Глава восьмая
ЭГЕДЕ ВИНГЕБОРГ

Какие чудные дни проживал теперь Стуре в уединенном гаарде! На другое утро он проснулся, когда первые солнечные лучи проникли в комнату, в ту же самую, где он жил уже и прежде. Как все было опрятно, светло и приветливо, как тихо было в доме и его окрестностях; как заманчиво блестела зеленая лужайка перед домом, окаймленная молодыми березками. Долго стоял он у маленького окна, и никогда еще одинокое поселение это не казалось ему таким прекрасным. Он увидел Ильду; она выходила из дома, и почти в ту же минуту золотое дневное светило поднялось над разрозненными скалами и осветило садик, цветы и девушку, которая набожно сложила руки, подняв глаза к солнцу. Но серьезное выражение лица быстро сменилось шаловливой улыбкой, она поспешно нарвала пестрых цветов и составила из них букет. Через несколько минут она опять скрылась в доме, на лестнице послышались легкие шаги; кто-то прошел в соседнюю комнату, и когда Стуре, немного погодя, отворил дверь, он нашел на столе стакан с благоухавшим разноцветным букетом.

Он рассматривал его растроганным взором. Тут были гвоздика и резеда, темно-красные левкои и астры, а посредине пучок небесно-голубых незабудок. Он нагнулся к ним и жадно вдыхал их аромат. Потом весело сошел с лестницы, решившись оправдать дружбу девушки, заслужить всеобщее уважение страны.

Пять раз всходило солнце, чередуясь с вернувшейся короткой ночью, так как был уже август; но дни стояли еще теплые, как летом, а когда над фиордом расстилался мрак, над темной вершиной Кильписа поднимался месяц и освещал своими серебряными лучами черную морскую бухту.

В такой прекрасный теплый вечер Генрих плыл с Ильдой по фиорду в маленькой лодке. Они направлялись к страшной пучине, где вода образовала водоворот, терявшийся в расселине скалы. Глухие стоны вырывались из пещеры, то росли и слышались, как раскаты грома, то ослабевали до легкого журчания, перемешанного с нежными, жалобными звуками. Всюду царствовала безмолвная тишина, только таинственный свет месяца обливал скалы, стоявшие здесь уже целые тысячелетия.

Генрих положил весла, сел возле Ильды, и оба они внимали чудным звукам, долетавшим до их слуха.

— Я припоминаю, — сказал, наконец, Генрих, — что слышал когда-то сказание об этой пещере. Кажется, там стонет и плачет несчастная морская царевна?

— Да, прекрасная фея, которая путешествует в несокрушимых цепях, — отвечала Ильда.

— Теперь я вспомнил. Исполин похитил фею. Он был дикий, коварный малый, могуществен и велик, король глубокого подземного царства великанов. Иногда он позволял ей выходить из пещеры, состав-лявшеи вход в его дворец, сделанный из хрусталя и золота. Тогда она садилась при свете месяца на скалу, плела венки из травы и цветов и пела сладкие песни: когда же мрачный супруг трубил в рог, она должна была снова печально спускаться вниз. Случилось, что ее увидел молодой рыбак, и каждую ночь, когда прекрасная королева поднималась на скалу, он садился рядом с ней, смотрел в ее нежные, ясные очи и с любовью улыбался ей. Он не говорил ей ни слова о том, что наполняло его сердце, но она и сама все знала.

— Тогда случилось, — тихо прервала Ильда, — что они за своими задушевными разговорами прослушали звук рога. Когда рог напрасно прозвучал и в третий раз, огромная рука высунулась из пещеры, а за ней показалась и громадная голова. Исполин встал во весь свой рост, голова его возвышалась надо всеми скалами; одним пальцем раздавил он рыбака, а фею потянул за собой в черную пропасть.

