Опасности диких стран

Глава двенадцатая
СМЕРТЬ МОРТУНО. СЕРЕБРЯНЫЕ ПЕЩЕРЫ

Было за полночь. В кругу камней жертвенника стояло несколько человек, тихо совещавшихся между собой.

— Мы, без сомнения, сломим себе шею, — сказал один из них. Это был Павел Петерсен.

— Где же остался Эгеде? — спросил Олаф.

— Он спустился вниз по скале за своей собакой, — отвечал Павел. — Вот он и возвращается.

— Важное открытие! — прошептал квен. — Ступени ведут со скалы вниз, внизу просторная пещера, и в ней свищет ветер. Я держал собаку за веревку и она тянула меня дальше; я следовал за ней и, наконец, услышал шелест деревьев и плеск воды. Тогда Иорн остановился и зарычал; я сейчас же вернулся.

— Это, должно быть, та самая долина, которую ты видел, Олаф, — сказал писец. — Я прозакладываю голову, что принцесса там спрятана.

Густав, сидевший на жертвенном камне, встал и сказал:

— Иди вперед, время не терпит.

— Добрый мой мальчик, — засмеялся Павел, удерживая его, — ты еще достаточно поспеешь разбить голову о камни или сделать неприятное знакомство с лапландской пулей. Успокойся же еще на несколько минут и дай мне все обдумать.

— Зачем же мы пришли сюда, если теперь будем трусить? — сердито возразил Густав.

После короткого военного совета, решились предпринять тщательный осмотр. Когда они благополучно достигли глубокого оврага, то убедились, что там есть проход в скалу. Скоро они стояли у выхода и слышали вдали глухой шум водопада. После нового совещания, Олаф остался стеречь у свода; другие сползли по камням вниз и достигли ручья; тут собака Эгеде стала принюхиваться. Все осторожно двигались вдоль ручья, следуя этому направлению, как вдруг собака с ворчаньем остановилась, и они, к удивлению своему, очутились перед красивым домиком; при тусклом мерцании звезд в нем можно было различить даже окна.

— Вот тебе и раз! Блокгауз, — пробормотал Павел. — Кто бы там был?

— Пощупайте, как ощетинился Иорн, — сказал квен, положивший руку на спину собаки. — Там спят лапландцы. Афрайя! Мортуно! Погодите-ка, я вас разбужу!

С тихим смехом он вытащил нож из кожаного чехла и прислушался.

— Дурак! — прошептал писец, — Афрайя не будет спать в деревянном доме; я думаю, скорее, что он выстроил этот дворец для лапландки.

В ту же минуту он удержал Густава, который нетерпеливо протянул руку к двери.

— Остановись, если ты не хочешь испортить все дело, — тихо сказал он. — Вот маленький фонарь, вот огниво; Эгеде, зажги огонь!

Эгеде быстро исполнил приказание. Без шума повернулась дверь на петлях из березовых прутьев, и Павел вошел с поднятым фонарем, в сопровождении своих товарищей. Свет от фонаря постепенно озарял комнату; вдруг Павел молча указал в угол, где, на ложе из подушек и шкур, тихо и безмятежно спала Гула.

Писец, не колеблясь, подошел к ней, повернул фонарь и устремил весь свет его в лицо бедной девушки.

Действие последовало немедленно. Гула вздрогнула как от электрического удара и через секунду уже сидела на кровати. Волосы ее откинулась назад, глаза устремились на Густава, и хижина огласилась ужасным, резким криком.

— Заткни ей рот! — воскликнул Петерсен.

Эгеде набросил ей через голову одно из одеял, повалил ее и схватил за горло своей разбойничьей рукой. Густав только что собирался удержать его, как вдруг Эгеде получил с другой стороны сильный толчок. Он упал через голову на пол, и над ним поднялся белый оборотень, топтавший его со странным ворчаньем. Это был олень Гулы; он выскочил из угла на помощь к своей покровительнице.

