Осман. Хей, Осман!

Битвы и законы

Дурсун Факих впервые в пятничной молитве благословил султана Османа. Во всех мечетях Османовых владений в пятничной молитве благословляли султана Османа. Люди искренне и радостно приветствовали эти благословения…

Осман хотел было отменить бадж — плату, которую должны были уплачивать торговцы за места на базарах.

— Пророк ничего не говорил о таких поборах! — настаивал Осман.

— Если ты отменишь бадж на базарах твоих городов, начнётся восстание! — предрекал решительно Михал.

— Да отчего? — удивился Осман. — Я просто-напросто освобожу людей от излишних поборов!

— Признаться, я не ожидал от тебя, султан Гази, такой ребячливости! Сам подумай! Должен ведь поддерживаться на базарах твоих городов хоть какой-то порядок! А кто будет платить стражникам базарным и следителям? Ты будешь платить? Из казны?

— Ладно, не петушись! — оборвал его Осман.

Поступил же Осман следующим образом: провозгласили от его имени указ о том, что каждый торговец будет уплачивать за место деньги, вдвое меньшие, нежели то, что платилось прежде. Плата же стражникам и следителям должна была теперь выплачиваться частью из казны. Осман собрал совет и установлены были налоги, которые должны были уплачивать в казну торговцы. В итоге вышло так, что никому не стало хуже, а только лучше стало всем. Все толковали, что при Османе куда лучше живётся, чем при сельджукских правителях, ставленниках монголов! Болгарские и греческие крестьяне только о том и толковали, чтобы избавиться им от власти своих имперских и царских владетелей и перейти под руку Османа…

Осман приказал составить опись товаров, которые приносили торговцам наибольший доход. Это оказались квасцы, привозившиеся из Алтолуого и Палатьи, из Фокеи и Колонеи; пшеница, ячмень, фасоль и маш, рис, воск, мёд, зебиб — крупный тёмный изюм, пенька, кунжутное семя, шафран, чернильные орешки, сыр, шкуры, обработанные солью козьи кожи, красный сафьян, лен, ковры с мохнатым ворсом, попоны, войлок, шёлк, солодковый корень из долины Меандра, быки, ослы, лошади, бархат, который прозван был «турецким», хлопок, филадельфийская парча, бязь белого цвета с золотым шитьём; нарбонское, перпиньянское, тулузское сукно разных цветов — небесно-голубое, бирюзовое, алое, фисташковое, изумрудное, камлот, шерсть, флорентийское шерстяное сукно, саржа, хлопчатобумажные ткани, называемые «букераме». Большие прибыли приносила также и торговля мылом, венецианским, анконским, апулийским…

Осман дивился новым для него именованиям городов и местностей, повторял, улыбаясь задумчиво:

— Большая земля, большая… много стран…

Чаще всего советовался Осман теперь со своим первенцем Орханом, гордясь его умом и учёностью…

— Как ты говоришь, сынок, италийские земли?..

Орхан начертил большую карту и показывал отцу…

— …Так, так, сын мой!.. Это наши земли… и это… А вот италийские!.. Видишь, и я разбираю… А это — владения императора Византии…

— Это будет наше! — произносил решительно Орхан.

Осман поглядывал на него любовно, спрашивал, поддразнивая:

— А Флоренция, Анкона, Венеция?..

— Не знаю. — Орхан хмурился и плотно сжимал губы. — Это далеко…

— Всего не захватить, — бросал Михал, склоняясь над картой:

— Уж ты не трусишь ли? — усмехался Осман, повернувшись к Михалу.

— Я не трушу, я думаю, — отвечал Михал и надувал щёки, сдерживая смех.

И всё же смеялись вместе, все трое…

Осман езжал на базары и смотрел, как ведётся торговля. Тотчас базарная площадь оглашалась приветствиями, благословениями, славословиями султану. Он, спешившись, приказывал слуге держать коня в поводу и обходил неспешно торговые ряды. Входил в какую-нибудь лавку. Хозяин бросался навстречу:

— Добро пожаловать, султан Гази! — кланялся. — Добро пожаловать!

— Давно я здесь не бывал…

— Счастлив лицезреть! Всё моё — твоё, султан Гази! Требуй, чего пожелаешь!

— Да нет. Я пришёл сюда покупать, а не принимать подарки. Ты здесь хозяин. А я хочу купить у тебя кушак для моего меньшого сына.

— Вот… — Торговец вываливал на прилавок множество кушаков… — Посмотри, султан Гази! Посмотри, какой доброты сукно! А вышивка золотыми нитями… Посмотри!..

Осман перебирал кушаки, спрашивал:

— И сколько же это стоит?

— Сколько заплатишь, султан Гази! Мы друг друга не обидим!

— Я слыхал, ты — человек надёжный.

— Так оно и есть, султан Гази! — И торговец называл цену.

— А не дорого ли выйдет? — Осман принимался торговаться, соблюдая обычай.

— Клянусь Аллахом! Эта самая низкая цена, нарочно для тебя, султан Гази!

— На две монеты меньше, чем ты запрашиваешь, я дам тебе.

— Посмотри, какой прочный нарядный кушак!

— Что ж, правда! Ну, тогда на одну монету меньше!

— Аллах щедр! Пусть твой сын подпоясывается этим кушаком и будет всегда здоров![294]

Осман отдавал деньги. Когда он покупал у торговцев на базарах, он не принимал подарков. Но в праздничные дни торговцы подносили много подарков Осману и его семье…

Осман любил наезжать в Сугют, на пастбища; отдыхать от всех дел войны и правления в местах, где впервые открыл глаза, увидел свет. Но всё же он полагал, что истинная жизнь любого государства живёт, и дышит, и бьётся, словно жилка на виске, именно в городах! Потому он всячески поощрял ремесленников. В Йенишехире он приказал отпустить деньги из казны на покупку инструментов для новых мастерских; куплены были: плотницкие рубанки, долота, железные ножи, а также светильники, бронзовые горшки и котлы. Осман радовался мастерству литейщиков; и никто не поминал о запрете изображать людей, когда султану поднесли в подарок отлитую из бронзы небольшую фигуру воина, в чертах и стати которого легко было узнать самого Османа![295] А посуда, изготовленная гончарами Османовых владений, скоро прославилась. На всех базарах покупали кувшины, покрытые бирюзовой глазурью, расписанные синей краской по белому полю, разрисованные полумесяцами, розами, нарциссами, тюльпанами… Много трудились кожевенники. Выделанные кожи, красный сафьян везли на продажу из владений Османа… Вереницами вступали на базары Османовых владений груженные товарами верблюды, лошади, мулы и ослы; везли вьюками: большие гвозди, иракское мыло, длинные и короткие циновки, лук, чеснок, корень марены, дрожжи, уксус, рыбу, грецкие орехи и каштаны, хну, сахар, коровье масло, лён, бурки, чулки, кошмы, верёвки, миндаль, гранаты, яблоки, черешню, седельную кожу, глиняные чашки и кувшины, вилы, лопаты, рукоятки для заступов, хорошие оливки «шикесте», соль, козью шерсть, инжир, чернослив, пшеницу, ячмень, бараний горох, чечевицу, коровий горох, кунжутное масло, плоды рожкового дерева… Гнали стадами: овец, быков, коз… А меж тем, готовились к войне. Осман приказал освободить от уплаты налогов кузнецов-иноверцев, христиан и иудеев, работавших оружие и латы для воинов. Лучшее оружие было, конечно, арабское. Но случалось кузнецам Османовых владений чинить повреждённое в битвах оружие, прилаживать к булатному арабскому клинку рукоять, выкованную здесь, на месте, в деревне кузнецов Демирджилер… Наконец Осман отдал приказ чеканить монету. О дошедших до нашего времени немногих монетах Османа докладывал, в частности, И. Артур на первом международном конгрессе, посвящённом социальной и экономической истории Турции с 1071 по 1920 год, и проходившем в июле 1977 года в Анкаре…

А надобно было ещё ладить с правителями тюркских бейликов-княжеств. Прежде чем покончить с их независимостью, надобно было с ними ладить… Ладить с Месудом, главой бейлика Ментеше; ладить с Айдыном, правителем Айдынского бейлика; ладить, ладить, ладить…

Надобно было следить, чтобы вакфы — имущество, с которого шли доходы на постройку мечетей и странноприимных домов, управлялись разумно. Ежегодно сам Осман, его сыновья, родичи и ближние приближенные жертвовали деньги на создание вакфов. Полководцам надобно было жаловать тимары — большие земельные владения — кормления. В составе такого тимара хасса-чифлик поступал в распоряжение тимариота — владельца тимара; а крестьяне продолжали оставаться владельцами своих наделов-чифликов, но выплачивали тимариоту установленные налоги. При этом крестьяне не были крепостными, оставались свободными людьми и владельцами своей земли; могли покупать землю и продавать, но продавалась земля вместе с обязанностью выплачивать налоги!..

