Опасности диких стран

АФРАЙЯ — ГЕРОЙ ЛАПЛАНДЦЕВ
Глава первая
НОВЫЙ МИР

На этот раз, мои молодые друзья, вы последуете за мною на самый север Европы. Что за мир страха и безмолвия скрыт здесь! Как трепещет от ужаса сердце одинокого путешественника, блуждающего в пустынных фиордах и зундах, где море теряется в тысяче лабиринтов среди увенчанных снегами суровых скал, в непроходимых расщелинах и пещерах. Удивление, смешанное со страхом, овладевает им, когда корабль его скользит между бесчисленными обломками и гигантскими глыбами скал, между черными гранитными стенами, которые ужасным длинным поясом тянутся по берегам Норвегии на протяжении многих сотен миль.

Правда, и в этих страшных пустынях живут человеческие существа, но они рассеяны кое-где. Они принуждены вечно скитаться по скалам и болотам, кочевать вместе с оленем, который их кормит; разрозненно и в одиночестве живут они в бухтах и береговых расщелинах, занимаясь рыбною ловлею, перенося тысячу трудов и опасностей.

На берегу же селится и купец, и рыбак-норвежец, а подле них приютились поселения квенов (финнов) и лапландцев.

Над ними, на снежных вершинах, дикарь лапландец пасет своих коров-оленей с ветвистыми рогами; когда же он охотится за волком или медведем, звуку его выстрела вторит эхо суровых морских бухт.

Чем дальше на север проникает корабль, тем глуше и уединеннее становится страна. На протяжении целых миль ни дома, ни костра, ни встречного паруса, ни лодки с сетями и удочками. Впереди корабля играют и барахтаются тюлени, кит пускает фонтаны воды на воздухе, целые тучи чаек бросаются на плывущие косяки сельдей. С утесов с криком прыгают нырки и чистики, на пенистых волнах трепещется гага, и в вышине, в ясном резком воздухе, пара орлов описывает круги около своего гнезда.

Сто лет тому назад, в одно пасмурное мартовское утро, большое судно плыло между этими извилистыми скалами. Это была яхта из северных стран, самой крепкой постройки. Такие яхты еще и теперь существуют на крайнем севере; они ездят на юг в Берген, отвозят туда рыбу или рыбий жир и возвращаются на родину, нагруженные необходимыми жизненными припасами.

Посреди судна возвышалась тупая мачта; спереди выдавался нос необычайной величины, сзади стояла каюта; там же толстые столбы с железными кольцами прикрепляли угол крепкого паруса, под напором которого яхта с шумом рассекала волны.

Приближался день, и холодный туман постепенно рассеялся; по высоким глетчерам пробежал, наконец, слабый, сейчас же потухший, солнечный луч. Со скал дунули порывы ветра, подняли гребни волн и разбили их в целый дождь мелких брызг; яхта тяжело накренилась на бок и задрожала от посыпавшихся на нее ударов.

У руля стоял молодой человек, смотревший ясными голубыми глазами, как скользила яхта между бесчисленными изгибами рифов и утесов.

Мускулистые руки его твердо лежали на руле; он направлял тяжелое судно с таким видом беспечности и веселого ожидания, с такой силой и искусством, что, казалось, будто оно признает в нем своего повелителя и послушно повинуется его слову и взгляду.

Время от времени молодой штурман пристально смотрел вдаль, и выражение радостного ожидания озаряло смелые черты его лица, окаймленного длинными развевавшимися из-под черной глянцевитой шляпы волосами. Радостные чувства вылились у него в веселой песенке, но он скоро был прерван: отворилась дверь каюты, на пороге показался другой обитатель яхты. Новый пришелец был только немногим старше штурмана, но совершенно отличался от него и наружностью, и всею своею осанкой. Вместо темной рыбачьей куртки и плаща, на нем был надет тонкий камзол со множеством пуговиц. Волосы его были зачесаны назад и связаны лентою; стройный и высокий, он имел вид человека, привыкшего к изящным манерам и светскому обращению.

