Осман. Хей, Осман!

Султан Велед

Посольство, возглавляемое Османом, принято было хорошо. Кони, приведённые в подарок, заслужили похвалу. Однако Алаэддин Кейкубад, сын Ферамурза, не преминул показать послу кочевых тюрок превосходство своей столицы…

— Передавай своему отцу благодарность мою! Кони хороши! Но бывают и получше!..

И в султанской конюшне Осману показали дивных лошадей, вывезенных из степей Аравии. Этих лошадей не купили, потому что они были непродажны. Эти лошади уведены были тайно и за немыслимую цену проданы. При взгляде, едва брошенном на них, возможно было сойти с ума от восторга. Глаза этих коней похожи были на глаза красавиц дивных. Шерсть была мягка, тонка и блестела на солнце. Стройные, крепкие, эти лошади казались выкованными из железа. О таких лошадях были слова Аллаха, записанные в Коране:

«Боевые лошади устремляются на врага с раздувающимися ноздрями и с раннего утра мчатся на поле битвы» [212].

При дворе Осман видел много монголов, нарядно одетых. «Правду сказал старик, — подумал Осман. — Это двор монгольских прихвостней! И пусть кони их хороши, а на чьей стороне ещё будет благоволение Аллаха?!..»

И он вспомнил свой прекрасный сон…

В Конье увидел Осман многое из того, что видел ещё его отец в молодости своей. Но увидел и много нового. На холме — хююк, нарочно насыпанном, возвышался дворец султана. В этом дворце жили и правили султаны прежние сельджуков. Много раз пристраивали к основным постройкам новые и новые, много раз украшали покои и стены резьбой красивой. Придворные и родичи султанов также украсили город свой стольный дворцами, в которых жили. С тех пор, как монголы взяли власть, обеднели базары Коньи, но всё же могли поразить воображение такого неискушённого приезжего, как молодой Осман…

Однако были у Османа, сына Эртугрула, свои мысли. Прежде всего побывал он в мечети за холмом. Прекрасным было строение в тени султанского дворца. Полы мечети устланы были коврами, каких не видал Осман даже в юрте своей матери. Но не занимало его мысли богатое убранство. Другое занимало его, другое искал он.

В сопровождении ближних своих людей Осман являлся во всех мечетях города. Он молился с тщанием, но должен был признаться сам себе, что лучше ему было молиться в бедном доме имама в селении Силле…

Осман принялся расспрашивать имамов о молодом человеке, сыне имама такого-то по имени из селения Силле:

— …Он также имам в одной из мечетей Коньи. Я только не знаю, как зовут его!..

Над простодушием Османа даже посмеивались:

— Ты, благородный гость, не знаешь, кого ищешь! Как же мы знать можем этого неведомого тебе человека?!..

Наконец один имам помоложе сжалился над бесплодными усилиями Османа:

— Попробуй поискать в медресе Каратай. Быть может, там сыщешь этого таинственного сына имама из селения Силле!

— Я благодарю тебя, но я не знаю, что такое «медресе»! Ты растолкуй мне!

— Медресе — это духовное училище. Кто выучится там, сможет сделаться имамом, сможет толковать слова Корана…

— И ты выучился в медресе?

— Да, сначала я постиг основы знаний в мактабе, в школе для малых детей, а затем учился в медресе…

— Не следует ли и мне учиться?

— Я вижу по твоей одежде и по твоим волосам, заплетённым в косы, что ты — вождь кочевников…

— Верно ты увидел!

— Зачем же тебе учение в медресе? Твоё дело — воинские искусства — владение конём и оружием!.. — Тут имам понизил голос. — Время ли воину для учения ныне, когда мы подвластны монголам? Я говорю тебе эти слова, потому что понимаю: ты не выдашь меня!

Осман горячо схватил руку своего собеседника:

— Я не выдам тебя! И мы с тобой ещё дождёмся расцвета новой державы тюрок. Верь!..

Затем Осман узнал от имама дорогу в медресе Каратай…

Прежде он никогда ничего подобного не видал. Но ведь он многого не видал, не знал! В медресе было много покоев, больших и малых. В одних покоях жили ученики и учителя; другие предназначались для обучения. Османа приняли хорошо и благоволили его интересу к духовному учению. Показали ему подставки для чтения книг, дощечки и бумагу для письма, калямы… Все покои были убраны не роскошно, но таким образом, чтобы возможно было спокойно приобретать знания. Ковры и мангалы давали тепло, а глиняные светильники — вечерний свет. Ступеньки деревянных лестниц были удобны для подъёма и спуска. Ученики и учителя одеты были в одежду, отнюдь не роскошную, но такую, чтобы в холод было в ней тепло, а в жару — прохладно. Осману и его ближним людям дали отведать пищу, которой здесь питались. Похлёбка и лепёшки были вкусны, хотя и просто изготовлены…

— Что вы станете делать, когда изучите все ваши науки? — спросил Осман.

И один из учителей отвечал ему:

— Мы сделаемся духовными наставниками — муфтиями и будем иметь право принимать решения — фетвы по всем вопросам духовным. И также многие из нас сделаются кадиями — судьями. А другие сделаются мухтасибами и ахунами и будут следить, чтобы люди правой веры соблюдали обряды веры. И сделаемся мы хатибами — будем в мечетях произносить проповеди в дни праздничных и пятничных молитв. И сделаемся мы имамами. И сделаемся муллами, чтобы направлять как должно духовную жизнь общин людей правой веры нашей. И сделаемся муэдзинами, служителями в мечети, будем призывать с минаретов к молитве. И сделаемся мы шейхами — почётными духовными наставниками. И сделаемся учителями — мударрисами, мугаллимами…

— Сколько именований! — воскликнул Осман. — Какие головы умные надо иметь, чтобы всё постичь, потребное для того, чтобы сделаться кем-нибудь таким… Имамом, или же муллой, или этим… мугаллимом…

— Да, много надо учиться, — говорящий спрятал улыбку, сжав губы.

— Я вижу, вы многое познали! А можете ли вы помочь мне отыскать одного человека? Он — сын имама такого-то по имени из селения Силле…

— А как зовут его самого?

— Да если бы я знал! Я бы и сам отыскал его! Я знаю только, что он — также имам в одной из мечетей Коньи…

— И больше ничего не знаешь о нём?

Осман призадумался.

— Да нет… Или погодите!.. Знаю!.. Его отец говорил, что сын, когда приезжает к нему, спорит с ним, потому что верит в Аллаха как-то на новый лад!..

— Вот оно что! Тогда, кажется, мы сумеем тебя направить в такое место, где, должно быть, сыщут этого человека. Ступай в обитель Мевляны…

— Кто это?

— Это покойный Джелаледдин Руми…

— Я слышал это имя от моего отца. Мой отец Эртугрул говорил с ним, когда в молодости своей приезжал в Конью. По словам моего отца, этот Руми был очень умный человек! Но, кажется, Руми умер?

— Да, его уже нет в живых. — Но он основал обитель, дом, где живут его последователи. Во главе их стоит его сын. Султан Велед…

— Этот дом похож на ваше медресе?

— Да, и ещё — на христианский монастырь, если ты видал их.

— Я видал монастырь! Но чем же он может походить на обитель правоверных?

— И тут и там люди собираются в некое единство для того, чтобы уйти от мира, от его соблазнов и суеты, и думать лишь о Боге!..

— Я пойду в обитель, основанную Мевляной!..