Впрочем, есть мнение, что первый вакф был основан в Бурсе султаном Орханом, сыном Османа, в 1348 году…

Осман отдал управление Караджа Хисаром своему сыну-первенцу Орхану. Яр Хисар отдан был храброму Хасану Алпу. Ине Гёл достался Тургуту Алпу. Доходы с Биледжика частью шли на содержание жён Османа, Мальхун Хатун и Рабии Хатун. Стольный Йенишехир — «Новый город» — хорошел и благоустраивался всё новыми и новыми постройками. Алаэддин, совсем ещё юный, оставался при отце, а сыновья Рабии были совсем ещё детьми малыми…

Крепость Изник сдалась не тотчас. Ворота были укреплены и только сильным натиском удалось взять крепость. В округе толковали, что Осман покоряет крепости войсками, а людей — справедливостью!..

После взятия крепости Изник были пожалованы Михалу Гази восемнадцать коней гнедой масти, а также парадная одежда «хассуль-хасс» красного шелка…

А все понимали уже, что большого столкновения с византийцами не миновать! Послы императора наведались в бейлик Ментеше и в бейлик Айдына, подговаривая правителей, настраивая против Османа, обещая поддержку и богатую добычу…

Владетель важной византийской крепости Бурса собрал совет окрестных владетелей-греков и говорил такую речь:

— Люди Османа отнимают нашу землю, отпускают принадлежащих нам крестьян на волю, будто наши мужики — это не наше имущество, а птицы небесные! А что же мы? Сидим! Просиживаем задницы и терпим! И если и дальше мы будем так же терпеть, несдобровать нам! Выход один — гнать этих тюрок военной силой!

Осман знал, что византийцы собирают войска. Отдан был приказ тимариотам выступать в тяжёлом вооружении во главе своих отрядов. И сам Осман должен был выступить, облачённый в полный доспех — бюрюме; на голове его надет был шлем с забралом — юзлюк, сделанный в виде тюрбана. Кольчуга и панцирь защищали туловище. Младший сын Рабии Хатун сопровождал отца как оруженосец — гулом. Были куплены табуны арабских коней, новые дамасские клинки… При Бафее, близ крепости, которую византийцы называли Бафеей, а тюрки — Коюнхисаром[296], вышло на османов византийское войско во главе с губернатором Никомидии Музалоном. Когда произошло сражение, так до сих пор и неизвестно. Иные историки полагают, что сражение случилось 27 июля 1302 года; но другие останавливаются на дате 27 июля 1301 года. Войско Музалона имело две тысячи бойцов. Впервые Византийская империя двинула подобное войско на Османа, совсем ещё не так давно — кочевого тюрка, совсем ещё не так давно — мало кому ведомого, знаемого…

Всадники Османа пошли на греков шеренгой и осыпали врагов дождём длинных стрел. А лучники Османовы уже славились! Луки для всадников умели делать люди Османа! Метко били всадники также из арбалетов-чанра. Византийцы атаковали. И тогда Осман приказал действовать согласно старинной тактике восточных бойцов, носившей арабское именование «ал-карр ва’ал-фарр». Византийский хронист Никифор Григора вот что об этом написал: «Они то прикидываются бегущими, то оборачиваются назад, и так постоянно, чтобы спутать строй неприятельских войск…» Клич разносится:

— Ал-карр ва’ал-фарр!..

И всадники Османа резко поворотили, будто бы уступив натиску солдат Музалона. Затем люди Османовы столь же внезапно повернули и — рывком — на византийцев. Потеснили. И — тотчас — отступление быстрое всадников Османа. И — снова — вперёд на солдат Византии… Двинули конной атакой — лавой… Осман вырвался от окружавших своих воинов, пытавшихся охранять его. Вырвался!.. Врубился в эти блестящие железом на ярком солнце ряды византийцев. Та-ак врубился!.. Головы срубая махом, вышибая челюсти… Хорошо было!..

До Динбоза[297] гнали Музалона. Там, в долине, между крепостью Динбоз и Йенишехиром, пала сеча большая… Другой сын Гюндюза, Айдогду, в этой битве пал. Погребли его на дороге из Коюнхисара в Динбоз, камень поставили надгробный. И до сих пор говорят: если больного коня провести вкруг надгробного камня Айдогду, выздоровеет конь, подаст исцеление всемогущий Аллах…

Бафея — Коюнхисар — оно меж Никомидией и Никеей[298]. Теперь повела Османовых людей дорога судьбы к берегам Мраморного моря. Теперь должны были — одна за другой — падать к их ногам, обутым в сапоги всаднические, византийские владения-крепости Черноморского побережья… Открыт был путь на Никею; Бурса — почти что окружена; отделена, оторвана от империи… Но Осман не спешил штурмовать Бурсу…

Сейчас важно было, чтобы крепость Бурса, важная крепость, оставалась в одиночестве. Владетель Адриани, которую люди Османа звали Эдреносом, к юго-западу от Бурсы, был убит. Владетель Кастелиона, названного людьми Османовыми Кестелом, на восток от Бурсы, был убит. Владетель Кетохеи, названной Ките, к западу от Бурсы, противился подольше. А когда бежал владетель Кетохеи, Осман припустился в погоню. Летели кони без устали до реки Симав на запад от озера Апольёнт. Вот и стены крепостные Лопадиона показались. Вот и высокий старинный каменный мост… Это уже владения правителя Лопадиона…

— Улубад!.. Улубад!.. — закричали люди Османа… Так звали они по-своему Лопадион… Рвались в бой…

Но Осман решил по-иному:

— Не надо, чтобы пошла о нас молва, будто мы бьём всех, направо и налево, не разбирая ни правых, ни виновных!..

И сказав такое, он решил послать человека в Улубад. Не было среди воинов Османа никого, кто хотел бы отказаться от поручения подобного; не было ни одного, кто дрожал бы за свою шкуру!.. Все наперебой предлагали, каждый — себя — в гонцы! Но Осман выбрал своего оруженосца, сына Рабии Хатун. Велел Осман Михалу Гази подъехать поближе:

— Отцепляй, брат Михал, походную чернильницу от пояса, бери калам, пиши! Я буду говорить по-нашему, а ты перекладывай по-гречески, так и пиши!..

И Осман проговорил короткое послание для этого владетеля Улубада. Требовал Осман выдать того, которого преследовал, выдать правителя Кетохеи, укрывшегося в Улубаде… «…А ежели не выдашь, я тогда с полным правом опустошу твои земли!..»

Ждали гонца назад. Смотрели на мост. Никто не осмеливался говорить с вождём, ободрять его. А все знали, как любит султан Гази всех своих сыновей! Но также и знали, что если надобно послать кого на самое опасное, рисковое дело, Осман изберёт одного из сыновей своих!..