Это был молодой господин Генрих фон Стуре, отпрыск благородной семьи в Копенгагене; все его имение было прожито его предками при копенгагенском дворе. Отец его, каммергер короля Христиана VI, умер в долгах, а сын, каммер-юнкер и офицер гвардии, пережил много черных дней и теперь ехал по пустынному полярному морю на яхте купца, жившего в глубине утесов, на самой границе Финмаркена. Сын и наследник этого купца, Густав Гельгештад, стоял у руля.

Судно выехало из Трондгейма раннею весною, и везло соль и жизненные припасы на Лофоденские острова, где рыбная ловля была в полном ходу.

Молодой барон был принят в качестве пассажира; в кармане его лежала королевская дарственная запись на большой участок земли, простиравшийся далеко в неизмеримой пустыне северной Европы, там, где нет ни владельцев, ни рабов. Когда Генрих фон Стуре вышел на палубу, он оглянул голые скалы и пенящееся море довольно сумрачным взглядом. Сырой туман так бесцеремонно обдал дождем его лицо и платье, что он с дрожью плотнее застегнул свой камзол; потом кивнул своему товарищу, стоявшему у руля, в ответ на его громкое приветствие. Когда он подошел ближе, штурман начал веселую болтовню.

— Ну, — сказал он с гордым, вопрошающим взглядом, — что ты теперь скажешь? Разве тут у нас не чудесно? Посмотри налево, ты можешь заглянуть в глубину страшного фиорда и увидишь громадные гекули, которые целыми ледяными пирамидами сбегают к самому морю. Когда их освещают утренние лучи, они кажутся растопленным серебром. Там идет путь в Зальт, а здесь, по другую сторону низких скал, ты скоро увидишь Вест-фиорд. Вест-фиорд! Слышишь ли, приятель, великий фиорд с его рыбами! Ура! Что ты на это скажешь? Видал ли ты когда-либо подобную красоту?

— Глупый Густав! — с насмешливою улыбкою воскликнул Генрих, — ты, кажется, воображаешь, что мы едем прямо в рай, что на этих печальных, покрытых снегом скалах цветут миндальные деревья, что твое ледяное бурное море обвевается теплым южным ветром; я же в действительности ничего не вижу, как только ужас, только мрак, туман, вихрь, скалы и бушующее море!

— Если тебе здесь так не нравится, — сердито отвечал Густав, — ты бы остался там, где ты был!

Но в эту минуту молодой штурман уже раскаялся в своих жестких словах: меланхолическое безмолвие Генриха, закрывшего свой лоб руками, достаточно показывало, как трудно было ему решиться искать счастия в этой пустыне.

— Не предавайся слишком мрачным мыслям, — ласково продолжат Густав, — тебе здесь кажется хуже, чем это есть в действительности. Как придет лето, и в Тромзое созревает ячмень, в садах цветут цветы, а фиельды на целые мили кругом покрываются клюквою, как пурпуром. Тебе надо познакомиться со страною, где ты будешь жить, и научиться любить ее. Я бы не променял ее ни на какую другую страну в мире, потому что нет ничего на земле лучшего и более прекрасного.

Он еще не кончил, как вдруг из густых облаков победоносно выступило блестящее солнце и, как бы по мановению волшебства, сразу осветило бесчисленные скалы, бухты, утесы и острова. Вест-фиорд открылся перед изумленным взором датчанина, земля и море расстилались во всем их величии и красоте. С одной стороны лежали берега Норвегии с их скалами, увенчанными снегом; к ним прислонился Зальтен с игольчатыми скалами, гладкие вершины которых неприступно смотрятся в небо со своими глетчерами, оврагами и пропастями, потонувшими во мраке. По другую сторону, на расстоянии шести миль, занимаемых Вест-фиордом, терялась далеко в море цепь островов, как гранитная стена, о которую уже многие тысячелетия разбиваются ужасные волны океана. Бесчисленные отвесные скалы, черные, обветрившиеся, разрозненные, возвышались над кучею островов; длинное покрывало облаков окутывало их смелые вершины, а из блестящих снежных равнин, как чудные голубые очи, гляделись гекули в пенящиеся воды фиорда.

