Оперативный гамбит

Глава 14

В «Агасфер» я поехал. Может, кому-то это будет не совсем понятно, но…

Георгий Алексеевич принял меня в уже знакомом кабинете, и по его внешнему виду, манере держаться и спокойному, уверенному тону никак нельзя было предположить, что еще вчера этот человек парился на шконке. В своей обычной манере, не терпящей долгих предисловий и пустых разговоров, он сразу перешел к делу:

— Павел Николаевич! Прежде всего, я хочу, как говорят англичане, сразу поставить точки над «i» и объяснить, почему я попросил вас о встрече. Поверьте на слово — мне врать ни к чему — я просто хочу побеседовать с человеком, который мне, не сочтите за комплемент, в определенной мере симпатичен. Вы — противник, но вы умный и честный человек… Да-да! Я знаю, что говорю, поскольку это не только мое мнение, но и ваших коллег, — поспешно добавил хозяин кабинета, увидев ироничную улыбку у меня на губах. — А таких как в вашей системе, так и среди моего окружения — увы! — немного.

— А о чем же мы с вами можем беседовать?

— Неважно! О политике, о женщинах, об искусстве — о живописи, например. Вы ведь в этом, я слышал, неплохо разбираетесь?..[43] О чем хотите. Мне интересен сам диалог, сам процесс общения. Если угодно — мне интересны вы.

— Хм… — пожал я плечами. — Раз уж речь идет о диалоге, то позвольте спросить: а чем мне можете быть интересны вы?

Георгий Алексеевич весело рассмеялся:

— Хороший вопрос. Только это не вы мне, а я вам его должен задать. Уважаемый Павел Николаевич! Чем же это я вам так интересен, что вы постоянно пытаетесь упрятать меня в тюрьму?

— Вас упрячешь…

— Да! — Смешинки в глазах моего визави моментально исчезли. — Меня не упрячешь. И я предупреждал вас об этом во время нашей самой первой встречи. В разоренной квартире на улице Маршала Казакова — помните? Но вы почему-то мне не поверили или просто недооценили мои возможности.

— Скорее переоценил других.

— Нет! Вы оценивали их правильно… — Мещеряков на несколько секунд замолчал, как бы обдумывая пришедшую вдруг на ум интересную идею, а затем вдруг произнес: — Павел Николаевич! У меня к вам есть не совсем обычное предложение. Сегодня пятница, впереди выходные. Как вы смотрите на то, чтобы махнуть на пару деньков куда-нибудь в теплые края: Канары, Египет, Мальта? Или, может быть, вы предпочитаете горные лыжи? Швейцария, Северная Италия?.. Вам не о чем беспокоиться: я сейчас вызову человека с фотоаппаратом, и через три часа у вас будет загранпаспорт с вашей фотографией, оформленный на вымышленное имя, которое вы сами же назовете. Не волнуйтесь — не поддельный, а самые настоящий, причем с необходимой визой. Документы, чтобы не терять время, нам привезут прямо в аэропорт. Насчет одежды, экипировки и всего прочего тоже можете не беспокоиться — это не проблема, купим на месте. В воскресенье вечером или в понедельник утром мы возвращаемся назад, и паспорт останется у вас. Вы сможете его тут же уничтожить, чтобы не было никаких сомнений… Хотите?

— Хочу! — произнес я совершенно искренне и, вздохнув, добавил: — Но не поеду… Да вы не волнуйтесь — я верю, что вы можете все это организовать.

— Спасибо! Это очень важно, что вы мне верите — в данном конкретном случае, естественно, — без тени улыбки кивнул головой мой собеседник. — И, чтобы окончательно укрепить доверительную атмосферу нашей сегодняшней встречи, я готов также совершенно искренне ответить на вопрос, который вас очень интересует.

— А почему вы думаете, что этот вопрос только один?

— Главный вопрос в данный момент у вас — один. И я с абсолютной прямотой отвечаю: десять тысяч!

— Десять тысяч чего?

— Десять тысяч долларов было заплачено судье Морозову, который меня освободил… То есть — простите! — изменил мне меру пресечения[44]. Вы ведь хотели узнать только конкретную сумму — сам факт дачи денег сомнения не вызывает… — с расстановкой произнес Мещеряков и, улыбнувшись одними уголками губ, добавил: — Кстати, вы диктофон можете не прятать. Можете выложить его на стол — запись будет более качественная.

— Спасибо, у нас неплохая техника, — в тон отвечаю я и, не удержавшись, вставляю собеседнику небольшую шпильку: — Только с такими деньгами и с такими возможностями можно было вообще в камеру не садиться.

Вопреки моему ожиданию, Георгий Алексеевич ничуть не обиделся, а, напротив, совершенно искренне расхохотался.

— Один — ноль… Вы правы! Но — увы! — недостатки в работе бывают у каждого. Признаю и обязуюсь принять все меры для недопущения подобного впредь. А, кроме того, я недооценил вас — опять-таки не сочтите за комплимент. Вы меня так грамотно взяли, что этого никто не видел, и сообщить о своих проблемах я смог только на следующий день. Еще пару дней мои люди решали вопрос, так что три дня все же пришлось провести в камере. Впрочем, я не в обиде — даже где-то интересно было. Своеобразная экзотика, да и с соседом повезло: хоть и стукач, но достаточно занимательный собеседник, и мы замечательно провели время в интереснейших дискуссиях. Больше, правда, я туда не пойду — для общего развития этих трех дней вполне достаточно. Но все равно, повторяю: примите мои поздравления!

— Не по адресу.

— Да, вы лично меня не задерживали, но работа все же ваша.

— Я не один работал.

— Тоже верно, — согласился Мещеряков и, на мгновение задумавшись, вновь чуть заметно улыбнулся: — Знаете, я как-то об этом сразу не подумал. Прошу прощения — покину вас на пару секунд…

Он вышел в приемную, тихим голосом произнес несколько фраз, адресованных секретарше, и вернулся обратно.

— Еще раз прошу меня извинить! — произнес Георгий Алексеевич, усаживаясь назад в кресло. — Так вот — возвращаясь к прерванному разговору — я вас недооценил и сейчас хотел бы выразить искреннее уважение к достойному сопернику…

Он замолчал и выжидающе посмотрел на меня, но я молчал — не из тактических соображений, а просто потому, что не мог найти подходящей реплики.

— Вам сколько лет? — вдруг спросил Мещеряков.

— Тридцать семь.

— А заканчивали что — юридический?

— Школа милиции, потом Академия МВД.

— То есть работаете по призванию?

Я неопределенно пожал плечами — наверное…

— Я постарше вас… — с неожиданной интонацией — с грустью, что ли? — произнес мой собеседник. — И сказал бы кто в блаженные семидесятые, чем я буду заниматься, — не поверил бы ни за что. Знаете, я ведь был секретарем комитета комсомола крупного вуза, потом в аспирантуре учился. А потом… Вы в органах с какого года?

— С восемьдесят четвертого.

— С восемьдесят четвертого… — задумчиво повторил Георгий Алексеевич. — Как раз тогда все и начиналось.

— Что именно? — не понял я.

— Все то, что мы имеем сегодня… — все с той же задумчивостью медленно произнес тот и вдруг, как бы очнувшись, спросил: — Скажите, Павел Николаевич, вы в шахматы играете?

— Призер первенства управления…

— Я в молодости тоже неплохо играл — кандидат в мастера. Тогда вам, вероятно, не надо объяснять, что такое «гамбит»?

— Начало, связанное с жертвой, насколько я помню.

— Именно так. Вы жертвуете пешку, или даже фигуру, дабы получить возможность для атаки. В шахматах этот вариант дебюта встречается нечасто — он требует умения рассчитать ситуацию на много ходов вперед. А вот в жизни, если вдуматься, мы очень часто прибегаем к этому приему. Вот вы, например, своего человека в банду заслали…

— Нормальная оперативная комбинация, — пожимаю я плечами.

— Гамбит, с вашего позволения! Оперативный гамбит. Тоже ведь жертва своего рода — эти люди обычно не церемонятся.

Последнюю фразу Мещеряков произнес таким тоном и с таким выражением лица, как будто речь идет о газетной статье, которую мы — простые читатели, абсолютно непричастные к описанным в ней событиям, — обсуждаем на кухне за чашкой чая. Великий актер в нем умер — хоть убейте!