Эгеде так испугался, что лежал сперва тихо и безмолвно; но скоро он узнал своего противника, и нож его вонзился между ребрами верного животного. Олень зашатался, доплелся до кровати Гулы и, не испустив ни одного звука, упал на передние ноги.

— Выслушай меня, Гула! — сказал Густав, в котором проснулось сострадание. — Не бойся, это я, Густав.

— Кровь, кровь! — вскричала бедная девушка, увидев страшного квена и умирающее животное.

— Довольно, Эгеде, — сказал Петерсен, выступая вперед. — Этому конца не будет. Такой крик лапландское ухо услышит за целую милю.

При звуке этого голоса Гула, казалось, потеряла всякую способность к сопротивлению. Как только она увидела писца, кровь застыла у нее в жилах. Молча принялся Эгеде за работу и скоро связал девушку и заткнул ей рот. Ничто не пошевелилось на дворе. Петерсен послушал за дверью, вернулся и осветил хижину. С замечательным проворством осмотрел он все ящики и то, что нашел, привело его в немалое удивление. Там лежали ножи, несколько дюжин новых ружей и разное другое оружие. В другом ящике он нашел несколько бочонков пороху и порядочное количество слитков свинца. На самом большом бочонке стояло имя Стуре. С минуту Павел неподвижно смотрел на эту надпись, и мало-помалу дьявольская улыбка исказила его лицо. Он подозвал Эгеде и велел ему весь порох бросить в ручей. Когда квен исполнил приказание и вернулся, все они вместе со своей пленницей покинули избушку.

Олаф стоял на старом месте под сводом, и ему сообщили об удаче; во время их отсутствия он ничего не слыхал и никого не видел.

— Тем лучше, — сказал Павел. — Теперь скорее в путь! Нам еще целых два часа путешествовать, а с рассветом мы должны добраться до спрятанных лошадей и сидеть в седле.

Эгеде поднял девушку и понес ее кверху по лестнице в скале. Отсюда они пошли вниз вдоль отвесной стены, потом шли некоторое время вброд по озеру; наконец, достигли болота и кустов, где дикое плоскогорье стало расширяться. Густав, Олаф и Эгеде попеременно несли девушку, целыми часами шагая с выносливостью истых норвежцев. Наконец, на сером небе засквозил свет, и мало-помалу ночная мгла рассеялась. Обернувшись, Петерсен увидел громадную блестевшую пурпуром вершину Кильписа, выступавшую из облаков и тумана.

— Там лежит Питсаяур, — воскликнул он, — а здесь в долине должны стоять наши лошади. Густав, посади теперь принцессу на землю и отдохни от трудов. Эгеде приведет ей четвероногого носильщика.

Но Эгеде не исполнил приказания. Он остановился и слушал; собака, послушно бежавшая за ним, вытянула нос по воздуху, ворчала и скалила зубы.

— Что это? — сказал Павел. — Разве эти негодяи гонятся за нами по пятам? Спрячьтесь за камни! Эгеде, отыщи лошадей, как можно скорее. Смотрите-ка, Мортуно, клянусь жизнью! Он бежит один, как молодая рысь. Погоди-ка, ты пришел как раз кстати…

Писец стоял на площадке, за которой были рассеяны громадные обломки камней.

На далеком пригорке появилась человеческая фигура, которая вблизи, действительно, оказалась племянником Афрайи. Он бежал прямо на Петерсена; но в тридцати шагах от него лапландец вдруг остановился и перевел дух.

— Как? — закричал Петерсен, — это ты, любезный друг, делаешь нам такой ранний визит? Приди, сядь с нами, наш огонь согреет тебя.

— Где ты оставил Гулу? — воскликнул лапландец, подняв ружье.

— Невеста твоя убежала от тебя, бедный малый? — отвечал писец. — Подойди поближе, мы поможем тебе сыскать ее.

— Лжец, ты украл ее? — кричал Мортуно. — Отдай ее! Где она?

