Когда я говорил, что уже не боюсь Леньку Пискунова, я не хвастался, но я бы соврал, если бы стал говорить, что в ночь перед операцией «Икс два нуля» я был совсем спокойный. Наоборот, весь вечер и всю ночь я был нервный.
Я вообще нервный. Мама и папа говорят, что у меня слишком богатое воображение. Может быть, они правы. Когда я думал о завтрашнем дне, то мне такое представлялось — просто страшно! У меня вообще, когда мне что-нибудь кажется, всегда вертится в уме одно слово: «А вдруг!» Вот и в тот вечер мне все представлялось это слово. «А вдруг, — думал я, — с Ленькой и его дружками придет к землянке неизвестный мужик, а вдруг у Леньки есть еще взрослые сообщники!» Я, конечно, вспоминал и о ноже, но о нем я просто старался не думать.
Пришел я домой в тот вечер часов в девять, когда мама и папа сидели в общей комнате и собирались ужинать. У них бы такой вид, словно они давно ждали меня.
— А вот и наш Борька! — сказал папа.
— Добрый вечер! — ответил я.
Я сел на мягкий диван, подтянул под себя ноги и замолчал. Мне почему-то не хотелось разговаривать, и мама с папой переглянулись, покачали головой и улыбнулись.
— Я сегодня Александра Матвеевича видел, — сказал, папа, обращаясь не то к маме, не то ко мне. — Он Борьку очень хвалил. Ваш Борька, говорит, смелый и честный мальчик…
— Приятно слышать такое! — сказала мама. — Давайте ребята, ужинать.
После ужина я лег опять на диван и стал думать о завтрашней операции. Настроение у меня было немножко лучше, так как папа и мама за ужином были веселые, а Александр Матвеевич, оказывается, похвалил меня. Я лежал, думал и был очень серьезный. Я думал о себе и о ребятах.
Не так много дней прошло с тех пор, как Илюшка Матафонов не захотел играть по-старому, а мне казалось, что это было очень давно. Может быть, сто лет назад мы играли в «Трех мушкетеров» и в «Великолепную семерку». И вот с тех пор с нами случилось много разного: мы выследили вора Леньку Пискунова, нас самих выследил неизвестный мужик, мы побывали в милиции и познакомились с приемами самбо. Интересных событий было столько, сколько никогда не увидишь в киношке, хотя в ней применяют комбинированные съемки.
Когда я лежал на диване, то мама и папа иногда входили в комнату, смотрели на меня и молча уходили. Им, наверное, было интересно, чего это я такой задумчивый. Потом на улице совсем стемнело, не стало видно картин на стенах, и мама сказала, что пора спать. Она постелила постель.
— Спокойной ночи, Боря! — ласково сказала мама. — Спокойной ночи, родной!
Папа вышел с карандашом в руке, поцеловал меня и тоже сказал:
— Спи спокойно, Бориска! Ты — молодец!
Потом они ушли, а я стал думать, чего это они меня весь вечер хвалят. Ничего хорошего я не сделал, но ведь и ничего плохого. Я не болтал лишнего, не совершал никаких безобразий. «Вот за это они меня и хвалили!» — подумал я. И тут мне стало немножечко жалко, что я ничего не мог рассказать папе и маме.
Мне бы стало легче, если бы я мог рассказать папе и маме о том, что мы завтра утром будем брать Леньку Пискунова с дружками. Но мой папа не имеет тайн от мамы, и он сразу бы рассказал ей о завтрашней операции, и мама бы испугалась и могла бы все сорвать. И я бы стал предателем, и никто бы из ребят не подавал бы мне свою честную мужественную руку.
Потом… я, кажется, уснул. То есть я еще помню, что много раз думал о Леньке Пискунове, но что думал, не помню, так как уснул. Меня совсем не стало до самого утра.