижется, от чего процесс извлечения колючек делается трудным донельзя, — не потому что псу не нравится, а просто потехи ради.

— И знаешь, что еще меня в мужиках напрочь бесит? — говорит Март. — То, как они обиду затаивают. То ли дело женщины… — Укладывает локти на ворота, устраиваясь поудобнее, чтоб объяснить развернуто. — Если женщина затаит на кого обиду, об этом вся округа узнаёт. Что человек натворил, и почему права такого не имел, и что ему сделать, чтоб загладить, и чем сердце успокоится, если того не будет сделано. Про то слышать станешь систематически, столько, сколько потребуется, а если при жизни твоей не уладится, и после твоей смерти дети твои будут про это слушать. Но уж не с мужиком так, он обиду таить будет и десять, и двадцать, и тридцать лет и никому слова не скажет. Даже тот, на кого обиду затаили, может понятия не иметь никакого. В чем смысл? Что толку от обиды — и тебе самому, и кому угодно, — если ее на свет не вытаскивать?

— Теряюсь в догадках, — говорит Кел.

— И вот, — продолжает Март, — когда оно там бурлило столько времени, а никто об этом по-прежнему ни сном ни духом, и вот в один прекрасный день что-то идет самую чуть наперекосяк — и мужик, допустим, видит возможность, или день у него, скажем, не задался, или выпил чуток лишнего, — и оно перекипает из-под крышки. Знаю одного парня, за Кроганом, был он у дочки на совершеннолетии и засветил по башке своему зятю бутылкой, чуть не прибил. Вроде как ни с того ни с сего. Только и смогли из него вытянуть, что зять-де заслужил за что-то, что ляпнул у той же дочки на крещенье. — Он качает головой. — А был-то славный тихий малый, со всеми ладил. Не такая мне нравится непредсказуемость. Месть может быть жуть какая огорчительная, Миляга Джим, когда она как гром средь ясного неба.

Драчу скучно, и он выплясывает и крутится, чтобы Келу стало слишком трудно и он бы сдался, отпустил Драча обратно к Коджаку.

— Сидеть, — говорит Кел. Драч исторгает мученический вздох и плюхается наземь.

— Но есть исключения, — допускает Март. — Твоя малая — девчонка, но, похоже, рот на замке держит насчет любых обид, какие уж могла там накопить. То ли дело я, мне нравится их все вываливать; у меня их немного, но я любому желающему во всех подробностях их выложу.

— Хэштег «не все мужики», — говорит Кел, отводя морду Драча, чтоб не мешалась. В Арднакелти Кел прожил достаточно долго и понимает, что Март тут не просто языком метет. Кел пытается понять, сообщает ли ему Март что-то, просит о чем-то или и то и другое.

— Боже святый, вы послушайте только, — восторженно говорит Март, тыкая Кела в ногу клюкой. — Мистер Соцсеть у нас тут завелся, с хэштегами-то. Ты инфлюэнсером этим подхалтуриваешь, Миляга Джим? В тиктоке под Рианну скачешь? Я б на такое глянул.

— Того и гляди устрою, — говорит Кел. — Как только черное кожаное платье по фигуре добуду.

Март смеется.

— Скажи-ка, Миляга Джим, — говорит он, вновь опираясь на клюку. — А какая твоя позиция по старым обидам? Будь у тебя парочка, я б про них во всех подробностях знал или ты б их при себе держал? Я б решил, ты у нас сильный молчаливый тип, а?

— Я не отсюда, — говорит Кел. — Надо быть местным, чтоб обиды держать.

Март склоняет голову набок, осмысляет.

— Может, и так, — соглашается он. — Тебе видней, чем мне, я местный всю свою жизнь. Ты мне хочешь сказать, что если б тебе кто нагадил или нагадил кому-то, кто тебе дорог, или просто заколебал тебя так, что святых выноси, ты б подставил другую щеку и выбросил все из головы, потому что ты янки? Это очень по-христиански с твоей стороны, ей-ей.

— Я просто не лезу не в свои дела, — говорит Кел. — И стремлюсь ладить с людьми. — Все делается немного отчетливее. Март — в своей манере и никуда не спеша — выспрашивает насчет мести. Выясняет, стал бы Кел, разживись он сведениями, что тема с золотом — херни мешок, сидеть себе и смотреть, как мужики вбухивают в это свои сбережения.

— Ты нам всем пример, — благоговейным тоном говорит Март. — Да вот не знаю, многие ль ему последуют. Одно скажу тебе: если с золотом не выгорит, сколько-то обиды окажется затаено.