— Это случилось, — сказал Генрих, — только потому, что фея не могла решиться стать свободной и счастливой. Иди за мной, шептал ей юноша. Видишь ли ты там серую полосу на востоке? Скоро она станет багряной; скоро появится солнце; тогда дети ночи не будут больше иметь власти над тобой. Доверься мне, у меня сильные руки, я унесу тебя; будем жить счастливо! Но она думала о клятве, которую дала злому духу, она колебалась, и вот ее схватила черная рука, и теперь она лежит в цепях, и адский великан насмехается над ней.

— Пусть она и плачет, и жалуется в тишине, — твердо сказала Ильда, — все-таки ее должно утешать сознание, что она не нарушила клятвы.

Потом Ильда прибавила, возвыся голос и с укором взглянув на своего спутника:

— Пора тебе, Генрих, взяться за весла, иначе мы попадем в пучину и погибнем.

— Для меня смерть не страшна, — горько сказал Стуре.

— И для меня тоже, — кротко отвечала Ильда, — но я хочу жить, потому что это мой долг; мне дарована жизнь для добрых дел, и я не хочу взять греха на душу.

С мольбой, достоинством и утешением взглянула она на него; он не успел еще ответить ей на ее последние слова, как вдруг над головами их послышался смех, потрясший Стуре до глубины души.

— Святой Олаф! — воскликнул кто-то со скалы. — Это ведь Ильда плавает около заколдованной пещеры. Сюда, Густав, иди наверх! А это кто? Господин Стуре, жизнью клянусь, что это он!

— Это ты, Павел, — закричала ему Ильда. — Откуда ты? Где ваша шлюпка?

— Она едет за нами, — отвечал писец. — Мы вышли в Маурзунде на берег, потому что езда в затишье оказалась слишком скучной. Пожалуйста, господин Стуре, причальте там в бухте и возьмите меня с собой. Густав бежит вперед, как ласка, а я до смерти устал.

Стуре послушно направил лодку к означенному месту, писец легко вскочил в нее; потом он сбросил ружье и ягдташ, сел подле Ильды и обменялся приветствиями со своей невестой и со Стуре. Ильда расспрашивала об исходе путешествия и об их пребывании на Лоппене, а молодой датчанин усердно греб.

— Была ли ты когда-нибудь на этом острове? — спросил Павел девушку.

— Нет, я его не знаю.

— Клянусь небом, это благословенное местечко! Высокие, крутые скалы, о которые разбивается страшное море. Только в одном месте можно пристать, а внутри острова скалы полны расселин и пропастей. В этих пещерах и пропастях можно бы десять лет скрывать человека, и никто бы его не нашел.

Общество скоро достигло лестницы у амбара. Когда все они собрались в комнате, Петерсен должен был подробно рассказать о поездке. Густав был мрачен, как всегда, и весь погружен в себя. Он даже не спросил Стуре о цели посещения и небрежно с ним поздоровался. По словам Петерсена, шлюпка была наполнена мешками с пухом, так как в нынешнем году ловля была особенно удачна. Большие чайки, чистики, многие породы уток, зимородки, северные пеликаны, бесчисленные нырки, ласточки, кайры доставили им богатую добычу. Павел оживленно рассказывал об опасной ловле птиц на высоких отвесных утесах, где они ощипывали птенцов в самих гнездах, из которых тоже обирали мягкую пуховую подстилку, и палками убивали целые тысячи старых птиц, кружившихся в воздухе.

— Эти бестолковые существа так глупы, — сказал Павел, — что с громкими криками целыми тучами кружатся над своими гнездами вместо того, чтобы благоразумно спастись в безопасном месте.

— В сущности, это бесславная бойня, — сказал Стуре, — я бы не мог найти в этом удовольствия. Мужчине приличнее испытывать свою ловкость и силу в охоте на волка, на рысь, на быстроногого оленя или на медведя.

Стуре сделал это замечание безо всякого предвзятого намерения; но все общество приняло его слова за намек на приключение Петерсена с медведем и разразилось веселым хохотом. Писец благоразумно присоединился к общему смеху на его счет; но в его коварных глазах заблестела затаенная злоба, так как он предполагал в словах Стуре насмешку.

