Осман. Хей, Осман!

Песни глухих, пляски слепых

После того, как обнародовали указ Османа об отмене крепи во всех его и его потомков владениях, настоящих и будущих, особенно увеличились, усилились во всех городах и селениях добрые чувства к Осману, султану Гази. Крестьяне, болгары и греки, благословляли его, сделались смелы и горделивы со своими владетелями. То и дело доходили вести о смутах и восстаниях. Крестьяне сбивались в отряды, нападали на дома владетелей, рушили их дома, убивали их самих и разграбляли имущество их. Затем посылали к Осману старейшин своих, просились в Османово подданство. Он принимал всех и ни от кого не требовали перехода в правую веру. Однако многие сами, без малейшего понуждения, принимали правую веру и вскоре уже превосходили набожностью своей не только Османовых тюрок, но и иных персов и арабов!..

Осман и Михал тронулись в дальний путь — в Мекку! Осман взял с собой Алаэддина и двух сыновей Рабии Хатун. Михал также решил взять с собой двух старших сыновей.

Двигались медленно и парадно, торжественно, с частыми остановками. Повозки, лошади, ослы, верблюды… Слуги, конюхи, повара… Сопровождали Османа и Михала также и писари-катипы, которые должны были записывать примечательные события долгого пути…

Радостно встречали Османа. Повсюду звучало обращённое к нему искреннее: «Хош гелмиш! — Добро пожаловать!» Осман ехал на хорошем коне, отвечал на приветствия серьёзно и искренне…

Однако же Осману часто приходилось пересаживаться в повозку. Годы брали своё, принеся недомогания и слабость. Осман теперь частенько жаловался Михалу на боли в ногах, иногда ступни отекали, порою кружилась голова[305]…

— Прошу Аллаха лишь об одном, о возможности совершить благополучно хадж! — говаривал Осман Михалу и сыновьям своим.

Сыновья и внуки были искренне привязаны к Осману и желали ему искренне долгой жизни. Когда всё уже было подготовлено к поездке-паломничеству, Осман внезапно слег. Его болезнь растревожила всех его родных и сподвижников. Орхан принялся отговаривать отца:

— Отец! Нам твоё здравие дороже твоего благочестия! Мы все, твои дети и внуки, молим тебя отложить хадж!..

Но Осман, едва оправившись, поспешил в Мекку… Мальхун осмелилась просить его, чтобы он взял и её с собой; о том же просила и Рабия, давно уже мечтавшая о Мекке, о священной Каабе. Однако Осман ни одну из своих жён не взял с собой. Каждой из них сказал он наедине с ней:

— Ты ещё долго проживёшь и, быть может, ещё не один раз совершишь паломничество! Для меня же это мой последний, первый, единственный хадж! Я это знаю и хочу, чтобы сопровождали меня лишь мужи!..

Мальхун и Рабия, каждая в своих покоях, плакали горько. Возможность существования, жизни без Османа, их супруга, представлялась им ужасом, пустыней…

А покамест они тревожились, плакали и думали об Османе, покамест молились о том, чтобы его дорога к святыне была благополучной, он с жадностью, совсем юношеской, впитывал душою и разумом всё новые и новые впечатления…

Его земли вновь предстали перед его глазами, вновь он видел своих людей, людей, пришедших под его руку… Он уже отчётливо сознавал, что в последний раз видит многое на своём пути…

Михал уже предлагал проделать обратный путь другими дорогами, более благоустроенными, и таким образом, чтобы добраться назад, в Йенишехир, как возможно будет быстрее… Осман возражал ему, но, в сущности, лишь для вида. На самом деле он был с Михалом согласен и думал: «Хотя бы Аллах послал мне милость, хотя бы мне возвратиться из Мекки живым! Ничего другого мне и не надо!..»

Женщины шли в поля для исполнения сельских работ, прикрывали смуглые лица уголками головных платков, поглядывали на спутников Османа, среди которых было много красивых, щеголеватых всадников. Маленькие девочки приостанавливались и смотрели во все глаза, заложив руки за спину… Выкрикивали приветствия и благословения Осману… Он отвечал милостиво и думал: «Бедны сельские люди… Платья затрапезные надеты на этих женщинах и детях…» И он погружался в размышления о природе бедности и богатства… «Возможно ли, чтобы никто из моих подданных не был беден?..» И сам улыбался, понимая нелепость вопроса подобного. И вновь и вновь спрашивал себя… И вновь улыбался задумчиво… И видя его погруженным в мысли, никто не нарушал его покой; замолкали его спутники…

Поднимался на пути город. С гордостью смотрел султан Гази на минареты, высокие, словно башни крепостей. Аисты взлетали с верхушек минаретов… В положенное время Осман и его спутники совершали намаз, молились горячо. Останавливаясь на ночлег в городах и селениях, молились в мечетях, слушали слова проповедей…

Вглядывался Осман в лица своих подданных… Вот пристально смотрит меднокожий, белобородый старик, утопают в морщинах, щурятся чёрные глаза… Старая женщина тянет на верёвке козу… Кого-то напомнила Осману эта женщина… Медленно поднимается со дна памяти смутный облик… Его кормилица!.. Вдруг сознает Осман, сколько же ему лет… Как быстро убежало время!.. Как же убегает, улетает оно, время, оставляя людей старыми, немощными… Как быстро!..

Люди несут Осману и его спутникам дары, подносят угощение — жареную речную рыбу, свежий сыр белый, сушёный виноград…

Разувшись, сняв сапоги и сунув ноги в мягкие шлёпанцы «коша», идёт Осман в мечеть сельскую. Пёстрыми коврами устлано всё кругом… Молитва, снова и снова молитва…

В городах женщины одеты хорошо; головы покрывают красивыми белыми покрывалами, прикрывают лицо до глаз… «Красивы наши женщины, красивые у них глаза!» — думает Осман…

На многих дорогах поставлены каменные и мраморные плиты — чешмы. Вода проведена из чистых родников и течёт струёю чистой из металлических трубочек, вделанных в каменные и мраморные плиты. Всё вместе — плита и металлическая трубочка — это и есть чешма… Это утешение путникам. Повсюду ставят такие чешмы по указанию Османа[306]… Женщины приходят гурьбой, каждая несёт на плече кувшин… Вода хорошая, чистая…

И сам Осман, бывало, подходит к чешме, засучивает рукава, пьёт из горстей, подставляя ладони под струю… Вода хорошая, чистая…

Идут женщины в пёстрых платьях, в платках розовых, лица прикрыты до глаз, несут мотыги… Приветствуют Османа… Тёмнолицый мужик едет на осле, баба полнотелая и собака белая идут следом… У реки женщины моют ковры, топают, притаптывают шерсть босыми плотными ступнями… Завидев процессию, спешат прикрыть лица… Осман видывал на городских улицах, как брошены ковры новотканые под копыта коней и верблюдов, топчут, топчут ковровую шерсть, притаптывают узоры… Но от этого лишь крепнут ковры, лишь крепче и лучше становятся… А после вымоют их — и засияют, засверкают узоры…

Ночевали в домах наместников, в имаретах — обителях дервишеских. В особых гостиницах — ханах — останавливались. Осман и его спутники ели вместе с прочими, брали с большого блюда рис и кусочки мяса, пили воду и айран…

В этих ханах принимали на ночлег всех, людей всякой веры, правоверных, христиан, иудеев…

По приказу Османа выстроено было в городах и селениях много бань, таких, какие ставились в этих землях в древние времена. Михал рассказал когда-то Осману, что священники и монахи запрещают православным мыться в банях:

— Они говорят, что мытье подобное — есть излишнее ублаготворение плоти!..