— Ага, — говорит Кел, — как пить дать. — Принимает предупреждение.

— Конкретнее так: если ребятки вложатся в компанию Падди Англичанина, поставив на то золотишко, что твоя малая раздобыла, а в итоге все окажется херней. — Март лыбится. — Если свою интернет-женщину упустит, Бобби мужиком окажется недовольным.

— Бобби — хороший малый, — говорит Кел. — Есть уйма женщин, кто были б рады на такого наткнуться.

— Да только ни одна в этих местах не живет. Вот тебе пример, — добавляет Март, осененный мыслью, и наставляет на Кела клюку, чтобы эту мысль подчеркнуть. — Всем известно, что Бобби на Лену глаз клал, пока ты не явился и не сразил ее наповал, — она с Бобби все равно б не стала, но он-то об этом не ведает. Бобби не держится так, будто на тебя в обиде, но кто ж знает, а?

Кел определился. Внутри у него из-за этого разгоняется черный ужас, но другого выхода Кел, в общем, не видит.

— Мне насрать, кто и что там на Джонни держит, — говорит он, отвлекаясь от Драча. — Но я не хочу, чтобы малая огребла отдачу.

Март косится на него.

— Ты про Терезу, которая вчера была в пабе, размахивала золотишком, которое выкопала? Про эту малую?

— Ага, про эту.

— Само собой, если хоть какое-то золото найдется, с малой все будет шик. Джонни чуток огребет — как ты это назвал? — отдачу, если окажется маловато, чтобы всем ребяткам досталось поровну. Но Тереза твоя никому никаких предложений и посулов не делала. Округа говнишко ее папаши ей не предъявит. — Бросает на Кела краткий взгляд. — Если только сама не натворила каких глупостей. Если, скажем, та хрень, которую она в паб притащила, — порожняк. Если никакого золота больше не найдется, или если Джонни вознамерился собрать с парней денег и унести ноги. Паршивое дело будет.

Кел молчит. Через минуту Март кивает и вновь вперяется в небо, задумчиво поцыкивая зубами.

— Будь я на твоем месте, Миляга Джим, — произносит он, — а мне сплошь радость, что я не на нем, но предположим. Первым делом я б втолковал Джонни Редди, что им с его деловым партнером лучше б седлать коней и валить из города. — Взгляд у него кратко и не меняя выражения скользит по битому лицу Кела. — Если б это вразумленье не дошло, я б молвил словечко на ухо тому, у кого огневая мощь чуток поболе. А следом я поболтал бы с ребенком. Прояснил для нее то-се. Велел не отсвечивать, пока все тут не уляжется. И, ради Христа, не творить больше никаких глупостей.

— И ничего говенного она ни от кого не огребет.

— Ай боже, нет. Ни вреда, ни ущерба. Как я и сказал, что Джонни такой, она не виновата. — Март улыбается Келу. — Что до нас, парнишка, она — твоя малая, кто б там ее ни заделал. Пока ты на хорошем счету, на хорошем счету и она.

Кел говорит:

— Со слов миссис Дугган, никаких слухов о золоте в этих местах никогда не ходило. Пока Джонни Редди их с собой не принес.

Это застает Марта врасплох. Брови у него взлетают на лоб, он вперяется в Кела, а через миг принимается хохотать.

— Димфна Дугган, — произносит он. — Иисус, Мария и все святые в календаре, надо было мне учесть, что ей есть что добавить. Грызу локти, ой грызу, что вперед тебя про нее не вспомнил. Сам я с ней потолковать не смог бы — она меня на дух не выносит, — но надо было б кого-то подговорить, хотя толку, скорее всего, не вышло б: ей смотреть на потеху куда веселей, чем что угодно из того, что вахлачье могло б ей посулить. Но ради любови господней, братец, скажи, пока я от любопытства не помер: как ты это из нее выхарил? Димфна разведданные такого калибра отродясь никому по доброте душевной не отгружала — ей взамен какой-то качественный материал подавай. Что ты ей предложил?

— Секрет фирмы, — говорит Кел. Думает о Лене, о том, как она ждала его на заднем крыльце, и о глухом гуле напряжения, какой от нее исходил. Он всегда знал и без труда принимал, что есть у Лены пространства, куда она никого, включая самого Кела, не приглашает. От мысли о том, что она оголила перед миссис Дугган что-то эдакое, ему становится жаль, что он не отделал Джонни потщательнее.

Март глазеет на него оценивающе.