— И я жертвую! Десять тысяч только, но все равно — своеобразный гамбит. Отдал количество — получил качество.

На сей раз в глазах Георгия Алексеевича проступает ирония. Мне стоит огромного труда сдержаться, и он это отчетливо понимает.

— Между прочим, Павел Николаевич, шахматный термин «гамбит» произошел от итальянского «гамбетто», что означает «подножка».

— В данном случае эта трактовка более соответствует действительности, — усмехаюсь я.

— Совершенно правильно замечено! И, тем не менее, вы по-прежнему искренне верите в торжество справедливости?

— Мы уже обсуждали этот вопрос.

— Да-да, я помню. Солдат с лопатой против танка… Нет, не подумайте — я не иронизирую. Это, между прочим, очень удачное сравнение. Только вы, например, никогда не задумывались над таким интересным вопросом: а почему — в том числе и в данной конкретной ситуации — солдаты вынуждены идти против танков невооруженными? Точнее сказать: почему их посылают против танков — и с лопатами? А где же артиллерия, где противотанковые ружья, где гранаты, на худой конец? Почему с лопатами-то, а?!

— Задумывался, и не раз. И не я один. Только, наверное, если бы я мог на этот вопрос ответить, мы бы этот разговор не у вас в офисе вели, а в той камере, откуда вас за десятку вынули.

— Согласен! — с абсолютно серьезным выражением лица кивнул Мещеряков. — Но, поскольку беседуем мы все-таки в моем офисе, это означает, что ответа на этот вопрос вы так и не нашли… Хорошо, тогда еще один вопрос. Мне хорошо известно, что наш разговор вы записываете на диктофон. И, тем не менее, я вам открыто заявил, что конкретному судье за мое освобождение дана взятка, и даже назвал конкретную сумму. Чем вы это объясните?

— Вашим цинизмом.

— Не то… — поморщился Георгий Алексеевич. — Здоровый цинизм имеет под собой определенную основу — в противном случае циник либо зарвавшийся нахал, либо круглый дурак. Надеюсь, в нахальстве, равно как и в глупости, вы меня упрекнуть не сможете?

— А в чем тогда основа вашего здорового цинизма? — Я знаю, что отвечать вопросом на вопрос не принято, но у нас, согласитесь, и разговор не совсем обычный.

— Я вас как раз об этом и спрашиваю.

— Применительно к данной конкретной ситуации все просто — это вам даже первокурсник юрфака разъяснит, — пожал я плечами и тоном пропагандиста районного отделения общества «Знание», читающего дояркам отдаленного колхоза лекцию о вреде алкоголя, продолжил: — Существует определенный законом порядок сбора доказательств по делу. Доказательства, полученные не предусмотренным законом путем, не могут быть приняты к рассмотрению…

— Стоп-стоп-стоп! — перебил меня Мещеряков, шутливо поднимая руки вверх. — Тут я вовсе и не собираюсь с вами спорить — вы в этом деле профессионал. Согласен! Тогда пойдем еще дальше: объясните мне на милость, почему же эта пленка попадает в разряд доказательств, полученных, как вы изволили выразиться, «не предусмотренным законом путем»?

— Законы несовершенны… — отделываюсь я дежурной фразой, доставая из кармана пачку «Далласа». — К сожалению, зачастую их пишут, как минимум, дилетанты, а то и вовсе дураки.

— Вот! — торжествующе воскликнул Георгий Алексеевич, извлекая из кармана зажигалку. Он дал мне прикурить и продолжил: — Вот тут ваша главная ошибка!

— В чем именно? В том, что дуракам позволяю писать законы? Так это не в моей власти. Я вон вас-то за решетку упрятать не могу, а уж тот уровень нам просто недоступен[45].

Мещеряков в свою очередь закурил, собираясь с мыслями, и спокойным, где-то даже будничным тоном заговорил:

— Вы неправы в другом — говоря, что законы пишут дилетанты, а то и вовсе, по вашему собственному выражению, дураки. И я готов это доказать.

— Вы будете мне всерьез доказывать, что в нашей Думе заседают сплошь интеллектуалы? — с ироничной улыбкой интересуюсь я.

— Ну, во-первых, их там не так уж и мало, как об этом говорят. Хотя и не так много, как этого бы хотелось, — мы еще к этому вернемся. А во-вторых… Скажите: а вы что — всерьез считаете, что законы пишет Дума? — с едва уловимой иронией переспрашивает Георгий Алексеевич. — В таком случае, Павел Николаевич, вы меня фундаментально разочаровали. Да ведь если бы это было так — я бы не посмел оспаривать ваш тезис — насчет дураков и дилетантов.

Я непонимающе уставился на своего собеседника — шутит? Но тот смотрит на меня с совершенно серьезным выражением лица и без тени иронии во взгляде.

— Простите, но, насколько мне известно, принятие законов — это основная обязанность Думы.

— Павел Николаевич, вы меня не совсем правильно поняли. Я не спрашивал вас, кто у нас принимает законы, — прослушайте потом этот момент на диктофоне повнимательнее[46]. Я спрашиваю: кто пишет законы? Только не говорите мне, ради бога, о рабочих группах, депутатских инициативах и тому подобное, — а то вы меня снова разочаруете.

— Я, извините, при этом не присутствую, — деликатно уклоняюсь я от ответа. Мне не хочется влезать в болтовню об олигархах, финансово-промышленных группах, лобби и тому подобное — тошнит от политиканства.

— А при этом присутствовать невозможно!

Нашу беседу прерывает зуммер селектора.

— Да?.. — нажимает кнопку Мещеряков.

— Георгий Алексеевич, все сделано, — раздается в динамике голос секретарши.

— Спасибо! — Мой собеседник отключает селектор и возвращается к прерванному разговору. — Так вот, повторяю, присутствовать при этом невозможно. Сказать: «Я присутствовал при написании закона» — это все равно что сказать: «Я присутствовал при беременности». Этот процесс размыт во времени и в пространстве, и понятие «присутствовать» в данном контексте лишено какого бы то ни было физического смысла. Присутствовать вы можете лишь на финальной стадии — когда депутатики тужатся на голосовании, — а, вернее говоря, изображая голосование — за или против его принятия. При родах, так сказать.

— В таком случае уместнее было бы говорить о выкидыше, — усмехаюсь я. — И вы, однако, не очень-то почтительно отзываетесь о слугах народа.

— А почему я должен говорить о слугах с почтением? — пожимает Мещеряков плечами. — Слуги должны знать свое место! А к народу депутатики имеют такое же отношение, как… блохи к собаке.

Тут уже я совершенно искренне расхохотался. Ненавижу политиков, и это сравнение показалось мне удачным. Мой собеседник тактично улыбнулся и продолжил:

— Это действительно так! И, чем зачуханнее собака, тем скорее и в большем количестве блохи на ней заводятся. Чем она терпеливее, тем больше они ее кусают. И, наконец, чем собака ленивее, тем вольготнее блохи чувствуют себя в ее шерсти.

— Но эти блохи-депутатики могут ведь нужный вам закон провалить, а ненужный — принять…

— Что?!!! — возмутился Георгий Алексеевич — мой полувопрос-полуутверждение показался ему кощунством. — Да кто же им позволит?! Я, собственно, и пытаюсь объяснить вам, что депутатики к появлению того или иного закона имеют весьма опосредованное отношение. Примерно такое же, какое плотник, вешающий на стену картину Рембрандта, имеет к созданию самого полотна. Законы делают совсем другие люди — более подготовленные к такого рода деятельности и более заинтересованные в конечном результате. А для создания видимости законотворчества в глазах мировой и российской общественности думским чудикам позволяется поиграть в политику. Они вещают с трибуны, ведут фракционную борьбу, проводят съезды партий, митинги, выступают с депутатскими инициативами и тому подобное. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось… Все ж не хлеб сеять и не бетон месить.

Скажу даже больше: как юрист, вы не можете не видеть, что Дума плодит массу законов, которые фактически ничего не определяют, поскольку либо посвящены несущественным проблемам, либо если и затрагивают важные вопросы, то носят откровенно декларативный характер, ибо не подкреплены материально или физически возможностью контроля за их выполнением, а то и самого выполнения. Эти законы мертвы от рождения. Они — пустышки, никак не влияющие на реальную жизнь и ситуацию в стране, а главное — на наши планы. Вот их-то депутатики принимают сами, в полном соответствии с обывательским представлением о законотворчестве.