Гонец воротился живым и невредимым. Эти византийские владетели крепостей уже ведали храбрость и силу Османову, не могли бы осмелиться казнить посланного султаном Гази… Послание было передано Осману вот какое: «Дай слово, султан, что ни сам ты, ни потомки твои, никогда не ступят на этот мост! Лишь после этого обещания я выдам беглеца!»

Осман вновь отослал сына своего с ответным посланием. Осман обещался никогда не ступать на мост через реку Симав, и потомкам своим обещался заповедать, чтобы никогда не ступали его внуки и правнуки на этот мост. И обещание это выдерживали потомки Османа; через реку Симав переправлялись они только на лодках; а по мосту — никогда!.. Даже и в тот самый первый раз перешёл сын Османа реку Симав не по мосту, а переехал вброд, сыскав мелководье… А владетель Улубада выехал на мост в окружении своих приближенных, а перед ними шёл, опустив голову, и со связанными назади руками владетель Кетохеи, ещё совсем не так давно искавший у него убежища…

Осман гнал владетеля Кетохеи пешим перед конём своим, подгоняя копьём длинным; а тот шёл молча, спотыкаясь, падая, снова подымаясь… Крепость Кетохеи уже была занята бойцами Османа. А владетеля Кетохеи поставили на открытом месте перед самой крепостью. Всем мужчинам, жителям крепости, велено было стоять на стенах и смотреть. Владетеля Кетохеи четвертовали на большом плоском камне; на четыре части разрубили, живого. Сначала отрубили ноги, после — ещё рубили, ещё. И наконец отрезали голову… Осман при этом ничего не говорил, никаких грозных слов не произносил, никому не угрожал. Все и без того поняли, что лучше не идти против него!..

Осман не хотел идти на Бурсу, но на военном совете Орхан горячо настаивал:

— Надо попытаться!..

— Что же будем людей своих зря губить! — возражал султан Гази сыну-Первенцу.

— Прости, отец! — воскликнул Орхан.

Осман насупился:

— Здесь, в битве, на совете, я не отец твой, а я тебе — султан, твой повелитель.

Орхан поклонился и поцеловал руку Осману. Спросил:

— Позволишь ли говорить?

— Говори, — позволил Осман.

— Ты, султан Гази, позволил мне говорить, я и буду говорить открыто и смело. Ты верную речь сказал. Нужно беречь наших людей! Но излишне покоить их не для чего. Так я думаю. Бойцы всегда должны быть в готовности к битвам. Всегда они должны знать, что смерть не где-то далеко от них, а совсем рядом с ними, скачет обок на коне, тетиву лука натягивает, стрелы пускает… Все мы должны быть в готовности рисковать и погибнуть…

Смущённый молчанием отцовым, Орхан и сам замолк. Осман помолчал ещё, затем произнёс медленно:

— Ладно! Будем рисковать, пойдём на Бурсу!..

А Бурса окружена холмами, просто-запросто не возьмёшь её. Поднялись на один холм к воротам, бились целый день на крутизне. Много полегло правоверных бойцов. Осман приметил двух лучников на стене, стреляли метко. Один из простых воинов Османа добрался к подножию крепости и затаился. Затем натянул тетиву лука и одной стрелой повалил обоих вражеских лучников. А когда они упали, воин вдруг распрямился, вскинул руки и, глядя на султана Гази, вскричал:

— Аллаху акбар!..

И воины откликнулись криками, стройным хором:

— Аллах велик! — Аллаху акбар!..

В этот миг стрела, пущенная со стены, пробила храбреца, он упал… Воины рванулись на приступ. Но в этот раз не взяли Бурсу…

Осман размышлял о правоте Орхана. Видел Осман, что воины, потерявшие многих товарищей, отброшенные от стен крепости, всё равно оказались бодры и преисполнены решимости биться. Осман раздал много наград своим людям. Выставил воинам много угощения, раздавал деньги. Воинам говорил, что надобно предаться воинским упражнениям; говорил много о том, как должно быть устроено большое, великое войско. Надо было приучать воинов к пешим сражениям. Но покамест Осман видел, что сражаться конными привычнее его воинам. Это беспокоило его, потому что вернее и сильнее стрелять из лука возможно в битве пешему воину… Всадников Осман уже разделял на легковооружённых и тяжеловооружённых. Осман отдал приказ, как должны быть снаряжены воины. Каждый должен был иметь лук и колчан со стрелами, меч или саблю, пилу, шило, иглу, верёвки, топор, наконечники запасные для стрел, кожаный мешок-турсук для воды, запас провизии; две лошади. На каждые два десятка воинов полагалось брать одну разобранную войлочную юрту. Приказано было строго смотреть, чтобы всё это снаряжение непременно имелось…

Но покамест люди Османа занялись самым мирным делом — постройками. Впрочем, и это мирное дело, оно предназначалось для грядущих битв. Близ Бурсы поставлены были две малые крепости. В одной из них Осман поставил начальствовать Ак Тимура, своего племянника, сына того же Гюндюза; Ак Тимур был храбрый воин. Другая крепость отдана была Османом под начал совсем простого воина по прозванию Балабанджик, очень разумного и верного молодца. Ак Тимур и Балабанджик обязаны были строго следить, чтобы не чинилось никаких обид местным жителям…

Меж тем, правитель Гермиянского бейлика попытался напасть на Караджа Хисар; однако Михал Гази и другой полководец, Салтук Алп, смяли его войско и отбросили…

Владетель крепости в Леблебеджи Хисаре сдался без боя. Также без боя покорился и владетель Лефке. Ещё один полководец Османа, Самса Чавуш, который был тяжело ранен при осаде Бурсы и едва оправился от раны, стал говорить Осману:

— Прогони этих неверных, а эти крепости отдай правоверным! А хотя бы и мне отдай! Или я не заслужил?..

Осман при всех отвечал так:

— Они против меня не пошли, я ничего не отниму у них из их имущества. А тебе даю я село Кивва на реке Гёксу…

И долго ещё называли это село — «село Чавуша»…

Сдался без боя и владетель Мекедже. Но крепость Ак Хисар сдалась только после того, как владетель её бежал. Он укрылся в укреплении Кара Чепиш на берегу Сакарьи. Берег был крутым и скользким после дождей.

— Эту крепость брать не будем покамест, — сказал Осман.

Повернули на Гейве. А там, в проходе Карасу, устроена была на Османа засада. Но кто-то из местных дал ему знать, и были разгромлены все, умышлявшие на Османа… Вскоре после того Осман решил наново подковать коня и отправился к хорошему кузнецу в Эски Хисар. Покамест находился Осман в Эски Хисаре, пришла из Караджа Хисара плохая весть: гермиянец Чавдар напал на рынок в Караджа Хисаре. Осман со своей ближней дружиной поскакал туда. Увидели ограбленных торговцев и кинулись в погоню за Чавдаром. В горах настигли его, укрывался он в запустелой крепостце Ойнаш Хисар. Люди Османа налетели и быстро, во мгновение ока, расправились с Чавдаром. Многие из его сподвижников были посечены, других пленили. Награбленное всё отняли. Чавдара и его сына отвезли в Эски Хисар и там заперли в темнице. А в Караджа Хисаре возвратили ограбленным торговцам имущество их. Затем Осман приказал, чтобы поставили перед ним Чавдара и сына Чавдара:

— Вы, — обратился к ним Осман, — такие же правоверные, как и мы! Дайте слово, что не будете больше разбойничать. Мы тогда и отпустим вас!

Чавдар и его сын торжественно поклялись и были отпущены. И более никогда не нападали на людей Османа.