Осман оставил при себе только двоих ближних людей и поехал в обитель Мевляны. На улицах и площадях ходили люди в белых, красных и зелёных одеждах. Проезжали верховые на конях, красиво убранных. Медленно катились повозки на больших колёсах… Осман и его спутники поехали через рощу молодых тополей… Теперь дорога была вымощена большими каменными плитами; видно было, что очень старыми. Из рощи свернул на дорогу высокий человек в длинной одежде белой. Чалма его была повязана так же, как чалмы учителей в медресе, — длинный конец был обмотан поверх чалмы, пропущен под подбородком, просунут под витками снизу вверх и выпущен с левой стороны, где свешивался низко… Сама чалма была зелёного цвета… А человек шагал спокойно, выйдя на дорогу перед всадниками… Осман и его спутники легко объехали пешего человека и окружили его. Он приостановился, но оставался по-прежнему спокоен. Лицо его было молодое, щёки гладкие и светло-смуглые, бородка — тёмно-каштановая и округлая; усы подстрижены аккуратно и тоже тёмно-каштановые…

Осман, удерживая коня, наклонил голову и обратился к этому человеку:

— Я не знаю, кто ты, но я вижу, что твоя голова убрана в такой же убор, как и головы учителей в медресе. Ты, стало быть, учёный человек. Скажи мне, ведь это и есть дорога в обитель Мевляны?

— Да, это она и есть. И сам я направляюсь в обитель Мевляны.

— Тогда иди вперёд, а мы последуем за тобой! Но сначала я хочу задать тебе ещё один вопрос: не знаешь ли ты в Конье одного молодого имама; я вижу, что ты и сам ведь ещё молод! Я не знаю, как зовут этого имама, не знаю, в какой мечети он служит; я знаю только, что он — сын такого-то по имени имама из селения Силле!

Молодой человек резко обернулся и посмотрел прямо в глаза вопрошающего, чуть запрокинув голову, и проговорил:

— Вот чудо! Ведь это же я! Ты ведь ищешь меня!.. — И он назвал своё имя. И повторил: — Аллахым! — О мой Аллах! Чудо!..

Осман соскочил с коня и подошёл к сыну старого имама совсем близко… Помотал головой по-детски… Вгляделся в лицо сына старого имама…

— А ты не похож на отца!..

Молодой человек засмеялся:

— Мой отец очень стар, а я — довольно молод! Но, кажется, мы с тобой — ровесники или же — почти ровесники. Кто ты? Ты похож на юношу знатного из кочевого племени…

— Так и есть! Я — Осман, сын Эртугрула; мой отец — вождь из племени кайы. Я приехал во главе посольства к султану Алаэддину Кейкубаду, сыну Ферамурза, мы привезли в дар наших коней. Но в султанских конюшнях мне показали коней гораздо лучших!..

— Арабских, да?

— Да, арабских… Но куда же мы сейчас пойдём, теперь, когда я нашёл тебя?..

— Я иду в обитель Мевляны.

— Я хотел бы идти с тобой.

— Так идём, как ты и намеревался. Я — впереди; ты и твои люди — за мной…

Осман вновь сел на коня. Осман и его люди двинулись вслед за своим водителем…

Осман вспомнил ещё один вопрос, который захотел задать, и спросил нетерпеливо:

— Отчего же я никак не мог отыскать тебя? В какой из конийских мечетей ты служишь имамом?

— Теперь — ни в какой! — отвечал сын имама из Силле, обернувшись на ходу. — Я ушёл из мечети, отец не знает. Теперь я — мюрид[213] нашего шейха Султана Веледа. Он возглавляет обитель Мевляны после смерти своего отца, великого Руми…

— А твой отец не одобряет тебя. Говорил мне, что спорит с тобой, когда ты навещаешь его…

Теперь сын имама отвечал, не оглядываясь более:

— Я люблю отца, но всё же отец мой и подобные ему похожи на замерзшую землю, из которой ничего не вырастет!..

— Настанет весна, и земля замерзшая оттает, и вырастет трава. Ты поверь мне! Я-то знаю, я ведь кочевник и сын и внук пастухов-кочевников.

— Весна — это учение Мевляны! Трава — это мы, дервиши, мюриды, входящие в наше сообщество — тарикат…

— Знаешь, мне понравился твой отец! Но и ты мне нравишься!

— Хей, Осман! — Молодой человек снова обернулся. — Похоже, из тебя выйдет настоящий вождь тюрок!..

— Похоже! — Осман расхохотался…

Тут они добрались до обители.

Осман и его спутники спешились и привязали своих коней. Коновязь была хорошая. Были там привязаны и другие кони. Помещалась обитель в постройке, похожей и на мечеть и на медресе.

— Тихо ступайте за мной! — сказал сын имама.

Осман и его спутники послушно двинулись за ним.

Зазвучала стройная музыка. Новопришедшие вступили в обширную залу. Стройная музыка, издаваемая дудками, флейтами, накрами в руках искусных музыкантов, лилась с возвышения, помещавшегося над залом и огороженного красивой оградкой… Много людей сидело на полу, устланном простыми коврами, поджав ноги… А посреди зала, освещённого светильниками, укреплёнными высоко, кружились, развевая полы белых одежд, красивые высокие мужи и юноши. Головы их украшены были колпаками белыми, удлинявшими ещё их рост… Одежды их перепоясаны были тонкими чёрными кожаными поясами… Белоснежные руки раскидывались широко… Развевалась белизна… Лица выражали радостный восторг…

Осман, его спутники и их провожатый уселись тихо среди остальных сидящих… Осман хотел бы задать многое множество самых разных вопросов, но понимал, что сейчас ни о чём не следует спрашивать…

Белизна человеческая кружилась, вилась перед его взором… Кружилась, вилась… Кружилась, вилась… Вот ещё быстрее закружились кружащиеся… Неужели возможно и ещё быстрее?!.. Это зрелище вызвало в памяти Османа некое, смутное крайне, видение из детства… Что это было?.. На что похоже?.. Или не похоже?.. Но всё же в чём-то сходное… Он вспомнил! Это был языческий жрец, шаман, которого позвала мать, когда заболела сестра Османа…

Кружение подхватывало… Сделалось чувство такое, будто сердце полетело стремительно вверх, к небу, вырвавшись в страшной боли через рот приоткрывшийся, вырвавшись со своего пололсенного места в груди…

Осман почуял, что лицо его мокро. Вода лилась на его лицо… Он открыл глаза и увидел себя уже не в зале, где кружились люди в белых одеждах, а в малом покое с низким деревянным потолком… Сын имама отставил на пол узкогорлый кувшин, из которого лил воду на лицо Османа; сказал:

— Ты мог бы выбирать в своей жизни! Хорошим вождём ты несомненно станешь, но мог бы стать и хорошим мюридом!..

— Что со мной случилось? — спросил Осман, не вставая.

— Ты лишился сознания, глядя на пляску дервишей…

— Это худо! Я ведь себя знаю как человека здорового…

— А я и не говорю, что ты болен! Я говорю, что ты оказался чувствителен к нашему кружению. А это ведь не простая пляска, это наше таинство единения с Аллахом!..

— Твой отец не говорил мне о подобном таинстве!

— Да я знаю, мой отец учил тебя складывать руки и садиться на пятки, и при этом бездумно повторять непонятные тебе арабские слова молитвы!..

— Да, он учил меня всему этому, но разве это дурно?

— Это вовсе и не дурно, но способствует ли это постижению Бога?

— Да разве это возможно — постичь Аллаха? Я думал, возможно только исполнять всё, что положено…

— И не задумываться при этом исполнении о сути Божественной!..

— Да ведь если всё время задумываться о сути, Божественной ли, человеческой ли, возможно ведь и лишиться напрочь ума!.. Наверное, можно всё время молиться, всё время размышлять о Божественном, но когда жить? Лучше уж попросту исполнять всё положенное, тогда больше времени останется для жизни…

— А что для тебя жизнь? Битвы, кони, еда, женщины?..

— Да… И всё это… И ещё — весна с травою и цветами высокими на лугах; и зима с белым-белым снегом… И заснёшь на траве луговой, а проснёшься — над глазами твоими — небо высоко-высоко… На зелени земной пасутся овцы, а в сини небесной медленно идут своими стадами облака белые…

— Тебе следует стихи сочинять. Душа твоя пригодна для стихов. И всё, о чём ты сказал, всё оно хорошо; только мой выбор — иной! Я избираю наши моления — айин! Их я предпочитаю пресным молитвам моего отца! Мы впадаем в восторг забытья, мы чувствуем Бога всем своим существом! Мы живём в набожности и бедности, собирая милостыню — зекят. Мы хотим достичь истинного спасения. Мы поклоняемся тюрбе — гробнице нашего эвлия — святого шейха Джелаледдина Руми!..