— Например?

— Ну, например, тот же закон о материальном обеспечении депутатов Государственной Думы. Уверяю вас, что ни для обывателя, а тем более, для нас, ни один из его пунктов не имел никакого значения. Какие бы, к примеру, они себе оклады с учетом различных надбавок ни назначили, какие бы баснословные с обывательской точки зрения льготы ни положили — бюджет Думы все же не резиновый. А мы в нужный момент все равно сможем предложить в десять раз больше! — улыбнулся Георгий Алексеевич и тут же моментально посерьезнел. — Когда же речь идет о важных законах, то они, как я уже сказал, пишутся совсем другими людьми, и их Дума принимает беспрекословно.

— Так уж беспрекословно? — возразил я. — Что-то не припомню законопроекта, прошедшего единогласно.

— А какая разница? — пожал плечами Мещеряков. — Опять-таки вам, как юристу, нет нужды объяснять, что статус закона, принятого единогласно, ничуть не отличается от статуса закона, принятого большинством всего лишь в один голос.

— Весьма хлипкий перевес.

— Что поделаешь, Павел Николаевич, — издержки производства. Надо ведь создавать видимость процедуры. Зато наша Дума чуть ли не самая демократическая в мире.

— А если этот один голос вдруг будет положен не на ту чашу весов?

— Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Результат голосования по значимым законопроектам нами тщательно просчитывается заранее. Для этого мы имеем источники информации в каждом тамошнем хурале… то есть — простите великодушно! — в каждой фракции. Специальный аналитический центр, в котором собраны действительно лучшие умы страны, но при этом никто — и это, поверьте мне, не пустое бахвальство — не может назвать фамилии этих людей, анализирует ситуацию и своевременно выдает необходимые рекомендации. Кстати: их прогноз еще ни разу не оказался неточным. Если ситуация развивается не так, как это необходимо, мы имеем возможность заблаговременно повлиять на нее тем или иным образом.

— Неужели убиваете неугодных депутатов? — притворно ужаснулся я.

— Да бросьте вы… — поморщился хозяин кабинета. — Во-первых, «неугодных» депутатов быть не может по определению. Признавая того или иного депутата «неугодным», мы тем самым a priori признаем его значимость, то есть способность влиять на ситуацию. А это, как вам только что стало очевидно, является полнейшей чушью. Что же касается «убивать»… В принципе, это не составляет какого-либо труда, но в том нет никакой необходимости. Эти дурачки убивают сами себя — тут разборки идут «по горизонтали», на их уровне. Мы к этому непричастны, ибо существуют другие, более эффективные методы решения проблем, коими мы и оперируем. Как заметил однажды чрезвычайно любимый мною граф Монте-Кристо, с помощью золота он один может сделать больше, чем целая банда, вооруженная кинжалами и пистолетами. Кроме того, в каждой из этих так называемых фракций есть несколько умных людей, которые в состоянии не только анализировать ситуацию, но и делать правильные выводы по результатам этого анализа, а также повлиять на «коллективное мнение» всей отары. Этих людей мы пестуем, впоследствии особо бережем и в нужный момент просто снабжаем их необходимой и тщательно подобранной информацией. А дальше они действуют самостоятельно, даже не подозревая при этом, что на нужный путь их направили. Кстати: создание самих фракций и схема их функционирования — это идея нашего аналитического центра. В Думе, как вы знаете, есть правые, левые, центристы, независимые — словом, полный набор всевозможной шушеры, которая, несмотря на кажущуюся непохожесть, кормится, тем не менее, из одного корыта. Как на скотном дворе… Или в цирке: артисты работают в разном жанре, а зарплату получают в одной и той же кассе. Поэтому-то и результат голосования всегда предрешен, причем с точностью до одного-двух голосов. И знаете, — в глазах Мещерякова заблестели искорки, — мне бывает очень любопытно наблюдать передаваемые в новостях кадры думских баталий. До чего, например, уморительно выглядят их драки в зале заседаний! В тот же цирк ходить не надо… Неужели, Павел Николаевич, вы и вправду подумали, что людям такого уровня, с их куриными мозгами и полным отсутствием элементарной культуры мы могли бы доверить реальную власть в стране?

Георгий Алексеевич выразительно замолчал, испытующе глядя на меня, а затем неожиданно спросил:

— Вы в кукольном театре бывали?

Я вздрогнул: в прошлые выходные я действительно ходил с племянницей в кукольный театр. Сестра неожиданно заболела, зять укатил по делам в Швейцарию, а лишать Машку праздника не хотелось. Но откуда это Мещерякову известно?! Впрочем, когда общаешься с подобными людьми, удивляться чему-либо не стоит. А может, просто совпадение?

— В детстве наверняка бывали, — продолжает меж тем собеседник, не заметив моего секундного замешательства. — И наверняка помните, как у детей создается впечатление, что куклы живые, поскольку они сами двигаются и разговаривают. Но, чуть повзрослев, человек понимает, что на самом деле ими двигает кукловод, находящийся за занавесом. Вот и эти депутатики — всего лишь куклы. И они будут поднимать руку — вернее, нажимать кнопку — только ту и только тогда, когда кукловод потянет за соответствующую ниточку.

— Простите, но вы неоригинальны. Я и «Машину времени» в молодости слушал, и телевизор иногда смотрю, в том числе и программу Шендеровича.

— Тем более — что ж тогда спрашиваете? Движение определяют не куклы, а кукловоды. И законы принимают не депутатики, а мы— партия реальной власти. А вы, Павел Николаевич — только без обид, ради бога, это реалии! — ходили и будете ходить на танки со старенькой саперной лопаткой.

Мещеряков даже чуть разгорячился, произнося эту тираду, но я никак не отреагировал на последнее замечание и спокойно поинтересовался:

— Вот вы все время произносите: «Мы, мы, мы»… Хочу понять: вы что, и себя тоже считаете кукловодом, вроде Березовского, Гусинского, Абрамо…

— Как вы сказали?! — вновь искренне изумился мой собеседник, не дав мне договорить. — Березовский, Гусинский?.. А с чего это вы решили, что перечисленные господа являются кукловодами?

— По-моему, это секрет Полишинеля.

— Оставьте это для толпы! — махнул рукой Мещеряков. — Это они сами себя считают таковыми, всячески выпендриваясь перед масс-медиа, а обыватель искренне в это верит. Но вы-то не будьте обывателем.

— Вы хотите сказать, что Борис Абрамович — с его-то деньгами! — тоже кукла?

— Не кукла, конечно, но и не кукловод. Он просто вне игры, хотя старательно делает вид, что решает что-либо. И именно потому, что с такими деньгами. Запомните, Павел Николаевич: настоящего кукловода никто не видит.

— Я действительно был в кукольном театре, причем совсем недавно, так там, между прочим, артисты-кукловоды в конце спектакля вышли и поклонились публике.

— Это не в счет — наш спектакль далеко не закончен. Show must go on! Поэтому повторяю: настоящего кукловода толпа не видит, и, соответственно, можно с уверенностью утверждать, что если человек известен толпе — то он таковым не является.

— А кто же кукловод — вы?

— А вы думаете, что я недостоин? — мило улыбается Георгий Алексеевич.

Я неопределенно пожимаю плечами.

— Нет, Павел Николаевич — это слишком масштабное шоу, чтобы у него был один режиссер и один исполнитель. Нас много.

— Вас?.. А может быть, вы просто усложняете? Все значительно проще: сегодня кто богаче — у того и власть.

— Это не только сегодня — это было всегда и всегда будет! — наставительно замечает мой собеседник. — Если, разумеется, мы говорим о фактической, а не о формальной власти. Что касается богатства, то… Скажите, а почему вы вдруг решили, что Березовский богаче меня?

Я недоуменно уставился на своего собеседника — шутит? Или это опять упражнения в риторике? Тоже мне — Крез подпольный… Но Мещеряков смотрит на меня совершенно серьезно, ожидая ответа. Я пожимаю плечами:

— Думаю, что если сравнить «Логоваз» и «Агасфер», то решение будет очевидно.

