Опасности диких стран

Глава третья
В ЭРЕНЕС

По утру Генрих Стуре проснулся поздно; было уже совершенно светло, у него над головою слышалась деятельная суетня.

Он вскочил, быстро оделся и вошел в каюту, но там было пусто. Тогда он поспешил на палубу как раз в ту минуту, когда яхта вступала в широкую бухту, в глубине которой между низкими скалами стояли на якоре еще одна яхта и несколько лодок.

Ильда стояла на носу и ласково кивнула ему, когда он к ней^подошел.

— Ты слишком долго спал, — сказала она, — ты бы мог полюбоваться на Лингенфиорд. Вдали ты еще увидишь лингенфиордскую церковь.

— А там, за скалою, — прервал ее Стуре, — без сомнения стоит дом твоего отца?

— Ты угадал, — отвечала она, — это гаард Эренес. Нравится он тебе?

Генрих посмотрел на рассеченные оврагами черные зубчатые скалы, которые торчали из снегов и льда, и ничего не ответил.

— Тебе здесь все покажется прекрасным, когда придет лето, когда всюду зазеленеют березы, а ручеек оденется муравою и цветами, — сказала Ильда.

Яхта между тем обогнула скалы передних гор и вблизи показался дом купца. Окрашенный красною краскою, с белыми окнами, с дюжиной хижин сбоку и большими амбарами спереди, он имел довольно привлекательный вид; на крыше, крытой березовой корой, развевался большой флаг, приветствовавший хозяина. Когда яхта приблизилась к частоколу, все домашние вскочили с радостными криками в лодки и поплыли навстречу давно ожидаемым путешественникам.

Странные это были люди, с длинными желтыми щетинистыми волосами, в меховых куртках и камзолах; Стуре казалось, при виде их, что он попал в иной мир. Это впечатление еще усилилось, когда он ступил вместе с другими на землю; вдруг он увидел девушку, которая поспешно прибежала на берег, обвила обеими руками шею Ильды и покрыла ее поцелуями и ласками.

— Бог помощь, милая Гула, — сказала дочь купца. — Как тебе жилось?

— Хорошо, Ильда, прекрасная сестра моя, — отвечала девушка с нежностью. — А вы все здоровы, и ты, и Густав?

— Все здоровы, Гула. Густав вернется с яхтами. Был большой улов, мы очень радовались. Но я вернулась не одна, — продолжала она, заметив подле себя Стуре. — Мы привезли с собой гостя, датского господина, он будет жить у нас.

Гула подняла голову и озадаченно посмотрела на иностранца; черные большие глаза ее выразили бесконечное удивление и со смущением глянули в сторону. Стуре тоже смутился, он совершенно иначе представлял себе эту девушку лапландку, о которой уже слышал. За исключением миссионера, пастора Горнеманна, все норвежцы, с какими он до сих пор встречался, рассказывали ему о лапландцах с таким отвращением, что он представлял себе это несчастное племя созданиями, обиженными природой, близкими к обезьяне, внушающими ужас и отвращение своим безобразием. Но Гула не оправдывала этого предубеждения. Она была мала ростом, но необыкновенно изящно сложена. Темная юбка плотно обтягивала бедра, а стан скрывался в куртке из тюленьей шкуры, обшитой белым пухом северных морских птиц. На шее висела цепь из монет, а блестящие черные косы, переплетенные темно-красною лентою, низко свешивались по спине.

Таким образом, несмотря на желтоватый цвет лица, она имела вид прехорошенькой молодой девушки.

Купец тоже поздоровался с Гулою и расхвалил ее за найденный порядок; потом, весело шутя, он повел своего гостя в дом, в большую низкую комнату, где, стоял уже накрытый стол. Обед был роскошный, и все так усердно за него принялись, что разговоры смолкли. Только когда хозяин осушил последний стакан вина с водой, разговор стал оживленнее и естественно обратился скоро к будущему, которое предстояло Стуре.

— Теперь вы узнаете, — сказал Гельгештад, — как живут в доме норвежского купца. Вы мне будете по-

могать в разных делах, в добывании трескового жира, в амбарах, в торговых сделках с рыбаками и другими соседями. При этом учитесь, вот в чем вся суть.

— Я вижу, что должен учиться, — возразил Стуре, — дайте мне работы, сколько хотите.

— Ну-у, — сказал Гельгештад, — будьте деятельны, и все пойдет лучше, чем вы ожидаете. Когда вернется Густав, мы поговорим об этом подробнее. Теперь нам надо присмотреть за выгрузкой бочек из яхты; печень надо положить под прессы.