— А что, если и ты прав, и твой отец прав! И прав кто-нибудь ещё, кого я покамест не знаю, кто, быть может, ещё и не родился!.. Правая вера должна покорять всех в державе великой. Поэтому, я думаю, она не должна быть однообразной, должна иметь много лиц, хороших и прекрасных!..

— Выйдет из тебя вождь, а не мюрид! И всё же наш шейх Султан Велед хотел бы говорить с тобой…

— Я охотно буду говорить с ним. Когда это возможно? Я хоть сейчас говорил бы с ним!..

Но этого нельзя было совершить тотчас. Шейх назначил время для беседы, и Осман согласился.

«Мне ведь интереснее говорить будет с ним, нежели ему — со мной. Он — учёный, я — невежественный тюрок… Пусть он будет ведущим в наших беседах, а я соглашаюсь быть ведомым…»

Спустя несколько дней шейх Султан Велед принял Османа в одном из покоев обители. Прежде всего бросилась в глаза вошедшему великолепная резная подставка, на которой раскрыт был Коран. И листы этого Корана были белы и плотны. А буквы бежали прекрасным узором загадочным… Осман поклонился святой книге… Затем перевёл взгляд на сидевшего неподалёку от подставки с раскрытым Кораном шейха…

Был Султан Велед ещё молод, и лицо его казалось очень смуглым, а борода и усы — чёрными. И глаза его были чёрными и задумчивыми. А его одежда была белой, но чалма была из голубой ткани…

Гость и хозяин приветствовали друг друга, как положено у правоверных. Слуги принесли айран в кувшине, чашки и лепёшки на блюде…

«И здесь меня угощают скромно, как у имама в Силле» — подумал Осман и со словами «Бисмиллях!» — «Во имя Аллаха!» — принялся за еду…

После еды хозяин произнёс, как полагалось:

— Аллах берекет версии! — Благодарение Аллаху!

Осман осушил чашку и, в свою очередь, проговорил:

— Эльхамдюлиллях! — Хвала Аллаху!..

Затем, после трапезы, началась беседа.

— Ты искал обитель Мевляны, Осман, сын Эртугрула? — спросил первым шейх.

— Я слышал о твоём почтенном отце, но искал я… — Он назвал имя сына имама. — Однако я рад, что в конце этих поисков очутился здесь! Меня прежде наставил в вере имам из селения Силле, но вот его сын во многом не соглашается с отцом. А ведь его сын — твой ученик!..

— Это верно, мой ученик. А чему же учил тебя его отец? Как понимал он внутреннее духовное видение — ал-Басира, видение сердца, помогающее постичь Господа?

Осман нахмурился:

— Старый имам ничего такого не говорил мне…

— Я так и полагал! О чём же он говорил, чему учил?

— Он говорил о всемогуществе Аллаха. И учил меня, как надо правильно совершать молитву. Это доброе старое учение. Но я давно уже понял, что не оно приближает к самым важным и тайным истинам веры.

— А что же к этим истинам приближает? Хотел бы я узнать…

— Что приближает? Путь Божественного привлечения — ал-джазба. И на этом пути — духовная связь с Аллахом. Но сам не придёшь к ней. Нужен посредник-шейх, он обладает духовным сердцем-зеркалом. Он открывает способность к Божественному привлечению. И в итоге мы достигаем духовной связи через восторг забытья…

— Должно быть, я как раз это испытал, когда лишился чувств, глядя на кружение людей в белых одеждах? Но я говорю тебе откровенно: пугает и настораживает меня подобный восторг. Не лучше ли простые молитвы, которым учил меня старый имам?

— Как для кого! Быть может, для тебя — лучше! Я же избрал иной путь, я иду по дороге моего отца…

— Я тоже люблю моего отца. Он — первый мой наставник в правой вере. Но я невольно завидую тебе! Твой отец проторил для тебя просторную дорогу, похожую на ту, что ведёт к этой обители. А мой, которого я люблю неизменно, всё говорит мне, что его время кончилось и начинается моё время! И для этого моего времени он сберёг наш малый народ. Он своё сделал. А дальше я должен действовать. И торной дороги нет передо мной!..

Султан Велед слушал внимательно, затем сказал:

— Та дорога, по каменным плитам которой ты ехал сюда, это ведь очень старая дорога. Но плиты, коими она вымощена, ещё старше. Я скажу тебе, какие это плиты. Это плиты-камни, оставшиеся от пути совсем древнего, от дороги, сделанной древними румийцами…[214]

— Я слыхал о древних румийцах. У них была великая держава.

— Да, и от неё ничего не осталось, она канула в вечность!

— Нет, нет, не канула! От неё осталась империя византийцев и, должно быть, что-нибудь ещё, о чём я не знаю….

— Но всё это мирское…

«Что-то подобное я слышал в монастыре христиан, — подумал сын Эртугрула. — Отец Николаос говорил о мирском, земном, и небесном, духовном…»

Но сказать о монастыре Осман побоялся. Он помнил, как разгневал старого имама, упомянув о своей беседе в монастыре…

— Имам, отец твоего ученика, научил меня словам молитв. Это ведь правильные слова?

— Да, это старинные и правильные слова. Это слова на арабском языке, на языке нашего Пророка Мухаммада, да благословит Его Аллах и приветствует Его! Но это не единственные правильные слова! Коран — основа, вечный камень в основании правой веры. Но даже Кораном не исчерпывается наша правая вера… Слушай! Я скажу тебе по-тюркски:

Осман слушал понятные слова. Невольно встал перед его внутренним взором портрет светловолосой красавицы, некогда переданный ему в дар франкским толмачом… Вдруг почудилось Осману, что эти строки о красавице, которая — душа, и которая идёт своим путём, и которая отвечает на любовь, но может и погубить; и почудилось ему, будто эти строки — о ней, о девушке с портрета!..

Меж тем Султан Велед смолк. Осман решил, что теперь возможно и ему, невежественному гостю, заговорить:

— Прости меня, шейх! Но разве это не мирские слова? Разве они — не о любви к женщине?.. Прости моё невежество!..

— Прости и ты меня! Я рад буду не называть тебя невежественным, если придёт такая пора! Но покамест я рад тому, что ты сознаешь своё невежество. Эти строки — о душе! И разве они не говорят тебе больше, нежели арабские слова молитв?

Задумался Осман. Затем решился говорить:

— О молитвенных словах я узнал, что их положено произносить. Я произносил их вслед за отцом твоего ученика, не пытаясь много думать об их смысле. Впрочем, он сказал мне по-тюркски, что они означают. Мне было приятно сознавать, что я произношу правильные слова, слова на языке Пророка! Я каюсь, но мне и не так уж был важен их смысл! Я полагал, что уже одно их произнесение моими устами приближает меня к пути постижения Аллаха…

— Ты, в сущности, и не желал продвигаться по этому пути далее светлой долины беспрекословного послушания!..

— Пожалуй, что ты прав! Пожалуй, что так оно и есть!.. Но произнесённые тобой слова понятны мне. И если слова молитв, преподанные мне старым имамом, успокаивали меня, то твои слова тревожат меня. Потому что твои слова о душе, о её пути, слишком похожи на слова любви к женщине!..

— Быть может, взбудораженным, встревоженным сердцем легче прийти к Аллаху? — обронил шейх, полулежа, опершись локтем на подушку…

— Быть может! Но этот путь уведёт далеко от жизни обыденной живой…

— Что для тебя эта жизнь обыденная живая? Что ты называешь обыденной живой жизнью?

— Пытаюсь определить!.. Я говорил твоему ученику, что живая жизнь — это многое… Он сказал, что это битвы, оружие, женщины. Зидание великого государства — это ведь тоже и есть живая жизнь!..