— Ну, так мы будем ублаготворять свою плоть! — воскликнул тогда Осман. — Мы, а не они, сделаемся наследниками древних жителей этих мест!..

В банях поставлены были мраморные возвышения-курны, чтобы на них лежа, прогревать тело; поставлены были и котлы большие, сверху медные, снизу — каменные, где нагревалась вода… Осман и Михал отправлялись в баню, выходили с очищенными от грязи дорожной телами, дышащими легко…

Устраивались празднества в честь султана Гази. Осман не обижал никого отказом, садился вместе с Михалом, со своими сыновьями и сыновьями Михала на почётные места, устланные коврами…

Рокотали струны ребапов, заливались деревянные флейты-неи… Плясали танцоры в пёстрых кафтанах, затянув туго пояса… Начинались разного рода состязания. Поднимали мужики тяжёлые камни-валуны, наклонившись, вытянув книзу руки и напруживаясь; напрягались лица, темно краснели… Борцы натирали друг друга смешанным с водой оливковым маслом… Осман любовался стройными, могучими красавцами-богатырями-пехливанами… Играли мышцами упругими смуглыми молодые тела, улыбались белые зубы… Многие ещё продолжали отращивать волосы и носить две косы, по старинному обычаю тюрок; но Осман приметил и многих юношей с бритыми головами… Те, что носили косы, укладывали их перед началом борьбы в узел на затылке, стягивали, чтобы не упали, не помешали… Осман с грустью глядел на юношей с бритыми головами… «Эх! Выводятся старые обычаи!..» — думалось невольно… Однако не говорил ничего, не произносил слов осуждения молодых за их новшества…

Борцы-пехливаны проходили, сильные, лёгким шагом мимо почётных гостей.

— О, пехливаны! — возглашал глашатай и дул в бычий рог. — О, пехливаны! Да будет борьба честной и да приведёт Аллах достойнейшего к победе!..

Тела молодые живые блестели в солнечном свете… Разбившись на пары, принялись бороться пехливаны… Вот один ударил другого в ухо… Крики разносятся нестройные, кричат, что так бить не по обычаю!.. А борец, которого так неверно ударили, вдруг отрывает резко соперника от земли и бросает на траву… Многие зрители вскакивают, кричат… А вот ещё пехливан падает поверженный, но напрасно победитель радуется; упавший подымается, захватывает противника своего позади спины, и вот уже оборачивается поражение победой!..

Звенит-гремит музыка… Музыканты покачивают головами в тюрбанах округлых, пальцы длинные перебирают звонко струны, бьют-стучат в бубны… Женщины, прикрывая лица платками, грудятся в отдалении от мужчин, глядят на музыкантов…

В одной из крепостей Осману поднесли в дар мраморную статую, сделанную в глубокой древности. Статуя эта изображала полунагую женщину. Вся нижняя часть её тела, видевшегося таким нежно-изящным, таким белоснежным, была задрапирована складчатой тканью; и трудно было поверить, что эта ткань — на самом деле — камень, белый камень! А груди у этой женщины были, как белые круглые чаши… И в руках она держала нечто круглое, наподобающее круглый белый щит… Но одна рука была отбита более чем до половины… И голова… Не было ни головы, ни шеи — отбиты!.. Но как странно! Такая, без головы, без руки, эта мраморная женщина всё равно оставалась прелестной, оставалась красавицей…

— Идол! — произнёс в задумчивости Осман. — Языческий идол… Но видывал я такое… Следует, конечно, разбить его… — Но Осман не спешил отдать приказ уничтожить статую… Обернулся к Михалу, стоявшему рядом…: — Видно, кто-то уже пытался убить её!..

— Да, — Михал кивнул, — христиане уничтожают такие скульптуры. Видишь, у неё нет головы, нет руки. Ясно, что её свергали с высокой подставки… Христиане уничтожили множество таких статуй!.. А сколько покалечили!.. Сколько я видел языческих богов и богинь с отбитыми носами, отбитыми руками, отбитыми головами… Помню, я был ещё малым, когда отец мой ссорился с церковниками из-за статуй подобных. Отец хотел препятствовать разрушению одного языческого храма, но ничего не вышло! Поп натравил крестьян на отца, едва они не убили своего владетеля!..

— Но я много видывал полуразрушенных капищ и статуй. Помнишь, как ты мне рассказывал о них?.. — Михал кивнул с улыбкой. Осман продолжал говорить: — Но если священнослужители неверных ломают и рушат своё прошедшее, убивают красоту, то мы, я и мои люди, будем это спасать!.. — И Осман велел отправить статую языческой богини в Йенишехир… В наше время эту статую можно увидеть в Анталье, в Археологическом музее, который считается одним из лучших в современной Турции…

В дар Осману подносили оружие, парадную одежду шёлковую, вышитую золотыми нитями… Осман приказывал отдаривать людей деньгами… Слуги вынимали монеты золотые из мешков кожаных, нарочно взятых в дорогу… Осману вдруг показалось однажды, будто он узнаёт те самые монеты, которые показывал ему в далёком его детстве отец Эртугрул!..

Снова проезжали мимо храмов языческих. Осман глядел, молчал… Про себя, в уме, говорил: «Вы, языческие идолы, мы теперь ваши хранители, мы — тюрки! Мы наследники законные тех, которые создали вас… Нашими руками вы будете спасены…»

Подзывал верного Михала, указывал ему на статую кудрявого нагого юноши:

— Погляди-ка, брат Михал! Это ведь ты в юности твоей. Помнишь, как мы увиделись в первый раз? А как ты песни пел, помнишь?..

И вздыхал Михал Гази, улыбка раздумчивая скупо озаряла его лицо, давно уже не юношеское…

Но особенно удивляло Османа это дивное умение древних мастеров вытёсывать из камня изображения, словно бы летящие… Выступали из стен древних, полуразрушенных, летящие лёгкие складчатые одежды, будто крылья широкие… И раскидывались крыльями руки статуй… И даже лишённые голов и рук, совсем живыми казались, виделись все эти изображения…

А прекраснее всего было море!.. «Какое чудо!..» — И Осман расширял невольно ноздри, вдыхая ветер моря… «Какое чудо!.. Стоило ради этого чуда поселиться в этих землях… Мои люди станут морским народом!..»

Скалы замерли каменными морщинами; светло синело, живо морщилось, переливалось море. И вдруг вечер — заря — и волны совсем золотые, живые золотые…

И только плеснёт в душу твою эта красота, и только забудешься, радостью переполнится душа, а вот уже вспоминаешь, ясно видишь, сознаёшь: не одна светлая, голубая, золотистая красота в жизни, а всегда есть и другое — сверкают на солнце прекрасные смуглые мускулистые тела борцов-пехливанов, но ведь эта смесь оливкового масла с водой, она сжигает смуглую кожу на ярком солнце… Конечно, возможно сказать, что одно — красота и свет, а другое — темнота и уродство; но ведь на самом деле это вовсе не так! И одно — красота, и другое — красота. И день прекрасен, и темнота прекрасна; и в усталости, и в смерти, и в боли, и в кровавых ранах — красота…

Одиннадцатый месяц, называемый Дху Аль Кида, двенадцатый месяц Дху Аль Хиджаж — время хаджа…

Осман охвачен ихрамом — сосредоточением душевным. Все помыслы и чувства устремлены лишь к хаджу. Борода удлинилась, седая, нельзя подстригать бороду… Громко повторяет Осман:

— Я здесь, о Аллах! Я здесь, о Аллах! Я здесь, чтобы следовать предначертаниям твоим… Я здесь, о Аллах!..