— Если так сравнивать — то да. Только весовая категория имеет значение на ринге или на борцовском ковре. А попробуйте себе представить, что, к примеру, шахматисты тоже будут соревноваться в весовых категориях. Чемпион мира по шахматам в весе до восьмидесяти одного килограмма… Бред! Что касается Березовского, то денег у него, конечно, больше. А вот кто богаче — тут я, извините, готов поспорить! Ведь, в сущности, что такое богатство? Это — свобода, возможность выбора…

— …подразумевающая, тем не менее, наличие денег… — вставляю я.

— …всего лишь как одной — необходимой, но отнюдь не достаточной — составляющей! — парирует собеседник. — Деньги означают богатство только на определенном этапе и в определенных пределах. Все хорошо в меру — говорили древние. Даже, вероятно, правильнее было бы сказать, что деньги являются средством достижения богатства. И когда денег слишком много, то есть средство превращается в цель, то они же сами и лишают вас этого богатства, ограничивая вашу свободу.

— Да уж — попробуй Березовского посади…

Мещеряков весело расхохотался.

— Павел Николаевич, у вас очаровательное представление о свободе! Узко-профессиональное, я бы сказал. Нет, имеется в виду другое. Возьмите того же Бориса Абрамовича: у него много денег, но вот богатства… По мере накопления количества денег он с определенного этапа становится беднее. Количество, так сказать, переходит в качество — в полном соответствии с теорией доктора Маркса. И, чем больше у него этих самых денег — тем большее количество их он должен тратить: на свою собственную безопасность, на безопасность своей семьи, на поддержание имиджа, на борьбу с конкурентами и тому подобное. И ладно бы только денег — а сколько нервов?

В сущности он — несчастный человек, поскольку стал рабом своего капитала. Большие деньги требуют больших же денег на обеспечение собственного существования — и в этом основной парадокс «желтого дьявола». Деньги зажали Березовского! Они не дают ему прохода, они диктуют ему, куда он должен сегодня пойти, с кем он должен сегодня обедать, где ему следует, а где нельзя появляться, с кем следует поддерживать отношения, а с кем нет — и так далее. Он, извините за пикантную подробность, даже к любовнице не может спокойно поехать, поскольку тогда назавтра во всей желтой прессе появятся соответствующие фотографии с комментариями.

— А вы?

Георгий Алексеевич сделал эффектную паузу — надо отдать должное его умению вести беседу — и протянул мне пачку «Captain Black». Я отрицательно качнул головой. Мещеряков с удовольствием закурил и продолжил:

— Знаете, я каждую зиму на выходные и праздники езжу в Финляндию — на лыжах походить. Есть там такое замечательное местечко — Савукоски. Ничем особо не примечательный городок. В списке популярных лыжных курортов такого названия нет — в этом как раз и заключается прелесть этого места. Забредешь по лыжне подальше в сосновый лес, вдохнешь его аромат… А вокруг — никого, может, на много километров. И ты один на один с природой… Это такое неповторимое ощущение! А тому же Борису Абрамовичу это опять-таки недоступно, потому что ему, во-первых, трудно время выбрать для такой поездки, а во-вторых, если он и выберется в лес, то одиночеством насладиться все равно не сможет — там за каждой сосной телохранитель будет прятаться, а в кустах — папарацци с телеобъективом. И вы называете это богатством?

Я молчу, потому что где-то согласен с собеседником. У него потрясающая способность выразить мысль кратко и в то же время достаточно емко. Вылитый Владимир Ильич!

— Как ни парадоксально, — продолжает Мещеряков, — я богаче Березовского как раз тем, что у меня нет домика в швейцарских Альпах, особняка в Лондоне или виллы на Канарах. А точнее — тем, что они мне не нужны.

— Вы и в этом неоригинальны! Этот принцип исповедовал еще Диоген.

— Знаю. Но он был прав лишь в определенной степени — в подходе, я бы сказал. Между прочим, существует прекрасный исторический анекдот про Диогена. Как-то он увидел юношу, который пил воду из ручья, зачерпывая ее ладошкой. «Век живи — век учись!» — удивился философ и выбросил из торбы оловянную кружку… По-моему, это перегиб. Беда Диогена в том, что в исповедовании в определенной степени верных принципов он не знал меры. Уверяю вас, что, если бы этот философ жил в наши дни, он не довольствовался бы только бочкой и холщовой торбой с оловянной миской. Его потребности неизмеримо бы возросли — это неизбежное следствие технического и социального прогресса. Вы в Швейцарии не бывали?

— Я не бывал не только в Швейцарии, но и во многих других странах.

— Жаль! — Георгий Алексеевич сделал вид, что не заметил моей иронии. — Уверяю вас, что если бы вы провели хоть один лыжный сезон где-нибудь в Санк-Морице, например, то такие вояжи впредь стали бы вашей неотъемлемой жизненной потребностью. И иметь возможность удовлетворять свои потребности в независимости от внешних факторов — это, собственно говоря, и есть богатство.

— Мы говорили о власти… — пробую я возвратиться к истокам разговора.

— Я помню! А что такое, по-вашему, власть? Власть — это возможность влиять на людей таким образом, чтобы они реализовывали ваши принципы — независимо от их характера, в конечном итоге. И для того, чтобы властью обладать, надо быть богатым. Подчеркиваю: богатым, а не имеющим много денег. Богатство — это свобода выбора, а обладание властью такой свободы требует всенепременно. Если мы вновь вернемся к Березовскому — ох, и икается же ему сейчас! — то он просто не в состоянии обладать реальной властью как раз по той простой причине, что он — несвободный человек. Он раб своего состояния. Его деньги требуют слишком много внимания, и на реальные дела у него просто не остается времени и сил.

— Да, но ведь президента сделали деньги Березовского.

— И что из этого? — презрительно повел Мещеряков плечами.

— А вы не слишком недооцениваете возможности Бориса Абрамовича, а также самого президента?

— О, Боже, Павел Николаевич! — поморщился Георгий Алексеевич. — Вы выражаетесь, как продажный телевизионный комментатаришко, возомнивший себя аналитиком. И потом: никогда не говорите в этой стране о «возможностях президента» — умные люди вас не поймут. В этой стране президент — чисто номинальная фигура. Это вам не Генсек в достопамятные времена. У нынешнего президента никакой реальной власти нет! Все это миф, который с нашей подачи старательно поддерживают все средства массовой информации.

Собеседник выжидающе умолк, глядя мне прямо в глаза. Я тоже молчу, ибо несколько удивлен. Нет, не сказанным, и уж отнюдь не из уважения к президенту — к политикам любого ранга и к политике вообще я отношусь с брезгливостью горожанина, сторонящегося навозной кучи. Просто потому, что не могу понять, к чему Мещеряков клонит. Пауза несколько затянулась, и, чтобы сказать хоть что-то, я скептически покачал головой:

— Я бы не стал утверждать это столь категорично.

— А я могу вам доказать и это, причем на близком вам конкретном примере. Скажите: кто принимал решение о моем аресте?

— В соответствии с законом, вы были арестованы на основ…

— Не то, Павел Николаевич, не то… — поморщился мой визави. — Я не о формальной, а о фактической стороне дела. Мне представляется, что в моем случае фактическое решение принималось где-то на уровне начальника отдела — так?

Я неопределенно пожимаю плечами.

— Начальник отдела! — удовлетворенно кивнул головой Мещеряков. — А чем он при этом руководствовался?

— Имеющимися в деле данными.

— А эти данные откуда?

Я с притворным непониманием уставился на собеседника. Ему что — список агентуры представить или оперативное дело принести для ознакомления?

— Боже упаси, Павел Николаевич, меня не интересуют, как говорят в дешевых детективах, пароли и явки. — С Мещеряковым, ей-богу, страшно разговаривать — он будто мысли читает. — Мы сейчас говорим исключительно о схеме принятия решения. Ведь ваш начальник непосредственно моего дела не вел, а принимал решения на основе тех фактов, о которых вы ему докладывали, так ведь?.. Так! И если вдуматься, то кто же определял — я подчеркиваю: не принимал, а именно определял — фактическое решение? Шеф, которому положили на стол готовую информацию, решение по которой очевидно, или же вы, который эту информацию готовил?.. Вы, дорогой мой!