Вскоре после того постигла Османа в первый раз в его жизни сильная болезнь. Долго мучил его жар, головная боль терзала его. Лечился он кумысом. Наконец ему полегчало, но чувствуя себя ещё слабым, он отправил в поход на Кара Чепиш и Кара Тикин своего первенца Орхана. С ним послал Осман Михала Гази, Абдуррахмана Гази, а также — Конура Алпа и другого славного полководца, которого звали Акча Коджа…

Этот Акча Коджа много сделал для побед Османа в местностях между Измитом и Юскюдаром. Акча Коджа умер своей смертью вскоре после 1326 года, могила его находится в Кандыра. Один из вилайетов неподалёку от Измита назван в память этого Османова полководца — Коджаэли…

Также и Конур Алп не позабыт; местность, где он погребён, называется Конурпа; могила его — место поклонения правоверных…

А что такое Изник? Это ведь та самая Никея — крепость, город и озеро на северо-западе Анадола…

Осман томился вынужденным бездельем. Он хотел было приказать Орхану посылать гонцов всякую седмицу, чтобы знать, как проходит поход; хотел было приказать, но раздумал. Незачем воинов зря гонять!.. Ждал. Осман призвал к себе особливых «чтецов рассказов» — «касса-хан». Он призывал их частенько в часы своего досуга. Более всего любил он слушать сочинения, в которых описывалась история тюрков, арабов и персов. Но теперь ему хотелось услышать что-нибудь забавное. И ему такое и читали:

«Девица — жемчужина несверлёная и яйцо, заботливо бережёное; это первый, ещё не увядший плод; вино из сока невыжатого, который сам из ягод течёт; свежий луг, в нетронутости хранимый, самоцвет, высоко ценимый. Никто её не касался, ни один мужчина с ней не общался, шутник с нею шуток не шутил, развратник её не развратил. Вид у неё стыдливый, взгляд боязливый; тихая, не речистая, душою и сердцем чистая. Для мужа она — словно кукла забавная, развлечение славное, газелёнок, нежно ласкаемый, шербет, с наслажденьем вкушаемый. Ложе её в зимний холод согреет — на нём и старик помолодеет!

А зрелая женщина — что объезженная верблюдица, и днём и ночью для мужа трудится; это блюдо, без промедления подаваемое, и цель, легко достигаемая, искуснейшая кухарка, опытная лекарка, любящая подруга, спасающая от любого недуга; узел, который жениху легко развязать; дичь, которую нетрудно поймать; добыча лёгкая для того, кто спешит в поход, кобылица наездника, которому силы недостаёт; ласки её милы, узы не тяжелы, тайна её от мужа не скрыта, венцом покорности её голова увита…»[299]

Осман улыбался. В улыбке его виделась странная задумчивость, как будто он слушал нечто, достойное задумчивости подобной, а не просто-напросто весёлые побасёнки… Затем прерывал он нетерпеливым жестом весёлый рассказ и приказывал читать из «Гарип-наме» — «Книги скитальца» Ашыка-паши…[300]

Вспоминал молодость и приказывал читать стихи Султана Веледа:

Стихи Осман мог слушать подолгу. Уходил душою в строки ритмические, поводил рукою мерно — взад и вперёд, взад и вперёд… Как-то раз он слушал стихи Султана Веледа целый день напролёт… Чтецы сменяли друг друга, уставали; но Осман слушал без устали…

Меж тем Орхан разделил своих бойцов на три отряда. Один отряд двинулся на Кара Чепиш, другой пробрался и затаился позади крепости, а третий был расположен в долине, неподалёку от крепости…

Несколько дней отряд, возглавляемый Орханом, осаждал крепость. Орхан отступал, едва завидя выехавших из ворот всадников. Наконец отряд его помчался, ударился в поспешное бегство. Преследователи скакали следом. Вдруг один из всадников Орхана соскочил с коня и упал на землю. Конь поскакал без седока следом за отрядом. Но преследователи приостановились. Некоторые из них спрыгнули и быстро схватили упавшего. Его спрашивали сердито:

— Где силы тюрок? Где силы тюрок?..

А он упал на колени и говорил почти несвязно:

— Какие силы? Какие силы? Вы же видите, они бегут!..

Тогда сын владетеля крепости, бывший во главе преследователей, закричал:

— В погоню! В погоню!.. — И с этими словами он выхватил из ножен саблю и отсек голову человеку Орхана.

А этот человек нарочно, разумеется, упал с коня. Так было задумано Орханом. И никто не знает, предвидел ли Орхан гибель этого своего человека. Но ведь этот его человек был в готовности к смерти, к гибели, как все воины Османа и его сына-первенца… Воины, находившиеся в засаде, бросились к воротам крепости, отрезав сыну владетеля путь назад. Тут же примчался и третий отряд, и отряд, предводительствуемый Орханом, возвратился. Тогда владетель запросил пощады, умоляя пощадить его сына.

— А твой сын пощадил нашего товарища беззащитного?! — крикнул кто-то из бойцов Орхана в запальчивости. И тотчас голова сына владетеля слетела с плеч…

Орхан не ждал ничего подобного. Он предполагал, что поведёт переговоры. Но теперь ни о каких переговорах не могло быть и речи! Вся надежда была на удальство бойцов…

— Вперёд! — закричал Орхан, бросаясь отважно вперёд. — Нам одно осталось — брать крепость. Вперёд! На приступ…

Штурмом взяли крепость, одним лихим натиском…

А малое укрепление Ап Сую сдалось без супротивности…

Добравшись до крепости Кара Тикин[302], Орхан написал владетелю послание на греческом языке. В этом послании сын Османа предлагал сдать крепость, изъявить покорность. Взамен пообещал Орхан сохранить владетелю не только жизнь, но и оставить ему правление крепостью. Однако же грек посчитал это послание признаком слабости тюрка и вот что случилось.

Орхан и его люди ожидали возвращения гонца, посланного в крепость для передачи Орханова послания. Ждали уже долгое время. Но вот на стене явились люди крепости и меж ними — гонец Орхана, раздетый догола, связанный по рукам и ногам, и тело его было покрыто кровоточащими ранами. Люди крепости пригнули голову этого человека на край стены и отрубили ему голову палаческим топором. Орхан и его люди смотрели. Голову их сотоварища насадили на копьё крепкое, подняли копьё вверх и размахивали, выкрикивая обидные слова на тюркском наречии…

Орхан в ответ на это зрелище, в ответ на эти обиды, произнёс голосом зычным полководца одно лишь слово:

— Ягма!..

Это означало, что он отдаёт крепость на полное разграбление своим бойцам. Тотчас кинулись-ринулись на приступ и взяли и эту крепость!.. Владетель и его родичи и приближенные были убиты. Остальные люди крепости молили оставить их в живых и всячески изъявляли покорность. Тогда Орхан отдал всю добычу, что полагалась ему, в долю своих воинов; и так же поступил и Михал Гази. А добыча Орхану и Куш Михалу положена была немалая! Но они отказались и таким образом выкупили от смерти жителей крепости и оставили для этих жителей самое необходимое из имущества. Людям позволили снова поселиться в крепости, а наместником Орхан поставил Самса Чавуша. И послал весть о своих делах отцу Осману. Орхан с тревогой сыновней спрашивал отца о здоровье. Осман отвечал, что здоровье его поправилось и что он возвращается в Йенишехир.

А Конур Алп и Акча Коджа то и дело налетали на укреплённые городки вокруг Изника. Конур Алп взял Ак Язы, Акча Коджа — Изникмид, Туз Пазары… Конур Алп сразился с византийцами в Узунджа Биль и разбил их наголову. Акча Коджа, соединившись с отрядами Ак Тимура, напал на Ак Ова… Стали посылать на тюрок войска из самого Константинополиса-Истанбула, но и эти имперские войска не могли одолеть полководцев Османовых! Византийцы отступали назад, пятились в свою столицу. А воины Османа брали одну крепость за другой, отбрасывая в небытие греческие именования городов!..

Орхан возвратился в Йенишехир как победоносный полководец, достойный сын и наследник султана Гази. Все были в большой уверенности, что именно Орхан сделается наследником Османа…

Когда Орхан предстал перед отцом, тот спросил его притворно-грозно:

— Верно ли то, о чём донесли мне? Говорят, будто бы ты вернулся без добычи! Что это значит? Ты был побеждён?..