И спутники Османа также вошли в состояние ихрама. Михал не помнит своего детства, не помнит ранней юности… Будто бы жизнь его началась здесь, в эти мгновения, когда охватил Михала ихрам… Повторяет Михал:

— Я здесь, о Аллах!.. Я здесь, о Аллах!..

Повторяет слова суры «Хадж»:

— «Среди людей есть такой, кто поклоняется Аллаху на острие: если его постигнет добро, он успокаивается в этом; а если его постигнет искушение, он поворачивается своим лицом, утратив и ближайшую жизнь и последнюю. Это — явная потеря!

Вместо Аллаха он призывает то, что ему не приносит ни вреда, ни пользы, это — далёкое заблуждение!

Он призывает того, от которого вред ближе пользы. Плох господин, и плох сотоварищ!

Аллах вводит тех, которые уверовали и творили благое, в сады, где внизу текут реки. Ведь Аллах делает то, что хочет.

Кто думает, что Аллах не поможет ему в ближайшей и будущей жизни, пусть протянет верёвку к небу, а потом пусть отрежет и пусть посмотрит, удалит ли его хитрость то, что его гневает.

И так Мы низвели его, как ясные знамения, и потому, что Аллах ведёт прямым путём, кого пожелает.

Поистине, те, которые уверовали, и те, которые стали иудеями, и сабии, и христиане, и маги, и те, которые придают сотоварищей, — ведь Аллах различит их в день воскресения. Поистине, Аллах о всякой вещи свидетель!»…[307]

Мекка — её именование: «Благословенная». Умм-Эль-Курра — Матерь городов — её именование. К ней обращено лицо правоверного на молитве. Мекка…

Мекка — Благословенная матерь городов — меж Долиной праотца Ибрагима и горными грядами гранитными…

Осман и его спутники обошли кругом Каабы, узрели Чёрный Камень, коего касались уста Пророка Мухаммада, да благословит Его Аллах и приветствует Его…

Семь кругов пути совершили Осман и его спутники в память о праматери Хаджар[308]… Изгнанная, скиталась она в пустыне, и меж холомов Сафы и Марвы она искала воду, чтобы утолить жажду своего сына Измаила. И посланник Аллаха Джабраил чудесно наполнил водою пересохший источник. Из этого источника Замзам теперь пили воду паломники…

У подножия горы Арафат, в долине, соединились некогда, в незапамятные времена, после долгих странствий, Адам и Хавва. В этой долине указано было Аллахом праотцу Ибрагиму принести в жертву сына-первенца Измаила. И был Ибрагим в готовности совершить волю Аллаха, и посланец Аллаха остановил руку Ибрагима[309]. И здесь же, много времени спустя, говорил Пророк Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует Его, говорил свою последнюю проповедь…

Вместе со всеми паломниками поднимается Осман по крутой горе Арафат и громко повторяет:

— Я здесь, о Аллах!.. Я здесь, о Аллах!..

В пустыне, под горячим солнцем, терпеливо молились паломники…

В долине Мины закололи жертвенного верблюда… «Вот приходит нескорыми шагами конец моей жизни, — думал Осман, — и потому, должно быть, я помню сейчас ясно её начало, помню Барыса… Помню запах жизни…»

В шатре Осман переоделся сам, без помощи слуги. Осман и спутники Османовы приветствовали друг друга в знак завершения паломничества, совершили праздничную трапезу…

На возвратном пути Осман чувствовал себя помолодевшим, сильным; ноги не болели, не отекали. Он проделал тяжёлый путь, жгло его горячее солнце, обдувал песчаный ветер… Но словно бы закалили Османа и спутников его испытания хаджа; вышли они из этого прекрасного горнила окрепшими, ободрёнными…

Но всё же Осман знал твёрдо, что более не суждено ему совершить хадж и более не суждено ему будет увидеть свои владения, земли своих людей; увидеть подданных, отдавших себя под его руку, под власть его…

Теперь ехали, двигались землями, которые населены были болгарами.

Болгары всегда вызывали в душе Османа чувство тёплой близости. С ними связана была память детства, память о матери, о её юрте, о том красивом сундуке, о голосе матери; память о юности, о юной Маре-Мальхун, о Куш Михале…

На полях жали пшеницу серпами простыми. Женщины и девушки работали с открытыми лицами. В уши их были вдеты огромные серьги, украшенные длинными подвесками, бирюзовыми и простыми стеклянными; серьги были такие длинные, что пришлось концы их прикрепить к волосам, заплетённым в косы. Платья были обшиты мехом по подолу, и видны были из-под платьев голые ноги с браслетами на щиколотках. Мужчины носили короткие куртки, также отделанные мехом, и меховые шаровары; шапки меховые украшены были фазаньими перьями. И мужчины и женщины имели на ногах плетёную короткую обувь… Работали и мужчины и женщины споро, и при этом громко пели… Казалось, они нарочно не хотели прерывать своё пение…

— Отчего они поют непрерывно? — Осман обернулся к Михалу.

Но Михал отвечал, что не знает. Тогда Осман велел сыскать толмача, который мог бы перекладывать слова с тюркских наречий на болгарские и с болгарских — на тюркские. По приказу Османа отправились в болгарское селение, где им указали дом человека, нужного им… Алаэддин, возглавлявший это малое посольство к болгарским крестьянам, осматривался с любопытством. Болгарских селений он прежде не видел… Особенно занимали его женщины и девушки, попадавшиеся то и дело на улицах узких; они прижимались к стенам домов, давая путь всадникам… В руках они удерживали веретена и пряли на ходу… У этих женщин, в отличие от жниц, волосы не были заплетены в косы, а забраны в особую сетку, прикреплённую на голове; одни имели на голове шёлковую сетку, другие шерстяную; сетки были разных цветов, как и платья женщин и девушек… Нашли толмача и заплатили ему. Алаэддин тотчас принялся спрашивать его о многом, что было вокруг… Некоторые женщины носили на головах высокие узкие шапки, плетённые из окрашенной в разные цвета соломы… Толмач сказал, что эти женщины происходят из родов, некогда знатных, но обедневших… Поджидая толмача, Алаэддин спешился. Было жарко и он расстегнул кафтан. Вдруг молодая женщина, одетая в рубаху из грубого полотна, всю расшитую цветными нитями, подбежала к Алаэддину и стала разглядывать его рубаху… При этом она что-то говорила, улыбалась и делала какие-то знаки… Но она вовсе не казалась похожей на женщину, которая продаёт своё тело… Вышел толмач, женщина заговорила с ним… Рубаха её надета была на голое тело, и ясно очерчивалась молодая грудь…

— Что она говорит, чего хочет? — спросил Алаэддин.

— Она говорит, что полотно, из которого сшита твоя рубаха, тоньше полотна, из которого сшита её рубаха; зато её рубаха красивее! — Толмач усмехнулся[310].

— Все женщины у вас такие вольные? — спросил Алаэддин, любопытствуя.

— Да, наши бабы, они бойкие! — Толмач поглядел с некоторым самодовольством.

Алаэддин вынул из кошеля на поясе две монеты и отдал толмачу:

— Дай ей!..