А давайте теперь попробуем предположить абстрактную ситуацию. Вы доложили, что руководитель фирмы «Агасфер» господин Мещеряков — милейший человек и к расследуемым событиям не имеет никакого отношения. Стали бы меня в этом случае арестовывать?.. Так-то! Получается, что фактически-то решение это — ваше, хотя вашей подписи на соответствующих документах нет. Если опять-таки говорить в общей форме, то уместно вспомнить известный тезис о том, что сегодня владеющий информацией владеет миром. Но что значит владеть информацией? Вы прекрасно понимаете, что человеческий мозг, каким бы совершенным инструментом он ни был, не в состоянии обработать весь тот объем информации, который ежедневно обрушивается на нас. Даже в каких-либо рамках, определяемых вашими профессиональными обязанностями, хобби, иными интересами и так далее. Именно поэтому в обществе и существует определенным образом организованная вертикальная система принятия управленческих решений. Внизу этой своеобразной пирамиды находятся люди, осуществляющие сбор информации, причем каждый по своей проблематике. Где-то чуть выше находится звено, ответственное за систематизацию и регулирование информационных потоков. Вся собираемая ими информация сортируется и направляется по соответствующим каналам наверх. Еще выше сидят аналитики, в задачи которых входит обработка информации. Их функция, образно говоря, отделить зерна от плевел. И, наконец, на следующий уровень — а это уже уровень людей, имеющих право принятия решения — информация поступает в сжатой и — что немаловажно! — в препарированной, отфильтрованной форме. Таким образом, конечное управленческое решение формируется на основе той информации, которую поставляют аналитики. Так вот, господа олигархи, вбухивая деньги в президентские выборы, добиваются очень низкого КПД, ибо сажают своих людей на высший уровень. А мы ставим своих людей на средний уровень — уровень аналитиков, тем самым получая возможность регулировать информационные потоки. Вот и все! Как видите, схема проста — вернее говоря, выглядит просто. Но это и есть реальная власть, ибо, как мы уже знаем, конкретное решение определяется на среднем, а не на высшем уровне. Есть замечательный фантастический рассказ у Джека Венса. Называется он, насколько я помню, «Додкин при деле». Почитайте — там все это достаточно четко разложено по полочкам.

А упомянутые вами Березовский и другие, делая президента, на самом же деле получают не власть, а всего лишь доступ к регулированию финансовых потоков, то есть возможность делать еще большие деньги. Но тем самым названные господа еще больше закабаляют себя и еще больше утрачивают власть реальную, попадая все в большую зависимость от «желтого дьявола». Они всего лишь играют во власть.

— А что будет, если господа олигархи разгадают эти ваши схемы?

— А вы думаете, они этого не понимают? — усмехается Мещеряков. — Отнюдь! Только изменить ничего они не в состоянии. Они могут заменить президента, премьера, председателя Верховного Суда, директора ФСБ, вашего министра и так далее. Но только не то среднее звено, которое поставлено нами, ибо они даже не всегда знают имена этих людей. Если же тот же олигарх все же попытается влезть на этот уровень и будет в этом направлении слишком активен, то он может многим поплатиться. Например, сесть в тюрьму за неуплату налогов. А то и хуже… Что касается самого президента, то, будучи даже трижды честнейшим человеком — что в этой стране просто невероятно, — он также не в силах сломать этот механизм. Он питается тщательно дозированной, профильтрованной информацией и не имеет реального представления о том, что в стране в действительности происходит. И дело здесь не в личности президента, а в его должности. Он обречен на информационный голод. Помните умилительные сцены «общения с народом», дошедшие при последнем Генсеке до совершеннейшего идиотизма? И этот маразм преподносился, как стремление власти быть в курсе проблем простых людей. Какое там, к черту, стремление… Да и какая же это власть?!

— Что же, в таком случае, есть, по-вашему, обладание реальной властью?

— Я уже говорил об этом. Обладать реальной властью — значит иметь возможность оставаться самим собой в любых условиях, то есть обеспечивать себе возможность свободы выбора независимо от внешних факторов. Это, так сказать, общее определение.

Голос Георгия Алексеевича сразу изменился. Чувствовалось, что он оседлал любимого конька.

— Если выразиться проще, то мне, извините, по фигу, кто завтра будет президентом, премьером, какая партия формально вступит во власть и какой будет строй. Я останусь самим собой и буду так же среди зимы уезжать на выходные в Финляндию, чтобы насладиться одиночеством в заснеженном сосновом лесу, весной проводить пару недель на горнолыжном курорте в Швейцарских Альпах, а в бархатный сезон нежиться на берегу теплого океана где-нибудь на Мальдивах. Уверенность в этом мне как раз и дает обладание реальной властью — властью, заметьте, а не кучей денег! Хотя, повторяю, обладать этой властью, не имея денег, нельзя. Просто надо иметь их в необходимом количестве и не превращать их накопление и преумножение в самоцель. Ваших личных денег вам должно хватать на поддержание вашего существования на нужном вам уровне — остальное излишне. А вот миллиардеров Гусинского или Березовского большевики, например, придя к власти, сошлют на рудники, если те не успеют вовремя удрать за кордон. Уж слишком они высовываются, и уж слишком у них много денег. Таким людям в эпоху смуты трудно не стать козлами отпущения.

— Вы говорите, что независимы от общественного строя… — Я посмотрел прямо на собеседника. — Хорошо! Давайте предположим на мгновение, что завтра в стране возьмет власть… не знаю, какая партия, — пусть те же большевики. В стране устанавливается диктатура. Частная предпринимательская деятельность будет объявлена вне закона, выезды за рубеж ограничены, банковские счета арестованы, крупные предприятия национализированы…

Мой собеседник спокойно кивает головой, пока я перечисляю потенциальные беды, могущие свалиться на его голову. Честно говоря, я довольно быстро иссяк. Мещеряков улыбнулся.

— И все?!. Отвечаю. Диктатура может запрещать что угодно, издавать какие угодно указы, декреты или постановления. Пусть себе играют во власть. И пусть в результате этих игр кто-то действительно не сможет заниматься бизнесом или вылететь за границу. Но при этом повторяю: если лично я не буду иметь возможность поехать на лыжах в сосновый лес под Савукоски, когда захочу, то такая диктатура продержится не больше недели… Вы только не подумайте, что у меня мания величия! — рассмеялся он вдруг, глядя на мою физиономию. — В данном контексте «я» означает собирательный образ — это партия реальной власти. Точно так же как и зимний лес — тоже образ.

— Можно подумать, что ваша партия власти обладает правом собственности на баллистические ракеты с ядерным оружием. Вы настолько уверены, что сможете легко сместить даже военную диктатуру…

— А зачем нам ядерное оружие? — приподнял брови Георгий Алексеевич. — Мы потому и являемся партией реальной власти, что умеем решать стратегические вопросы тактическими средствами. Вы помните, к примеру, историю свержения чилийского президента Альенде и прихода к власти генерала Пиночета?

— Помню. Мы школьниками даже в стихийных митингах протеста участвовали.

— А я, кстати говоря, будучи заместителем секретаря комитета комсомола института по идеологии, такие стихийные митинги сам организовывал, — улыбнулся мой собеседник. — Могу вам рассказать, как и что там было на самом деле. В Чили сильные экономические интересы имели американцы. С Альенде им договориться не удалось — тот был полностью под влиянием СССР, — поэтому встал вопрос о его замене. Разумеется, путем открытой интервенции решить проблему было нельзя, ибо мы в то время были сильнее США в военном отношении и не позволили бы этого сделать. Поэтому смену режима следовало осуществить руками самих чилийцев. Тогда-то и всплыла фигура генерала Пиночета, к которому, выражаясь вашим профессиональным языком, были оперативные подходы. Но! В то время Альенде еще пользовался у большинства населения огромной популярностью. Начнись переворот без определенной подготовки, дело закончилось бы гражданской войной, поскольку люди вышли бы на улицы защищать действующий режим. Эта война американцам была не нужна, ибо нельзя нормально работать в разоренной стране. Как быть?.. Вот тут-то и была разработана схема, которая позволила с минимумом затрат сделать так, что авторитет Альенде изрядно пошатнулся и количество охотников защищать его режим сильно поубавилось. Собственно поэтому-то и более-менее активные боевые действия велись только в Сантьяго. А схема эта, повторяю, предельно проста — и в этом, если хотите, ее гениальность.