— Так, в следующий раз уж мы пошлем вас в Лоппен, храбрый господин, для того, чтобы вы научились превозмогать свое отвращение к северным охотам на птиц. Там вы достаточно найдете случаев выказывать свою храбрость и хладнокровие, кроме того, даром можете насладиться гостеприимством храброго Эгеде Вингеборга и его жены Анги.

— Кто такая Анга и кто такой Вингеборг? — спросил Стуре, желая замять разговор, чтобы не вызвать еще больших неприятностей.

— Вингеборг зайтра сам предстанет пред вами, когда прибудет шлюпка. Гельгештад сделал его на Лоппене единственным хозяином, а я, без сомнения, ему обязан жизнью и без него, наверное, разбился бы о камни.

— Так ты был в опасности? — спросила Ильда.

— Немного, но Эгеде оказался вблизи. Ты знаешь, — продолжал он, — что кайры гнездятся в расщелинах скал, в отвесных стенах, часто на расстоянии тысячи футов от вершины утеса и в тысяче же футах от уровня моря. Там они сидят в глубоких щелях целыми дюжинами. Если поймать одну, то и все будут в руках; одна схватит другую за хвост, и таким образом можно вытянуть их всех. Такая ловля восхитительна. Сверху с утеса спускают на блоке канат в тысячу двести футов длины. Нечто вроде чурбана служит сиденьем для охотника, под ним висит корзина, куда он бросает птиц. Шесть или восемь человек спускают его до тех пор, пока он достигнет гнезд. Если он не может достать птиц рукою, то в корзинке сидит собачка; он посылает ее в расселину скалы, она хватает первую птицу и тащит ее наружу. Вот и все. Охотник тащит собаку, зубы собаки впиваются в шею птицы, остальное совершается само собою. Но, конечно, не обходится и без опасностей. Люди наверху, разумеется, не так-то легко отпустят канат, хотя и это случалось; охотник умеет удержаться на своем чурбане, хотя случалось иногда, что тот или другой терял равновесие и ломал себе шею; но всего хуже, если канат начинает вертеться, и охотник вращается в воздухе, как волчок; тогда у него делается головокружение, он теряет сознание и падает вниз, или же разбивает голову о какой-нибудь утес. Это и было бы моею участью, если бы не поддержал меня Эгеде. Я висел на канате в семьсот футов длины; подо мной могли бы уместиться десять мачт; как вдруг налетел порыв ветра, и я начал кружиться. Сперва я смеялся, потом рассердился, потом закричал в смертном страхе, потому что вокруг меня стало темно. Вдруг по канату спустился ко мне человек, встал на чурбан справа и слева ногами, вырвал у меня из рук палку с крючком, уперся острием в расселину скалы и одним прыжком вскочил на выступ ее, шириною в руку. В одно мгновение он притянул к себе канат и удержал его, потом осторожно раскрутил его и грубо засмеялся. Через минуту я и сам не знаю как стоял уже подле него. Мы шли по ребру, и оно стало расширяться. Над нами висела разрушенная стена, под нами блестело море; над нашими головами кружились стаи кричавших птиц, которые бешено били нас своими крыльями и клювами; оба мы, забрызганные кровью, ловили и убивали, до тех пор, пока все затихло.

Потом Эгеде привязал меня, подал знак, и я беспрепятственно поднялся кверху; его самого мы втащили после.

Писец говорил так живо, что даже Стуре с участием следил за его рассказом. Долго еще продолжалась беседа о том, о сем, пока, наконец, природа не вступила в свои права, и усталые собеседники разошлись на покой.