Толмач кинул женщине монеты. Она живо наклонилась и подобрала монеты с земли. Алаэддин видел, как обтянулся платьем её зад… Уже давно знал Алаэддин, как ходят жены и дочери неверных, но теперь всё же был несколько смущён… Женщины, жены своих мужей, выставляют себя напоказ чужим мужчинам!.. Экие нравы…

Толмач верхом подъехал к Осману, спешился и поклонился. Осман велел ему снова сесть на коня:

— Поедем неспешно, ты держись подле меня. И скажи мне, почему у вас жатва такая певучая, поют люди неустанно, почему?..

— У нас говорят, что жатва не должна быть глухой, — отвечал толмач. — Глухая жатва, жатва без песен — дурной знак, не к добру!..[311]

Голоса девок и парней, пронзительные, сильные, разносились далеко…

Осман велел толмачу перевести…

— Они поют простые песни, — отвечал толмач. — В этих песнях говорится, что они начали жатву с песней; что они все стараются жать одна лучше другой, один лучше другого, и стараются перепеть друг друга; и ещё парень поёт, что голос его девицы слышен ему и он оставляет серп, чтобы слушать её песню…

В дороге отдыхали. На ночлег остановились в богатом селе. Навстречу поезду Османа шли гурьбой молодые жнецы и жницы, поклонились низко… После целодневного труда парни и девки по-прежнему пели во все голоса, громко и звонко…

начинали парни.

Тогда девицы дразняще подхватывали:

Осман снова спрашивал толмача, а тот ответил, что парни хвалятся своей неутомимостью, а девицам хорошо; они ведь наёмные жницы, из другого села; оттого им весело, что избавились от надзора докучного отцов и матерей…

— Наши молодые тоже поют, — заметил Осман, — но никогда не поют так долго и громко. А зачем же отпускают родители девиц?

— По бедности, — отвечал толмач.

Осман подумал, что даже самый бедный правоверный не отпустил бы свою дочь, чтобы она ходила с открытым лицом среди чужих мужиков!..

В сёлах болгарских построены низкие дома, наполовину каменные, наполовину деревянные, с крышами низкими. Утварь в домах хорошая — миски-соханы, кастрюли медные с крышками, железные листы — печь хлебы, медные ложки лужёные; масло оливковое держат в долблёнках тыквенных, воду — в кувшинах глиняных…

В одном из сел праздновался в тот день, когда проезжал там поезд Османа, праздник в честь святых Петра и Павла, сподвижников пророка Исы, как пояснили-рассказали Осману. Осман встал у открытых дверей церковных и смотрел… Ему сказали также, что эта церковь поставлена в честь ещё одного почитаемого христианского святого, святого Горгия…

— Слыхал я, слыхал!.. — откликнулся Осман добродушно…

Храм стоял между деревьями; снаружи, неподалёку от церковных дверей, стояли столы и скамьи, женщины и дети сидели… Осману предложили сесть как почётному гостю, но он поблагодарил и отказался… В церкви было тесно. Те люди, что вошли в церковь, слушали священника внимательно и молились; что же до сидевших снаружи, то дети пересмеивались, щипали друг дружку, вскрикивали громко; женщины болтали, даже и мужчины переговаривались…

Священник едва виднелся у алтаря. Священник и клисарь пели дурно поставленными голосами, весьма нестройно. Время от времени священник начинал говорить, но едва возможно было расслышать его… Осман прислушался и понял, что служба идёт на славянском наречии… Он был удивлён безразличием крестьян и задумался… По завершении службы священник вышел к народу, неся на голове блюдо с хлебом, которое придерживал рукою; а в другой руке держал потир. Блюдо покрыто было белым полотном. Люди начали подниматься со скамей и креститься и низко кланяться… Священник поставил потир и блюдо на стол, затем принялся крошить хлеб в потир; возможно было разглядеть в чаше вино. Священник хорошо размешал накрошенный хлеб в вине. Затем он взял в руку ложку медную. Люди, толпясь, подходили по одному. Священник зачерпывал ложкой из чаши и совал ложку в раскрытый рот подошедшего… Люди, казалось, не выказывали своему священнослужителю никакого почтения. Они что-то говорили ему, улыбались, даже пересмеивались с ним… Несколько женщин поднесли на руках маленьких детей, по виду двух-трёхлетних; священник и в детские рты сунул эту смесь из вина и накрошенного хлеба. Осман приметил, что двоих детей вырвало на платья матерей…

Осман пытался припомнить, что это за обряд, но не мог… Спросил Михала, и тот отвечал:

— Они воображают, будто едят тело и кровь Исы, и уверены, что обряд подобный избавляет их от грехов…

Осман задумался… Вспоминал: говорили ему об этом или нет?.. Обдумывал… «Да что они, людоеды, что ли? Надобно на всякий случай присматривать за ними, чтобы они и друг друга не жрали!.. Ох, неверные!.. С правоверными не так легко мне, а каково с неверными!..»

Священник и клисарь отнесли церковную утварь назад в храм, затем на ключ заперли двери и присоединились к народу. Все развеселились, подходили к Осману, кланялись, улыбались… Священник и клисарь также приблизились, поклонились и поочерёдно поцеловали Осману руку. Он всех приветствовал с благосклонностью. Началось веселье. Люди натащили хлебов, кувшинов с вином, плодов разных, блюда с бараниной жареной… Осману и его спутникам подносили в дар большие хлебы с пропечённой верхней коркой, на которой процарапаны были узоры…

Священник и клисарь исчезли не на долгое время, затем явились уже в обычной болгарской одежде. Девки встали в круг, схватились за руки и пошли кружиться и притоптывать под звуки волынки… Молодые мужчины сделали другой круг… Дети и люди постарше подбадривали плясунов громкими возгласами… Священник также покрикивал весело, а клисарь встал в круг…

Расплясавшиеся мужики и парни выбегали к Осману и Михалу и тянули их в свою пляску… В конце концов все-таки пришлось уступить и немного поплясать вместе со всеми… Плясовые движения Османа и Михала приветствовались громчайшими возгласами одобрения…

На другой день, уже на дороге, Осман говорил Михалу:

— Не приметил я у болгар особого благочестия!..

— Это верно, — отвечал Михал. — Болгары привязаны более к своим давним верованиям. Полагаю, они всё ещё верят в Тенгри-Тангра, в Бога-Небо…

Михал почувствовал задумчивость Османа и замолк… Осман вспоминал детство, мать, отца…

Осман и его люди повидали ещё много болгарских сел. Встречали их по-доброму, хорошо, подносили кушанья, подарки… В одном селе пригласили Османа и Михала в большой дом, где собралось в горнице большой много девиц, прявших и ткавших полотно на простых станках деревянных. Османа и Михала усадили почтительно в передний угол вместе с местными стариками. Осман, давно уже свыкшийся с обычаями неверных, всё же был несколько смущён тем, что мужчины уселись глядеть на девиц… Один из стариков заметил смущение Османово и заговорил с ним запросто:

— Ты не думай, султан, будто мы здесь сидим и глядим на девиц, потому что мы сластолюбивы. Нет, мы здесь для того, чтобы поддержать и соблюсти должный ред-порядок; мы здесь для того, чтобы не допускалось никаких бесчинств!..

Осман удивился и подумал: «Какие бесчинства могут натворить эти девицы-рукодельницы?..» И очень скоро, словно бы в ответ на его невысказанный вопрос, раздались за дверьми громкие нестройные мужские голоса, певшие дикую какую-то песню… Осман невольно протянул руку к поясу — за оружием; но тот же старик, что заговорил с ним прежде, тотчас остановил его:

— Не тревожься, султан! Это не разбойники, это наши парни явились веселить девушек!..