Мой собеседник в очередной раз закурил и, выдохнув струйку дыма в потолок, вдруг спросил:

— Вы географию Чили представляете?

— Примерно.

— Это полоса шириной в несколько десятков километров, вытянутая на тысячи километров с севера на юг. Добавьте при этом, что с севера на юг идет длинная линия железной дороги, связывающая основные промышленные центры. А к периферии — в глубь страны, от океана — есть только дороги шоссейные, поэтому подвоз всех жизненно необходимых товаров в глубинку осуществляется автомобильным транспортом. Вследствие этих особенностей влияние сферы автомобильных перевозок на экономику страны в целом огромно, и на этом-то и решили сыграть. Практически весь парк грузовиков находился в частных руках. С крупными компаниями-грузоперевозчиками удалось договориться без проблем. А частников — кого подкупили, кого запугали, а кого — извините! — и убили. Подвоз товаров на периферию прекратился, и количество недовольных режимом резко поползло вверх. И в определенный момент, когда ситуация достигла критической отметки, Пиночету дали команду выступить. Добавьте к этому игру американцев на международном рынке, где они резко сбросили цены на медь, являющуюся основным экспортным продуктом Чили, чем также подорвали Альенде с другого фланга. Как видите, задача была решена, я бы даже сказал, элегантно! И что интересно: вся «прогрессивная мировая общественность» клеймила позором Пиночета и его сподвижников, не подозревая, что они — те же куклы.

— Вы действительно считаете элегантным, когда владельца грузовика, везущего в деревню продукты, за это убивают, а матери в бессилии рвут на себе волосы, ибо не могут накормить своих детей?

— Громкие слова, уважаемый Павел Николаевич! Впрочем, согласен: элегантность в данном случае не совсем удачный термин. Но дело, видите ли, в той позиции, с которой мы оцениваем то или иное событие. Вот, к примеру, мой великий тезка Георгий Константинович Жуков — простите за громкое сравнение, но вы тоже таковые любите! — тысячами посылал солдат на верную гибель во имя общей победы. Он сегодня — национальный герой, и памятник ему стоит у входа на Красную Площадь. А ведь за каждым погибшим солдатом — тоже обезумевшая от горя мать и поседевшая в неполные двадцать лет вдова, и их — миллионы.

— Это война.

— А здесь — политика! Как говорил Владимир Ильич — помните? «Война — есть продолжение политики государства, только иными средствами». Вот так-то, дорогой мой! Обладание реальной властью подразумевает зачастую принятие очень тяжелых решений, и за этими решениями стоят человеческие жизни. Но кто-то должен принимать и эти решения.

Я некоторое время молчу, чувствуя на себе выжидательный взгляд собеседника, а потом тяжело вздыхаю:

— Если все обстоит действительно так, как вы говорите, и если у власти в стране реально находится только одна — пусть и теневая — партия с мощным аналитическим центром, то почему же тогда страна в глубокой заднице?

— Хороший вопрос! — Мещеряков некоторое время собирается с мыслями. — Ну, прежде всего, мы слишком недавно у власти, а проблемы страны уходят корнями в века. Так что мы просто не успели сделать все, что можем и хотим. И потом, здесь, видимо, следует говорить о комплексе причин: исторических, геополитических, экономических, социальных… Но в первую очередь, это, к сожалению, вопрос менталитета. Страна уникальна тем, что может все произвести, но ни черта не может производить. Как только встает вопрос о массовом выпуске товара, то все идет прахом вследствие наших замечательных национальных особенностей: склонности к пьянству, всеобъемлющего нигилизма и ни с чем не сопоставимого раздолбайства. Вы никогда не прикидывали, какой урон экономике в масштабах страны наносят эти замечательные черты русского народа?

— Вы намекаете на то, что знаменитый горбачевский указ о борьбе с пьянством — инициатива вашей теневой партии? — удивленно приподнимаю я брови.

— Нет, боже сохрани! — смеется Георгий Алексеевич. — Это клинический случай, и мы тут абсолютно ни при чем. Более того — нас тогда еще не было. Во всяком случае, в той форме, как сегодня.

— А почему бы вам, раз уж пьянство так вредит экономике, не провести через подвластную вам Думу другой закон, только по-умному сделанный?

— Если делать по-умному, то на данном историческом этапе с пьянством в этой стране лучше не бороться по той простой причине, что недопивший русский мужик гораздо более опасен и непредсказуем, чем надравшийся.

Я посмотрел на собеседника, ожидая увидеть в его глазах смешинку — такую, которая в нужный момент появляется в глазах умелого рассказчика анекдотов. Но Мещеряков выглядел совершенно серьезно — его последняя тирада не была шуткой.

— А что до борьбы с раздолбайством, то она будет вестись, и уже ведется. Правда, не с тем размахом, с каким следовало бы. Раздолбаев надо наказывать рублем, но, чтобы это наказание было действенным, надо наказывать большим рублем, а таких денег у людей — тем более у раздолбаев — нет. Ну а нигилизм уйдет сам, когда народ почувствует над собой реальную власть и ощутит плоды ее деятельности. И это время не за горами, поверьте мне! А пока же имеем то, что имеем. Вот такая вот политическая экономия…

Вновь возникла пауза. Я аккуратно взглянул на часы и невольно вздрогнул — мы сидим здесь уже больше часа. Надо было закругляться:

— И что — вы просили меня подъехать для того, чтобы провести со мной политзанятия? — спросил я.

— Ни в коем случае — я не имею дурной привычки тратить время по пустякам. Однако — хотите верьте, хотите нет — я за относительно короткое время нашего знакомства, несмотря ни на что, проникся к вам искренним уважением и хочу вас просто предупредить.

— В таком случае вы как раз тратите время по пустякам. Уверяю, что меня уже не раз предупреждали — причем в более… убедительной форме. И что?!

— Я имел в виду совсем не то, о чем вы подумали. Может, «предупредить» в данном случае не совсем удачное слово. Скорее — дать совет, — Мещеряков вновь на секунду задумался. — Вот мы с вами уже говорили о том, что шахматная партия может быть прекрасной аналогией человеческого бытия. Здесь тоже существуют определенные правила игры и тоже существуют свои ранги. В самом низу этой иерархии стоят пешки. Их много, и все они мечтают пролезть наверх — в ферзи. А путь для этого один — вперед, и только вперед! И они идут этим путем, где и погибают в подавляющем большинстве случаев, ибо пешка — есть пешка, и ею при необходимости легко пожертвуют. Легкие фигуры — рангом повыше. И ладьи, пожалуй, здесь же — они посильнее, но разница не очень велика. У них и свобода передвижения больше, и дальнобойность. И они ощущают себя выше пешек, за которыми зачастую прячутся в минуту опасности, упиваясь при этом собственной значимостью. При этом, между прочим, они забывают одно весьма пикантное обстоятельство: у пешки есть хоть мизерный, но все же шанс стать ферзем, а ни конь, ни слон, ни ладья не станут ферзем ни при каких обстоятельствах.

Король воображает, что он является самой важной фигурой на том простом основании, что его пленение означает конец всей партии. Но это только видимость власти! А что из себя представляет его реальная власть? Только на соседнюю клетку. Пусть в любую сторону, но всего лишь на одну клеточку. Вот и прячется постоянно за другими фигурами…

Ферзь?! Да, это реальная сила — во всех направлениях, и на любое количество клеток. Но формальной власти-то у него нет — он не король. К тому же за ним идет постоянная охота, но только затем, заметьте, чтобы впоследствии заставить капитулировать короля. Иногда и самого ферзя в жертву приносят — помните знаменитый ферзевый гамбит?

— И в какой же роли вы видите себя?

— А вы попробуйте догадаться.

— Хм… Ну, король для вас отпадает — слишком заметен. Ферзь тоже высовывается из общего ряда, да за ним к тому же еще и охотятся, как вы говорите, все кому не лень. Это скорее Березовский. Пешку даже не рассматриваю, легкая фигура для вас — слабовато. Остается… ладья? Тот самый средний уровень. Хотя сами вы об этой фигуре не очень сильного мнения.