Стуре сейчас же собрался и скоро принялся вместе с Гельгештадом за работу на яхте и в амбаре. Они работали вплоть до вечера. Яхта значительно опустела, и Гельгештад весело пожал руку своему прилежному помощнику.

— На сегодня будет, — воскликнул он. — Теперь хорошо посидеть у теплой печки, со стаканом в руке. Не правда ли?

Они пошли домой и вошли в уютную комнату, устланную большим ковром из оленьих шкур.

После ужина Гула подала всем голландские глиняные трубки и стаканы с пуншем. Она умела при этом так внимательно и расторопно всем услуживать, что Стуре невольно высказал купцу несколько вежливых замечаний по поводу ее милых манер.

— Ваши похвалы моей маленькой Гуле вполне справедливы, — сказал Гельгештад. — Я должен подтвердить, что она славная девушка. Я бы хотел иметь возможность доказать ей свою любовь; но думаю, что она это и так знает. Не правда ли?

— Да, господин, — отвечала Гула тихо. — Я знаю, что ты меня любишь, что и все меня любят, знаю тоже, как многим я тебе обязана.

— Ну-у, — сказал Гельгештад, пуская большие клубы дыма, — ты редкость, какой не найти во всей Лапландии; лапландцы самые неблагодарные существа, какие только создал Господь.

— Позвольте, — возразил Стуре, — мне кажется, что им и не оказывают таких чрезвычайных услуг, которые бы могли возбудить в них благодарность.

— Ого! — воскликнул купец, — вы, кажется, вбили себе в голову хвалить этот народ.

— Я его не хвалю, — сказал Стуре, — но зачем же мне его бранить и проклинать? Гула тоже дочь этого заброшенного народа, но с помощью вашего воспитания стала же она и добра, и разумна; почему же не быть и другим такими же, как она, если только добрые люди сжалятся над ними?

В глазах Гулы блеснула невыразимая благодарность. Ильда взглянула из-за прялки, и взор ее внимательно остановился на Генрихе, но Гельгештад допил свой стакан и, с сожалением оглянув дворянина, воскликнул:

— Ну-у, вы говорите точно пастор, но скоро вы перемените ваше мнение, когда с ними поближе познакомитесь, а за этим дело не станет. Оставим это, — продолжал он уклончиво, когда заметил, что Стуре намерен возражать, — не будем себе портить веселого настроения. Притом, уже пора спать. Завтра опять рабочий день.

После всеобщих пожеланий «спокойной ночи», он свел своего гостя на верхний этаж, где стояла в маленькой чистой комнате большая кровать с периной.

— Спите с миром! — сказал он и запер за собой дверь.

Стуре погрузился в мягкий пуховик, и скоро им овладел глубокий сон, не покидавший его до самого утра, когда яркие солнечные лучи, наконец, разбудили его.

Подобно этому первому дню, в гаарде прошли и все последующие в труде, чередующемся с отдыхом. Настало первое воскресенье. Стуре был рад, что, наконец, можно прожить день без счетных книг и трески. Накануне вечером хозяин пригласил его ехать в церковь.

— В Лингене пастор Гормсон будет говорить благодарственную проповедь по поводу богатого улова на Лофоденах, — сказал он. — Вам следует сопровождать нас туда, господин Стуре. Там вы увидите всех добрых людей и здешних, и дальних. Необходимо для вас завести как можно больше знакомств.

Приглашение нельзя было не принять. В церковь поехали все за исключением Гулы, которая должна была стеречь дом; выехали еще с рассветом и прибыли только после тяжелого двухчасового плавания. Стуре в своем красивом зеленом суконном камзоле с золотым шитьем возбудил всеобщее внимание; кое-кто смотрел на пришельца с неудовольствием и недоверием, но рекомендации Гельгештада было достаточно для большей части прихожан, которые приветливо пожимали дворянину руку и приглашали к себе в дом. При таком приеме Стуре скоро освоился с окружающими и так развеселился, что на возвратном пути все время шутил со своими хозяевами, которые не уступали ему в веселости.

Дома всем им предстояла неожиданность.

Когда Стуре помогал Ильде взбираться по скользким ступеням прибрежной скалы, оба они тщетно искали глазами Гулу.

— У нее гости, — сказал смеясь подоспевший артельщик купца, — у нее, я думаю, со страху ноги отнялись.

— Какие гости? — спросила Ильда.