На следующее утро Павел Петерсен старался узнать, что, собственно, привело нежеланного посетителя в Лингенфиорд. Стуре выказал при этом большую сдержанность, но хитрый писец сумел из немногих, по необходимости данных ответов, обрисовать себе положение дела. С тайным удовольствием увидел он, что планы Гельгештада исполнились в более широких размерах, чем он ожидал. Он выслушивал с большим участием, давал добрые советы и, заключая совершенно основательно, что Стуре сделает как раз противоположное, живо поддерживал взгляды, высказанные Олафом.

— Могу себе представить, — сказал он, — с каким ужасом честный малый смотрел на ваши работы, и, это правда, господин Стуре, мало найдется людей, которые не сочли бы ваше предприятие с мельницей за невыполнимое.

— Вы и теперь, кажется, разделяете это мнение, — сказал Генрих с пренебрежением.

— Во всяком случае, я и прежде думал также, — подсмеивался писец.

— Благодарю вас раз и навсегда за ваши добрые советы.

Павел Петерсен не успел вызвать неудовольствие Стуре дальнейшими насмешками, так как один из рабочих заявил, что прибыла давно ожидаемая шлюпка. Стуре шел последним; он медленно приближался к пристани и с тяжелым сердцем равнодушно смотрел на причаливавшую шлюпку. Через некоторое время он заметил, что рядом с Петерсеном стоял коротконогий человек с чрезвычайно длинными руками, и что Павел подвел это странное существо к Ильде. Очень уж отвратителен казался этот малый со своими спутанными грязно-желтыми волосами и толстыми губами; но всего неприятнее были его глаза, совсем косые, так что нельзя было определить, куда он смотрит.

— Ильда, вот Вингеборг, мой храбрый друг Эгеде, — воскликнул Павел со смехом. — Превосходнейший человек по качествам головы и сердца, рук и ног. Впрочем, что касается сердца, мы его не можем видеть, но должно быть в нем много истинного чувства собственного достоинства, так как он питает глубокое презрение к ничтожному племени лапландцев; не ведет дружбы ни с кем из принадлежащих к этому грязному народу, и никогда не позволит ни одному из этих желтокожих пастухов высадиться на Лоппен, чтобы пасти там стада.

— Послушай, Петерсен, — отвечал квен, весело смеясь и показывая при этом большие белые зубы, — я мало понял из всего того, что ты сказал, но благодарю тебя; а что касается до меня и до лапландцев, то всю мою жизнь мне пришлось иметь дело с этими жадными ворами, и я чую их за целые мили.

— А чего ты сам не чуешь, дорогой властитель Лоппена, то чуют твои верные спутники. Где они у тебя?

— Здесь, — отвечал Вингеборг, показывая на мешок, лежавший у его ног.

Он открыл его, и оттуда выскочили две маленькие собаки с желтыми пятнами, такие же странные, как и их господин. У них были острые головки, как у ласки, короткие ноги, куцые уши и чрезвычайно длинные хвосты; движения их отличались живостью.

— Посмотрите, — сказал Павел, — вот настоящая порода птицеловов. Природа даровала им такой нос, каким не может похвастаться ни один таможенный чиновник. Дайте этим маленьким плутишкам чей-либо башмак или кусок одежды, хотя бы и давно ношеные, и если есть какой-нибудь след их обладателя, они его скоро найдут.

Обе собачки стали предметом расспросов и ласк, на что они отвечали радостными прыжками, ласкаясь в свою очередь.

Эгеде остался у шлюпки, присматривать за вы-грузкой и счетом мешков с пухом, прочие же вернулись в дом.

Весь этот день был днем веселья, и каждый по-своему помогал отпраздновать его. Даже Павел Петерсен соблаговолил казаться любезным, не позволяя себе злых шуток. Он долго занимался книгами Гельгештада, делал из них выписки. После же обеда присоединился к обществу, собравшемуся на лужайке перед гаардом. Однако, хитрому писцу невозможно было долго оставаться скромным и беспритязательным; случилось одно обстоятельство, при котором он снова во всей силе проявил свой ядовитый характер. В горах вдруг послышался выстрел, и эхо его отдалось во всех скалах. Все смотрели еще на утесы, как вдруг наверху появился Эгеде Вингеборг. Быстро он скакал с камня на камень и остановился только тогда, когда достиг края долины, где лежал гаард. Под мышкой левой руки квен нес одну из маленьких собачек, а в правой он держал свою матросскую шапку. Длинные волосы его спускались на потное лицо, на котором выражалась смесь испуга, ужаса, ненависти и невыразимой ярости. Когда он подошел к шедшим к нему навстречу, эта ярость вылилась отдельными словами, проклятиями и воем, как у дикого животного.