Двери — створки — распахнулись широко, и в горницу вступили гурьбой парни. Одеты они были совсем чудно: на ногах — плетёная обувь с белыми онучами; одежда пышная, увешенная бубенцами и медными колокольцами, обшитая мехом бараньим; но самое дивное — были головы, упрятанные в остроконечные шапки высокие, закрывающие лица. В прорези глядели смеющиеся глаза, вышиты были на переде шапок страхолюдные морды полулюдей-полузверей; на шапках также гремели-звенели колокольцы и бубенцы и спадали на меховые плечи гривы буйные, свитые из множества цветных грубых нитей… Парни нарочно ревели, как быки, выли волками, широко размахивали руками меховыми, так, что колокольцы и бубенцы ещё сильнее гремели-звенели…[313] Парни расселись на полу деревянном, на большом свободном месте… Девицы оживились, переговаривались, пытались распознать своих братьев и женихов… Один из парней выскочил в самую серёдку горницы, пышный нитяной хвост прицеплен был к его заду. Откуда ни возьмись объявился волынщик и заиграл что было мочи. Парень заплясал, вытворяя сильные движения бёдрами и задом; он топал ногами, подымал то одну ногу, то другую, вскидывал руки поочерёдно, выпевал слова, свистел птицей лесной… И в песне его пелось о горах и лесах, о ветвях и листьях, о птицах в гнёздах…

Этого певца-плясуна сменяли другие. А девицы не прекращали усердных своих трудов, но то и дело поглядывали на парней и кидали весёлые, острые словечки… Раздавались взрывы смеха, взмётывались руки, топали ноги в плясках… Но никаких бесчинств или непристойностей не происходило, старики смотрели строго…

Усталые парни снова уселись на своё место. Девки оставили работу. Парни стаскивали высокие свои шапки и открывали весёлые лица. Девки весело гомонили; иные из них давно уже распознали брата или жениха и теперь с гордостью за себя напоминали о своей догадливости; другие, напротив, прежде не распознали, ошиблись, и теперь их поддразнивали… Девки и парни принялись загадывать друг дружке загадки. Осман посмеивался, вспоминал детство и юность… Многие слова наречия славянского он понимал, потому и смеялся…

пропела бойкая девица.

Осман попытался сообразить, кто же это может играть сразу на четырёх дудках, но никак не мог понять и невольно смеялся своей недогадливости…

— Теленок!.. Теленок матку сосёт! — выкрикнул один из парней.

«И вправду, коровье вымя — четыре сосца!» — Осман расхохотался…

Видя его весёлым, развеселённым, и все веселились ещё более… Загадывали ещё много загадок. Потом принесено было угощение — орехи лущёные, маслины, сладкие хлебцы… Вина не подали, но принесли в кувшинах сок винограда…

Другой старик пояснил гостям:

— Мы на таких собраниях никогда не подаём вина, дабы не было бесчинств, какие возможны при опьянении!..

Осман это одобрил…

Земли, населённые болгарами, кончались уже на пути Османа. В последнем селении как раз собирались праздновать свадьбу. Женился старший внук главы большого рода сельского — задруги…

По улочкам села и на площади толпились люди, женщины покачивали высокими соломенными шапками цветными, девицы щеголяли в новых цветных платьях. Дудки и волынки будто стремились обогнать друг друга в громкости звучания. Осман подивился тому, что у каждой девицы проколота была правая ноздря и вдето было кольцо, у кого — золотое, у кого — серебряное; эти кольца в ноздрях украшены были бирюзой, цветными стёклышками и даже камнями драгоценными. Многие мужчины одеты были в праздничные кафтаны из хорошего сукна коричневого цвета. Осману сказали, что это сукно выделывают иудеи в городке, называемом Зеленек. Иудеев Осман видывал в иных городах, одеты они были, как тюрки, по сельджукской моде, конийской; но носили на головах не тюрбаны, а красные шапки; жены их закрывали лица…

Свадьбу праздновали не столько пышно, сколько шумно. Процессия двинулась к дому невесты. Несли много круглых хлебов, нарочно испечённых; жениха вели под руки, закрыв его с головой плотным покрывалом красного цвета. Несли большое дерево, сделанное искусно из веток разных деревьев, украшенных лентами, колокольчиками, деревянными, пестро раскрашенными шарами… Мужчины двигались вереницей, топая ногами, и распевая задорные песни. Многие из друзей жениха размахивали красными стягами… Всё это немного напоминало военный поход…

У дверей дома невестиного народ весело стеснился. Родичи невесты не отдавали её жениховой процессии, требуя непременно выкупа. Спутники жениха принялись раздавать этим стражам невесты хлебы, сладости, мелкие монеты… Наконец вывели и невесту, закрытую, как и жених, красным покрывалом… «Должно быть, все свадьбы на свете похожи!» — подумалось Осману…

Быстро составилась процессия невесты. Обе процессии — жениха и невесты — отправились порознь в церковь, где священник должен был совершить обряд венчания… Покамест это происходило, старейшины сельские угощали Османа и Михала и вели с ними беседу. Многое Осман понимал уже и без толмача. Старейшины говорили, что многие их родичи, остающиеся под властью болгарского царя, мечтают о том, чтобы очутиться под рукою Османа, под его властью…

— Так и будет, — говорил Осман, — так и будет! Если не я, то мои потомки уж наверняка избавят всех христиан, и болгар, и греков, и сербов, от власти их правителей!..

Так оно и произошло впоследствии. И греки, и болгары, и сербы сделались свободны от власти своих правителей больших, царей, князей, императоров; равно как и от власти владетелей малых… Потомки Османа ценили людей не за их происхождение, но по их деяниям… Многие болгарские, сербские, греческие аристократы пали в битвах, сражаясь с войсками ближайших потомков Османа за сохранение своих привилегий и своей власти. Другие приняли правую веру и сделались важными лицами при дворах сыновей и внуков и правнуков Османа. Третьи впали в крайнюю бедность; дочери их отданы были замуж за простых пастухов и погонщиков волов; потомки Кантакузинов и Палеологов принуждены были обрабатывать землю, так же, как их бывшие подданные, простые земледельцы… Впрочем, подобное освобождение отнюдь не пошло на пользу ни грекам, ни болгарам, ни сербам. Вероятно, в какие-то времена аристократия необходима для правильного развития культуры. Во всяком случае, когда разрушилась держава потомков Османа, греки, болгары, сербы, гэги и тоски до такой степени отстали в культурном своём развитии от западных европейцев, что уже никогда более не сравнялись с ними, а ведь когда-то греки даже опережали их! Но время процветания миновало навеки. И поныне все балканцы, и греки, и болгары, и прочие, всего лишь провинциалы культуры в сравнении с французами, англичанами, немцами…

Наутро после свадебного торжества полагалось подносить подарки молодым. У очага большого сидел с важным видом старый глава задруги, белобородый дед Дичо. Молодая засучила рукава, скорыми движениями просеяла муку хорошую и замесила тесто. Скоро-скоро смастерила лепёшки, ножичком малым наколола узоры. Испекла лепёшки на углях, сложила лепёшки испечённые на большое плоское блюдо деревянное. Важно поднялся старик, своими руками принёс деревянную миску с мёдом, густым, прозрачным, как слеза; деревянная ложка колом стояла… Молодая брала лепёшку, клала поверх из ложки густой мёд и раздавала медовые лепёшки домашним… Первому — с поклоном — поднесла Осману, за ним — Михалу, спутникам их. После поднесла лепёшку деду Дичо, а после — всем прочим родичам — по старшинству… Последнему поднесла своему молодому мужу…

Старик снова поднялся со своего места.