— Вот что скажу, — произносит он, — не думаю я, чтоб у тебя нашлось хоть что-то такое, что ей по нраву. Она жуть какая привередливая, Димфна-то. Есть то-се, чего тебе хватило б ума ей не предлагать, а что еще могло б пощекотать ей вкусовые сосочки, я не вижу.

— А все потому, что ты считаешь меня предсказуемым, — говорит Кел. — Это не значит, что все думают так же.

— А вот Лена Дунн, — задумчиво продолжает Март, не обращая на Кела внимания. — Твоя Лена. Она женщина загадочная — или уж насколько у нас тут оно возможно. Я б решил, у нее могло б найтись то, от чего у Дифмны Дугган слюнки потекут, это да, — если б Лене того хотелось достаточно крепко.

Кел скатывает из надерганных из Драча репьев шар и швыряет его в кусты.

— Беги, — говорит он, хлопая Драча по боку. — Кыш. — Драч убегает искать Коджака.

— Что ж, — говорит Март, — как бы оно там ни было, но если Димфна утверждает, что вся эта байка — говна мешок, значит, говна мешок она и есть. Должен признать, я чуток доволен собою. Херню тут я унюхал с самого начала. Приятно знать, что чутье все еще в рабочем состоянии.

— Джонни должен Рашборо денег, — говорит Кел. — И кента этого боится. Вот почему не хочет сваливать.

— Да неужели, — говорит Март. — У этого жучка-навозника сроду не было даже того соображенья, какое Бог ослу послал. Тут надо чуток поразмыслить, Миляга Джим. Если выдать это тяп-ляп, священная война начнется, а нам такого не надо. Я к тебе с этим еще вернусь. А ты пока обожди.

Высвистывает Коджака, тот ловко разворачивается на бегу и летит через поле, Драч за ним следом, но далеко позади, радостно плеща ушами. Март смотрит, как волнуются вокруг них залитые солнцем травы.

— Если оно тебе интересно, приятель, ты сейчас правильный выбор сделал. Впрок твоей Терезе. Никто тут не хочет ребенку никаких напрягов. Нам важно знать, что она в хороших руках и воспитывают ее правильно. Может, и была в ней какая шаткость, так оно ж естественно — с этим-то идиётом, кто приперся сюда нежданно-негаданно. Ей только и надо, что обратно в нужное русло, и все у ней будет шик. Потолкуй с ней.

— Так и сделаю, — говорит Кел. Ужас в нем чуть поумерил ход. Март — человек до мозга костей практичный. За ним не заржавеет нанести ущерб, если есть такая необходимость, однако расходовать силы, чтобы покарать или отомстить, ему ни к чему. Если Кел приструнит Трей, ей ничто не будет угрожать. Когда ему это удастся и удастся ли вообще, Кел не представляет.

— Мы с тобой, — говорит Март, внезапно одаряя Кела коварной улыбкой, — мы это все уладим в единый миг. Одна голова хорошо, а две куда лучше, братец.

— Извещай, — говорит Кел.

— А я-то давеча в баре, — в раздумье произносит Март, — велел тебе заниматься своим делом и не лезть к Джонни, помнишь? Теперь же я в кои-то веки прикидываю, что некоторые правильно сделали, что меня не послушались. Странный он бывает, мир этот, Миляга Джим. Буду держать тебя в курсе, а как же.

Кел наблюдает, как Март ковыляет прочь по дороге, рассеянно насвистывая обрывки какой-то старой мелодии. Келу охота уйти в дом и заняться тем стулом, но он остается у ворот, привалившись к ним еще на сколько-то. Чувствует себя так же, как в тот день, когда Трей впервые сказала ему, что вернулся Джонни: то ли земля под ногами не держит, то ли сами ноги могут не удержать. Кел слишком стар уже, чтоб придавать чему бы то ни было ускорения, не зная хоть самую малость, куда оно может покатиться.

На гору Лена не ходила давно. Пока была буйнокровным подростком, в поисках мест, где шататься, они с подружками залезали сюда вытворять всякое, на чем не хотели быть пойманными, а в скверные месяцы после смерти Шона она здесь гуляла иногда по полночи, пытаясь вымотаться, чтоб удалось заснуть. В обоих возрастах она знала, что на горе может быть опасно, и не возражала против рисков, хоть и по-разному. На ум ей приходит, что, не считая визитов к Шиле после рождения каждого ее ребенка, на холодную голову Лена сюда, может, ни разу и не забиралась.