— Ты, я вижу, сам не сознаешь странности своих слов! По-твоему, живая жизнь — это смерть?

— А теперь я не понимаю твоих слов? Отчего смерть?

— А ты полагаешь, будто возможно создать великую державу, не убив никого, не пролив реки крови? И ты запомни: это будет кровь людей, которые и не ведают о твоём желании создать великую державу! Они и не ведают, а ты бросишь их под копыта твоих коней во имя твоей великой державы. Это ведь будет твоя великая держава, а не их!..

— Ну, если так, стало быть, живая жизнь — это ещё и неизбежная смерть! Я никого не бросаю под копыта своих коней! И не моя вина, что люди смертны! Я сам — всего лишь покорный раб того неведомого, что мой отец зовёт временем…

— Я хочу сказать тебе ещё слова на нашем языке, на тюркском:

— Я не знаю, что мне делать! Но как возможно говорить о Боге, будто о любви к женщине? Такие речи надо определять как большой грех!

— Ты произнёс: «Я не знаю, что мне делать!»; и я вспомнил ещё свои слова о странствиях человеческой души:

Осман замотал головой, чёрные косы забились на груди:

— Нет, нет! Это не по мне. Ты говоришь о любви к женщине, говоришь о том, что надо пить вино… Женщина в твоих словах обожествлена. Но разве у язычников-многобожников не так?..

— Мы хотим прийти к Божественной сути через нарушение запретов. Это нарушение — одна из разновидностей поиска… Поэтому мы решаемся пить вино и даже вести недостойную правоверных жизнь…

— Это всё слишком мудрено для моего простого разума! Если вы решаетесь вести недостойную жизнь, то чем же вы отличаетесь, прости меня, от неверных, которые всегда ведут недостойную жизнь? И то, неверные также ведь ищут Бога, строят монастыри, отказываются от женщин и вина…

— Мы нарушаем запреты Бога, чтобы прийти к нему…

— Вы испытываете Его? Вы полагаете, Он не накажет вас?

— Конечно же, нет, не накажет! Зачем Он станет наказывать своих верных?

— Не понимаю! Нет, не понимаю! Мудрено для меня… Я хочу простой веры. Ведь ты сам говорил, что старый имам учил меня верно?..

— Да, он учил тебя верно.

— Я хочу верить так, как он научил меня.

— Разве тебе возбраняется верить так, как учил тебя старый имам? Кто запрещает тебе это?

— Никто! Но твои слова тревожат меня и я не могу верить просто!

— Не слушай меня.

— Где же честность? Твои речи соблазнительны, я не могу не слушать…

— А я заставлял тебя?

— Нет.

— Я виноват перед тобой?

— Нет.

— Стало быть, мы завершаем нашу беседу.

— Нет… Я не хотел бы завершить общение с тобой так скоро! Твоё учение не понятно мне, но оно красиво; и я понял, что оно пригодно для умов утончённых и обретающихся в поиске; не подобных моему простому уму!

— Твой ли ум — не ищущий!

— Ты и сам знаешь, что мой поиск — иной. Твоё учение — для поиска духовного. А меня волнует земное… Но я хотел бы побеседовать с тобою не один ещё раз! Ты позволишь мне?

— С охотой! — отвечал искренне сын великого Руми.

И они встречались ещё несколько раз и беседовали дружески…

Султан Велед рассказал своему гостю о многом и сам дивился острому уму Османа…

Рассказал своему гостю Султан Велед о цветущем некогда государстве султанов сельджукских…

— …Они были тюрками, они и сейчас тюрки. Но тюркский язык они презирали и называли «наречием людей базара». В Конье писали по-арабски и на персидском языке. Мой великий отец также писал на персидском. Он ведь был пришельцем в Конье, сюда привёз его мой дед, его отец. А произошёл на свет Мевляна великий в городе Балхе, там говорят и пишут на языке персов…

— Но ведь сами вы — тюрки?

— Я — несомненно тюрок по языку! А кто может разобрать, чья кровь с чьей кровью соединилась…

— Я всё хотел спросить… Ты зовёшься Султаном, так зовут тебя… Твои предки были знатны, правили царствами?

— Нет. Мои предки не правили ни одним земным царством, а только лишь неизмеримым царством духа!.. А имя моё — Мухаммад Бахаэддин Султан Велед…

— Мой отец Эртугрул запомнил встречу с твоим отцом Мевляной и рассказывал мне о нём. Он и сейчас помнит…

— Нет, мой отец ничего не говорил мне о своей встрече с вождём Эртугрул ом.

— У меня нет обиды. Я знаю, многие люди искали общения с Мевляной. И если он не запомнил молодого вождя одного из родов племени кайы, я не могу быть в обиде!..

— Зато я не забуду встречу с тобой! Вот послушай стихотворение, которое я сложил в твою честь:

Осман улыбался и сказал:

— Только пойми, как я благодарен тебе! Только пойми, как мне радостно слышать красивые стихи на тюркском языке!.. Но как это вышло такое, что отец твой и дед переселились в Конью?

— Думаю, у наших с тобой предков — одна причина переселения — монголы!

Осман нахмурился, а Султан Велед продолжал:

— Конья — многоязычный город. Здесь живут греки, иудеи, франки. Ты, должно быть, приметил в своих разъездах по городским улицам и площадям людей в самых разных одеждах?

— Да, я приметил.

— Одна из жён моего великого отца, Кира-хатун, была гречанкой. Моя кормилица была гречанкой. Персидский и греческий языки — языки моего детства. Греки написали множество книг, это прекрасные книги!..

— Да, — сказал Осман, — греки мудры. В грядущей большой державе, где многие веры будут вокруг нашей правой веры, как лепестки цветка вокруг его сердцевинки, греки будут ведать верой христиан!.. Я бы так хотел…

— Аллах гёнлюне гёре версии! — Да исполнит Аллах твои желания!

— Буду надеяться на это! Но я восхищаюсь тобой! Ты решился пойти против тех, которые презирали тюркский язык и полагали его грубым базарным наречием, не достойным дворцовых щёголей и учёных богословов из медресе! А ты показал, как возможно сделать этот презренный язык языком красивых стихов!

— Не хвали меня излишне! Были славные тюркские поэты и до меня. И я ведь зачитывался стихами Ахмеда Ясеви…

— Мог бы я увидеть этого поэта и говорить с ним?

— Нет, увы! Уже более ста лет не обретается он среди живых!

— Значит, стихи на тюркском языке писались уже давно?

— Да. Ты теперь разочарован во мне как в первенце? Я не первенец в тюркском стихосложении.

— Я очарован тобою ещё более как честным человеком. Я слышал твои прекрасные стихи. Я не могу согласиться с твоим пониманием божественного, но стихи твои — хороши. Мог бы я услышать, как ты проповедуешь? Ты ведь и проповедник, я знаю!

И Султан Велед просил Османа прийти через три дня в мечеть медресе Ширази.

А когда Осман в тот вечер возвратился в хороший караван-сарай, где были отведены хорошие помещения для него и для его спутников, оказалось, что его дожидается посланец везира Муинеддина Сулеймана Перване, того самого, который потом казнён был монголами. Везир прислал приглашение Осману, гостю султана. Медресе, построенное для богослова Кутбеддина Ширази, чтобы он имел место достойное для наставления и обучения своих учеников, открывало свои двери спустя три дня.

И вот миновало трёхдневие, и Осман явился в новую мечеть, которая называлась Кайсери и помещалась при новом медресе…

Осман оказался среди многих знатных гостей и благородных учёных. Говорились многие речи, речи умные и изысканные. Осман разглядывал чалмы, повязанные щегольски и словно бы преображавшие это блистательное собрание в цветник… Речи следовали одна за одной; и чем далее, тем менее понимал Осман… Но вот взял слово Султан Велед. Он говорил о толковании Корана, а затем вдруг произнёс:

— А сейчас я прочту одно стихотворение моего великого отца, Джелаледдина Руми! Это стихотворение об устроении Рая, скажет вам о Рае гораздо более, нежели все возможные толкования мудрых богословов…

И после этих своих слов Султан Велед начал произносить строки стихотворения… Осман встрепенулся. Он знал эти стихи! Это было то самое стихотворение о Рае, которое некогда читал Эртугрулу Руми!..