— Что? — спросил он. — Сладко ли вам?

— Сладко, сладко! — зашумели.

— Пусть таким же сладким будет вам и всякое слово, какое скажет наша Рада! — Дед Дичо указал торжественно на потупившуюся молодоженку. — Как имя её вспомянете, пусть на сердце у вас делается сладко! — Произнеся эти слова, обратился старик к Раде и сказал так: — Спасибо тебе, дочка за то, что усладила наши сердца в это утро! Живи долгие, долгие годы, о задруге нашей радей. Трудись, веселись!.. — Он вынул из-за пазухи ожерелье из монет золотых старинных и надел на шею Рады. — Пусть доброта твоего сердца не ржавеет, не пропадает, как не заржавело во времени многом это золото!..

Молодая женщина поклонилась старику и поцеловала его руку. Стали подносить подарки, приходили свои и чужие. Дарили молодым многое, нужное, — одеяла, одежду… Подносили красивые чаши, иные серебряные; пояса, украшенные золотыми пряжками, усаженными гранатами… Но дар Османа все дары превзошёл! Он поднёс молодым золотое чеканное блюдо, наполненное бирюзой, сердоликами, рубинами…

Тем и завершилось гостеванье Османово у его болгарских подданных…

Далее поезд Османа продвигался землями, населёнными греками. Приметил Осман, что греки ходят куда пригляднее болгар. Мужчины — в чёрных бархатных шапках, обшитых золотым шнуром; а многие женщины по праздникам и вовсе роскошно — в золоте и шёлке…

Осман поглядывал на Михала; среди болгар Михал весел был; а теперь, среди соплеменников отца своего, не то чтобы сделался грустен или сумрачен, но словно бы призадумался… И Осман и Михал знали, отчего эта печаль, знали!..

Много занимало Османа греческое духовенство, ведь он с юности знавал греков-церковников. В храмах Осман разглядывал пристально иконы, не смущался входить в храмы неверных. Рассматривал Осман дорогие золотые оклады, в которых икона гляделась вся в золоте, видны были только головы матери пророка Исы и самого его в образе ребёнка… Осман беседовал с греческими церковниками. Однажды присутствовал при диспуте о крещении. Прения духовных лиц греков-христиан напомнили ему Конью, молодость… Один из спорящих священников доказывал:

— Никто не может быть обвинён в том, что три раза кряду поливает водой крещаемого младенца, равно как и в том, что поливает его водою однократно! Ибо троекратное погружение символизирует троичность Божества, а однократное — единство Божества в троичности!..

Другой возражал:

— Но поскольку еретики-эвномиане троекратно погружают при святом крещении младенцев, мы не должны так поступать!..

Осману показалось, что спорят они о пустом, но высказал он им хорошие слова об их уме и учёности. А наедине с Михалом сказал ему так:

— Истинные христиане — это одни лишь греки! Я видел, как служат их попы и как молятся прихожане. Полагаю, что все обряды христианской веры по всем моим владениям должны отправлять именно греческие священники[314]. И пусть не забывают наставлять людей в послушании властям!.. Греческим попам будет особое покровительство от меня и от всех моих потомков! А о болгарах я знаю: они — язычники, какими бывали прежде и тюрки. Прочие все — также язычники, должно быть; как полагаешь, брат Михал?

— Полагаю твоё суждение верным, — улыбнулся Михал. — Скоро мы будем проезжать мимо одного селения, где живут сербы. Язычники, язычники, конечно; да и в отличие от добродушных болгар люты сербы, злы… Впрочем, сам увидишь!..

— Увижу! — коротко согласился Осман. И подумал про себя, что будет трудно погасить ненависть, гуляющую вольно меж разными его подданными — греками, болгарами, сербами и прочими…

В сербском селении низкие глинобитные дома показались Осману куда более бедными, нежели жилища болгар. Мужчины одеты были в грубую одежду, бедную и неуклюжую; женщины повязывали головы простыми платами; девицы ходили гологлавые и босые. Самыми лучшими и богатыми украшениями здесь полагались медные бусы и грубо выделанные серьги…

Однако приняли Османа и его спутников дружелюбно, выставили угощение — баранину, квашеное молоко, хлеб, мёд. Осман одарил старейшин деньгами… И всё же люди показались Осману мрачными и опечаленными… Тогда он решительно спросил старейшин, в чём причина их горя, столь видимого… Старейшины отвечали, что ему лучше уехать поскорее из их селения. Осман спросил, отчего так. Отвечали, что заразная болезнь поразила уже несколько семей. Оттого все и мрачны… Осман тотчас приказал всем своим спутникам уехать из этого селения…

— А я останусь! — сказал султан Гази твёрдо. И такая твёрдость слышалась в голосе его, что сыновья не посмели возразить ему и поспешили исполнить его приказ.

Однако Михал остался. Тщетно Осман приказывал и ему уехать:

— Уезжай вместе со всеми, брат Михал! Я ведь нагоню вас после!..

— Никуда я не поеду без тебя, — отвечал спокойно и с достоинством Михал. — Кто знает, как судьба решит — то ли нагонишь поезд, то ли никогда уже и никакой поезд не нагонишь! Я с тобой во всём. Какая тебе судьба, такая и мне!..

— Полно! Полно! — Осман махнул рукой. — Лишних слов не говори. Оставайся со мной. Одна судьба, так уж одна судьба!..

На другой день Осман отправился вместе с Михалом верным и со всеми жителями селения на похороны умерших… Собираясь, застёгивая пояс на пряжку, Осман такое сказал Михалу:

— Я знаю, ты опасаешься, как бы не убили меня местные насельники. Мы ведь с тобой одни среди них. А видно, что это не греки и не болгары. Эти сербы — жёсткие люди, я ведь всё вижу!.. Только не боюсь! И ты за меня не бойся!.. Они у меня, у внуков моих и правнуков, обручнеют!..[315]

И всё же Михал не отходил от своего султана ни на шаг!..

Сначала погребали одного старика, он был при жизни своей среди старейшин селения. На ночь оставили его в церкви, а наутро вынесли на носилках и понесли на кладбище. Жена, дочери и внучки, одетые в самую красивую свою одежду, встали у гроба, куда мертвеца уложили с носилок. У гроба поставлены были хлеб, блюдо с жареной бараниной и большой кувшин вина. Младшая внучка сняла с головы чёрный плат, нарочно надетый, и положила в открытый гроб. Затем женщины стали подносить к лицу покойника кусочки мяса, хлеба; разлили вино из кувшина по медным чашкам и каждый из родичей умершего, прежде чем выпить, проливал несколько капель на лицо его… Окончив трапезу погребальную, женщины принялись рыдать с завываниями и причитаниями. Они громко спрашивали мертвеца:

— Зачем ты ушёл от нас? Разве мы заслужили такое пренебрежение от тебя? Чего недоставало тебе в жизни с нами? Разве мы плохо служили тебе? Зачем ты оставил нас одних в этой горькой жизни, переполненной несчастьями?!..