— Здесь, Мортуно, здесь! Гула сама известила нас о себе, как бы мы могли ее иначе найти? Ее искреннее желание жить снова у своего благодетеля Гельгештада. Как ты можешь за это так сердиться?

— Ты лжешь! — воскликнул Мортуно. — Меня разбудил крик; я нашел верного оленя Гулы, которого ты убил. Всюду, где ступает твоя нога, там кровь; куда посмотрит твой взор, там сохнут трава и цветы.

— Я всегда говорил, — засмеялся Павел, подымая ружье и натягивая курок, — что в тебе есть поэтическая жилка. Но теперь, прошу тебя, не двигайся с места; как только ты сделаешь хоть одно движение, быть несчастью!

При этих словах писца Мортуно услышал пронзительный крик. Он стоял прямо под дулом направленного на него ружья и не мог сомневаться, что при малейшем движении хитрый писец уложит его на месте. Но, услышав крик, он устремил взор на камень. Гулы не было видно, но он узнал ее голос; с быстротой молнии пригнулся, сделал скачок к засаде и выстрелил в Павла в то самое мгновение, как пленница выбежала к нему навстречу из-за камня. С проклятием пустил Павел пулю в лапландца, но тот, без сомнения, остался бы невредим, если бы не прозвучал еще другой выстрел, оказавшийся удачнее.

Мортуно безмолвно упал на землю, а Гула бросилась к нему, не пытаясь более убежать, да и всякая попытка к бегству была бы бесполезна, потому что Густав стоял позади нее, а Олаф с дымящимся ружьем подскочил к нему. Однако, все остановились, даже и злой Павел не сказал ни одного дерзкого слова, когда увидел бедную девушку на коленях перед трупом несчастного юноши. Она откинула назад его волосы и смотрела безмолвно без слез в его неподвижные помутневшие глаза.

— Зачем вы дали ей крикнуть и побежать? Мы бы, наверное, взяли его живым, — с гневом сказал Павел.

— Она усердно просила Густава развязать ей руки, — отвечал Олаф, — а когда услышала голос этого малого, точно взбесилась.

— Она его больше никогда не услышит, — пробормотал писец. — Ты возвратил ему ловкий его выстрел в шляпу, только на добрый дюйм пониже, этого хватит навсегда. Но, право, — продолжал он, взявшись за бок, — мне кажется, плут этот испортил не одну только твою шляпу, но и мой сюртук.

Он только теперь вспомнил, что Мортуно пустил в него пулю, и, схватившись за бок, увидел, что на пальцах осталась кровь.

Олаф взглянул и сказал:

— Оторвана кожа, а с ней и порядочный кусок мяса.

— Ну, он получил уже за это награду! — сказал Павел. — Но теперь пора положить конец этой сцене. Вот и Эгеде с лошадьми, смотри, как он любезно улыбается при виде этого неподвижного малого, которым он уже так давно хотел завладеть и не мог; теперь он уже никогда от него не ускачет. Здесь наши пути разойдутся. Я поеду прямо в Лингенфиорд: завтра там откроется ярмарка, а ты поедешь с Густавом, Эгеде и лапландкой влево, на высокую яуру, которая виднеется там при свете утренней зари. За яурой лежит Квенарнерфиорд. Эгеде хорошо знает эту местность, двоюродный брат его живет на Лахс-эльфе; лодка его к вашим услугам, вы можете переехать на Лоппен, где мы пока и скроем девушку.

— Ты не передашь ее Гельгештаду? — спросил Олаф.

— До конца ярмарки нет, — возразил Павел. — Если бы мы теперь свели туда Гулу, это наделало бы шуму и крику. Она должна исчезнуть до тех пор, пока старый плут Афрайя не очутится в нашей власти. Где у тебя кумир, который он тебе продал?

— В кармане.