— Видишь теперь, как это прекрасно! — воскликнул Густав с радостною гордостью. — Это Лофодены! На двадцать миль кругом можешь ты обозревать и землю, и море! Смотри, какими серебряными столбами всползает прилив на утесы; взгляни теперь на этот громадный пояс из скал, которые еще никто не мерял, на которых не может удержаться ни одна человеческая нога, куда взлетают только орел, да морской ворон, да ястреб с чайкою. А на верху небо так сине и спокойно, воздух свеж, резок и возбуждает силы. Разве здесь не прекрасно, разве не величественно и не неизмеримо?

— Да, это прекрасно, это беспредельно прекрасно! — сказал Генрих Стуре, увлекшись чудным величием северной природы.

— Взгляни теперь туда, на множество черных точек на волнах, — продолжал Густав. — Это лодки рыбаков. Три тысячи лодок с двадцатью тысячами храбрых мужей, а в бухте Вагое ты уже можешь различить вымпелы и мачты яхт, принадлежащих купцам. Там мы найдем моего отца, он распоряжается двадцатью лодками. Он тебе, наверное, понравится и охотно поможет, насколько это будет в его силах.

— Как тебе известно, у меня к нему письмо от трондгеймского губернатора, генерала Мюнтера, — сказал Стуре.

— Э, что там! Ты для нас хорош и сам по себе, — возразил Густав, — в Лингенфиорде, где мы живем, мало значат письма твоего генерала. Мне в тебе то нравится, Генрих, что ты умеешь хорошее слово сказать, что рука твоя всегда готова помочь в беде, вот это у нас любят, за это я и хочу быть твоим другом.

Он снял руку с руля, протянул ее Генриху и сильно пожал ему правую руку; тог ответил также не менее сильным рукопожатием.

Стуре чувствовал себя одиноким в этой новой среде, и грубая сердечность его нового друга была ему гораздо более по душе, чем вежливые речи участия, которые ему прежде так часто приходилось выслушивать.

В то время, когда друзья мирно разговаривали, яхта поспешно продолжала свой путь и быстро приближалась к рыбачьим стоянкам на другом берегу фиорда. Маленькие черные точки, плававшие в воде, мало-помалу увеличивались и оказались, наконец, большими шестивесельными лодками, в которых кипела хлопотливая деятельность. Над шумными волнами перекатывался тысячеголосый оклик, сети и удочки беспрестанно то поднимались, то погружались в воду; лодки с быстротою молнии спешили к берегу и снова возвращались в море; все это соединялось в такую разнообразную картину, что не могло не произвести впечатления на чужестранца: он почувствовал мало-помалу непреодолимое желание тоже окунуться в этот пестрый водоворот. Горячий интерес к делу, возбужденный в нем кипучею деятельностью, заставил его забыть о холодных ветрах, разгуливающих по морю, несмотря на солнечные лучи, о диких ледяных вьюгах, которые здесь в полярном поясе могут явиться в несколько минут и уничтожить людей вместе с их лодками. Ему представлялось на первый раз только веселое зрелище: рыболовы, развевавшиеся пестрые флаги, дома и хижины, увешанные вымпелами… Как истый рыболов-северянин, с криком присоединился он к общему веселью, когда увидел поднятую сеть с извивающейся в каждой петле трескою.

Он подбросил свою шапку, как и все рыбаки, когда их яхта с надписью: «Прекрасная Ильда из Эренеса» появилась между сотней рыбачьих лодок, которые ее радостно приветствовали; она обогнула утесы, направилась к гавани и там бросила якорь между множеством других больших и маленьких яхт, бригов и шхун.