От солнца и жары гора кажется более, а не менее опасной, словно смелеет, больше не прячет угроз — наоборот, выставляет их напоказ, словно берет «на слабо». Вереск на болотах от каждого шевеленья ветерка хрустит громко — Лена быстро оборачивается, а там никого; настоящие тропы и ложные смотрятся коварно неразличимо, вьются среди деревьев; обрывы явлены четко, зачахшая поросль не прикрывает их, они слишком близко от тропы. Из-за жары Лена оставила собак дома, а теперь слегка об этом жалеет. Гора сегодня ощущается как место, где компания бы не повредила.

Впрочем, дом Редди она отыскивает и время выбрала подходящее. Позднее утро, все уже занялись своими делами. Двое лохматых детей, чьи имена она не может вспомнить, карабкаются по самодельной лазалке, смастеренной из деревяшек и металлического лома, но Банджо не видать, а когда Лена спрашивает, дома ли их отец или Трей, они качают головами, продолжая висеть на лазалке и таращиться.

Дверь и впрямь открывает Шила, в руках у нее картофелечистка, лицо настороженное. При виде Лены настороженность усиливается. Ничего личного — это машинальный отклик на что угодно, возникающее внезапно.

— Принесла вот, — говорит Лена, извлекая банку ежевичного повидла. Лена его варит в первую очередь потому, что любит именно свое, но вполне учитывает и другие его полезные свойства. — Трей твоя, когда у меня на днях была, попробовала и обалдела от него, я ей пообещала дать банку, да забыла. Ни от чего тебя не отрываю?

Шила опускает взгляд на картофелечистку. Секунда уходит у нее на то, чтобы вспомнить правильную формулировку.

— А, нет, — говорит она. — Все шик. Заходи, чаю выпьешь.

Лена садится за кухонный стол, задает невинные вопросы о детях, а Шила убирает картошку и ставит чайник. Полжизни назад Лена взялась бы за нож и резала бы почищенную Шилой картошку. Лене жаль, что так не получится, — беседа текла б легче. Но они с Шилой больше не в тех отношениях.

Уже не вспомнить, когда они последний раз виделись. В деревню Шила спускается редко, обычно к Норин за всем необходимым засылает Трей или Мэв. Лена предполагает, что дело в гордости. В свое время Шила была не просто красотка, а красотка веселая, гораздая до всякого смеха, и от любых тревог отмахивалась на том основании, что все должно сложиться шикарно, а в Арднакелти навалом завистников, кого оптимизм уязвляет лично; Лена прикидывает, что Шила не желала, чтоб они мусолили то, что осталось от всего былого. Теперь же, глядя на нее, Лена соображает, что у Шилы, может, просто сил нет на такую прогулку.

Шила ставит чай на стол. Кружки со старомодными рисунками зайчиков среди полевых цветков, поблекшими от мытья.

— Для чая-то жарковато даже, — говорит.

— Кел сейчас со льдом его делает, — говорит Лена. — Без молока, само собой, просто жиденький, с сахаром и лимоном, и держит в холодильнике. Жара-то мне ничего, но ледяной чай, признаюсь, ценю.

— Не выношу эту жару, — говорит Шила. — Все пересохшее насквозь, и ветер всю ночь грохочет. Из-за шума спать не могу.

— Кое-кто вентиляторы себе завел. Они шум глушат — ну или хоть отчасти.

Шила пожимает плечами.

— Может быть. — Отхлебывает чай, мерно, механически, словно выполняет очередную задачу, с какой надо за сегодня управиться.

— Джонни выглядит хорошо, — говорит Лена. — Лондон ему в самый раз.

— Джонни такой же, каким был всегда, — говорит Шила без выражения. — Лондон тут ни при чем. Он один и тот же, куда б ни подался.

Терпения у Лены и с самого начала недели не завались, и от прогулки в гору его не прибавилось. Она отставляет светский треп, какой в любом случае явно никуда не ведет.

— Я к тебе вот с чем пришла, — говорит она. — Если тебе в чем помочь, скажи.

Шила поднимает взгляд и смотрит на Лену в упор.

— В чем же мне помочь-то можно?

— Не знаю, — говорит Лена. — Может, тебе переждать где надо чуток.

Уголок рта у Шилы ползет вверх, словно бы ей забавно.

— Ты. Примешь меня и четверых детей.

— Место найдется.

— Мы тебе ни к чему.

Лена Шиле врать не хочет.

— Я тебя приму с радостью, — говорит она.

— С чего это мне уезжать? Он меня не бил. И не будет.

— Может, тебе охота от него подальше держаться.

— Это мой дом. И он мой мужик.

— Он-то да. Может, тебе надо будет всем показать, что он тебе никто.