Затем хоронили ещё нескольких умерших; женщину с двумя маленькими сыновьями, и ещё другую — с двумя дочерьми и сыном. Они были положены в гробы в своих лучших одеждах, головы их были украшены цветами и ветками базилика… Осман пристально вглядывался в лица мёртвых. Он видел, что их тела не вздулись, а лица не черны… «Стало быть, болезнь не так страшна!» — подумал Осман. Но говорить это вслух не стал, чтобы не нарушать чужой ему погребальный обряд…

Женщины окружили открытые гробы, сидели на земле и стояли; плакали и пели жалобные песни; одна запевала, за ней подхватывала другая, за ней — третья… Осман расслышал, что сербское наречие походит на болгарские говоры; и потому он разбирал, понимал много слов… Женщины очень горевали, били себя ладонями в грудь, рвали волосы на голове, царапали себе щёки так глубоко, что капли крови падали на умерших. Женщины наклонялись и целовали лица и руки мертвецов… И при этих похоронах ели, пили и как бы кормили и поили покойников…

Затем пришёл священник и перекрестил гробы. Он был одет попросту, как обычный крестьянин; только длинные волосы и особенная шапка выдавали в нём духовное лицо…

На кладбище многие могилы украшены были резными деревянными фигурами серн. В этих могилах погребены были женщины. На вопрос Османа, что это за украшения, ему отвечали, что эти украшения должны означать ловкость женщин, какую они проявляли при жизни своей в полевых и домашних трудах. Мужские могилы украшались длинными женскими волосами; эти волосы срезали с голов своих в знак печали по умершим отцам, сыновьям и братьям их жены, дочери и сёстры…

Когда погребли всех, понесли на кладбище простую местную еду и вино в кувшинах. Пили и ели. Осман и Михал также поели хлеба и пригубили виноградного сока… Меж тем селяне, и в их числе и родичи покойников, только что горевавшие отчаянно, пустились петь и плясать, заведя хороводы…

«Всё так, — думал Михал Гази, — всё правда! Горько стариться, горько терять молодость!..» И Михалу представляется эта самая его молодость в обличье простой сельской девицы… вот она ждёт, дожидается у ворот, а он соскакивает лихо с коня своего… а она вводит его в горницу и целует в губы…

Тут явился старый певец с инструментом, наподобающим большую лютню. И наигрывая, завёл длинные песни… Тут и пляски прервались, и все, усевшись на траву, на землю, а кто и на могильные холмики, стали слушать… Осман также навострил уши и много дивился тому, что прозвучало… И вот какая была первая песня:

Слава Богу, это всё так было!..

Окончив песню, певец принялся подкрепляться мясом, хлебом и вином…

— Кто такие эти влахи? — тихо спросил Осман у Михала. Ведь это об их женщине поётся…

— Влахи, — отвечал Михал, — живут на берегах реки Дунай; греки зовут Дунай Истром…

— Греков не любят здесь, это я понял ясно. Но как же эти неверные обращаются со своими детьми! Готовы их убивать и продавать и даже и поедать… Разве маленькая девка и малец провинились перед Аллахом? Почему эти неверные выдумывают такие страшные мучения детям?! И отчего же не была наказана женщина, соблазнившая этого грека обменять детей?.. — Осман сделал быстрый жест рукой… — Да я знаю, что на эти вопросы нет ответа. Но я невольно вспоминаю слова Пророка, защитившего дочерей правоверных. Арабы-язычники засыпали песком новорождённых дочерей, когда рождалось их слишком много; однако Пророк повелел всех оставлять живыми. И для того, чтобы никто из женщин не оставался без защиты, Пророк дозволил каждому из правоверных иметь до четырёх жён! И даже если правоверный решится посягнуть на свою жизнь, женщины и дети получат прощение, и слабые получат прощение!.. Вспомни четвертую суру: «Тем, кого упокоят ангелы, причинившим несправедливость самим себе, они скажут: „В каком положении вы были?“ И скажут они: „Мы были слабыми на земле“. Они скажут: „Разве не была земля Аллаха обширной, чтобы вам переселиться в ней?“ У этих убежище — геенна, и скверно это пристанище! — кроме слабых мужчин, женщин и детей, которые не могут ухитриться и не находят прямого пути. Этим, может быть, простит Аллах: ведь Аллах — извиняющий и прощающий!»[317]…

Михал, не пытаясь вступить в беседу со своим султаном, слушал его речь тихую… Но вот певец затянул новую песню, ещё более долгую, нежели первая. В этой новой песне говорилось о воеводе по имени Леко, имевшем красавицу сестру, которой имя было Роксанда или Роса. Эта красивая девушка, сестра богатого воеводы, очень гордилась своей красотой и никак не хотела избрать себе мужа. Однажды в богатое жилище её брата явились трое богатырей, их имена были: Марко, Реля и Милош. Они стали свататься за Роксанду; брат её нашёл слово похвалы для каждого из них. Однако сестра отвечала, что никогда не выйдет замуж, а хочет остаться девицей и всю свою жизнь плести девичью косу. О приехавших женихах отозвалась она дурно; одного из них назвала бродягой — наёмным воином, другого — безродным подкидышем, а третьего — сыном кобылы, по его прозванию — Кобилич… И вот что случилось далее с ними со всеми, и с девушкой в том числе:

Осман покачивал головой, тихо-тихо приговаривал:

— Каковы эти неверные!.. Каковы!.. За что же терзать чужую сестру? Да ещё если брат её был им гостеприимным хозяином?! Убить сгоряча, такое случается! Но быть таким жестоким, как эти неверные!..

Михал слышал, посмотрел на Османа, но не произнёс ни слова. Взгляды их встретились, они поняли друг друга без слов… Затем Михал всё же заговорил:

— Существует жестокость случайная, существует жестокость вынужденная, и наконец — существует жестокость грубая, подлая, жестокость ради жестокости, такая, какая воспета в этих песнях!..

— Не таись от меня, — тихо проговорил Осман и, схватив руку Михала, быстро пожал. — Я знаю, о чём ты подумал, о чём вспомнил. Да, это так и есть! Мы с тобой совершили множество жестокостей случайных и много вынужденных, но таких жестокостей, как в этих песнях, таких жестокостей ради жестокости мы с тобой не совершали… Но я знаю, — Осман говорил с воодушевлением, тихим, но явственным, — я знаю, эти люди тоже будут нашими, их дети и внуки будут служить верно и преданно моим потомкам!.. Я это знаю!..

Кругом велись тихие и громкие беседные речи, раздавались внезапные громкие голоса. Несколько голосов молодых мужских вновь затянули песню:

Снова замолчали Осман и Михал, слушали новую песню, песню о прекрасных глазах красавицы Мирьяны; любовник страстный хочет пить глаза эти губами своими… Эх! Страшная жестокая любовь!..

Осман и Михал оставались в селении сербов ещё несколько дней. Болезнь не являлась более среди людей. Осман сказал сельчанам, что болезнь эта — не заразная:

— Тела умерших не раздулись, лица — не почернели. Эта болесть — не зараза…

Впрочем, в селе стали полагать, что именно присутствие Османа прекратило болезнь… В село прискакал посланный из поезда. Люди, сыновья Османа и Михала, не двигались в путь, ожидали возвращения своих отцов и повелителей. Осман сказал посланному, что спустя день выедет из села:

— А вы все отправляйтесь в дорогу. Мы с Михалом нагоним вас!..