— Браво, Павел Николаевич! Логический анализ почти безупречен.

— Почему «почти»? — слегка обиженно спрашиваю я. — Я неправ?

— Да, вы неправы! Вы в данной ситуации не соизволили выйти за пределы доски — вы остались в ее рамках. Я, дорогой мой, предпочитаю быть не шахматной фигурой, а шахматистом.

— Или кукловодом…

— Совершенно справедливо замечено! Но сейчас более удачным будет сравнение с шахматистом, ибо… — Мещеряков достает очередную сигарету, закуривает и продолжает: — …Ибо тогда и вам будет легче понять, почему охота на меня — извините за столь претенциозное определение — бессмысленна и бесполезна.

— Интересно было бы узнать.

— А все очень просто! Как я уже сказал, жизнь наша напоминает шахматы. И, находясь в плоскости доски, вы принимаете условия игры, называемые правилами: существование рангов и предписанные ими направления движения, очередность ходов и тому подобное. И охоту за мной вы ведете на этой плоскости в соответствии с принятыми правилами. А я — вне этой плоскости и поэтому неуязвим! Стоит вам выйти за пределы доски, подняться над ней — и вы легко в этом убедитесь. Ведь вне доски, вне ее квадратиков прежние правила уже не действуют. Во-первых, потому, что здесь клеточек нет и конь буквой «Г» ходить не сможет, даже если захочет. И пытаться применить правила шахматной игры вне пределов доски просто глупо. А во-вторых, если вы сумели выйти из этой плоскости, то вы уже не шахматная фигура. Не игрок, может быть, еще, но уже и не фигура. У вас здесь совершенно иной статус в совершенно иных условиях. Именно поэтому, пытаясь привлечь меня к уголовной ответственности, вы совершаете ошибку. Вы проецируете шахматные правила на пространство, находящееся вне доски, — вот у вас ничего и не получается.

— У меня ничего не получается потому, что судья оказался продажной сволочью, — возражаю я.

— Увы, уважаемый Павел Николаевич, вы все еще не в состоянии приподняться над доской. Поймите же, наконец, что жизнь многомерна. И то, что запрещено вашими правилами, — в самом деле, шахматная ладья же не может за некоторую сумму перепрыгнуть стоящую на ее пути фигуру, это абсурд! — является нормой за пределами пространства, ограниченного шестьюдесятью четырьмя клетками.

О, как! И это что — здоровый цинизм?.. А Мещеряков, как будто прочитав мои мысли, спокойно, чуть ли не с улыбкой добавил:

— А насчет судьи вы тоже неправы — какая же он сволочь? И дело ведь не в нем персонально. Вы что же думаете: если бы дело попало к другому судье, результат был бы другим? Полноте… Изменилась бы, может быть, только цена вопроса. Здесь действуют иные правила, и эти правила устанавливаем мы.

— Кто «мы»?

— Те люди, о которых я уже говорил. И, чтобы вы не приняли меня за пустого болтуна, вроде болванов из Думы, я помогу вам заглянуть на некоторое время вперед. Вы можете мне не верить — это ваше дело, — и, тем не менее, я позволю себе этот небольшой прогноз. Итак… — Интонации Мещерякова неуловимо изменились, в голосе появились жесткость и, если хотите, властные нотки. — Итак! Первое: в ближайшее время — самое ближайшее! — будет принят новый Уголовно-процессуальный кодекс. Он повергнет всех честных — поверьте, употребляю это слово без всякой иронии — милиционеров если не в шок, то в уныние, ибо… Впрочем, увидите сами. Во всяком случае, действуй он в настоящее время, я сэкономил бы минимум десять тысяч долларов. Второе: слухи о грядущем повышении вам окладов скоро оправдаются. Но это мероприятие будет сопровождаться отменой ряда льгот — сейчас решается, как именно это будет выглядеть. Но уже точно могу обещать: вам будет снята пенсионная надбавка. Так что вы как были, так и останетесь нищими.

— Господи, а это еще зачем?! — Мне даже не пришлось изображать удивление.

— Неужели непонятно? Чтобы посговорчивее были. Если ты можешь дать человеку то, в чем он остро нуждается, то и он, когда потребуется, пойдет тебе навстречу. Так что надо перевести вашего брата в категорию остронуждающихся. Вот у вас, к примеру, сейчас какой оклад? Долларов пятьсот?

— Вы льстите нашему министерству… — невесело усмехаюсь я.

— Тем более. Но для простоты пусть будет пятьсот. А тут я вам предлагаю в сто раз больше: пятьдесят тысяч! Причем — за что? Не за то, чтобы вы человека убили или какой другой грех на душу взяли. Нет — за сущую ерунду! Всего-то и надо, скажем, что пару бумажек из материала изъять. Неужто не сделаете?

— Нет.

— Допустим, — кивает Георгий Алексеевич. — Кстати, вам — персонально вам — я в данном случае верю. И даже готов поверить, что вы в вашем управлении далеко не один такой. Но давайте чуть изменим условия задачи. Предположим — не приведи господь, разумеется! — что у вас тяжело больна дочь. Но ей можно помочь! Только для этого нужна сложная и дорогая операция, а этих-то пятидесяти тысяч вам как раз на эту операцию и не хватает. Снова не возьмете?

Я уже хотел было открыть рот, чтобы возразить, но мой собеседник жестом останавливает меня:

— Ради бога, Павел Николаевич, молчите! Этот вопрос больше абстрактен, поскольку ни вы, ни кто другой просто не может знать, как он поведет себя в подобной ситуации, пока в таковой не окажется. Еще раз повторяю — не приведи вам господь! Но вы же сами прекрасно понимаете, что на вашу больную дочь, как и на вас самих, этому государству, интересы которого вы так старательно блюдете, глубоко насрать — извините за грубое слово! И те из ваших коллег, кто это еще лучше понимает, рано или поздно перейдут на нашу сторону и будут с нами дружить. А у наших людей проблем с деньгами не будет.

— Вы что — им персональные оклады будете назначать?

— Я сказал «не будет проблем с деньгами» — при чем тут милицейские оклады? — едва заметно улыбнулся Мещеряков. — Могу вам сказать, что уже сегодня наши люди, многие из которых, кстати, даже еще и не подозревают, что они уже наши, учатся в школах милиции и на юридических факультетах ведущих университетов. Это долгосрочная программа, хорошо продуманная и профинансированная. И — не сочтите опять-таки за дешевую браваду — у нас уже есть свои люди во всех структурах МВД, в том числе и в вашей конторе. Именно они, кстати, и охарактеризовали вас — причем искренне, без всякой иронии — как умного и честного человека. И откуда бы я иначе знал, например, о вашем увлечении живописью?..

Кстати, третье: о вашей организации. Сейчас на самом верху готовится реформа РУОП и еще ряда подразделений МВД. Ваша контора слишком… как бы это поточнее сформулировать… активна. Поэтому министерством вскоре будет проведена очередная реформа этого Управления — естественно, под предлогом повышения эффективности его работы. Древние китайцы — очень мудрые люди, и они говорили: «Не дай бог жить в эпоху перемен». Результатом этой реформы, как нетрудно догадаться, будет устранение в РУОПах страны неугодных лиц и ликвидация эффективно работающих подразделений. Для чего же еще в этом государстве реформы проводятся?.. Используя вашу терминологию, мы не просто не будем вас вооружать, а еще и вашу любимую лопатку отнимем. И дадим вместо нее пластмассовый совочек, чтобы дитя не хныкало. Четвертое. В самое ближайшее время…

— Подождите! — обрываю я монолог собеседника. — У меня два вопроса. Первый: зачем вы мне это рассказываете? И второй: не боитесь ли вы мне это рассказывать?

— Начну с ответа на второй, — моментально, как будто ждал этого, откликается Георгий Алексеевич. — Не боюсь, потому что вы не в состоянии что-либо изменить, как бы ни старались. Думаю, у вас нет никаких иллюзий на этот счет. А зачем я вам это говорю? Чтобы лишний раз попытаться убедить вас последовать доброму совету: попробуйте приподняться, наконец, над плоскостью шахматной доски. Это не ваш уровень, Павел Николаевич!

Мещеряков умолк, и по его взгляду я понял, что он если не иссяк, то, во всяком случае, желает закончить беседу. Что ж — тут наши желания совпадают.