Шила ставит кружку на стол и смотрит на Лену. Лена взгляд не отводит. До этого мига она не была уверена, что Шила знает, чтó у Джонни на уме. Допустим, Шила так же не уверена была и на Ленин счет — если вообще об этом думала. Новой ясности Лена рада, какой бы непредсказуемой та ни была. Раздражает ее в этих местах среди основного прочего вот эта нескончаемая игра «кто-знает-что-я-знаю-что-она-знает-что-он-знает».

Шила говорит:

— С чего тебе нас принимать?

— Я жуть как привязалась к твоей Трей.

Шила кивает, принимая это.

— Поначалу думала, ты это в счет былых времен, — говорит она. — Я б на это не повелась. Ты такой никогда не была.

— Не была, — соглашается Лена. — Но вообще могла б на старости лет. Не проверяла.

Шила качает головой.

— Мне шик у себя дома, — говорит. — Хочу за ним приглядывать.

— Воля твоя, — Лена ей. — Заберу детей, если хочешь.

— Мелким тут нормально. Трей я велела уйти к тебе, пока он не уберется.

— Я ее приму. Запросто.

— Я знаю. Она не хочет.

— Скажи еще раз. И я ее попрошу.

Шила кивает.

— Здорово, что есть люди, кто в ней это видит, — говорит она, — что ей стоит помогать. Пусть пользуется этим как следует. Обо мне так никто никогда не думал.

Лена осмысляет эти слова.

— Люди считали, может, что ты получила, что хотела, — говорит. — Я так думала. Чего помогать кому-то выбраться из того, чего человек хочет сам.

Шила коротко мотает головой.

— Они считали, что я получила, что заслужила. Это другое дело.

— Они жуть как любят так считать, в этих краях-то, — соглашается Лена. — Я б решила, была прорва тех, кто так же думал про меня, когда Шон помер.

— Мне нравился Шон, — говорит Шила. — Ты правильно выбрала. — Во дворе кто-то из детей орет, но Шила не оборачивается. — Теперь тут есть кое-кто, кто мне помогает, в любом разе, — говорит она. — Последние пару лет. Гору торфа мне на зиму притаскивают. Забор чинят, если валится.

Лена помалкивает. Ей известно, почему округа начала Шиле помогать.

— Мне бы плюнуть им всем в лицо, — произносит Шила. — Да только не могу себе позволить.

Лена ей:

— Ты и мне в лицо хочешь плюнуть?

Шила вновь качает головой. У всех ее движений есть это экономное, сдержанное свойство, словно она бережет себя, чтобы хватило на весь день.

— Ты не потому это делаешь, чтоб должок выплатить, — говорит она. — Ты мне ничего не должна. И не ради меня это в любом разе. Ты это ради Трей.

— Ну и вот, — говорит Лена. — Если хочешь привезти детей ко мне, вези.

Тут Шила смотрит на Лену иначе, едва ли не с интересом.

— Тебя все вопросами засыплют, — говорит она. — А тебя это всегда бесило. Когда люди лезут.

Впервые за все это время она говорит так, словно Лена из былых ее подруг.

— Я теперь постарше, — отвечает Лена. — Пусть лезут. Им полезно. Кровоснабжение улучшает.

— И что ты им скажешь?

— Что нам больше понравится, конечно. Англичанин тот, может, приехал охотиться на Боббиных пришельцев, они с Джонни одного в дом притащили, и тебе надоело за тем пришельцем полы от говна отмывать.

Шила хохочет. Ее смех — ясный, привольный и юный — застает их обеих врасплох. Шила захлопывает рот и опускает взгляд в свою кружку, будто позволила себе что-то неосмотрительное.

— Дирян Куннифф на такое поведется, — говорит Лена. — Главное, держать морду кирпичом.

У Шилы на лице появляется слабая улыбка.

— С этим у меня всегда хреново было. Держать морду кирпичом лучше всех из нас удавалось тебе. Я хихикать всегда начинала и нас выдавала.

— Да в том же была половина всей потехи. Чтобы потом выкручиваться.

Кто-то из детей опять визжит. На этот раз Шила бросает краткий взгляд в окно.

— Скажи им, что мы вытворяли, — произносит она, — не поверят, если сейчас-то на меня посмотреть. Дети. Ни слову не поверят.

Эта мысль Шилу словно бы донимает.

— А то, вот так оно устроено, — говорит Лена. — Я бы сказала, родители наши вытворяли такое, что и мы б не поверили.

Шила качает головой.