— Вон сидит у двери, — отвечал тот. — Посмотри сама, узнаешь.

— Афрайя! — воскликнул Гельгештад, шедший позади. — Что нужно старому мошеннику? Уж он, наверное, не к добру явился.

Они приблизились к дому, и Стуре с любопытством рассматривал человека, чье имя он уже столько раз слышал. Старый, одетый в оленьи шкуры, пастух, сгорбившись и низко опустив голову, сидел на скамье у двери. В руках он держал длинную палку с блестевшим внизу железным острием; у ног его лежали две небольшие собаки с жесткою шерстью; пристальные взгляды их останавливались то на неподвижной фигуре их хозяина, то на приближавшихся незнакомых людях.

Когда, наконец, эти последние подошли, старый лапландец поднял голову. Нечто вроде приветливости отразилось в поблекших чертах его лица, покрытого глубокими складками и морщинами; только маленькие огненные глаза его смотрели необыкновенно хитро и пристально.

Старик встал со своего места, низко поклонился купцу и сказал густым горловым голосом, употребляя совершенно непонятное для чужестранца местное береговое наречие:

— Мир и благословение тебе и твоему дому, батюшка!

— Принимаю приветствие, — отвечал Гельгештад, — ты его, должно быть, принес издалека, это видно по твоим грязным комаграм (башмакам). Не видал я тебя с осени, думал, что ты в яурах.

— Ты справедливо говоришь, батюшка, — подтвердил старик, кивнув головой. — Олени мои паслись у Таны и по ту сторону ее до самого великого моря.

— Так какая же нелегкая принесла тебя зимою на этот берег, к порогу моего дома? — с удивлением воскликнул Гельгештад. — Ведь ты сделал страшное путешествие! Где у тебя твои сани, твои стада?

Афрайя взглянул на горы и не без некоторой гордости откинул с лица седые пряди волос.

— Ты знаешь, — сказал он, — что я обладаю большими стадами. Сын сестры моей, Мортуно, стоит с одним стадом у истоков реки, которую вы зовете Зальтен. Я пришел к нему, чтобы назначить место для летнего пастбища, а оттуда уже было не так далеко и к тебе, батюшка. Дитя мое живет у тебя в доме, сердце мое тосковало по нем; я становлюсь стар и слаб. Не бойся, что я тебя стесню надолго; еще до наступления ночи я уже буду далеко отсюда. Но Гула будет мне сопутствовать, господин.

Несколько секунд Гельгештад смотрел на лапландца, остолбенев от удивления; потом он испустил протяжный свист.

— Так вот куда пошло, — сказал он и нахмурил лоб, — я уж знал, что твое старое, сморщенное лицо не принесет нам добра. Но этому никогда не бывать. У тебя, брат, плохая память, но зато у меня хорошая, и я отлично помню, что ты отдал мне девушку навсегда за пять фунтов табаку и за бочку водки.

— Ты христианин, — монотонно сказал старик, — твой Бог все видит и все слышит. Он знает, что я не продавал своего ребенка; ты дал мне подарок, и я его принял; скажи только слово, и я тебе возвращу его вдвойне; хижина моя пуста, мне недостает в ней моего дитяти.

— Отстань ты от меня с твоею болтовнею, — закричал купец, надвинув свою меховую шапку. — Я вытянул девушку из нищеты, господин Стуре, я сделал из нее христианку и никогда не возьму на себя ответственности перед Богом и перед людьми, не отпущу ее снова в глушь, к оленям, собакам и язычникам. Давай сюда, дурень, твой лапландский мешок, я наполню его табаком и налью твою флягу водкою по самое горло; надеюсь, что этого с тебя будет довольно. Но Гула останется здесь! Это мое последнее слово.

— Мне не надо ни табаку твоего, ни водки, — сказал Афрайя с гневным презрением, — я требую у тебя моего ребенка. Тебя расхваливают, как справедливого человека. Не захочешь же ты взять то, что принадлежит мне.

— Довольно и чересчур! — сердито вскричал Гельгештад. — Жалуйся судье в Тромзое, если хочешь; а теперь убирайся прочь, или я покажу тебе дорогу.

Он ушел в дом и оставил стоявшего Афрайю, который молча смотрел перед собою и, казалось, не слышал ласковых слов Ильды.

— Ты знаешь, — говорила она, — что я люблю твою дочь, как свою сестру. Что ты будешь с ней делать на пустынных, снежных горах? Она заболеет и умрет; ей не жить больше там, на вершинах. Оставь ее у меня, где она весела и счастлива.