— Тюркские стихи! — невольно воскликнул Осман. — Я знаю их! Великий Руми читал их моему отцу!..

Чалмы, подобные пышнолепестковым головкам цветков, заколыхались, заоборачивались, повернулись к Осману, будто цветки на стеблях длинных, поколебленные весенним ветерком…

— Кто это?

— Кто это?

Голоса зазвенели, зашелестели. Глаза глядели — чьи-то с любопытством добродушным, а чьи-то с любопытством презрения — на молодого кочевника… Осман видел и понял эти взгляды…

«О Аллах! — подумал он. — Такими же взглядами окидывали моего отца в дни его молодости, когда он приехал в Конью! Я позабыл, как это произошло: то ли султан призвал его, то ли он сам решился приехать в стольный город… И где же она, та смена времён, о которой толкует мне отец? В дни его юности презирали его в Конье как невежественного тюрка, а сейчас точно так же и меня презирают! Что изменилось? У меня волосы заплетены в косы, так же, как у моего отца. А здесь никто не ходит с таким кочевничьим убором волос!.. Аллах, что мне делать?! То ли нарядиться в здешнюю одежду и убрать голову, как здесь убирают; или же напротив — нарочно, назло всем этим презрительным взглядам, одеваться так, как одевались мои предки, и так же убирать волосы?..»

Султан Велед простёр руку:

— Это гость султана и мой гость! — сказал он, указывая на Османа. — Он прибыл в наш город послом от своего отца, мудрого вождя Эртугрула. Имя нашего гостя — Осман, по одному из праведных халифов. Осман — человек ищущий, мятущаяся душа. Я призываю вас, мои сотоварищи, принять его в нашем собрании как своего! Он горячо воспринял стихотворение о Рае, одно из стихотворений моего отца, написанных на тюркском языке. В далёком от стен нашего города становище Эртугрула помнят стихи моего великого отца и передают из уст в уста, из поколения в поколение…

И все послушались слов Султана Веледа. Теперь на Османа смотрели с большим дружелюбием и участием. Он пожимал руки, протянутые ему дружески, и не скрывал своей простой искренней радости…

Султан Велед дочитал стихотворение до конца, затем ещё какое-то время говорил, после чего уступил место Кудбеддину Ширази. А после речи Кутбеддина раздались клики, обращённые к везиру Муинеддину:

— Сегодня пятница! Сегодня пятница!

— Пусть Его Высочество Султан Велед прочитает пятничную проповедь!

— Просите его! Просите!..

Султан Велед не соглашался, говоря, что видит здесь богословов, куда более достойных для произнесения пятничной проповеди. Но всё же внял словам везира и поднялся на возвышение — мимбар. Поднявшись на мимбар, он сдвинул набок свою чалму и начал красноречиво говорить торжественную проповедь — хутбу. Затем он сотворил молитву и продолжил свою речь…

Громкий звучный голос покорил всех собравшихся. Осман также чувствовал сильное смятение. Он невольно раскидывал руки и бил себя ладонями в грудь. Он хотел было сдержаться, удержаться, но увидел, что все вокруг пребывают в таком же смятении. Сам везир Муинеддин Перване рвал на себе одежды, а Кутбеддин Ширази сорвал со своей головы чалму. И тут все обнажили головы, бросая прочь свои чалмы, как цветы под ветром усилившимся сбрасывают лепестки… Проповедь преобразилась в сема — блаженное слушание и распевание — экстатическое моление последователей великого Мевляны…

И тут Султан Велед поправил чалму, сотворил молитву и сошёл с мимбара.

Все медленно приходили в себя…

— Чудо!..

— Чудо!..

Слова о чуде пронеслись тихие…

Сам везир Перване приблизился к Султану Веледу и почтительно поцеловал ему руку:

— Ты — истинный сын великого Мевляны и хранитель и воплощатель таинств его! — сказал везир.

— Разве мы не видели, что, когда Его Высочество Султан Велед сдвинул набок свою чалму, все люди пришли в состояние забытья восторженного, а как только он поправил свою благословенную чалму, все люди в мечети сразу успокоились? Это — действительное чудо!..

— Да!..

— Да!.. — подтверждали многие голоса.

— Прав почтенный Селмаслы Шейх Мехмед! Это — действительное чудо!..

И на другой день, в беседе, сказал Осман Султану Веледу:

— Я понял, почему тебя зовут «Высочеством»! Потому что истинный правитель этого города — ты!..

— Я — вовсе не правитель этого города, — отвечал серьёзно Султан Велед. — Когда умер мой отец, я даже не хотел сделаться шейхом основанного им сообщества Мевляви! Я проливал слёзы с опущенной головой и повторял, что сироте подобает скорбь, а не обязанности шейха. Челеби Хюсамеддин, ближайший друг и первый помощник моего отца, едва уговорил меня… Но всё же я не жалею о своём согласии. Благодаря мне, сообщество Мевляви процвело. Дарения — вакуфы — в моих руках; и я достойно распоряжаюсь ими… Сильные мира сего покоряются словам учения моего великого отца. Сама Гюрджи-хатун[221], красавица с далёких гор, твердила на память его стихи. Он прислал ей в дар таинственные цветы; она поднесла букет к очам своего супруга, султана Иззеддина Кейкавуса; лепестки коснулись его глаз и он исцелился от глазной болезни, мучившей его! Прислушиваются и к моим стихам. Я смягчил души многих сильных мира сего. Я нашёл для них похвальные слова. Я посвящаю свои строки не одним лишь почитателям и последователям учения великого Мевляны, таким как Аламеддин Кайсар; но и многим сельджукским беям и даже монгольским начальникам, а также султанам и даже и супругам сельджукских и монгольских беев. Мою поэму «Рюбаб-наме» я посвятил монголу Олджайту-хану… Так земные властители покоряются власти таинственных слов, вдохновлённых Небом, вдохновлённых Аллахом!..

После этой своей беседы с шейхом Султаном Веледом Осман размышлял:

«Какие они странные, эти поэты и учёные люди! Отчего они так влекутся сердцами и душами своими к тем, кто воплощает в себе земную власть, такую простую и грубую?! Все эти учёные и поэты воображают, будто возможен их союз с властью земной! А я сам — эта земная власть. И я ещё не худший; я, быть может, даже и лучший, потому что я по молодости своей ещё мягок и любопытен ко всему на свете! А каким сделаюсь, когда возмужаю? Аллах ведает!.. Но я человек простой и останусь таковым. И на самом-то деле не нужны мне советчики из поэтов и учёных богословов, которые воображают себя большими правителями, нежели сами правители! Все они — большие охотники гордиться дружбой с сильными мира сего; а более всего любят показывать, что им дозволено якобы судить и бранить правителей! Экие мудрые глупцы, глупые мудрецы! Когда они перестают забавлять правителей, покровителей своих высоких щебетом своим, тогда правители приказывают попросту казнить их и ссылать в пустыню. И вот тогда-то все эти мудрецы и поэты поднимают отчаянный писк и называют своих былых покровителей „тиранами“! А сами-то прежде как добивались, домогались дружбы с этими сильными мира сего; как подносили им хвалебные стихи!.. Аллах! Чудные, причудливые люди!..»

В другой беседе Осман спрашивал Султана Веледа:

— Содержится ли некий таинственный смысл в ваших кружениях?

Но свои мысли о невозможности дружбы поэтов с сильными мира сего Осман не высказал Султану Веледу, подумав так:

«Всё же он не из тех, которые пресмыкаются у ног правителей. Он — иной!..»