— Я бы хотела, чтоб они знали, — говорит она. — Вроде как предупредить. Вот только что вы были чумовые мелкие шкодники, а оглянуться не успеете… Скажи ты Трей. Тебе она поверит.

— Ей пятнадцать, — напоминает Лена. — Нам крепко повезет, если она в ближайшие годы поверит хоть слову кого угодно из взрослых.

— Ты ей скажи, — повторяет Шила. Колупает что-то вроде как присохшее к ее кружке, оно ее, судя по всему, раздражает. Вопли снаружи прекратились. — Я его один раз бросила, — говорит. — Посреди ночи. Он спал, пьяный. Детей в машину усадила, всех четверых, еще до Лиама с Аланной, и уехала. Помню в основном, как оно было тихо: дождь в лобовое стекло и ни единой души на дорогах. Дети уснули. Я ехала и ехала, много часов. В конце концов развернулась и прикатила обратно. Не нашлось такого далека, чтоб оно того стоило.

Пальцы ее замерли на кружке.

— Чувствовала себя первостатейной, блин, идиёткой, — говорит она. — Да он и не узнал все равно. Я тому и рада. Иначе он бы меня на смех поднял.

— Если надумаешь, чем я тебе могу помочь, — говорит Лена, — ты мне скажи.

— Может, — говорит Шила. — Спасибо за повидло. — Встает и принимается убирать со стола.

Кел моет посуду после обеда, и тут заявляются Трей с Банджо. С грохотом распахиваемой двери на него накатывает облегчение до того несоразмерное, что чуть не сшибает его с ног.

— Эй, — говорит он. — Сто лет, сто зим.

Трей вперяет в его пораненное лицо долгий непроницаемый взгляд, но затем он соскальзывает прочь.

— Я вчера заходила, — уведомляет его она. — Тебя дома не было.

То, что она вообще зашла, — дело хорошее, но Кел не в силах разобрать по ней, со столярными целями она вчера заглядывала или хотела потолковать.

— Что ж, — говорит он. — Теперь я тут.

— Ну, — говорит Трей. Садится на корточки, чтоб ответить Драчу на приветствие и почесать ему брылы.

Ничего с собой не принесла. Келу обычно не нравится, когда Трей объявляется с едой, — платы за вход ему не надо, — но сегодня он бы порадовался пачке печенья, или куску сыра, или чему угодно еще. Это бы значило, что она собирается остаться подольше.

— Что с лапой? — спрашивает он, показывая на Банджо.

— Споткнулась об него, — отвечает Трей чуть слишком поспешно. — Но тому уж несколько дней. У него все шик. Ветчину выпрашивает.

— Ну, это у нас есть, — говорит Кел. Идет к холодильнику и бросает Трей упаковку. Спрашивать малую про губу не пытается, там вроде более-менее зажило. Судя по всему, сегодня все вежливые и никто никого и ни о чем не спрашивает. — Хочешь поесть чего?

— Не. Обедала. — Трей плюхается на пол и принимается кормить Банджо кусочками ветчины.

— Нет, спасибо, — машинально поправляет ее Кел, не успев осечься.

Трей закатывает глаза, что Кела несколько утешает.

— Нет, спасибо.

— Аллилуйя, — говорит Кел, извлекая холодный чай. Его тон ему самому кажется фальшивым. — Наконец-то. Вот, попей. В такую погоду если не пить все время, усохнешь.

Трей вновь закатывает глаза, но холодный чай выхлебывает залпом и тянет стакан за добавкой.

— Пожалуйста, — добавляет она, подумав.

Кел наполняет ей стакан еще раз и наливает себе. Понимает, что ему надо с ней поговорить, но сперва, опершись о кухонную стойку, дает себе минуту просто на нее смотреть. Малая опять выросла из своих джинсов — видны щиколотки. В прошлый раз Шила, прежде чем купить новую пару, не замечала несколько месяцев, от Келовой благотворительности же Трей отказывалась, и Кел пытался измыслить некий вариант, как заикнуться об этом при Шиле так, чтобы не показаться извращенцем, который заглядывается на ноги подростков. Тогда он поклялся, что в следующий раз съездит в город и купит эти чертовы джинсы, а не понравятся они малой — пусть скормит их свиньям Франси.

— Я видала отца ночью, — говорит Трей. — Когда он домой пришел.

— А, да? — говорит Кел. Тон держит ровный, хотя говнец этот явно никакой беды в том, чтобы сказать ребенку, кто нанес ущерб, не усмотрел и тем самым загнал малую между молотом и наковальней.

— Ты его поколотил будь здоров.