— Тогда последний вопрос, если позволите.

— Конечно, — для чего же мы встретились? — широко разводит руками Георгий Алексеевич.

— Зачем вы меня агитируете? Купить меня — не получится, вы это знаете. Запугать — тоже. К чему тогда все эти разговоры? Если я так уже неугоден, так не проще ли меня просто вытурить из органов — и дело с концом? С вашими возможностями, я думаю, сделать это особого труда не составит.

— С моими возможностями сделать это гораздо проще, чем вы думаете, Павел Николаевич, — едва заметно прищуривается Мещеряков. — Но мы этого делать не будем. Это глупо! Если убирать из органов профессионалов, вроде вас, то страну просто захлестнет преступность. А мы в этом отнюдь не заинтересованы. Порядка в этой стране, разумеется, никогда не было и не будет, но и в обстановке повального бардака нет возможностей для развития бизнеса. Нужно поддерживать этот бардак в определенных рамках, а для этого и нужны профессионалы высокого уровня — вы в том числе. Так что не волнуйтесь! Вы по-прежнему будете продолжать честно исполнять свой долг, гордо отказываясь от взяток, и бросаться на танки, грозно размахивая при этом помятой саперной лопаткой. Или детским совочком… Еще раз повторю: подумайте! Ваш потенциал гораздо выше.

С этими словами Мещеряков встает, давая понять, что аудиенция закончена. Я тоже поднимаюсь с удобного кресла и, стараясь выдержать вычурную, но не лишенную элегантности манеру моего собеседника выражать свои мысли, с едва уловимой иронией произношу:

— Благодарю вас за столь лестную оценку моего скромного труда на ниве борьбы с организованной преступностью. Однако тот факт, что, как вы совершенно правильно заметили, мы беседуем у вас, а не у нас, свидетельствует как раз о том, что эта оценка сильно завышена. И отдельное спасибо за совет! Я непременно буду стараться приподняться над доской и выйти в многомерное пространство. При этом обязательно захвачу с собой саперную лопатку, которую у меня пока еще не отняли. Или даже детский совочек, который в умелых руках тоже может стать оружием. Очень, знаете ли, хочется кое-кого из этого пространства выловить и вернуть в плоскость доски. Их там очень ждут… Всего хорошего!

И я покидаю гостеприимный офис, спиной чувствуя отнюдь не дружелюбный взгляд.

Платонов, ожидающий меня в машине метрах в двадцати от офиса «Агасфера», молчит. Между прочим, я вас не обманывал — у меня действительно диктофона с собой не было. У меня был радиомикрофон — точь-в-точь такой же, как был на Волкове четыре дня назад. Поэтому Серега весь этот разговор слышал в прямом эфире.

Я плюхаюсь на пассажирское сиденье, Платонов молча заводит двигатель, и мы вливаемся в поток машин, двигающихся в сторону Каменоостровского проспекта. Некоторое время никто не решается нарушить тягостную тишину, а потом я интересуюсь:

— Ну и что ты обо всем этом думаешь?

Сергей неопределенно пожимает плечами.

— Обычные понты? — не унимаюсь я.

— Хотелось бы верить… Только, Паша, Мещеряков ведь прав: это не ты его вызвал на допрос, а он тебя пригласил в свой офис. И Мороз — сука: брал, берет и брать будет. У него дочь, между прочим, в Англии учится — в той же школе, где и ельцинский внучок. А это оч-чень дорого стоит! И никто даже не подумает спросить: откуда у судьи, пусть даже и городского уровня, такие бабки? А все потому, что у тех, кто должен бы задать такой вопрос, детки учатся в тех же школах. Вот она — мафия! А мы с тобой тут… саперными лопатками размахиваем. Донкихоты недоделанные… И еще: посмотри, вон, на заднем сиденье!

Я обернулся и увидел объемистый пластиковый пакет.

— Что это?

— Привет от твоего приятеля — охранник принес, — усмехнулся Сергей.

Я заглянул внутрь пакета. Литровая бутылка водки «Абсолют», несколько вакуумных пакетов с какими-то вкусными деликатесами, хлеб в нарезке, бутылка минеральной воды и две пачки дорогущих сигарет «Captain Black» — любимый сорт Мещерякова.

— Видишь, — продолжает Платонов с некоторой злостью в голосе, — как только ты сказал, что не один работал, так он сразу человека в лавку послал. Заботится… Чтобы и я, стало быть, не шибко скучал. И ведь машину вычислили безошибочно. Знаешь, я даже аппаратуру прятать не стал — пошли они все на х**. И так все всё понимают.

А-а-а, так вот зачем Георгий Алексеевич в приемную выходил! Гонца направил… Умеет ведь, гад, издеваться — с такой же элегантностью, как и речи говорить.

Сергей еще некоторое время молчит, а потом вдруг спрашивает:

— Ты в нашей Академии когда последний раз появлялся?

— Не помню… — пожимаю я плечами. — Года три-четыре назад. А что?

— А я вот в прошлом месяце заехал — старого приятеля повидать, Серегу Медякова. Он сейчас там на кафедре уголовного права преподом работает. Так вот: видел я, на каких машинах курсанты на учебу ездят. Там на «девятке» подъехать — так засмеют! Откуда это — как ты думаешь? Они ведь всего год-два как обычную школу закончили…

А знаешь, сколько сейчас стоит в Академию поступить?.. Четыре тысячи долларов![47] Это мне сам Медяков сказал. Так что, Паша, не понты это все. И люди свои у них везде есть — и у нас в том числе. Сам знаешь, как иной раз из конторы информация течет… И уголовное дело это они если не развалят, то концы пообрубают, и очень скоро. Кондуктором, конечно, пожертвуют. Он во всей этой истории «паровозом» пойдет — для чего же его столько времени кормили? А выше нам копать не дадут. И не приведи господи, если то, что твой друг сейчас напророчил, действительно сбудется! Между прочим, Медяков ездил тут в Москву на какой-то семинар для преподавателей вузов и школ МВД. Там как раз обсуждался вопрос о реформе уголовного права. Показал он мне некоторые главы из проекта нового процессуального кодекса. Паша, это — труба полная! Если его примут — все, закрывай лавочку. С повышением зарплаты, правда, я не думаю, что нас нажгут, — кто тогда вообще работать будет?

В салоне опять на некоторое время воцаряется тишина — каждый из нас думает об одном и том же.

— Что с этим пакетом делать? — нарушает, наконец, молчание Платонов, кивая в сторону заднего сиденья. — Где-нибудь у помойки притормозить?

— Зачем добро выбрасывать? — философски замечаю я. — Наоборот, воспользуемся посылочкой по прямому назначению. Завтра Волков уезжает — вот и проводим. Выпьем за успех нашего безнадежного дела… А до Мещерякова мы все же доберемся! Ну и что, что его на подписку выпустили… А убийство Гойхмана?.. А Беловой?.. И вообще вся эта бодяга с «Агасфером»?.. Нет, Сережа, тут мы еще повоюем!

Друзья молча переглянулись, невесело улыбнувшись друг другу (показывается крупным планом), после чего камера берет машину с улицы, план постепенно отдаляется, и «Голубой гром» медленно теряется в потоке машин, двигающихся через Троицкий мост в направлении Марсова Поля. Звучит музыкальная заставка, и с нижней части кадра медленно выплывают титры с именами исполнителей.

Так, к примеру, можно было бы закончить некий гипотетический фильм, снятый по этому повествованию. А что — красиво, да? Если еще к тому же камеру на вертолете установить, то на фоне…

— Стоп-стоп-стоп! — встрепенутся самые мужественные из читателей — те, у кого хватило терпения добраться до этой страницы. — А как же забытый всеми гражданин Раджабов?! Это тот, которому вы пакет в карман подсунули и раздули из этого историю чуть ли на три сотни страниц! Если вы уж с бандитами ничего поделать не можете — нашли, кстати говоря, чем хвастать! — то уж объясните хотя бы, что означает вся эта бодяга с якобы героином, оказавшимся на поверку тривиальной питьевой содой?

Совершенно справедливое замечание! Терпению означенных любителей детективных историй и посвящается следующая — заключительная и относительно короткая — часть моего повествования…