У Густава теперь оказались полные руки дел, так что пассажир его надолго был предоставлен самому себе; он воспользовался этой свободой и пробрался на заднюю часть судна, откуда мог наблюдать за рыбною ловлею во всех ее подробностях.

При выходе из бухты, около голого, скалистого острова видно было особенное оживление. Пятьсот или шестьсот лодок с тремя, четырьмя тысячами сидевших в них рыбаков занимались здесь ловлей трески. С веселыми песнями и криками закидывали они одни невода и вытаскивали другие: пойманных рыб было так много, что приходилось их вынимать из воды осторожно, освобождая понемногу из петель, чтобы не порвать нитей. Во многих других местах в воду погружали громадные бичевы, на которых сидело более тысячи удочек; тогда ловля на удочки была гораздо в большем употреблении, чем теперь. Потом рыбаки спешили с полными лодками в бухту, в которой возвышалось много красных каменных утесов. Туда свозили рыбу, там ее хватали окровавленными руками и бросали на столы, где и потрошили. Острыми ножами распарывали брюхо, одним взмахом пальцев вынимали внутренности, еще взмах ножа, и голова валилась в одну бочку, а жирная печень — в другую; через минуту то, что сейчас было живым существом, висело уже распластанное и покачивающееся на сушильном шесте. С ужасною быстротою исполняли эти люди свое кровавое дело; жадно выбирали они самые большие и сильные жертвы, с особым наслаждением выполняли над ними обязанность палачей и насмехались над страданиями сильно бьющихся несчастных немых осужденных. Стуре скоро почувствовал отвращение к этой бойне. Он отвернулся и сказал про себя: «Это ужасное, жалкое побоище; я не могу больше видеть этого. Так вот зачем приезжают на эти голые утесы двадцать тысяч человек, вот почему они радуются и ликуют как полуумные, и борятся с бурями полярного моря? Какой грубый, ужасный народ! Впрочем, нет, — поспешил он прибавить, — я несправедлив к ним; наверное, они бы избегали этих негостеприимных утесов и предпочли бы сидеть дома, в четырех стенах, если бы их не гнала сюда нужда. И разве со мною не тоже самое? Разве не гонит и меня борьба за существование, чувство самосохранения в этот мир льдов и снегов! — прибавил он тихо. — Но я не хочу ловить рыбу, да будет проклято это грязное, кровавое дело!»

Размышления его в эту минуту были прерваны легким ударом по плечу; он быстро обернулся и очутился лицом к лицу с Густавом Гельгештадом, который громко воскликнул:

— Ты уже опять в мрачном настроении? Я не понимаю, как это можно, когда вокруг такое веселое зрелище. Мне самому так весело, как будто бы мне принадлежали все рыбы в Вест-фиорде. Сестра Ильда приехала с отцом. Смотри, вон они сидят в той лодке.

Он увлек за собой Генриха Стуре навстречу лодке, которая только что подъехала к судну. В нее спустили веревочную лестницу. Крепкий мужчина в синем сюртуке из грубого сукна помогал выходившей из лодки девушке с роскошными, темнорусыми волосами.

— Держись за лестницу, Ильда, — закричал старик.

Через минуту девушка стояла уже на нижней ступени, медленно, но с полной уверенностью влезла по лестнице и протянула руку брату, который и помог ей взобраться на палубу.

— Ну, вот и я, — ласково воскликнула она, — рад ты или нет, что нашел меня тоже в Вест-фиорде, Густав?

— Я почти рассчитывал на то, что отец возьмет тебя с собою, — нежно отвечал он. — Благослови тебя Господи, Ильда! Счастливо доехала?

— Да, хорошо. А ты — тоже, брат?

— Все благополучно, Ильда. Я вижу, рыбная ловля в полном ходу?