Два года назад она бы сказала: «Ты его отметелил в говно» или что-то вроде того. Вот это «будь здоров» — Келово.

— Мы подрались, — говорит он.

— Чего это?

— Разошлись во мнениях.

Судя по напряжению в скулах, Трей пришла по делу, с которым надо разобраться.

— Я не ребенок, бля.

— Я знаю.

— Так чего побил-то его?

— Ладно, — говорит Кел. — Не нравится мне, во что твой отец играет.

— Это не игры.

— Малая. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Чего тебе не нравится?

Кел обнаруживает, что опять очутился там, куда Трей его то и дело загоняет, — в такие места, где он беспомощно и отчаянно остается без почвы под ногами, именно тогда, когда жизненно важно не облажаться. Что тут сказать, чтобы ничего не испортить, Кел понятия не имеет.

— Не буду я говниться на твоего папашу, малая, — говорит он. — Не мне его судить. Но то, что он делает… — Не хочу я тебе такого, вот что хочет он сказать, да только нет у него права хотеть для Трей чего бы то ни было. — Местные будут в итоге будь здоров какие злые.

Трей пожимает плечами. Драч оттирает Банджо, притязая и на ветчину, и на внимание. Трей разводит их и применяет по одной руке на пса.

— Когда они разозлятся, — говорит Кел, — было бы очень классно, чтобы ты не затесалась посередке.

Тут Трей бросает на него молниеносный взгляд.

— Пусть усрутся. Все поголовно. Я их не боюсь.

— Я знаю, — говорит Кел. — Речь не об этом. — Речь о простом: все было хорошо, это важно, не проеби, но не понимает, как это сказать. Все кажется нагруженным слишком многим таким, чего малая в возрасте Трей неспособна понять, даже если б он ей это втолковал, — до чего весомый и далеко идущий он, этот выбор, и как бездумно и необратимо все можно упустить. Слишком юна она, чтоб держать в своих руках что-то масштабами с ее будущее. Келу хочется забросить подальше эту чертову тему и ввязаться в спор о том, не пора ли Трей стричься. Хочется сказать ей, что, пока не образумится, она под домашним арестом.

— А о чем тогда? — не унимается Трей.

— Он твой отец, — говорит Кел, с трудом подбирая слова. — Для тебя естественно хотеть ему помочь. Но все того и гляди запахнет керосином.

— Не запахнет, если ты ничего не скажешь.

— Считаешь, это что-то изменит? Серьезно?

Трей смотрит на него так, будто, окажись голова у него еще дубовее, она б его поливала.

— Кроме тебя, никто не в курсе. Откуда мужикам узнать, если ты болтать не будешь?

Кел чувствует, как начинает распаляться.

— Как же, к черту, им не узнать? Нету никакого золота. Мне плевать, насколько тупыми их считает твой папаша, рано или поздно они это заметят. И что тогда?

— Отец придумает что-нибудь, — ровно говорит Трей. — Он это умеет.

Кел проглатывает несколько комментариев, каким надо остаться не произнесенными.

— Ага, мужикам насрать будет на его придумки. Им их деньги нужны. Если ты надеешься, что они твоему отцу спустят, если в это будешь замешана ты, чисто потому, что тебя тут чуток уважают…

— Вообще так не думала.

— Хорошо. Потому что не спустят. Ты просто влипнешь в говно аккурат вместе с отцом. Тебе оно надо?

— Я тебе сказала. Пусть усрутся.

— Слушай, — говорит Кел. Глубоко вдыхает и приглушает голос до нормального — или уж насколько может. Смотрит на бунтарский разворот плеч Трей и ловит себя на обреченном ощущении: что сейчас ни скажи, все будет мимо. — Сказать я хочу одно: рано или поздно это все закончится. И когда закончится, твой отец и Рашборо отсюда уедут.

— Я знаю.

По тому, что читается у нее по лицу, определить, правда это или нет, Кел не может.

— И я говорю о том, что тебе надо думать, что дальше. Если отсюда и дальше ты в отцовы дела вмешиваться не будешь, я, в общем, гарантирую, что жизнь тебе тут никто портить не будет. Но если…

Тут Трей выдает вспышку гнева.

— Не хочу я, чтоб ты в это лез. Я сама за собой присмотрю.

— Ладно, — говорит Кел. — Ладно. — Вдыхает еще раз. Не понимает, как подчеркнуть то, чтó Трей ценит, чтобы привести ей нужный довод, потому что сейчас он почти не улавливает, чтó ценно для Трей — если не считать Банджо, — как, судя по всему, не улавливает этого и она. — Независимо от моих действий, если ты останешься в этом замешана, все потом изменится. Сейчас вся округа о тебе довольно высокого мнения. Ты рассуждаешь о том, чтобы после школы заняться столярным делом; по тому, как все складывается, ты б могла свою мастерскую открыть хоть завтра и заказов иметь больше, чем сможешь выполнить.