Вместо ответа, Афрайя бросил на нее взор, полный ненависти и горя.

— Юбинал сидит на своем облачном троне, — выразительно сказал он, поднимая глаза к небу, — он видит и наказывает несправедливых.

Не прощаясь, повернулся он и стал подниматься по скалам, которые образовали полукруг за домом Гельгештада; он шагал с такой легкостью, какой нельзя было предполагать в его слабом теле. Обе собаки следовали за ним, и через несколько минут он исчез из виду.

— Ушел этот старый мошенник? — спросил Гельгештад, высовывая голову из окна. — Войдите, господин Стуре, нам нечего бояться лапландца и его проклятий. Конечно, — прибавил он уже в комнате, — в своих снежных горах он повелитель; кто поднимется к нему наверх, должен остерегаться, несмотря на то, что этот злой народ и труслив, и осторожен. Не один человек исчез там, наверху, навсегда; но здесь, внизу, наше царство, и мы тут так же безопасны, как в лоне Авраамовом.

Пока купец справлял свой воскресный послеобеденный сон, Стуре сидел с обеими девушками в комнате. Ильда уговорила Генриха прогуляться с Тулою.

— Мне самой надо кое-что справить дома, — сказала она, — Гула же сведет тебя в местечко, которое она называет моим садом. Там наверху прелесть как хорошо; в другой раз я сама с тобой туда пойду.

Стуре тотчас согласился и скоро поднялся с Гулою по отвесной тропинке. Скалистый берег фиорда круто поднимался на значительную высоту. По нем вилась твердая, узкая дорожка, которая с другой стороны спускалась в овраг; там журчал ручей, впадавший в пролив, вблизи Гельгештадова дома.

Вода высоко поднялась в нем от таявшего снега; с пеной прыгал он через утесы и скалы и образовал два прекрасных водопада; шум и водяная пыль наполняли воздух. Вдали виднелась вершина скалы, покрытая блестящим снегом гора Кильпис, с которой стекая ручей.

Легко прыгала лапландка все выше и выше, Стуре несмотря на все усилия, не мог за ней успеть.

Надо было лезть с большим трудом и опасностями, но Гула, по-видимому, не замечала этого, между тем, как датчанин, наконец, совершенно выбился из сил и остановился. Она вернулась и подала ему руку.

— Смотри, — сказала она ему в утешение, — там в черных камнях ведут наверх ступени. Густав крепко сложил их. Опирайся на меня, через несколько минут мы будем наверху:

По обломкам скал Гула и ее товарищ достигли террасы, и когда они прошли через расщелину скалы, как сквозь ворота, перед ними открылось удивительное зрелище. На тысячу футов под ними лежал фиорд с гаардом Эренес, и взор мог обнимать далеко за Лингенской церковью целую массу суровых скал и зеркальных озер, вплоть до самых отдаленных зундов и островов.

Над самыми головами их громоздилась другая стена скал, громадные обломки которых свешивались разорванными массами, будто грозили каждую минуту обрушиться.

— Они не упадут, — со смехом сказала Гула, когда она поймала взгляд Стуре, сидевшего подле нее на грубой скамье, которую тоже сделал Густав. — Они висят с тех пор, как создан мир и образуют глубокие пещеры: там мы не раз спасались от непогоды. Сегодня мне тоже небо не нравится, — продолжала она, указывая налево. — Вон те облака не предвещают ничего хорошего. Пойдем, пока нас не застала буря; дорога скользкая, а дома будут нас ждать.

Поспешно запрыгала она вниз по ступеням. Птицы взлетали и с криком кружились над фиордом; солнце быстро спряталось за темной полосой облаков. Поднялся порывистый ветер. Слабый блеск пробежал по вершинам фиельдов в ту минуту, когда они достигли гаарда; из комнат блеснул им навстречу яркий свет.

По-видимому, предстояла бурная ночь. Буря завывала все сильнее и сильнее. Бревенчатый дом дрожал под напором ветра и скрипел всеми своими скрипами. Полосы северного сияния пробегали по мрачному небу, и, наконец, на юге фиорда над снежными вершинами собрался целый венец горящих облаков, осветивший своим чудным огнем пенившиеся волны.

Гельгештад послал людей в амбары, а сам присматривал за яхтами, которые укрепили двойными цепями.