— Что с тобою случилось? — воскликнул Густав.

— Там, там! — кричал он, показывая на скалу. — О, господин, что случилось, она убита, убита!!

Он произнес страшное проклятие, ударил себя по лбу, так что затрещало, и обеими руками вцепился в волосы.

— Кто убит, кто убит? — в смятении кричали все.

Павел схватил обезумевшего птицелова за руку и тряс его изо всех сил.

— Да говори же, наконец, толком, — сказал он строго. — Впрочем, я догадываюсь, что с тобой случилось. При тебе только одна собака, а ты ушел с обеими; убили другую?

Вингеборг кивнул головою.

— И выстрел, который мы слышали, был направлен в твою собаку?

— Как раз передо мной, не больше как в двадцати шагах… О, господин, никогда больше не будет такой собаки!..

— Кто ее убил? — спросил Густав.

— Вор, разбойник, мошенник, питающийся оленьей кровью, — вскричал квен в новом припадке ярости. — Я задушу его своими собственными руками.

— Значит, лапландец, — сказал писец, — я так и думал. Ты его видел?

— Ни тени его! Я поднялся на скалу, чтобы посмотреть, не видно ли яхты Гельгештада, и шел между большими камнями, где во всех направлениях текут ручейки. Собаки бежали впереди и ничего не чуяли, между тем, как обыкновенно, они лапландца узнают за сто шагов. Тут, верно, было дьявольское наваждение. Вдруг я вижу, что собака бросается к одному из ручьев и поднимает громкий лай; в ту же минуту сбоку из-за обломка скалы, лежавшего шагах в восьмидесяти, блеснул свет и раздался выстрел. Я знаю все лапландские штуки и понял, в чем дело: в русле передо мной спрятался один из них, а за большим камнем — другой… И Бог знает, сколько их там еще было! Гильф лежал мертв и недвижим. Я испустил крик. О, с этим криком они знакомы, мошенники! Схватил другую собаку и побежал, как только мог. Позади себя я услышал смех. Они смеялись, желтокожие волки, но я научу их плакать и выть, как бабы.

— Дерзость этих воров день ото дня становится сильнее, — сказал Павел. — Они застрелили собаку Вингеборга только из низкой злобы. Кто бы это мог быть? Когда я шел с Густавом из Маурзунда, то в узкой котловине паслось несколько оленей и, если я не ошибаюсь, под остроконечной шапкой одного из пастухов я узнал воровское лицо Мортуно. Наверное, этот плут еще шатается там наверху, а он достаточно дерзок, чтобы в насмешку выкидывать подобные штуки. Если б только мы могли его схватить, — прибавил он со злобой, — его бы следовало привязать в Тромзое к столбу и наказывать кнутом до тех пор, пока отстанет мясо от костей. К счастью, для таких преступников в нашей стране еще существуют наказания, даже и пытка остается еще в силе, хотя на юге, в Пруссии, молодой мечтатель-король ее отменил.

— Но разве мы наверняка знаем, что это был Мортуно, — возразил Стуре, — к тому же, по поводу какой-нибудь ничтожной собаки нельзя говорить о пытке и кнуте.

— Да мы еще не знаем, действительно ли смертельно ранена собака Гильф, — прибавила Ильда.

— Что бы ни случилось, — возразил сердито Павел, — здесь достаточно найдется заступников за эту сволочь. Поднимемся наверх, Густав, может быть, нам удастся поймать малого или найти какие-нибудь следы, чтобы притянуть его к ответу.