— Удивительно богатая ловля, Густав. Все сушильни полны. Вчера был день на редкость: все это говорят. Жирные, большие рыбы, так что сети рвались; просто веселье, Густав, я не могу вдоволь насмотреться.

Тут она оглянулась, и ее улыбающееся лицо приняло более серьезное выражение при виде чужого человека. Она была высокая, полная девушка, истый тип норвежки и очень походила на своего брата; у обоих были те же правильные черты лица, тот же твердый, широкий лоб и ясные, блестящие глаза. Генрих Стуре едва скрыл добродушно-насмешливую улыбку при виде этой девушки в ее грубом наряде, вспоминая, какие похвалы расточал ей ее брат; в честь ее- го красоты и яхту назвали «Прекрасной Ильдой из Эренеса». «Северная красавица, родившаяся между китами, трескою и оленями, конечно, должна быть немного не в нашем вкусе, — сказал он про себя, — но эта девушка в своих толстых кожаных башмаках, в меховой кофте и кожаном переднике, в белых шерстяных перчатках на сильных, хоть и красивых руках, имеет слишком уж медвежий, полярный вид».

Густав, между тем, прошептал что-то своей сестре и прибавил громко:

— Я привез друга, Ильда, который хочет у нас поселиться. Это Генрих Стуре. Дай ему руку, сестра.

Девушка вскользь окинула пришельца серьезным, испытующим взглядом своих ясных глаз, прежде чем исполнить, приглашение брата; но потом поклонилась ему и с непринужденной лаской проговорила:

— Привет тебе в этой стране, господин. Да будет над тобою благодать Божия.

— Очень благодарен за прекрасное пожелание, Ильда, — отвечал Генрих Стуре, вежливо наклоняя голову.

Она обернулась к отцу, которому Густав от всего сердца жал руки.

— Ты снова здесь, молодец? — воскликнул купец из фиордов. — Привет тебе! Все ли благополучно на судне?

— Все исправно, отец, — ответил сын с достоинством, — ты будешь доволен.

Старик одобрительно кивнул головой.

— Ну-у, — ухмыльнулся он любимым норвежским восклицанием, выражающим удовольствие, — ты проворный малый, Густав, и у тебя легкая рука. Так, что ли? Но что это? — прервал себя купец, полуоборотив свое длинное, желтое, суровое лицо к Стуре, которого он смерил сметливым, пытливым взором. — Ты никак привез с собою пассажира, Густав? Это кто-нибудь, кто хочет посмотреть нашу местность или совсем остаться жить у нас. Не так ли?

— Думаю, что так, отец.

— Ну-у! — снова протянул старик, и вокруг его рта заиграла улыбка, которая быстро исчезла. Он подошел к Стуре и протянул ему свою грубую ладонь.

— Приветствую вас, господин мой, на Лофоденах, — проговорил он, — вы принесли с собою хорошую погоду. Она бы нам и раньше была кстати, но и то хорошо. Вы приехали как раз к концу удивительно счастливого улова, какого целые годы не бывало.

— Я прежде всего счастлив, что нахожу здесь вас, — учтиво отвечал Стуре, — так как нуждаюсь в вашем совете и помощи. Я приехал сюда попытать счастья и привез письмо из Трондгейма, которое вас ближе познакомит со мною.

— Ну-у! — воскликнул старик, — всякому желаю счастья. Можно было уж догадаться, что у вас на уме. Вы не первый к нам залетели из Дании в надежде, что на лапландских фиельдах растет золото: стоит только протянуть руку, да и набрать его. Только ничего из этого не выйдет, сами увидите. Мягкие руки и ноги здесь мало годятся; я уже видел многих, кто не мог вынести тяжелого труда и погиб.