— Хорошо. Припрячь его. Юбинал прекрасно о нас позаботится. Ветру будет довольно, судя по небу. К моей свадьбе ты, во всяком случае, опять вернешься в Эренес-гаард. Ильда будет скучать без лучшего танцора, тем более, что и датский каммер-юнкер в отсутствии.

Норвежец понял насмешку.

— Послушай, — сказал он, мрачно взглянув на него, — не на того ты напал с твоими остротами. Я застрелил этого малого, потому что не мог поступить иначе: он бежал прямо на тебя, да он этого и стоил, но я не могу смеяться ни над его смертью, ни над горем этой девушки. Все зло в этом деле падет на тебя.

— Не можешь смеяться, так и не смейся, — сказал Павел, — во всем остальном я беру последствия на себя.

Внимание их привлек теперь Эгеде. Он стоял перед мертвецом и показывал ему сжатые кулаки, прыгал, хохотал с безумной веселостью и произносил самые гнусные ругательства и насмешки. Мортуно ничего более не мог слышать, но зато все это слышала Гула. Она тихо молилась и плакала, стоя на коленях, но вдруг встала, выпрямилась и заслонила собой мертвеца.

— Бесстыдный человек, — сказала она, — и ты смеешь смотреть на него? Пока он жил, ты его боялся, пока он жил, он презирал тебя и смеялся над тобою. Иди и оставь в покое этого мертвеца, за которого ты когда-нибудь дашь ответ перед судом Божьим.

Достоинство и сила этих слов так поразили квена, что он струсил и удалился, сжав кулаки и щелкая зубами; мысль о суде Божьем, хотя и на минуту, подействовала на него.

— Довольно болтовни, — закричал Петерсен, — пора отправиться в путь. Эгеде, принимайся за дело, посади принцессу на лучшую лошадь и убирайтесь-ка все!

Тяжелая рука квена уже собиралась схватить несчастную жертву, но Густав оттолкнул его и взял руку Гулы. Он имел кроткий, убитый вид, глаза его испуганно блуждали.

— Пойдем, Гула, пойдем со мной, — сказал он тихо. — Я не покину тебя, никто тебя не тронет, тебе нечего бояться.

— О, Густав! — отвечала она, — возможно ли, чтобы ты был в обществе этих кровопийц? Сжалься над моим горем, свези меня назад, к отцу. Милый Густав, о, свези меня к нему!

— Я не могу свезти тебя к отцу, Гула! — пробормотал Густав. — Я дал тяжкую клятву.

— Клятву, Густав? Ты клялся сделать злое дело?

Она с мольбой смотрела на него, он стоял бледный и немой, но Павел крикнул:

— Мужчина ты или нет, Густав?

Это восклицание сразу заставило колеблющегося Густава решиться. Как перо поднял он девушку и посадил ее в седло. Схватив повод, он быстро побежал с лошадью через фиельд, усеянный обломками камней, направляясь к высокой яуре.

Эгеде скакал впереди со своей собакой и искал лучшую тропинку, Олаф следовал за ними… Когда они удалились на порядочное расстояние, Павел сел на другую лошадь и самодовольно потрепал ее по шее.

— Выпроводили мы их, — сказал он, — а теперь, конь мой, неси меня вниз, в Лингенфиорд. Теперь все они у меня в руках: и Гельгештад со своими деньгами, и Афрайя, и жалкий датчанин… Клянусь и Юбиналом, и Пекелем, никакая сила не вырвет их у меня из рук!

Он стегнул лошадь, не взглянув на мертвеца, от которого та отскочила в сторону, пробрался сквозь кусты и обломки камней, и погнал ее галопом по фиельдам, покрытым мхом.

Генрих Стуре, наконец, очнулся и пришел в себя. К великому своему удивлению, он увидел, что находится под просторными, высокими сводами. Вокруг царствовало полнейшее безмолвие и мрак, в котором, по временам, блестел красноватый свет.