Они собрались в путь в сопровождении квена и нескольких рыбаков. Ильда вошла в дом, Клаус Горнеманн и Стуре медленно последовали за ней.

— Я думаю, что это преследование будет напрасно, — сказал Стуре. — Если Мортуно и действительно убил собаку, то он не будет там ждать. Вы думаете, что это он стрелял?

— Да, я думаю, — отвечал Клаус.

— Но к чему эта дерзость? — спросил молодой человек. — Разве эти всеми преследуемые дети пустыни мало еще выносят ненависти и вражды, чтобы возбуждать новую месть?

— Надо скорее удивляться кротости этих грубых пастухов, — возразил старик.

— Вы называете это кротостью?

— Да, кротость, — повторил Клаус Горнеманн. — Никто так не мучал, не истязал лапландцев, как этот Вингеборг. Он совершал над ними всякие насилия, он обагрял руки в их крови. Этот человек пришел сюда более чем двадцать лет тому назад и поселился в Лингенфиорде. Тогда лапландцы еще всюду пасли свои стада, но владельцы гаардов не позволяли им соседства с собой, стреляли по их стадам, немилосердно били женщин и мужчин под предлогом, что они воры, и похищали у них детей, как бы ради того, чтоб воспитать из них христиан, в действительности же затем, чтобы обратить их в слуг и служанок. Жестокий судья из Тромзое до крови стегал каждого лапландца, который решался жаловаться. Из Лингенфиорда Вингеборг прогнал тогда этот несчастный народ, для которого не существовало ни права, ни суда. Он был слугою Гельгештада и его управляющим. Уже и тогда очень искусный птицелов, он держал собак, и они разыскивали не одни только гнезда чистиков и кайр, но и лапландцев, к которым проявляли странное отвращение. Они находили лапландские хижины в самых сокровенных расселинах, они чуяли малейший след лапландца, а за ними следовал Вингеборг со своими товарищами и убивал всех, кого находил. Много несчастных погибло таким образом, и это открытое насилие только тогда прекратилось, когда слухи о совершавшихся злодействах достигли Копенгагена, и оттуда последовал строжайших приказ — не трогать лапландцев. Конечно, не было и речи о следствии; Гельгештад послал Вйнгеборга на Лоппен, там он хозяйничает уже десять лет и приносит своему господину громадную прибыль. Но на Лингенфиорде у лапландцев нет больше пастбищ; они приходят сюда только на большую осеннюю ярмарку, которая бывает около старой Лингенской церкви, и закупают товары у Гельгештада, потому что он здесь самый состоятельный купец; его товары считаются лучшими и самыми дешевыми. Но жестокости все еще продолжаются, и если Вингеборг когда-нибудь встретится с лапландцем, этот последний, наверное, постарается от него поскорее убежать.

— Подумайте же, — продолжал пастор, — этот человек теперь вдруг приходит сюда с двумя собаками, о которых лапландцы с твердой уверенностью говорят, что они даны ему самим дьяволом. Представьте себе, что этот человек исследует фиельды в сопровождении своих адских спутников, совершенно также, как тогда, когда он убивал и ранил каждого лапландца, попадавшего ему в руки. — Спросите же себя, не кротость ли это, если пуля Мортуно убила только собаку, а не безбожного ее господина?..

Они, между тем, вошли в комнату, где пастор продолжал рассказ о несчастном положении своей паствы. Через час вернулись и мужчины, которые, как и можно было предвидеть, ничего не нашли.

— Я уж схвачу этого мошенника, — суверенностью сказал Павел, — и даю тебе слово, Вингеборг, что ты будешь иметь удовлетворение. Если позволить этой сволочи такую дерзость у дверей нашего дома, то они решатся и на большее. Я строго исследую это дело, а лапландцы слишком болтливы, чтобы молчать о нем. Теперь же пойдемте веселиться.

Загрузка...