При последних словах он бросил на молодого датчанина взгляд, полный предостережения и сострадания. Стуре хорошо его понял. Потом Нильс Гельгештад взял письмо, распечатал его, прислонился к болверку и стал читать, поглядывая время от времени то на своего гостя на палубе, то на рыбную ловлю. Наконец, он скомкал бумагу и, пряча ее, сказал:

— Теперь знаю все, чего вы хотите; знал уже и без исписанной бумажки. Сделаю честно все то, что может сделать человек, чтобы помочь своему собрату. Что вы думаете теперь начать, господин Стуре?

— Прежде всего я бы хотел предъявить судье в Тромзое мою дарственную запись и выбрать участок, дарованный мне королевскою милостью,

— Очень прекрасно! — насмешливо возразил старик. — Ну, а если судья действительно скажет вам: там, на верху, лежат фиельды, господин Стуре, соблаговолите пойти и выбрать себе их по желанию! Что вы думаете тогда предпринять?

— Тогда, — сконфуженно сказал Стуре, — я думаю, не трудно было бы выбрать самую плодородную почву.

— Плодородную почву! — со смехом вскричал купец. — Да благословит вас небо, господин! Кто вам рассказал сказки о плодородии здешней почвы? Не думаете ли вы построить здесь житницы и собирать ячмень и пшеницу? Нет, из этого ничего не выйдет, — продолжал он спокойнее, когда заметил смущение своего гостя, — вы незнакомы с пустынею, которая лежит там, за скалами. Тем не менее, глаз умного человека может отыскать, с помощью вашей записи, такой клочок земли, который принесет свои серебряные плоды.

Некоторое время он критически рассматривал пришельца и тогда спросил:

— Привезли вы денег с собою?

— Я не совсем без средств, — возразил Стуре.

— Ну-у, — сухо сказал купец, — много-то у вас не будет, были бы у вас деньги, так вы бы спокойно сидели дома и жили бы как другие ваши собратья по сословию. Значит, говорите прямо: сколько денег привезли вы с собой?

— Тысячу ефимков, немного больше, — отвечал молодой дворянин, покраснев и запинаясь.

— Тысячу ефимков, — повторил Нильс Гельгештад и прибавил после краткого размышления:

— Для начала этого довольно, если только вы хотите послушать моего совета, господин Стуре.

— Мне было бы всего приятнее узнать ваш совет, — отвечал последний.

— Кто хочет жить здесь и зарабатывать деньгу, — многозначительно начал купец, усаживаясь на край судна, — тот должен заняться торговлею, иначе ничего из него не выйдет. Из вашей дарственной записи пора извлечь то, что в ней есть хорошего; все зависит от первого удачного хода и теперь как раз тому время. Кто бы стал здесь жить, если бы не море с его рыбами? Но море неисчерпаемо, господин Стуре. Каждый год в марте месяце треска заплывает в Вест-фиорд, чтобы метать икру, сколько бы ее ни ловили и не истребляли, она снова вернется, и, что главное, никогда не убудет. Знаете ли вы, сколько в этом году было поймано в течение четырех недель? Больше пятнадцати миллионов. Все сушильни обвешены так, что ломятся от избытка; все яхты наполнены соленою рыбою и печенью. Тресковый жир вздешевеет, господин Стуре, рыбу можно будет получить по пол-ефимку за вогу; а вога ровно тридцать шесть фунтов. Что вы на это скажете?

— Я ничего не понимаю в рыбном промысле, — сказал Стуре, — потому вряд ли решусь на это. И кто мне их продаст, если прибыль так значительна? — Прибавил он, заметив, что лицо купца нахмурилось при первых его словах.