Собравшись с мыслями, молодой человек припомнил все, что случилось с ним, но это не была ни палатка на месте жертвенника, ни избушка Гулы. Он сидел на земле, в углу скалы; в одной из расщелин пылал факел, а перед ним скорчилась фигура, в которой он без труда узнал Афрайю.

— Афрайя, где мы? — спросил он. — В пещере?

— Ты говоришь это, — отвечал старик.

— Зачем я здесь? Как я сюда попал?

— Слуги Юбинала перенесли тебя сюда, это была его воля. Встань и следуй за мной. Не говори ничего, открой глаза и смотри.

Он вынул факел из расщелины и пошел вперед. Самый тихий звук с удесятеренной силой раздавался под сводами, свет факела падал на ущелья и ходы. Стены блестели вблизи, как будто были усеяны бесчисленными бриллиантами и звездами. Наконец, стена в скале раздвоилась, и Афрайя осветил ход вниз, а изумленный спутник его не мог подавить восклицания.

Ему казалось, что он заглянул в волшебное царство фей и эльфов. Яркий блеск осветил его взоры; это был блеск настоящего металла. Пещера была полна серебра, чистого, тяжелого, кристаллического серебра. Он слыхал сказки о пещерах, где все было из серебра, где росли серебряные цветы и деревья, где земля была покрыта серебряным мхом; здесь же он увидел все эти чудеса перед собой. Сверху свешивались ветви и листья, большие блестящие цветы и гирлянды. Они выходили из зубчатых стен и обвивали гладкие ступени, которые лежали под ними, как под сетью и образовали гроты.

Здесь можно бы без труда собрать громадные богатства. Этот невзрачный старик, в лохмотьях и в оленьей шкуре, обладал большими сокровищами, чем какой-либо король.

Афрайя опустил факел и молча осветил ряд больших горшков и старых сундуков, стоявших в углублении. Они были наполнены большими монетами, позеленевшими и потускневшими от грязи и сырости; эти сокровища скопили его предки в течение столетий. Не говоря ни слова, Афрайя глядел на дворянина и торжествующая улыбка показывала, как он был доволен произведенным впечатлением.

— Это не сон! — сказал Генрих, схватившись за голову. — Я, действительно, вижу это, или это только волшебство?

— Удостоверься, — отвечал старик, сорвал одну из гирлянд и положил ее в руки Стуре.

— В Энаре Треск, — продолжал он, — есть другие пещеры, еще больше этих, все пронизанные серебряными жилами, и ты все получишь, все будет твоим. Ты видел то, чего еще не видал никто из твоего народа; я привел тебя сюда, чтобы ты знал, какими средствами я обладаю для своей цели. Помоги мне, ты смел, я люблю тебя. Я буду благодарнее, чем твое родное племя.

— Все, что я вижу, изумительно! — воскликнул дворянин. — Я поражен… и ничего не понимаю… Но даже если бы все эти сокровища могли стать моими, я бы скорее отказался от них, чем решился на то, чего ты желаешь.

— Так ты не хочешь? — спросил лапландец, и пытливо остановил на нем пристальный, блестящий взор.

— Я не могу, — отвечал Генрих. — Я не совершу преступления.

— Здесь тебя никто не накажет, — пробормотал Афрайя.

— А моя совесть! Я человек, я христианин! Я клялся помогать тебе во всем добром. Я охотно поспешу в Копенгаген, брошусь к ногам короля, расскажу ему твою историю… Оставь твое намерение; оно погубит и тебя, и твой народ.

Афрайя гневно покачал головой. При красном свете факела он казался одним из коварных колдунов-карликов, живших когда-то в северных пещерах и ущельях; Стуре взглянул на него и не мог удержаться от невольной дрожи.

— Пойдем, — поспешно сказал он, — что мне тут делать посреди твоих сокровищ?

— Ты хочешь предать меня, — воскликнул Афрайя, — но ты не уйдешь отсюда!

— Что ты хочешь сделать? — спросил Стуре и схватил за руку лапландца, догадываясь по его дикому, угрожающему виду, что он замышляет недоброе.