Орхан видел, что отец лишь притворяется грозным, а на деле хочет повеселить себя, позабавить собственной шуткой… Орхан заулыбался:

— Тебе правду сказали, отец Осман! Я побеждён! Я побеждён своим же обещанием, честным словом, данным мною моим бойцам. Я сказал им: «Ягма!» — и отдал им крепость и всё, что было в крепости. Но я не хотел, чтобы о нас говорили, как о поработителях жестоких, поэтому я отдал свою долю добычи воинам и выкупил жителей крепости из плена и отдал им самое необходимое для их жизни. Так же поступил и Михал Гази!..

Осман слушал с довольным видом, повторяя то и дело:

— Аферим!.. Аферим!..

Орхан рассказал и о надругательстве над посланным, и о тех словах обидных, какие выкрикивали с крепостных стен… Тогда Осман нахмурился. Орхан заметил, как омрачилось лицо султана Гази, и сказал так:

— Отец! Конечно, я мог бы с лёгким сердцем приказать в отместку перебить всех жителей крепости до единого! Но зачем, чтобы о тюрках шла дурная молва! Люди не виновны, виновны их правители. Я полагаю, людей всегда возможно привести к покорности…

— Всегда? — Осман поднял брови.

— При большом упрямстве всегда возможно сотворить большие, многие казни. Но я думаю, что этого следует избегать…

— Думаешь верно!

— А почему ты не спрашиваешь, отец, о положенной тебе доле добычи?

— Я в этот поход не ходил, — отвечал Осман спокойно.

— Однако же все воины требуют в один голос, чтобы ты имел в любом походе свою долю. И я полагаю требование подобное справедливым. Поэтому я привёз тебе, как твою долю, кое-что из крепости Кара Тикин… — Орхан громко хлопнул в ладони. Дожидавшиеся за дверью слуги вошли тотчас. Один из них поставил у ног сидящего Османа большую шкатулку из слоновой кости. Другой подтащил к султану девочку-подростка с закрытым покрывалом лицом. Верёвка была обвязана вкруг её пояса, а конец верёвки крепко держал Орханов слуга, намотав на кулак…

— Вот! — произнёс Орхан. — Это драгоценности владетеля крепости Кара Тикин, а это, — он махнул рукой в сторону девочки, — его дочь!..

Осман не смотрел на девочку, но велел открыть шкатулку. Шкатулка была наполнена золотыми украшениями. Здесь были браслеты, пряжки, кольца, серьги, подвески и застёжки… Всё было сделано искусно и унизано дорогими камнями. Всё блестело и сияло золотисто, бирюзово, лилово, красно-ало…

— Закрой крышку, — велел Осман сыну. — И сам отвези всё это в обитель дервишей Бекташи. Быть может, меня ещё помнят в Хаджибекташе! Приезжай торжественно, как положено сыну и послу султана. Пусть все эти камни и золото пойдут на нужды обители… И пусть все мои люди знают, что я отдал эту мою долю добычи на хорошее дело!..

Орхан поклонился, поцеловал отцову руку, по обычаю… Затем спросил в нерешительности:

— А что делать с этой девушкой?

Осман хотел было отвечать, не раздумывая, что девушку следует отдать Мальхун Хатун, матери Орхана… «И пусть она поступает, как пожелает, — хотел было сказать Осман о Мальхун Хатун. И хотел добавить также: — Я знаю, она будет обходиться с этой девицей хорошо…» Но Осман так и не произнёс всех этих слов… Одна мысль молнией поразила его разум… И другая мысль продолжила первую, как продолжает молнию гром в грозе…

— Оставь девку здесь, — произнёс Осман сумрачно…

Орхан понял тотчас, что отец отсылает его. Орхан махнул рукою слугам. Один из них поднял с ковра шкатулку, и оба слуги вышли за дверь…

— Отец… — Орхан снова чуял свою нерешительность… — Отец, кто знает, что у неё на уме!..

Орхан не договорил. Грозно взглянули на сына глаза Османовы!

— Ты думаешь, у меня силы не достанет справиться с девчонкой, ежели она осмелится напасть на меня? Ты боишься, она искусает, исцарапает моё тело? Я ещё не так немощен! Ступай! Поезжай в Хаджибекташ…

Орхан понял, что разговор закончен, и вышел, исполнив ритуал прощания: поклонившись и поцеловав руку отцу…

Девочка стояла на ковре. Она решилась отступить, отойти от сердитого старика, сидевшего перед ней. Она была босая; видно было, что ноги у неё маленькие и красивой формы. Должно быть, ей велели разуться только недавно, потому что ступни её оставались нежными, розовыми… Осман разглядывал её, но не откидывал покрывало с её лица… В сущности, он уже решил, что станется с этой девочкой… «Если бы она была дочерью самого простого крестьянина, торговца или ремесленника, я бы не поступил с ней так, как я поступлю с ней, — думал спокойно Осман. — Но я должен сделать нечто подобное, хотя бы один раз в своей жизни!.. Дети правителей и знатных должны расплачиваться за то, что они — дети правителей и знатных! И мои потомки будут расплачиваться, я знаю… Но надо позвать Михала… Он тоже должен заплатить…» Осман потянулся, не вставая с подушки кожаной, к прикреплённому на стене бронзовому щиту с колотушкой и ударил громко… Девочка вздрогнула. Вбежал слуга. Султан Гази приказал ему немедленно послать за господином Михалом!.. Осман знал, что Михал в городе, в своём доме городском… За что должен заплатить Михал, Осман так и не определил словами, но знал уже твёрдо, что Михал должен заплатить и заплатит!..

Слуга бросился с поспешностью исполнять приказ султана; поняв тотчас, что приказ этот следует исполнить как возможно скорее!..

«И он заплатит, — думал Осман о Михале… И добавлял в уме: — И я заплачу, и она заплатит!..»

Он потёр двумя пальцами левой руки смуглый свой лоб, уже давно пересечённый бороздками морщин. Припоминал греческие слова. Вспомнил. Приказал маленькой гречанке сесть на ковёр. Она послушно уселась у стены. В её движениях виделась не игривая покорность женщины, но послушность запуганного дитяти…

«Это хорошо, что оно так», — подумал Осман. И мысли его продолжились…

«Я не знаю, перед кем я согрешил, — думалось, — но я согрешил, и знаю я свой грех! Как же это я мог столько лет, всю свою жизнь оставаться чистым? Мои бойцы пачкались в крови, а я лишь отдавал приказы; а если я убивал, то убивал достойно, благородно, или же случайно убивал… Но как я мог столько времени предавать своих людей? Сегодня я наверстаю упущенное, разом всё поправлю, восстановлю справедливость!.. И Михал… И ведь он то же, что и я — убивал достойно, благородно, а то случайно убивал… Разве он заплатил за то, что сделался моим ортаком? Где его плата за это, за его служение мне?.. Но мы заплатим сегодня все!..»

Выходя из дворцовых ворот, у самой коновязи, где привязывали коней сыновья султана и его ближние приближенные, Орхан столкнулся с Куш Михалом, тот слезал с коня и намеревался бросить слуге поводья…

— Что султан Гази? — спросил Михал. — За мной послал, велел прибыть сейчас же во дворец! Не ведаешь, какое дело ныне?..

Орхан, храбрец, уже испытанный в битвах, ощутил явственное онемение губ под усами.