— Бурная ночь, — сказал он озабоченно, возвратившись, наконец, в комнату мокрый от дождя и снега. — Ветер дует с юго-запада, точно хочет потопить в море старые скалы; завтра у нас будет снегу на несколько футов. Погасите огни и спрячьте головы под одеяла. Надеюсь, что Густав в Тромзое с яхтами или что он где-нибудь в бухте на якоре. Он проворный малый, господин Стуре, я о нем не забочусь и буду спать спокойно.

Стуре долго еще не мог заснуть. На улице так бешено выла буря, что дом трясся и колебался, а маленькие окна звенели, будто хотели рассыпаться вдребезги, когда в них ударяла снежная вьюга.

Наконец, шум и стон укачали его, и он проспал, может быть, несколько часов, как вдруг его разбудил подавленный крик. Прислушиваясь, он поднялся на кровати; вот послышался второй крик — он вскочил и накинул одежду. Буря еще бушевала, но вьюга унялась. Послышалось несколько глухих ударов, и снизу донесся неясный шепот людских голосов.

В несколько шагов дворянин был у двери, но, к удивлению, почувствовал, что деревянный засов не подается; он сильно стал трясти его и снова услышал полуподавленные стоны под полом внизу.

Стуре обладал храбростью и решимостью. С минуту он соображал, что делать, потом подскочил к окну и одним сильным движением открыл его. Глубокий снег покрывал землю, и на этом белом покрывале он увидел две человеческие фигуры, которые пробирались у самого дома. Не задумываясь ни на секунду, он пролез через окно и спустился вниз. Упав на землю, он почувствовал сильную боль в ногах; но, не обращая на это внимания, поднялся и побежал за одной из теней с криком: «Стой, кто там?»; тень исчезла в широко открытой двери дома; другая с помощью мрака, вероятно, скрылась за домом. Стуре не успел еще схватить беглеца, спасшегося в прихожей, как вдруг на него напали четверо мужчин, выскочившие ему навстречу.

Он получил сильный удар кулаком, так что должен был соскочить назад с порога. Трескучие горловые звуки его противников не оставляли сомнения, что он имел дело с лапландцами.

В течение нескольких минут Стуре подвергался не малой опасности. Нападавшие подступали к нему с длинными палками; но враги оказались слабыми трусами; стоило только сильному датчанину вырвать у одного из них оружие и нанести два-три удара, и все остальные разбежались, оставив своего товарища в руках Стуре.

После короткой борьбы он повалил своего пленника в снег и притащил его обратно к дому, где было так тихо и темно, точно все в нем повымерли.

— Убили вы их, негодяи! — в страхе и смущении закричал дворянин, и гнев его еще удвоился, когда он не получил ответа от лежавшего у его ног человека.

— Говори, или я тебя задушу! — вскричал он, вне себя от ярости.

— Сжалься, господин. О, сжалься! — послышался тогда задыхающийся голос позади него, и две дрожащие руки схватили его за руку.

— Гула! — воскликнул Стуре, и, держа своего пленника, испуганно прибавил: — Боже мой, неужели это твой отец?

— Пожалей его седую голову, — прошептала она, — не дай ему попасть в руки врагов. Ни с кем не случилось ничего дурного. Они пришли, чтобы увести меня силой, но я хочу остаться; Афрайя, отец мой, слышит это. Прошу, о, прошу тебя, добрый господин, отпусти его! Он не придет в другой раз.

Датчанин невольно оставил при этих словах своего пленника. Афрайя сейчас же поднялся, быстро прыгнул в сторону и скрылся в темноте ночи.

— Он убежал! — вскрикнул дворянин. — Но где Ильда? где Гельгештад?

Девушка не отвечала, только с горячей благодарностью пожала ему руку; через минуту она уже исчезла в доме. За ней медленно последовал и Стуре, который теперь почувствовал сильнейшую боль в ногах.

Полоса света привела его в спальню Гельгештада; он нашел там и молодую лапландку. Купец лежал в постели, стянутый кожаными ремнями, с заткнутым ртом, так что он с трудом дышал.

В одну секунду Гула вытащила у него изо рта затычку, перерезала ножом втрое и вчетверо перетянутые твердые ремни и подождала вместе со Стуре, чтобы ослабевший, едва дышащий купец пришел в себя. Наконец, он с проклятием вскочил на ноги, схватил свечу и, прихрамывая, подошел к большому сундуку, обитому железом. Тут хранились его наличные деньги и ценные бумаги. Найдя сундук нетронутым, он успокоился, опустился в свое кресло и некоторое время сидел молча, в раздумье смотря перед собой.

— Странное дело, — сказал он, — я бы никогда не поверил, что это возможно. Но где же Ильда? Где служанки?