Однако эти свои мысли Осман так и не додумал до конца…

— Да, — отвечал Султан Велед. — В наших кружениях содержится особый смысл, который я попытался растолковать в своём сочинении «Круговорот». Одежда, в которой кружатся, называется хырка. Во время кружения надобно правой рукой браться за ворот своей хырки, а левой — держать правую её полу на уровне пояса… Сначала все, скрестив руки, обходят трижды справа налево вокруг шейха и молятся вместе. И непременно один младший из всех дервишей-содружников молится рядом с самим шейхом. Место шейха относится к первой сфере — мертебе-и ула. А правая сторона от шейха — начало всего движения божественных истин. А в служении шейха Богу самой важной сферой является пятая сфера — человеческий мир, потому что в этом мире завершается нисхождение божественных истин. Поэтому левая от шейха сторона — это конец движения истин. Кружение соединяет начало движения истин и конечный мир нисхождения истин; соединяет сердца… А если ты не всё понял, не горюй! Люди всю свою жизнь готовы потратить на постижение всех этих таинств…

— Да, я не всё понял. Но кое-что понял и я!..

— Не всё постигается умом! В уме человеческом есть некая сухость. Поэтому многие высокие истины постигаются не умом, но чувством, через музыку… Я сам играю на рюбабе и уже учу игре на этом благородном инструменте и моего сына, маленького Арифа… Я играю и на сазе. В музыкальном звучании порою полнее и яснее всего выражается тождественность человеческой души во многих её составляющих самому Аллаху! Я сыграю тебе мою «Аджем пешреви»…

И послушав музыку, Осман сказал так:

— И вправду в мелодии, в прекрасном напеве легче постигается некое таинство. Но я не могу выразить своими словами то, что постигли мои чувства!.. Сыграй мне ещё музыку, придуманную, сочинённую тобой!..

— Я сыграю тебе «Ирак саз самаиси» — «Музыку для иракского саза»… Ирак — страна арабская, но это вовсе не так непременно надо знать для того, чтобы слушать музыку…

И Султан Велед играл Осману и пропел для него много стихов, положенных на прекрасную музыку…

— А ведь у нас, у тюрок, — Бог и Небо — одно — Тенри! — сказал Осман. — Бог — это Небо, Небо — это Бог!.. Тенри, Тангра, Тенгри… Тенри…

Султан Велед играл и пел…

И дальше:

И далее:

И далее:

«И всё же Султан Велед назвал монгольских ханов „законными наследниками сельджукских султанов!“ — думал Осман. И сердился. И затем думал с горечью: „А кто знает, кого я буду признавать в своей жизни?!“»… И не высказал эти свои мысли вслух…

Но Султан Велед будто читал мысли своего гостя:

— Многие христиане и мусульмане зовут тюрок «бичом Божьим», «предвестниками Антихриста». Тюркам ещё долго и много придётся опровергать подобные слова…

— Мы опровергнем их, когда выстроим великую державу, где всем найдётся место! — сказал Осман решительно.

— Не думай, что будет легко!

— Не будет легко! Я знаю…

— Пусть Небо-Тенри поможет тебе и твоим потомкам создать великую державу, где соединились бы стихи греков-византийцев, арабов-мусульман, персов, тюрок, иудеев и франков…

— А тебе я желаю воспитать ещё многих поэтов-содружников. И пусть тюркские стихи сделаются известны в мире людей!..

А в последнюю их беседу Осман сказал Султану Веледу такое:

— Надумал я одну мысль. Старый имам счёл бы эту мысль, конечно же, дурною. Но ты поймёшь меня, я верю!.. — И Осман рассказал Султану Веледу свою мысль…

Султан Велед ответил:

— Мысль твоя очень любопытна! Поговори с этим сыном старого имама из Силле. А я обещаю тебе, я не стану его отговаривать. Если он выслушает тебя и согласится, стало быть, такова его судьба. И быть может, согласившись с тобой, он изберёт себе участь великую…

И Осман говорил с учеником Султана Веледа, сыном старого имама:

— Я намыслил одну мысль! Твой отец счёл бы её дурною. Но ты, я надеюсь, поймёшь меня. Мне нравится учение великого Мевляны. Но оно всё же — для людей с умом утончённым. А возможно ли создать подобное же учение, такое же сильное, но пригодное и для простых людей? И не согласишься ли ты поехать со мной на становище моего рода? Я хочу, чтобы и твой отец поехал бы со мной! Он научит людей самым простым правилам веры. А ты создашь новое учение. И пусть это учение привлекает к себе разных людей, которые верят в самое разное. И пусть будут в этом учении и обряды христиан, чтобы и они влеклись в итоге к Аллаху… Ну, что скажешь?..

— Что я скажу тебе? Нет, я не поеду с тобой, я остаюсь покорным учеником моего учителя. Я не изменю ему. Пусть ждёт меня в моей судьбе одна лишь безвестность, но я не уйду с того пути, по которому уже сделал много шагов. Что до моего отца, то я не думаю, чтобы и он согласился уехать с тобой. Он вряд ли решится оставить мусульман в Силле, там ведь люди привыкли к нему; он — их пастырь, их мудрый наставник и советчик… О таком учении, какое ты намыслил, ты, конечно же, не говори ему!.. — Сын старого имама улыбнулся. — Он у меня умеет гневаться!.. Но я скажу тебе, что учение, мысль о котором пришла в твою голову, существует на самом деле! Да, оно существует и живёт, и, должно быть, как-то изменяется и растёт в своей жизни. Хаджи Бекташи[224] Вели, основатель этого учения, уже умер. По имени его и его учение зовётся — Бекташи. Его последователи выстроили в Каппадокии обитель их учения — Хаджибекташ… Их мечеть украшена изображениями людей, у них есть обряд наподобие христианского крещения… Полагаю, они и нужны тебе!..

— А как мне отыскать их обитель?

— В Каппадокии есть маленький город тюрок-сельджуков — Гюлынехир. Неподалёку от этого города — гробница Хаджи Бекташа. Там же — и обитель тех, кто следует его учению…

Приближалось время отъезда Османа из Коньи. Султан устроил большую охоту на лисиц. Охотники пускали ловчих птиц — ястребов и кречетов. Приглашён был на эту охоту и Осман. Радостно предался он привычной с детства забаве. Ноздри его вдыхали насладно дух степи. Руки его были ловки. Его конь мчался, едва касаясь копытами земли, направляемый умелым наездником. Осман пускал с большой рукавицы своего ловчего сокола, гикал во всё горло, затравил нескольких лисиц. Этого сокола подарил ему султан…

Но вот охота завершилась. Кроме лисиц, затравили и много зайцев. И теперь слуги уже разделывали их, обдирая шкуру… В то время как другие слуги готовили красное вино с луком и пряностями… Вскоре загорелись костры… Густо запахло вином, пряностями, луком, парным мясом… Куски жареного и варёного мяса укладывали на подогретые лепёшки и клали сверху перья лука…

Осман кусал жареное мясо с хлебом крепкими белыми зубами. Всё его существо радовалось жизни, её простым запахам, её ветрам и быстроте движений… «Что может быть лучше?» — думалось невольно…

Осман насытился и сидел, насыщая свои глаза видом костров и многих людей… Отблески огня выхватывали и озаряли ярко то шёлк тюрбана, то рукав охотничьего короткого кафтана, то пояс кожаный, то щёку смуглую и клин чёрной бороды…

Подошли к Осману двое юношей, улыбаясь дружелюбно.

— Здравствуй, Осман, сын Эртугрула! — приветствовал Османа один из них.

— Здравствуй! — повторил и другой.

— И я вас приветствую! — отвечал Осман. — Но я не знаю, кто вы!..

— Я — сын наместника султана в Эски Шехире[225].