— Нет, — отвечал. — Я не ведаю, какое у отца дело к тебе. Могу лишь сказать, что ничего дурного не случилось…

— Радуюсь! — быстро бросил Михал Гази и шагами скорыми вошёл в ворота…

Орхан сел на коня, оглянулся. Слуга привязывал коня Михала… Спутники-ортаки Орхана двинулись следом за ним верхами… Орхан предполагал, что сегодня произойдёт нечто страшное… Было странно! Прежде отец Осман никогда не любил, не хотел, не желал никаких излишних плотских удовольствий; Орхан знал! Если бы отец захотел только!.. Мог бы иметь сколько угодно таких девчонок!.. Мог бы иметь самых красивых жён и дочерей неверников!.. Но отец никого не хотел! Отец оставался верен Мальхун Хатун, матери Орхана; верен Рабии Хатун, матери единокровных братьев Орхана… И Орхан знал, что ведь отец любил истинно этих женщин, своих жён любил; и все знали… Да Орхан ни мгновения не полагал, что отец оставил в своих покоях пленницу для своего плотского удовольствия!.. А для чего?.. Для чего послал за Михалом?.. Орхан отгонял смутные дурные предчувствия… А знал, знал, что предчувствия эти верны!.. Но ведь говорил сам себе, сам себя убеждал, придумывал самые обыкновенные причины… И наконец сам себе сказал, что ведь всё просто! Султан Гази послал за Михалом, чтобы допросить девочку. Отец умён; отец хочет узнать нечто такое, чего, быть может, не узнаешь от возрастных, взрослых мужчин-воинов!.. Ведь отец Осман так хочет ладить с греками, болгарами; так хочет привлекать их на свою сторону!.. А для этого надобно многое о них узнать, разузнать… И не только о них, о мужчинах-воинах, но и об их жёнах, дочерях; о том, как устроена домашняя жизнь… Да, да!.. Вот и разгадка, вот и разгадка!.. Но ведь Орхан понимал, чуял, что никакая это не разгадка!.. А на самом деле… А на самом деле отец сам знает, что делать, как поступать… Отец знает!..

Орхан пустил коня вскачь на площади…

Михала тотчас пропустили в покои Османа. Более всего хотелось Михалу войти поспешно и спросить встревоженно: «Что, что случилось?!»… Но Михал сдержался, вошёл спокойно, поклонился у двери… Быстро распрямился и тотчас уловил взгляд девочки… Смутно видны были её глаза сквозь покрывало… Михал остановился у двери…

— И ты садись! — Осман усмехался дружески. — Что это ты такой всполошённый, брат Михал?

— Спешил к тебе, — Михал сел неподалёку от Османа. Замолчал.

Осман ударил колотушкой в бронзовый щит. Вбежал другой слуга, сделал жест ладонями, покорности жест…

Осман распорядился принести еду…

— …Сыр, оливки, яблоки, гранаты, айран… — перечислял Осман. И в голосе его слышалось странное звучание довольства…

Михал полагал, что хорошо знает Османа. И вправду знал, когда Осман хочет острить, дурачиться, посмеяться, даже поиздеваться над собеседником… Но сейчас в голосе Османовом не улавливал Михал знакомых давно, ведомых давно настроений… Сейчас Осман что-то задумал, непонятное Михалу… А ведь и Михал был храбрым воином, полководцем!.. Но теперь ему сделалось не по себе…

— Ты скажи ей, чтобы открыла лицо, — обратился Осман к Михалу.

И Михал тотчас, послушно; сам чуял, что слишком уж послушно, заговорил с девочкой. Он не знал о пленении дочери владетеля крепости Кара Тикин; не знал, кто эта девочка. Но не стал спрашивать. Ведь Осман понимал греческий язык; и, стало быть, не следовало спрашивать лишнее… Михал велел девочке поднять покрывало… Она ответила, голосок прозвучал из-под покрывала немного глуховато…

— Почему она не открывает лицо? — спросил Осман. И на этот раз спросил с любопытством.

— Покрывало закреплено застёжками, — отвечал Михал.

— Тогда подойди ты к ней, брат Михал, и сними покрывало.

Михал встал, подошёл к сидящей девочке, отомкнул застёжки и бросил покрывало на ковёр.

Теперь девочка смотрела на Михала. Он увидел её лицо, лицо маленькой гречанки, такое похожее на лица, изображённые на древних сосудах… Глаза её выражали страх. Но она посмотрела на Михала с надеждой. Он понимал, что она надеется на его помощь ей, потому что он — грек, а она — гречанка. Он и сам чувствовал, чуял, что она близка ему, потому что он — грек, а она — гречанка!.. Ему самому было неприятно это охватившее мгновенно его душу и разум чувство… Но не мог он ничего поделать с этим чувством!..

Волосы девочки были разделены на две длинные пряди, и каждая прядь перевязана была лентой красной. Ясно было, что женщина, которой девочку отдали на попечение, убрала ей волосы на тюркский манер. Верхнее платье было тоже тюркское — красное, с вышивкой у ворота; из-под него виднелась жёлтая шёлковая рубаха нижняя, неровно повисал подол…

Очень кстати вошёл слуга с подносом; принёс всё, что велел принести султан Гази. Поставил поднос на малый столец. Осман отослал небрежным махом руки слугу, тот вышел поспешно, пятился и обернулся спиной лишь на миг, на одно мгновение, у самой двери…

Осман, Михал и девочка сидели мирно, будто хорошие, добрые родичи. Михал невольно всё обращал взгляд на лицо девочки… Она скосила глаза на поднос, посматривала на еду, на айран в кувшине.

Осман приподнял руки, посмотрел на свои ладони; снова подал громкий знак слугам. Раздался стук пяток босых, вбежал ещё слуга, не тот, не прежний. Михал заметил, что слуги испуганы, взбудоражены. Да он и сам чувствовал страх. Отчего? Если бы грозила смерть, если бы грозили пытки, никакого страха не было бы! Осман спросил, где же слуга, принёсший поднос…

— Ты вели ему, — сказал он новопришедшему слуге, — ты вели ему принести воду. Что это с вами со всеми? Мы что, должны есть немытыми руками?

Тотчас произошли новые бега и перебежки; и в итоге явилась вода для умывания.

— Видишь, как у меня сегодня! — произнёс Осман, оборачиваясь к Михалу…

Михала всё более пугала эта дружественность тона… Да отчего? Осман всегда говорил с ним дружески…

Осман и Михал вымыли руки, отёрли платами. Девочке не подали воду, и Осман не приказывал подать ей воду.

— Ешь, брат Михал, — сказал Осман просто и дружески.

Михал медлил. Осман посмотрел на него. Во взгляде этом прочёл Михал явственное любопытство.

— Ты вели ей поесть, — Осман приподнял голову, кивнул в сторону девочки.

Михал велел девочке поесть. Голос Михала был мягок; он чуял гортанью эту внезапную и невольную мягкость своего голоса. Девочка протянула тонкие руки в широких рукавах, начала есть.

Михал понимал, что надо молчать и ждать. Но такое терзание овладело душой! Надо было молчать, но горло сводило, Михал не мог проглотить кусок лепёшки, жевал, двигал челюстями… Наконец проглотил. Снова глянул искоса на Османа, тот ел спокойно. Михал не выдержал, словно бы внутри его существа натянута была тугая тетива… Голос его показался ему самому громчайшим и визгливым.

— Надо бы допросить её… — произнёс Михал. — Кто такая?

— Не знаешь? — Осман спокойно удивился. — Дочка владетеля Кара Тикина…

Михал тотчас вспомнил греческое название этой крепости… Внезапная тоска охватила душу, закогтила душу… Отброшенное, как тряпка никчёмная, греческое именование; лицо девочки, так похожее на древние изображения; невольное внезапное воспоминание о голосе отца; произносящем греческие слова, — всё сделалось таким болезненным, больным душе Михала… «Убью…» — подумал, но подумал до того вяло; и знал, что не убьёт никогда. Только безумец ведь убивает себя или наносит себе раны. А Михал — не безумец! Михал никогда не посягнёт на Османа, потому что Осман — это Михал, Михал — это Осман, Осман — часть Михала, Михал — часть Османа… «Нет, я более не хочу быть греком. Да я и не грек. Надоело мне быть в оковах того, что я грек и потому и связан со всеми прочими греками! То время давно минуло. Ещё мой отец начал рушить то время, когда женился на болгарке, моей матери! Я сам выбираю, кого мне поддерживать, кого отвергать! Прочь оковы! Я — не грек! Я — ортак Османа…»

Увидел глаза Османа…

— Ты знаешь меня, брат Михал, — заговорил Осман. — Ты знаешь, я — человек добрый. Но мы с тобой не заплатили за то, за что надобно нам заплатить. И она не заплатила. — Осман повёл рукой в сторону девочки…

Михал теперь почуял в душе своей бесшабашность. Всё было — всё равно!..