И спустя день Осман и Михал покинули это село, провожаемые благословениями… Они ехали рядом, на хороших конях своих, как езжали множество раз в своей жизни. Вдали завиднелся поезд. Кто-то из поезда обернулся на близящийся топот копытный и, увидев Османа и Михала, издал радостный крик! Все тотчас остановились, ожидая… Но Осман и Михал, улыбающиеся, ехали, не поспешая…

Продолжали беседу о сербах.

— Конечно, эти люди обручнеют и сделаются верными и дельными нашими людьми, — говорил Михал. — Но когда это произойдёт?..

— Это произойдёт непременно, — отвечал Осман с обычным своим спокойствием. — Я знаю и верю, эти люди воспримут правую веру и будут в ней ревностны…

Они подъехали к поезду и весело присоединились к своим спутникам…

Возвратившись в Йенишехир, Осман собрал очередной совет. Он разглядывал сидевших перед ним… Давние его сподвижники ещё заплетали волосы в косы, носили войлочные шапки; но многие помоложе уже не имели кос и украшали головы тюрбанами затейливыми зелёного и алого шелка…

Осман вновь и вновь говорил о том, что следует строить крепости и ставить в крепостях новопостроенных гарнизоны…

— И смотрите, берегитесь моего гнева! Селян и ремесленников, болгар, греков и прочих неверных, не обижать! Мы должны быть разумны. Эти неверные должны знать нашу силу, но должны и сознавать ясно нашу справедливость! Нельзя допускать нам подлой жестокости. Справедливость — адалет — вот наше знамя, наш стяг!.. Если мы допускаем жестокие наказания, то наказываем лишь тех, кто заслужил подобное наказание!..

И на землях Османовых все узнали силу справедливости. Тех неверных, которые перешли на сторону Османа, никто не притеснял, никто из людей Османовых не звал «врагами правой веры»; никто не смел бросить в лицо неверному подданному оскорбление, сказать ему: «Ты — диндушман — враг правой веры!»… И все неверные приветствовали Османа и при виде его становились перед ним диван-чапраз — со скрещёнными руками — в готовности служить и услуживать ему…

Греческие и болгарские крестьяне хотели быть воинами Османа. Все хотели видеть, лицезреть Османа. Однако же и его сын-первенец Орхан уже давно сделался известен как храбрый и искусный в деле воинском полководец; как разумный представитель своего отца, продолжающий его начинания; как человек мужественный, справедливый, творящий добро… Он предложил Осману собрать большой сход неверных:

— Пусть болгары, греки и прочие соберутся на большом лугу вблизи от Йенишехира. Пусть соберутся выборные от всех их деревень и городов… — И Орхан Гази рассказал отцу задуманное…

Осман одобрил его замысел:

— Аферим! Аферим! Хорошее ты задумал. Но объявишь это людям ты, а не я. Мой путь — уже ведёт меня прочь от жизни на земле; твой путь ведёт тебя в жизнь на земле, среди людей! И не говори, что тебя пугает моя смерть, не произноси излишних слов! Я знаю, что ты — мой самый верный подданный. Я люблю тебя во много раз больше, нежели остальных моих сыновей; но я говорю тебе это в первый и последний раз! Никогда не забывай о справедливости! Адалет — справедливость, правосудие — вот наше знамя, вот наш стяг!..

Орхан поклонился, поцеловал руку отца, уже старческую руку, жилистую старчески тыльную сторону смуглой ладони…

На сходе все дружно кричали, говорили, что хотят быть людьми Османа. Поднялся Осман на возвышение. Он опирался на посох, на простую деревянную палку. Последнее время он всё чаще слышал, чуял боль и слабость в ногах. Но голос его оставался зычным, громким:

— Вы все хотите быть моими людьми, — заговорил Осман. — И мне хорошо услышать это. Но я всего лишь человек, всего лишь простой смертный! Посмотрите на меня! Жизнь моя глядит на закат. Будете ли вы сохранять верность моим сыновьям и внукам?

Громчайшими криками все выражали своё согласие.

— Пусть теперь говорит мой сын! — И Осман отступил немного, давая место Орхану Гази.

Теперь заговорил Орхан:

— Мы все явились сюда людьми разных верований, разных языков; но ведь существует же нечто, единящее нас в единство! Это нечто — желание справедливости! Мы все хотим жить в государстве, где справедливость — султан превыше всех султанов! Я спрашиваю себя… — Орхан приподнял руки, согнутые в локтях, растопырил длинные пальцы, будто пытаясь охватить воздух… — Я спрашиваю себя, кто я? Я спрашиваю себя, кто мы все? Кто я? Кто вы?.. Я, вы слышите, говорю с вами на всех наречиях, по-тюркски, по-гречески, по-болгарски, по-сербски… Так кто же мы все, люди разных вер и разных языков, стремящиеся к единству, к единению? Кто мы?.. Как назвать, как называть нас? И я говорю себе, я отвечаю себе: я — осман! И я говорю себе, когда я — тюрок, я объединяюсь с тюрками; когда я — мусульманин, я в единстве с мусульманами; и так же и вы; когда вы — греки, болгары, сербы, вы — в единстве с греками, болгарами, сербами; когда вы — христиане, вы в единстве с христианами; но когда все мы здесь, вместе, люди разных вер и разных языков, и всё же в единстве друг с другом, кто мы тогда?!..

И вдруг раздались громкие крики, все кричали вместе, заодно:

— Мы — османы!.. Мы — османы!.. Мы — народ османов!..

Все приветствовали радостными, восторженными криками Османа и его сыновей. Он стоял, распрямившись горделиво, лицо его было суровым, но глаза выражали, излучали теплоту…

Орхан, Алаэддин и другие сыновья Османа, сыновья Михала и двое старших внуков Михала громко произнесли слова клятвы:

— Мы — османы! Справедливость — адалет — наш стяг, наше знамя. Мы стоим на защите слабых, мы движемся вперёд. Справедливость, честность, верность — наше достояние!..

И все повторяли слова этой клятвы.

Орхан провозгласил создание отрядов войнуков — христианских подданных Османа, болгар, греков и прочих. И множество людей являлось в эти отряды. Воины-христиане были частью освобождены от уплаты налогов; наиболее отличившиеся освобождались от налогов на всё время своей жизни; а те, которые снабжали военные отряды провиантом для людей и кормом для коней, должны были платить совсем малый налог…

Все говорили наперебой:

— Мы — османы!.. Мы — новый большой народ!.. Мы даём начало новому большому народу!..

С благословения отца Орхан Гази взялся за обновление армии. Многое надо было сделать. И прежде всего надо было создавать регулярную армию. По приказанию Орхана собраны были корпуса пеших воинов — яя и всадников — мюселлем. Во время походов и военных действий эти всадники и пехотинцы получали жалованье из казны. Каждый воин также получал земельный надел и освобождался от уплаты налогов… Одни историки полагают, что эта основа регулярной армии создана была по приказанию Орхана Гази во время его правления — с 1324 года по 1360 год; однако другие считают время его правления с 1326 года по 1362 год; впрочем, существует и третий вариант; с 1326-го по 1360 год…

Все хотели служить в армии, хотели быть пехотинцами или всадниками; уже велась особая запись, установилась очерёдность и явились и правила, согласно которым, нельзя было в ряды яя и мюселлем брать увечных, припадочных и прочих недужных и слабых телом и духом. Орхан Гази постановил также, что яя и мюселлемами могут становиться лишь мусульмане; для христиан установлены были отряды войнуков. Но многие из них полагали службу в отрядах яя и мюселлем более почётной, принимали правую веру и получали право поступить в эти отряды…