— А я — внук наместника султана в Инёню…[226]

Осман откликнулся дружески:

— Я знаю эти крепости. Они обе расположены в местности Султанёню…

— Мы здесь в Конье уже целую седмицу, а ты и не видишь нас, не примечаешь! А ведь наши деды и отцы знавали твоего отца Эртугрула, — сказал сын эскишехирского наместника…

Осман не мог припомнить, но произнёс подобающие любезные слова…

— Здесь в Конье, при дворе, о тебе много говорят! — сказал один из юношей…

— Но вы присядьте, прошу вас! — пригласил новых знакомцев Осман.

Спустя совсем короткое время все трое уже уплетали жареную зайчатину…

— О тебе, Осман, говорят, будто бы ты сделался мюридом шейха Султана Веледа!

— Ходят слухи, будто бы ты уже и не собираешься возвращаться в своё родное становище к отцу Эртугрулу!..

— Всё это ложь! — отвечал Осман. — Я с большой охотой слушаю мудрые речи Султана Веледа, но я никогда не думал сделаться его мюридом! У меня много дел в нашем становище. Я непременно вернусь туда!..

Далее разговорились об охотах, о птицах ловчих. Много общих увлечений оказалось у троих юношей. Легко они сдружились и порешили встречаться и когда разъедутся из Коньи…

Уже задували холодные ветры, когда Осман тронулся в обратный путь. Он простился с шейхом Султаном Веледом, простился и с его учеником верным, сыном старого имама из Силле. Новые приятели Османа, сын эскишехирского наместница и внук наместника в Инёню, ещё должны были оставаться в Конье…

Осман и его спутники долго плутали, отыскивая дорогу в обитель Хаджибекташ.

— Поезжайте к туфовым скалам, — говорили им жители сел и городков, через которые пришлось проезжать…

Ветер усилился, посыпал мелкий снег. Ветер сметал белизну, едва лишь она укладывалась на холодную землю. Осман и его спутники закутались в меховые плащи…

Наконец вдали, в снежной пелене, показались видимые смутно очертания коричневых гор… Теперь слева от приостановившихся всадников поднимались горы, а справа завиднелись уже стены крепости…

— Возможно, направо — Гюлынехир, — обратился к своим спутникам Осман. — Вы поезжайте туда. Я вижу вашу усталость. Отдохните там, переведите дух. А мне об отдыхе не говорите! Меня мучит нетерпение. Я поеду к этим туфовым горам…

Спутники стали отговаривать своего предводителя.

— Посмотри, какой сильный снегопад!

— Разве нельзя и тебе отдохнуть в этом городке, что бы это ни было, Гюлынехир, или другое что?

— Нетерпение — плохой советчик! Сабыр иле хер иш олур! — Без терпения не сделаешь никакого дела!..

— Всё это известно мне! Но я всё же поеду к горам!..

— Тогда и мы поедем с тобой!..

— Не оставим тебя!..

И спутники Османа не покинули его. Они направили ход своих коней к туфовым горам. И снег летел им навстречу…

Но вот ветер утих. Дорога пошла вверх. Здесь белизна снеговая легла плотно…

Ехали осторожно, опасаясь, как бы не поскользнулись их кони…

Скалы высились и громоздились удивительные. Казалось, некий великан, раздувая щёки, выдул в этих горах полости, гребни и причудливые зубцы, острые углы ребристые, а рядом — внезапные округлости, подобные женской груди…

— Эге! — воскликнул Осман, приложив ладонь ребром ко лбу над глазами: — Да здесь люди живут!.. Я вижу проёмы окон!..

Меж тем они уже въехали на тропу широкую. Две женщины вдруг вышли на тропу. Они были уже немолоды, прятали руки в рукава тёмных одежд, отороченных мехом; головы их были укутаны в белые шерстяные платки… При виде всадников женщины приостановились. Осман также сделал знак своим спутникам остановить коней…

— Не бойтесь, женщины! — сказал Осман.

Но они смотрели боязливо и молчали. Осман улыбнулся широко, показав белые зубы. Он хотел приободрить женщин и показать, что ни он, ни его спутники не хотят им зла… Женщины, потоптавшись, сделали несколько нерешительных шажков вперёд… Осман отъехал в сторону, освобождая путь… Тогда одна из женщин, та, что была постарше, всё же заговорила на ломаном тюркском наречии…

— Мы живём здесь, — сказала она нерешительно.

— Как? Здесь, в скалах?

— В пещерах, — осмелев, сказала вторая женщина. И слегка вскинула руку. — Вон там, в скальных пещерах. Там можно жить, там тепло…

Осман приметил, что женщины в разговоре пришёптывают, не выговаривают звуков «с» и «з», как отец Николаос, Василис и Костандис…

— Вы, должно быть, гречанки? — предположил Осман.

— Да, господин. А как же вы узнали?..

— По вашему выговору. Но скажите мне, чьи вы, кто над вами здесь старший, набольший? Кто защищает вас?

— У нас, господин, есть мужья, сыновья и внуки! Наши сыновья служат в монастырском хозяйстве при монастыре святого Василиса[227].

— Здесь и монастыри есть? — спросил Осман.

— Здесь, в горах, не один монастырь! Вон там — святого Феодора, а там — святой Варвары…[228]

— А слыхали вы о монастыре мусульман, который зовётся Хаджибекташ?

— Это в долине! — воскликнули старухи в один голос. — Но вам сейчас туда не добраться. Скоро пойдёт большой сильный снег…

— Откуда вы знаете?

— Мы живём здесь давно. Посмотри на небо. Видишь, как ползёт огромная тёмная туча?.. Сейчас пойдёт снег… Идемте за нами. Укроетесь на время снегопада…

Осман и его спутники переглянулись.

— Ладно, — решил Осман. — Ведите нас, женщины!..

Старухи пошли вниз по тропе, а всадники медленно поехали следом. Женщины уже не опасались их, не боялись, и охотно болтали:

— Хорошо вы сделали, что согласились! — сказала одна. — Сейчас такой снег пойдёт! Боюсь, вы здесь у нас задержитесь дней на пять!..

— Эх! — пожалел Осман. И сказал своим спутникам: — Вы были правы! Вот они — гибельные плоды моего нетерпения! Надо было нам остаться в крепости и переждать там это скверное снегопадное время!..

Спутники увидели, что он искренне огорчён и принялись утешать его:

— Не горюй! Случилось то, что должно было случиться!..

— Не горюй, Осман! Если бы мы остались в крепости, мы бы не увидели, какими бывают эти горы в снегопадное время!..

— Наши горы — самые красивые! — вступила одна из старух…

Так они добрались в разговорах до входа в большую пещеру.

— Подождите! Мы сейчас позовём людей. Они отведут ваших коней в хорошее место, где стоят монастырские ослы…

С этими словами старухи пропали в пещере…

— Как бы нас не обманули, — сказал Осману вполголоса один из его ближних спутников. — А вдруг здесь ожидает нас ловушка? Нас могут перебить даже самым простым оружием. Мы здесь чужие, ничего не знаем…

— Нас много! — сказал другой. — Прежде чем они перебьют нас, мы убьём слишком многих из них!..

— Пусть я покажусь вам ребёнком по уму своему, — сказал Осман, — но мне не верится в то, что люди могут быть коварны настолько, чтобы пользоваться любым случаем для грабежа и разбоя!..

Тут вышла из пещеры одна из старух и за ней шло несколько человек в коротких куртках и длинных штанах, заправленных в сапоги из плохо выделанной кожи.

— Они по-тюркски не говорят, — сказала старуха, обратившись к Осману. Затем обернулась к вышедшим мужчинам и быстро заговорила с ними по-гречески…

Мужчины подошли к всадникам и поклонились неуклюже…

— Не бойтесь! — Старуха вновь повернулась лицом к Осману и его спутникам. — Слезайте с коней. Мы вам зла не сделаем…

Осман захохотал, скрывая смущение:

— Эх, женщины! До чего мы докатились! Вы утешаете нас, как малых детей. Или мы выглядим такими испуганными?