Но Афрайя с юношеской гибкостью отскочил в сторону и, разразившись ужасным хохотом, исчез вместе с факелом в ходах. Вокруг Стуре вдруг стало темно и безмолвно.

Беспомощный Стуре сделал несколько неверных шагов и должен был оставить эту попытку. Ощупью он дошел до стены пещеры, и ему вдруг с неотразимой силой представилась мысль, что он здесь может погибнуть посреди всех этих сокровищ, если только жестокость Афрайи допустит это. Он не имел никакого понятия о том, где он находится, близко или далеко от Кильписа, в недрах ли этой священной горы, или в глубине какого-нибудь фиельда.

— Я не знаю, слышишь ли ты меня, — сказал он, наконец, стараясь подавить в себе возрастающее чувство ужаса, — но я надеюсь на твою честность. Ты хочешь испугать меня, но ничего этим не достигнешь; лучше я тысячу раз погибну, чем погублю свою душу.

Он замолчал; прошло некоторое время, и не было слышно ни звука. Покинутый, он не смел двинуться с того места, где находился. Он боялся, не упадет ли в пропасть, если сделает еще один шаг, или не заблудится ли окончательно в этих ущельях и ходах, если будет искать выхода. Чем более он размышлял, тем менее мог вспомнить, как он сюда попал; он был уверен только в одном, что Афрайя дал ему какой-нибудь одуряющий напиток, и, воспользовавшись его беспамятством, перенес в это скрытое место. Может быть, он был у самой долины, может быть, совсем вблизи Гулы, за стеной ее избушки, и она могла услышать его зов. Мысль эта овладела им, и он вдруг громко крикнул ее имя.

— Гула! Гула! — звал он, и эхо гремело ему в ответ «Гула, Гула!» из расщелин и ходов.

— Гула! — вскрикнул он еще раз в отчаянии.

— Идем! — сказал Афрайя и взял его за руку.

Должно быть, он стоял близко около него.

Одно это слово оживило Генриха. Только в эту минуту он вполне почувствовал весь ужас быть покинутым и лихорадочно ухватился за вероломного лапландца.

— Ты зовешь Гулу, — сказал старик, — я сведу тебя к ней, упрямец! Пусть она попробует смягчить твое сердце в пользу ее народа.

Стуре последовал за своим путеводителем, который, несмотря на мрак, шел уверенно, но так долго, что, судя по времени, своды эти были обширны. Наконец, оба достигли ущелья, круто спускавшегося вниз, и навстречу им вдруг подул сквозной ветер. Стуре взглянул вверх и увидел над собой звезду. Он вздохнул свободно: перед ним снова небо и воздух!

Первые лучи утренней зари проникали теперь сквозь мрак, но Генрих тщетно старался узнать, где он. Ущелье спускалось все глубже и глубже, и на дне его струился ручеек, который путники перешли вброд. Они поднялись на другую сторону, попали во второе ущелье и снова поднялись; за туманом ничего не было видно, хотя, по времени, был уже день. Вдруг ветер рванул свинцовое покрывало, разорвал его и разбросал по изрезанным скалам. Окрестность вдруг открылась, и изумленным взорам датчанина представились высокие снежные горы и блестящая багровая вершина Кильписа прямо напротив, на расстоянии нескольких часов ходьбы, между тем, как он думал, что находится совсем вблизи его.

— Куда мы пойдем, Афрайя? — спросил Стуре, когда тот остановился.

— К той, кто тебя ожидает… Ты ничего не слышал?

— Нет, — сказал Генрих.

— Крик! — пробормотал Афрайя. — Еще раз! Ты все еще ничего не слышишь?

— Мне показалось, что раздался выстрел, но я мог и ошибиться.

Большая коричневая чайка с белой грудью с криком пронеслась против ветра, покружила над их головами, поднялась все выше, выше, потом опять издала свой жалобный дикий крик и полетела по тому же направлению, откуда она явилась. Лапландец смотрел ей вслед.