— Что сделать? — спросил Михал. Но всё же снова взял в руки плат и комкал. Стало быть, не был спокоен…

Девочка ела, теперь не глядела ни на Османа, ни на Михала; то ли проголодалась до того сильно, то ли и сама была неспокойна, заглушала поспешным насыщением тревогу…

— Ты понимаешь ли меня? — спросил Осман, смотрел на Михала.

— Да, — отвечал Михал; чуял странную грубость в голосе своём. «Я что же, доказываю себе, что не боюсь Османа? Моего Османа?! Или я хочу доказать себе, что я не боюсь сделать то, что сделаю сейчас?..» Он удивился своему смутному знанию; он знал, что должен сделать; смутно знал, но ведь знал…

— Мы должны это сделать, — сказал Осман Михалу. — У нас нет права не делать этого…

— Я знаю, — отвечал Михал.

Девочка перестала есть и сидела, опустив голову. Михал увидел её пальцы, пальцы тонких рук, выглядывающих из широких рукавов красного платья. Она сжимала, скрещивала пальцы… Осман и Михал говорили по-тюркски…

— Ты ведь не будешь мне говорить, что она ни в чём не виновата? — спросил Осман.

— И мы не виноваты, — Михал пожал плечами…

И снова он удивился тому, что всё знает! Знает, хотя никто не разъяснял ему, никто не рассыпал, не размазывал многие слова. Никто — это кто? Осман? А они — Осман и Михал, Михал и Осман — понимают друг друга, внятны друг другу без слов…

— Тянуть не будем время, — сказал Осман. — Пора! Ты видишь, я не хочу, не хочу! Но у нас, у меня и у тебя, нет права! Мы должны. Исполним наш долг…

Михал огляделся невольно, девочку не видел, не смотрел на неё…

— У тебя нож. — Осман указал рукой, двинул руку, согнутую в локте, указывая на пояс Михала, на прикреплённые ножны…

Михалу хотелось быть откровенным:

— Я хотел бы скорее, — признался он.

— Скорее нельзя нам, — Осман говорил спокойно. Чаще всего он говорил с людьми спокойно.

— Я в готовности, — Михал теперь отвечал, как перед битвой положено отвечать…

— Я не всё могу сделать, — Осман замялся и это было удивительно Михалу… — Не всё могу сделать… — повторил Осман… — Ты начни, започвай, брат Михал!..

А вот этого Михал не ждал; думал, что начнёт первым Осман…

— Отцепи ножны с ножом, — велел Осман, так обыденно…

А на Михала уже находило нечто наподобие забытья. Встал, отцепил ножны, чуть склонился, положил на ковёр ножны… Рванул пояс шаровар, вдруг двинул руки судорожно к вороту рубахи, тоже рванул; рубаху разорвал надвое почти…

Чуял Михал, что Осман спокоен; и знал, почему Осман спокоен. Потому что ещё есть у него время, у Османа. А у Михала уже не остаётся времени…

Девочка вскочила и прижалась к стене спиной, узкой полудетской спиной. Михал двинулся… Не знал, какое у него сейчас лицо…

— …Кириэ!.. Кириэ!.. Паракалё… охи!., охи!.. — закричала девочка… — Господин!.. Господин… Пожалуйста… Нет!.. Нет!.. — Истошный крик, выкрикнутые слова — потонуло всё в плаче заливистом прерывистом…

Более нельзя было медлить… Михал навалился, подмял её… Теперь пошло само… Крепкой рукой хотел зажать ей рот, мял щёки… Вскричала пронзительно, Михал твёрдыми пальцами прижал больно её маленький нос… К счастью, встал хорошо, крепко тайный уд, сильно встал… А непрерывный тонкий истошный её крик лишь прибавлял ему силы… И смутно барахталось в сознании его: «А!.. Вот оно как!.. А ведь хорошо!..» Вдруг Михал попытался вспомнить, насиловал ли прежде… Выходило в памяти, что нет…

Поднялся… Мокрый внизу… Тайный уд свис, кровью девичьей опятнан… Михал не взглянул на неё, отворотился и от неё и от Османа… Пояс наместил на место… Вдруг пожалел рубаху порванную верхнюю… Была хорошая рубаха, полотна хорошего… Стоял спиной к Осману и чуял, как тому нелегко… Память услужливая показала тотчас изображение живое: Осман, смеющийся, играет с детьми Михала; маленький, меньшой, Софи-Стефос сидит на плечах Османа, хохочет весело; Махмуд-Маркос, Юсуф-Костас, Гюльриз-Катерини, Айше-Аника прыгают вкруг, визжат радостно; за руки схватившись, не отпускают Османа…

Михал знает: сейчас пошёл Осман… За спиной Михалоевой — копошенье, пыхтенье… Михал стоит, не оборачиваясь… Внезапно — сдавленный зов Османа, голос:

— Не могу… Михал, ты меня прости, брат!.. Я слаб, я не могу… Тайный уд не встаёт…

Михал наконец обернулся. На девочку не глядел и не видел её. Османа видел. Таким видел его впервые, в первый и последний раз!.. Таким, сломленным, опозоренным; шаровары спущены, раскрыты, висит беспомощной длинной шишкой тайный уд; таким никогда прежде не видел Михал Османа…

— Михал, брат, — бормочет Осман униженно, — я ведь никогда ни с кем… Никого я… кроме жён моих…

Михал молчал, не имея силы… Не имея силы на что, для чего? Утешать Османа не имея силы?..

— Я сделаю… Я долг исполню… — повторил Осман несколько раз, будто в полузабытье…

Осман кинулся к ножнам на ковре, пластанулся, едва не пал ниц… Вскинулся с ковра — нож в руке, голый нож… острый, лезвием блестящий нож… Осман нагнулся неуклюже над чем-то… Михал знал, что Осман нагнулся над беспамятной девчонкой; но не видел теперь Михал, и теперь, теперь, ничего не видел…

Увидел только, увидел, как размахивается кривою дугой рука Османова с ножом в пальцах… Осман припал на колени неловко, неуклюже… Михал резко повернулся и смотрел, как полосует Осман ножом скорчившуюся на окровавленном ковре девчонку… Тонкие ноги её оголились, кровью залились… Она вздрагивала, стоны неровные вырывались, вскрикнула разок истошно… После тишина сделалась, даже слышно сделалось, как режет нож мясо человечье…

— Кончено, — произнёс Михал тихо, но внятно. Жаль уже сделалось ему, жаль Османа… И произнёс: — Кончено…

Осман оперся ладонью о ковёр, ворсистый, окровавленный; поднялся неуклюже, будто устал сильно… Должно быть, и вправду истомился…

Осман и Михал сидели на ковре, ноги раскинув прямо и неловко… Будто захмелели… Михал краем глаза примечал труп девочки… Хорошо она была изрезана, исполосована… разных оттенков алого, красного, густого розового раскрывалось мясисто нутро…

— Позови слугу, — пробормотал Осман.