Ему кажется, что он замечает, как затрепетали у нее ресницы, — вроде бы подловил.

— Если же будешь и дальше помогать отцу, — говорит он, — все это в трубу. Обращаться с тобой так, как сейчас, люди тут не будут. Я знаю, тебе б хотелось на них насрать, но все теперь не так, как было два года назад. Тебе теперь есть что терять.

Трей не поднимает взгляда.

— Ты же сам сказал, — произносит она. — Он мой отец.

— Верно, — говорит Кел. Трет ладонью рот, крепко. Прикидывает, не думает ли она, что Джонни, когда соберется выметаться отсюда, возьмет ее с собой. — Ага. Но ты ж сама сказала — ты не ребенок. Если не хочешь ввязываться в его дела, у тебя есть такое право. Хоть отец, хоть нет. — Кел ловит себя на порыве предложить ей всякое — пиццу, новый вычурный токарный станок, пони, да что захочет, лишь бы оставила в покое горящий фитиль и вернулась домой.

Трей говорит:

— Я хочу это сделать.

В комнате возникает краткая тишина. В окна проникают солнце и ленивое урчание сноповязалок. Драч развалился на спине, чтоб ему чесали брюхо.

— Просто помни, — говорит Кел. — Передумать можно в любую минуту.

— Чего ты вообще переживаешь за то, что этих мужиков наебут? — вопрошает Трей. — Они тебе никто. И они с тобой много чего сделали раньше.

— Я просто хочу покоя, — говорит Кел. Он вдруг чувствует себя уставшим до самых костей. — Вот и все. У нас он был еще две недели назад. И было хорошо. Мне нравилось.

— Пусть у тебя будет покой. Не лезь, и все. Пусть остальные разбираются.

Это вновь загоняет Кела в угол. Не может он сказать Трей, что не выйдет из игры, покуда в ней она, — такое на нее вешать несправедливо. Все это едва ли похоже на разговор — скорей сплошь череда каменных стенок и колючих зарослей.

— Все не так просто, — произносит он.

Трей нетерпеливо фыркает.

— Не просто, малая. Допустим, я выйду, что подумают остальные, когда все всплывет кверху пузом? Они решат, что я знал, но им не сказал. И не будет тогда никакого покоя.

Она говорит, все еще не отрывая взгляда от собак:

— Отец велел передать тебе, чтоб ты отстал и не лез не в свое дело.

— Да неужели, — говорит Кел.

— Ну. Говорит, крыть тебе нечем, а если начнешь болтать, я влипну в говно.

— Ха, — говорит Кел. Жалеет, что не метнул Джонни в болото, когда оно было под рукой. — Можно и так на это посмотреть.

Трей бросает на него взгляд, какой Кел разобрать не может.

— Я тоже хочу, чтоб ты отстал.

— Ты хочешь, — говорит Кел. Чувствует, будто в желудок к нему упал камень. — Чего это?

— Просто отстань. Не твое это дело.

— Ясно, — говорит Кел.

Трей наблюдает за ним, чеша Драчу брюхо, ждет продолжения. Кел больше ничего не добавляет, и тогда она говорит:

— Я, значит, передам отцу, что ты оставишь это все?

— Все, что я хотел сказать Джонни, я сказал вчера ночью, — говорит Кел, хотя знает, что лучше бы ему заткнуться. — И если найду что добавить, скажу ему сам. Тебя как чертова посредника использовать не буду.

На миг ему кажется, что Трей заспорит. Но она говорит отрывисто, вставая и раскидывая собак:

— Можем просто стул тот поделать?

— Конечно, — говорит Кел. Ни с того ни с сего он по-чуднóму ощущает, что ему чуть ли не щиплет от слез глаза. — Давай.

Стулу они посвящают больше тщания и тонкой работы, чем он того заслуживает, трижды проходятся по ножке, ошкуривают ее вновь и вновь, покуда к ней и младенцу присосаться можно без опаски. Работают в основном молча. Летний воздух кочует в окно и из окна, несет запахи силоса и клевера, взвивает пылинки-опилки и праздно крутит их в широких полосах солнечного света. Когда солнце уходит из окна и жар ближе к вечеру начинает смягчаться, Трей отряхивает джинсы, из которых выросла, и уходит домой.