— Все спят спокойно и ни с кем ничего не случилось, — кротко отвечала Гула. — Я прислушалась у их двери и сняла ремни с запоров.

— Могу себе представить, — сказал купец, — что они в той половине ничего не подозревают. На улице, ведь, бушевала такая буря, что я и сам ничего не слышал и не чаял, пока не почувствовал у себя на горле пальцы этих мошенников. Тогда, конечно, я узнал, чьи это проделки. Этот Афрайя отъявленный плут и смышлен, как никто! Но уж я ему это попомню, — прибавил он мрачным шепотом, рассматривая кровавые шрамы на своих членах. — Не долго будет хвастать этот бездельник, что он связал Нильса Гельгештада, как старый парус. Я никогда не предполагал, господин Стуре, чтобы лапландец мог на это отважиться!

По-видимому, он долго не мог прийти в себя от изумления, когда же он осведомился обо всем совершившемся и узнал, чем он обязан Стуре, он в самых признательных словах выразил ему свою благодарность.

— Я сейчас понял, сударь, — сказал он, — что у вас голова на месте, ваш скачок случился как раз вовремя. Сидеть бы теперь Гуле в саночках, мчаться бы сквозь вихрь и вьюгу в кильписские пещеры, а мне бы лежать здесь до утра, всему Финмаркену на смех. Это удивительное происшествие, господин Стуре, надо, чтобы никто о нем не узнал. Слышите? Никто.

С привычным самообладанием, купец принудил себя успокоиться и послал обоих своих избавителей в постель, чтобы, как он говорил, проспать остаток ночи.

Но Стуре не спалось; ноги его страшно болели. Когда настало утро, он лежал в сильнейшей лихорадке. В тех уединенных местностях каждый должен быть своим собственным врачом. Хозяин, поэтому, тоже умел лечить легкие болезни. Вывихнутые ноги больного крепко обернули бинтами, смоченными известью с уксусом, а против лихорадки дали ему горького чаю генцианы (горечавки). Гула по собственному желанию приняла на себя уход за нетерпеливым больным и без устали развлекала и утешала его. Между благородным аристократом и бедной лапландкой скоро установилась самая искренняя дружба.

Так прошло несколько дней. Как-то раз утром на фиорде послышались радостные восклицания, и сиделка Генриха отошла от постели к окну. Она взглянула на улицу и вскричала, хлопая в ладоши:

— Они едут! Все они едут! Яхты едут с Лофоденов!

Через минуту она исчезла в дверях. Стуре попробовал тоже подойти к окну. Это ему удалось, и он увидел, как приставали лодки. На берегу происходила веселая толкотня; но внимание Генриха привлекала в особенности одна группа: Густав Гельгештад, племянник судьи из Тромзое, Павел Петерсен, и, наконец, вылитый из стали норвежец, Олаф Вейганд, который открыл с Ильдой бал в Оствагое.

Все трое шли к дому в сопровождении Нильса Гельгештада и его дочери, весело болтали и смеялись.

Стуре отодвинулся от окна, заметив, что речь шла о нем.

— Он может считать свою болезнь за счастье, — говорил с громким смехом коронный писец, — за ним ходит такая сиделка, как наша маленькая желтолицая принцесса; прекрасное общество для каммер-юнкера Его Величества!

Стуре больше ничего не слышал: в гневе на нахального писца он сел на кровать. Но скоро послышались шаги по лестнице, и через минуту к нему вошел Густав в сопровождении Павла и Олафа.

После первых приветствий и выражений сожаления по поводу нездоровья Стуре, трое молодых людей сели у кровати больного и стали рассказывать о своем путешествии. Они проводили Густава погостить немного в доме его отца; но Генрих отлично понимал настоящую причину этого посещения: оба, очевидно, добивались расположения Ильды, как богатой наследницы. Олаф Вейганд был достаточный землевладелец в Бодое и принадлежал к хорошей семье.

В продолжение всего веселого разговора Густав Гельгештад, по-видимому, относился к датскому гостю своего отца с той же сердечностью, как и прежде, но по временам Стуре казалось, что он чувствует на себе наблюдательный, недоверчивый взгляд молодого моряка. Эту перемену он приписывал нашептываниям писца; и слепой увидел бы, какое нехорошее влияние приобрел Павел Петерсен своим хитрым, лукавым характером на брата Ильды.

Стуре спросил писца, долго ли гаард Эренес будет пользоваться его присутствием. Он отвечал со смехом, что заключил с дядей условие оставаться у Гельгештада до тех пор, пока его оттуда не выгонят.