Михал понял, что Осман не может подняться. Встал Михал, стукнул колотушкой в щит-круг-диск… Слуга вошёл. Михал приметил, что слуга теперь сделался спокоен…

— Принеси мешок, падаль убери, — велел Осман, нашёл силы…

Спокойно принёс слуга кожаный крепкий мешок, сквозь который не могла бы литься кровь, стал укладывать труп в мешок… Голова мёртвой девочки болталась, ударилась глухо о ковёр, елозила затылком… Тёмные каштановые пряди проволоклись… С внезапным хрустом половина туловища оторвалась… «А силён! — подумал Михал об Османе. — Надвое — ножом — это ведь силу надо иметь…» Слуга убрал труп изуродованный… Вышел с мешком; мешок не волочил, тащил на весу…

Михал поглядел на Османа, а тот закрыл глаза. Повёл головой Осман, прилёг на ковёр, не открывая глаз… И тотчас почуял Михал, что и его глаза слипаются…

Проснулись лишь к вечеру. Вымылись в бане. Стояли в банной одежде, в пару… Михал вдруг хохотнул коротко… Осман понял без пояснений…

— Нет, — Осман отвечал на этот хохоток Михала. Знал Осман, отчего хохочет Михал; сколько раз видал Осман, как хохотали вдруг диким искренним смехом люди, даже и бывалые бойцы, при виде мёртвых посеченных трупов сотоварищей своих или чужих женщин и детей. И сколько раз видал и слыхал, как люди смеялись и принимались развесёло прихлопывать в ладони, глядя прямо на тела своих убитых, поуродованных родичей, тоже детей и женщин, матерей, сестёр, дочерей малых… — Нет, — сказал Осман, отгадывая мысль, от которой хохотал Михал нелепым смехом… — Нет, проделывать такое с болгаркой я не заставлю тебя… Ты заплатил, ты исполнил свой долг…

Уже на другой день разошлась весть о смерти дочери владетеля крепости Кара Тикин. Люди, воины Османа, всячески приветствовали и его и Михала, выражали им всяческое своё сочувствие… Глаза глядели участливо, дружески… Все бойцы понимали, через что прошли султан Гази и Михал, жалели их; понимали, что не хотят Осман и Михал ни быть, ни казаться чище воинов, бойцов своих… И за это, за этот подвиг, самый дорогой подвиг, ещё более воины полюбили Османа и Михала!..[303]

Михал уже всё понимал, но удивился всё же тому, что не возненавидели его окрестные греки. Вдруг поняли они ясно, что справедливость и милосердие Османа отнюдь не есть слабость!.. Михал удивился и тому ещё, что ведь невольно желал заставить, принудить себя опасаться, бояться Османа; но лишь восхищался им, любил его!.. Жена и дети Михаловы знали, конечно, обо всём, но не сказали ничего, ни словечка не проронили…

Осман приказал построить в Йенишехире большую мечеть — джами; с минаретом высоким, с большим передним двором, а посреди двора — фонтан для омовений перед молитвой. Неподалёку от мечети построен был и караван-сарай. Здесь же и кормили неимущих, раздавали еду и денежную помощь. И при большой мечети Осман повелел устроить особое училище, где научались бы лекарскому искусству-мастерству; были там наставники, два грека, арабы и перс; всем наставникам положена была плата, а ученикам — кормление и одежда…

Осман входил в мечеть, но не шёл к своему султанскому месту, а молился вместе со всеми. Теперь много было в городах Османа имамов учёных… Смотрел султан Гази на михраб — молельную нишу, указывавшую в сторону ту, где священный град Мекка… По ступенькам подымался на возвышение — мимбар Дурсун Факих, проповедовал умно, с душою… Михал рядом с Османом вставал на молитву, преклонял колени…

Орхан говорил отцу:

— Надо собирать на советы муджтахидов[304], сведущих в правой вере…

Осман сиживал на таких советах, окружённый почтительностью. Но говорил он мало, больше слушал. Однажды заметил Орхану:

— Я говорю мало, потому что не полагаю себя сведущим. Но и ты не должен слишком много говорить. Ты — будущий султан, правитель будущий, а не духовное лицо…

Орхан понял отца и уже не мешался с горячностью в споры муджтахидов…

Говорили о джихаде, о войне с неверными, притесняющими правоверных. Говорил Осман своё слово:

— Неверные теснят нас, готовы всегда убивать нас, не жалеют наших детей! Но пусть не полагают они и нас бессильными, мы отвечаем на их жестокость джихадом — священной войной!..

Осман приказывал строго придерживаться законов. В судах кади были знатоками уголовного права — укубат. Осман говорил, повторял часто:

— Судите по справедливости всех, и правоверных и неверных! Мы никакую веру не запрещаем, но правую веру притеснять не дадим!..

Говорили на советах сведущие люди:

— Ежели совершено казнокрадство или убийство, это — худ уд — преступление, нарушающее права Аллаха!..

— Шариат — неизменен, но фикх — толкование предписаний Корана и применение их в жизни — подвижен и изменчив!..

Орхан призывал трудиться над фикхом, строить, создавать справедливые законы…

Постоянно говорилось о законах и праве.

— Так положено в правой вере, — говорил Орхан. — Ещё при халифе праведном Османе, именем которого назван мой отец, были советники, устанавливающие закон и право среди людей!..

После явились и мазалим — светские суды, подчинённые правителю и указам правителя…

Осман издавал указы, обязательные для судов. Ему читали толкования муджтахидов и он порою без лишних слов что-то поправлял, менял, толковал иначе… Сколько всего было в жизни — должники, отказывавшиеся от уплаты долга; опекуны, не исполняющие волю умерших, записанную в завещании; сироты и вдовы одинокие, коих следовало защищать и спасать от разорения…

Осман позвал к трапезе в свои покои Орхана и Михала. Поставлено было много хороших кушаний. Ели по обычаю, неторопливо брали пищу правой рукой; пилав черпали щепоткой, запрокидывали головы, стряхивали в рот кусочки мяса и рис. Молчали. Каждый из них сам себе наливал воду из кувшина узкогорлого и произносил, прежде чем пить: «Во имя Аллаха…» И прежде чем брать кувшин, отирали засалившиеся ладони платом чистым. Слуг не было в покоях. Осман не велел им входить.

Завершили трапезу. Орхан и Михал произнесли — каждый — по обычаю: «Благодарю Аллаха Всевышнего!» Затем Орхан по обычаю произнёс, поклонившись отцу — гостеприимному хозяину:

— Аннам Аллах аляйкум! — Да вознаградит вас Аллах!

И Михал также поклонился и проговорил:

— Аллах икассир хейракум! — Да увеличит Аллах ваше добро!..

Началась неспешная беседа. Говорили опять же о судах и законах. Мирно, спокойно обменивались разумными словами, советами, припоминали разные случаи, потребные как примеры… Затем, как бы внезапно, Осман заговорил так:

— Неверные порабощают своих подданных, держат их в крепи, заставляют, принуждают непосильно трудиться. Как только переходит та или иная крепость, как только те или иные земли переходят под мою руку, я тотчас издаю указ об освобождении людей из крепи. Но теперь я полагаю, что этого мало! Я хочу новый указ провозгласить; и будет в нём говориться, что во всех владениях, моих и моих потомков, во всех владениях, настоящих и будущих, я навсегда запрещаю крепь, запрещаю кабалить, закрепощать людей, какой бы веры они ни были!..

Голос Османа звучал величием мужественным. Орхан и Михал Гази встали, как положено было вставать при звуках боевого барабана…

— Что скажете о замысле моём? — спросил Осман после недолгого молчания.

Горячо, искренне одобрили сын и сподвижник решение султана Гази.

Тогда, выслушав слова одобрения, Осман сказал ещё, что намеревается совершить хадж — паломничество в Мекку…

И не сговариваясь, в один голос, просили Орхан и Михал:

— Позволь, султан Гази, отправиться вместе с тобой в святой путь!..

Но Осман позволил только Михалу отправиться в Мекку.

— А ты, Орхан, — обратился султан Гази к сыну, — останешься здесь, в Йенишехире, чтобы не был нарушен порядок, столь тщательно создаваемый нами. Во всё время моего отсутствия наблюдай за наместниками в крепостях. Никогда враги не должны заставать нас врасплох! И мы всегда должны быть в готовности уничтожить врагов, стереть их с лица земли!..

Орхан и Михал Гази — поочерёдно — целовали Осману Руку.

Он же обнял дружески каждого, как отец, как брат старший…