— Вы говорите, конечно так, как вы понимаете, — возразил этот последний. — Но знайте, что только теперь и можно дешево купить рыбу, потому что каждый охотно уступит кое-что от обильного улова, если увидит чистые денежки. Вы незнакомы со страною, сударь, не знаете ее нравов и обычаев. Здесь все меновая торговля, деньги редкость. Рыбак, норвежец, и квен, и лапландец, все берут у купца в долг, он целый год дает им то, в чем они нуждаются; они ему за то отдают все, что попадется в их сети. Купец же занимает, в свою очередь, у крупных торговцев в Бергене, посылает им полные яхты сушеной и соленой трески и трескового жира. Все люди, которых вы здесь видите, состоят на службе и записаны в долговые книги береговых купцов. Каждая рыба оплачивается и оценивается, когда она висит на шесте; попадет она в Берген, и цена ее возрастет втрое и вшестеро, смотря по обстоятельствам — поняли, сударь?

Стуре стоял задумчивый и нерешительный.

— Так как ловля была очень обильная, — возразил он наконец, — то, я думаю, ото всей этой спекуляции нельзя ожидать чрезмерного барыша. В Бергене легко будет удовлетворить все текущие заказы; но при избытке все магазины будут все-таки переполнены, вследствие чего, естественно упадут и цены.

В первый раз со времени их знакомства купец оглядел молодого дворянина с видимым удовольствием.

— Не предполагал такой способности к торговому делу, — проговорил он, кивнув головой, — это редкость в вашем сословии, сударь. И все-таки, с делом вы незнакомы. Может случиться совсем иначе, чем вы ожидаете. Сегодня у нас день Св. Гертруды: нехорошо, что солнце так светит. После придет бурная погода, это так же верно, как следует прилив за отливом. Теперь смотрите: рыбы остаются там на утесах висеть на шестах до месяца июня, а мы все уедем домой добывать жир и доставлять его в Берген. Когда в июне яхты воротятся оттуда, то сейчас же приплывут сюда, чтобы нагрузить улов; но многие найдут при этом, вместо ожидаемой прибыли, только обманутые надежды и многие раскаятся, что не построили свои сушильни повыше. Рыбаки беспечный, легкомысленный народ, не думают о том, что может случиться, жалеют труда и хлопот. До мая месяца мы здесь не ограждены от снежных вьюг, и если шесты не окажутся достаточно прочными, то зачастую эти вьюги погребают их вместе с рыбою; тогда приехавшие за рыбою рыболовы находят только червей и гниющее мясо. Они должны тогда похоронить в море свои мечты о наживе и терпеть горе и нужду. Часто так бывало, господин Стуре, и опять может так быть.

Хитрая усмешка играла на его губах, а в сердце датского каммер-юнкера явилось внезапное желание торговать и доверие к рыбному промыслу. Он взглянул на обоих детей купца, стоявших подле и слышавших, конечно, каждое слово из их разговора.

Девушка смотрела на него равнодушным взором, из которого нельзя было уловить, интересуется ли она переговорами или нет; но Густав доверчиво кивал ему, и на лице его виднелось выражение некоторого удивления, вызванного откровенною и прямою речью отца.

Генрихом Стуре овладела непонятная для него самого внезапная решимость, несмотря на то, что надо было рискнуть последним имуществом.

— Хорошо, — сказал он, — я решусь торговать; конечно, я надеюсь, что вы поможете мне заключить сделку.

— Можете рассчитывать на Нильса Гельгештада, — отвечал тот и крепко пожал руку юноше. — Значит, условие между нами заключено, а слово мужчины крепкое слово, таков уж обычай в Норвегии. Сегодня мне с разных сторон предлагали большое количество рыбы, но я отказался, мне довольно и собственного улова. Теперь я осмотрюсь, и думаю, что заключу выгодную сделку.

— Оле, — крикнул он за борт яхты, — приготовь лодку, малый. Вы, сударь, останетесь на судне с детьми моими, пока я вернусь, а ты, Густав, ставь-ка на стол, что у тебя есть в твоей кладовой. Ильда тебе поможет, а я сам пришлю сейчас свежей рыбы.

С этими словами он спустился по лестнице и, когда лодка отчалила, можно было заключить по выражению его лица о его хорошем расположении духа.