— Конечно, господин Стуре, — прибавил он, — вы сами, наверное, желаете как можно скорее взять свой посох и двинуться дальше. Но, надеюсь, что мы еще проживем не один веселый день, пока вы не найдете своей новой родины.

— Это случится, как только стает снег, — отвечал каммер-юнкер.

— Вряд ли снег стает раньше конца мая, — сказал Павел, — а вы уже отыскали себе местечко?

— Нет еще. Господин Гельгештад говорит о Бальсфиорде.

— Ну, где бы то ни было, это все-таки будет насиженное местечко, которое возбудит споры, — засмеялся Павел, — где только есть пастбища, всюду лапландцы уверяют, что это их давнишняя собственность и кричат о несправедливости и насилии. Впрочем, — продолжал он, — ведь у нас здесь в доме дочь могущественного князя-колдуна, Афрайи, а с его помощью можно многое уладить.

— Ты опять говоришь глупости, — сказал Олаф полушутя, полусердито.

— Честью могу уверить, — возразил Павел, — если кто хочет иметь без труда лучший клочок земли и быстро обогатиться, ему стоит только достигнуть того, чтобы Афрайя стал его тестем.

Все засмеялись.

— Я говорю серьезно, — сказал писец. — У старшего колдуна по крайней мере шесть тысяч оленей, он сберегает сокровища в потаенных пещерах, драгоценнее тех, какими когда-либо обладали норвежские короли; если верить рассказчикам, то он знает, где находятся богатые шахты серебра, о которых упоминают старые саги, и которые, будто бы, лежат высоко в пустынях. Иногда он по целым неделям пропадает; лапландцы думают, что он работает со своими духами в подземных шахтах, и никто не решается следовать за ним.

— Вы нас угощаете славными сказками, — улыбаясь, сказал Стуре.

— Пожалуй, — отвечал Павел, — я согласен, что волшебство и серебряные шахты старого скряги и сказка, но все же еще остаются зарытые горшки с деньгами и олени, что составляет пару лакомых кусочков — но довольно о лапландском князе-пастухе, поговорим о других вещах.

Он с легкостью переменил разговор, заметив, что шутки его не находили сочувствия; заговорил о соседних знакомых ему семьях, которые он думал посетить, говорил об участках земли и об их владельцах и показывал во всем близкое знакомство с теми предметами, о которых рассуждал. Молодые люди просидели у кровати больного несколько часов и, прощаясь с ним, весело желали свидеться на другой день.

На следующий день Стуре удалось сойти вниз по лестнице, и вся семья радостно приветствовала его. Все были в самом веселом настроении; Ильда сказала ему несколько ласковых слов, но особенно сердечно встретил его почтенный, седой старик, в черной одежде, сидевший на почетном месте у печки.

— Вот, господин Стуре, и пастор Клаус Горнеманн, который, как вы говорили, так вам понравился. Он приехал из Тромзое и останется у нас, пока ему можно будет взобраться наверх к своим питомцам.

— Надо вам объяснить, господин Стуре, — сказал пастор, улыбаясь, — что я уже лет двадцать подряд совершаю летние поездки в Финмаркен и теперь получил поручение от правительства довершить, с несколькими другими помощниками, обращение этого несчастного, покинутого народа, который обитает на негостеприимных плоскогорьях.

— Значит, лапландцы еще не все обращены в христианство? — спросил Стуре.

— Номинально, может быть, и все, — отвечал пастор, — им запретили молиться старым богам Юбиналу и Пекелю и многие, может быть, и послушались; но кто воспитывает их в христианской вере? Никто. Поэтому, я теперь завязал сношения со своим старым другом и покровителем, губернатором Трондгейма, генералом Мюнтером, и он выхлопочет, чтобы выслали еще несколько служителей Божьих, которые бы странствовали от одного племени к другому, и, переходя из семьи в семью, проповедывали бы святое Слово Господне.

— Слова ваши, благочестивый отец, многое мне поясняют, — воскликнул молчавший до тех пор Павел Петерсен, злобно кивнув головой. — Вероятно, это вы посылали губернатору в Трондгейм и в Копенгаген ужасные отчеты о тех насилиях и гнусностях, которые совершают норвежцы над благородным лапландским народом? Не указали ли вы при этом особенно на судью в Тромзое и на его племянника, коронного писца, этих обоих заклятых врагов и притеснителей ваших несчастных питомцев?