— Кто ищет меня? — спросил он. — Не душа ли это посылает мне прощальный привет?

Стуре не удивился этому вопросу, он знал суеверие лапландцев, но неохотно пошел за Афрайей, когда тот, вместо того, чтобы идти прямо к Кильпису, последовал за улетавшей птицей и, не заботясь о его оклике, зашагал по тяжелому пути через высокий фиельд, усыпанный обломками. Все лапландцы сильные пешеходы; Стуре невольно убедился, что этот старик был гораздо выносливее его.

Прошло с час времени: Афрайя сильно опередил Стуре и скрылся на вершине фиельда. Датчанин тоже, наконец, с великим трудом добрался до верха и увидел перед собой котловину, окруженную скалами. Посреди этой котловины сидел Афрайя и рассматривал человека, распростертого перед ним на земле. Это был Мортуно.

Когда Генрих увидел кровавое лицо мертвеца, он испустил крик ужаса. Кто мог убить его? Кто совершил это дело? Как попал сюда Мортуно? Раздробленный череп, лужа крови и истоптанная вокруг него земля доказывали, что борьба и смерть совершились на этом месте.

Им овладело предчувствие, но он не смел его высказать.

Лицо Афрайи было строго и полно достоинства; горе его, по-видимому, было велико, но он умел выносить его. Рассматривая мертвеца, он, казалось, погрузился в раздумье; наконец, по обычаю своего племени, начал причитанье в честь умершего:

— Вот ты лежишь здесь, — говорил он, — а еще вчера ты легко и бодро ходил по лугу, как молодой олень, которого разбудило утреннее солнце. У кого были такие ноги, как твои, у кого были глаза, как у тебя, у кого твое сердце, исполненное отваги и преданности? О, Мортуно! Зачем ты ушел от нас, зачем Юбинал не охранил тебя? Горе моей седой голове!

Горе твоим ранам! Плакать будут по тебе все, у кого есть слезы; даже олени прольют слезы, только убийцы твои будут радоваться. Лети, лети душа в объятия Юбинала, он поведет тебя в вечно цветущий сад, где тебя обступят его дочери… О, не печалься, не печалься; те, кто убили тебя, будут побиты; тело их пожрут змеи, души их превратятся в лед!

— На кого ты думаешь? Кто бы это мог быть? — спросил Стуре.

Афрайя поднялся и указал на следы разных ног.

— Смотри сюда, — сказал он, — это были мужчины с твердыми подошвами на сапогах, а здесь и копыта лошадей.

Он замолчал и, нагибаясь над следами, пошел дальше, до той скалы, из-за которой целился Олаф. Вдруг он что-то поднял; это был маленький синий платочек, вышитый красными нитями. Афрайя сразу узнал, кому этот платок принадлежал. Посох упал у него из рук, он держал перед собой этот лоскут, без мысли, неподвижно, не веря своим глазам.

Залаяли собаки, и на вершине фиельда показались люди в коричневых балахонах с дикими, испуганными лицами.

— Добрый отец! — воскликнул передний. — О! Что случилось! Гамма твоя пуста, разбойники украли твою дочь. Все разбросано, верный олень Гулы мертв. О, горе! Горе! Что же нам делать?

Афрайя потерял мужество. В бессильной ярости поднял он сжатые кулаки к небу; гнев, злоба, отчаяние отразились на его лице, глаза его широко раскрылись и блестели, губы тряслись, он не находил слов. Наконец, из уст его вырвался дикий крик; он упал лицом на землю, руки его хватались за камни и скребли пыль.

Чем могли помочь утешения и соболезнования! Немного погодя, Стуре поднял его. Старик, казалось, совсем ничего не чувствовал. Он не отвечал на обращенную к нему речь; люди понесли его к Кильпису. Некоторые пошли с собаками по следу убийц. Стуре присоединился к ним, исполненный гнева и отвращения.