— Мои обязанности, — возразил старик, взглянув на него с достоинством, — заставляют меня оказывать помощь и исправлять зло, по мере моих сил; раскрывать злоупотребления всюду, где только я могу их найти; но доносить на кого-либо не мое дело.

Его спокойствие и укоризненная строгость его речи произвели впечатление даже на писца. Высокая, сильная фигура старца, его длинные волосы, ниспадавшие по плечам почти белыми локонами, его блестящие ласковые глаза придавали ему вид, внушавший уважение.

Серьезная Ильда и Гула смотрели на своего старого наставника и друга с почтительной нежностью; Стуре тоже чувствовал, что пастырь со своим человеколюбием и кротостью, с упованием на Бога и с почерпаемою в этом уповании силою становится для него все более и более утешительным, отрадным явлением в этой среде людей, жадно стремящихся только к наживе и к богатству.

В следующие дни, когда погода стала мягче, пастор посетил различные поселения по обоим берегам Лингенфиорда; Стуре несколько раз сопровождал его в этих экскурсиях, которые становились раз от разу длиннее и, наконец, закончились целым путешествием, длившимся три дня. На этот раз Клаус Горнеманн не рассчитывал скоро вернуться в гаард Эренес. Стуре же, сопровождавший его, напротив, обещал быть назад ровно через восемь дней. Молодой дворянин рад был хоть ненадолго избавиться от общества писца; на него крайне неприятно действовала та власть, которую забирал в свои руки мало-помалу этот человек в доме купца. Сам Гельгештад не имел ничего против этого путешествия, так как было условлено, чтобы молодой поселенец познакомился со страною и с людьми.

Оба путешественника отправились в ближайшее торговое местечко на лодке. Там их встретили с радостью и угостили с чисто северным гостеприимством. Рядом с торгашеством и жадностью к наживе и богатству Стуре везде находил и хорошие качества норвежского народа: простые, мирные обычаи, трудолюбивую жизнь и гостеприимство.

Как-то утром, когда он ходил с пастором по хижинам, разговор коснулся Гельгештад а и его дома.

Стуре выразил беспокойство и недоверие по поводу исхода своего предприятия и очень заботился о своем будущем.

— Всякий исход в руках Божьих, — сказал старик. — Если только я могу помочь вам словом или делом, мой благородный молодой друг, я всегда это сделаю. Что же касается советов, то примите один на прощанье. Учитесь в Эренесе, как можно больше, примите помощь Гельгештада, которого считают самым богатым, самым смелым, хотя и самым хитрым спекулятором во всей стране; но никогда не забывайте, что вы имеете дело с расчетливым купцом. Чем больше вы ему покажете, говоря его словами, что вы понимаете вещи, тем откровеннее он будет с вами. Что касается детей Гельгештада, — продолжал пастор, между тем как Стуре внимательно слушал его, — то они совсем иные. У Густава, в сущности, откровенный характер, жаль только, что на него слишком вредно влияет племянник нашего судьи. Ильда же с ее твердым умом, с сильною и доброю душою стоит выше многих обитателей этой страны.

— Вы так хвалите ум и чувства этой девушки, — спросил каммер-юнкер немного сухо, — но возможно ли тогда, чтобы он хотела стать женой этого Петерсена?

— Вы не точно выразились. Скажите лучше, что она должна стать его женою.

Датский дворянин быстро взглянул и пробормотал, что нельзя подумать, чтобы можно было принудить девушку с такою твердою волею к подобному союзу.

— Вы ошибаетесь, — отвечал Горнеманн. — Гельгештад уже несколько лет тому назад заключил эту сделку с судьей из Тромзое, который помог ему тогда завладеть островом Лоппеном с его значительной торговлею пухом. Что же касается его племянника, который, во всяком случае, будет и его преемником, то это единственный человек, могущий сравняться с Гельгештадом и даже превзошедший его кое в чем.

— Кажется, вы правы, — пробормотал Стуре с презрением.

— Гельгештад никогда не откажет, как только писец посватается за его дочь, — продолжал Клаус Горнеманн. — Ильда же не может колебаться, потому что такая партия делает честь; ни одна девушка Финмаркена не стала бы раздумывать. Притом, дети в этой стране привыкли беспрекословно повиноваться воле родителей. Взвесьте все это, и вы иначе будете судить об Ильде.

На другой день наши путешественники, ставшие такими друзьями, несмотря на различие возраста, расстались. Клаус Горнеманн обещал снова побывать в гаарде Эренес через месяц.