— На вашем месте даже самые храбрые воины затаили бы страх! Вы здесь одни среди чужих, и выбраться отсюда не так легко! Но вы не бойтесь. Мы вам зла не сделаем. Слезайте с коней…

Тогда Осман и его спутники спешились, не говоря более ни слова. А те люди, которых привела старуха, подошли к лошадям и повели их в пещеру. Осману снова сделалось не по себе. Но он не хотел, чтобы его спутники видели и чуяли его потаённый страх…

Старуха поманила Османа и его спутников в пещеру. Осман решительно двинулся за ней, его ближние — за ним. Он думал, что сейчас они нагонят тех, которые повели лошадей. Но те будто сквозь землю провалились вместе с конями…

Старуха догадалась, о чём тревожится Осман:

— Ты не тревожься, господин! Это очень большая и глубокая пещера. Коней увели в боковой ход. Их вернут в целости и сохранности, их накормят и обиходят…

— Мы благодарим, — отвечал Осман коротко. Ему вдруг сделалось смешно… Было смешно, потому что он боялся, и потому что старухи успокаивали его…

Они вышли на лестницу и пошли вверх по каменным ступеням. Не было темно, свет проникал из широкого входа-выхода… Но когда поднялись на площадку, увидели свет, шедший из обширного помещения…

Старуха остановилась и позвала:

— Ицо!.. Ицо!..

На площадку вышел юноша и заулыбался старухе:

— Бабушка! Кто это с тобой?

— Гости, Ицо! По всему видать, знатные тюрки…

Старуха прервала свой разговор с внуком, с которым говорила по-гречески, и сказала Осману:

— Это мой внук Хритос, Ицо! Он вместе со своим отцом, моим старшим сыном Григорисом, расписывает большую залу для монастыря… Идемте, я покажу вам залу, там мой сын…

Осман и его спутники пошли за ней и её внуком и вступили в обширное помещение. На верхней ступеньке деревянной лесенки стоял рослый мужчина и водил кистью по стене. Прежде Осман и его спутники не видели кистей и не знали, как расписывают стены в жилищах…

Старуха что-то сказала своему сыну и тот спустился к гостям.

— Я хорошо говорю по-тюркски, — сказал он, обращаясь к Осману, потому что угадал в нём предводителя, несмотря на Османову молодость…

— А где же ты выучил наш язык? — спросил Осман дружелюбно.

— Я бывал в вашем монастыре, который зовётся Хаджибекташ. Туда уходят и многие из наших греков. Иные обряды в Хаджибекташе взяты из греческой церкви!..

— Покажи, Григорис, как ты украсил эти стены! — прервала разговор старуха…

Более всего Осману хотелось бы сейчас очутиться в Хаджибекташе, но приходилось терпеть…

Зал освещён был факелами, хорошо укреплёнными. Осман и его спутники вертели головами, оглядывались, любопытствуя…

На стенах изображены были самые разные звери, одетые в человеческую одежду… Лисица в пёстром платье и с круглой алой шапочкой на макушке стояла у виноградной лозы, протянув лапы вперёд… Черепаха, одетая как воин франков, беседовала с муравьём, большим, и также наряженным в одежду человека… Здесь, на стенах, были изображены и зайцы, и всевозможные птицы, и даже и рыбы! И все были в одежде людей и замерли, делая конечностями выразительные жесты, как делают обычно люди руками…

Осман и его спутники забавлялись и улыбались, как дети, увидев эти изображения… Сначала они даже ни о чём не спрашивали, только вертели головами, обменивались улыбками удивления… Наконец Осман спросил:

— Что это? Кто эти звери? Отчего они одеты как люди? Ты придумал всё это? — Он обратился к сыну старухи.

— Да, я придумал изобразить их одетыми по-людски! Но сказки об этих зверюшках, птицах и насекомых придумал не я. Эти сказки придумал в самые давние времена человек по имени Эзоп…[229]

— Эти сказки настолько важны и значимы для вас, что вы даже рисуете этих зверюшек и птиц на стенах?

— Да, эти сказки весьма значимы. Это не простые сказки, а притчи. Разве у вас таких нет?

— Может, и есть… Расскажи мне одну такую сказку!

— Я даже и две тебе расскажу, потому что это очень короткие сказки. Вот одна из них, в которой говорится о самом Эзопе. Он ведь жил тяжёлою жизнью, ему пришлось быть рабом. Однажды его продали работорговцу вместе с другими рабами и пришлось им всем брести в караване пешими, добираясь в тот город, где работорговец намеревался продать их. Он жалел ослов и потому нагрузил часть поклажи на спины рабов. Каждый из рабов старался выпросить для себя что-нибудь полегче. И только Эзоп взял на спину тяжёлую корзину с хлебами… Как ты думаешь, зачем?..

Осман вновь улыбнулся и пожал плечами:

— Откуда мне знать, зачем? Должно быть, он был чудной человек, этот Эзоп!

— Я ещё в детстве услышал эту притчу. Но право, я бы и взрослым не догадался сам, без подсказки, зачем это сделал Эзоп, зачем взялся нести тяжёлую корзину. А вот зачем: ведь в течение пути люди в караване питались хлебами, бывшими в корзине. И потому корзина становилась все легче и легче!..

— А если бы работорговец складывал в эту корзину на место съеденных хлебов что-нибудь другое? — спросил один из спутников Османа.

Григорис повёл головой в некоторой растерянности. Затем возразил:

— Обычно так не делается… Поэтому оцените хитрость Эзопа!..

— Наверно, рабы, шедшие вместе с ним, не любили его… — предположил Осман.

— Об этом ничего не говорится! Но у вас странные умы. Я бы подумал, что у всех тюрок умы так устроены. Но ваши из Хаджибекташа совсем другие люди. Сами складывают притчи…

— Это мы ещё узнаем, какие люди в Хаджибекташе, — сказал Осман. — А наши умы простые, это и вправду так! Но расскажи нам и другую сказку. Ты же обещался рассказать две!..

И Григорис рассказал вторую сказку:

— Ты, должно быть, видел, как растёт виноград, — начал он…

— Да, — отвечал Осман. — Я видел и знаю, что из плодов винограда делается вино.

— Ладно! А лисицы очень любят виноградные ягоды. И когда поспевают гроздья ягод, виноградари, те, что выращивают виноград на — продажу, становятся караулом в своих виноградниках с вечера. Потому что ночами лисицы прибегают лакомиться гроздьями, висящими низко. Сторожа стучат в колотушки, чтобы отпугнуть прожорливых лисиц, но это не всегда помогает…

— А почему же они не охотятся на этих лисиц? — спросил Осман.

— Да они охотятся! Ходят на охоту. А среди виноградных лоз лисицу не поймаешь — живо скроется!..

— Мы охотимся на лисиц с ловчими птицами, — сказал Осман. Лицо его приняло выражение задумчивости. Перед внутренним его взором встали — одна за одной — картины многих охот, которыми он предводительствовал…

— Рассказывать ли мне дальше? — спросил Григорис.

— Да, да! — встрепенулся Осман. — Конечно, рассказывай… Что же случилось дальше с этой лисицей? Судя по её изображению, сделанному тобой, она была наделена человеческим разумом. Думаю, в жизни такого не бывает. Но ты рассказывай!..

Григорис колебался.

— Рассказывай, рассказывай! — поощрил его Осман.

— И вот, стало быть, одна лисица, та самая, которую я изобразил, как-то раз прибежала на виноградник. Она улучила время, когда сторожа отлучились, то есть ушли, то ли домой, то ли по малой нужде…

— Плохие были сторожа, — заметил Осман.

— Да, сторожа были плохие. И потому лисица беспрепятственно приблизилась к лозам. Одна гроздь, очень большая, висела совсем низко. Лисица легко могла бы достать её зубами и совсем уж было нацелилась, но увидела, что ягоды зелены. Она побежала подальше и видела, что и на других виноградных гроздьях, висевших так, что она могла достать их, ягоды зелены. Зато виноградины, висевшие высоко, уже поспели… И тогда лисица, поглядывая на них, сказала себе: «Эти ягоды тоже зелёные»!.. Вот и вся сказка!..

— Так она же не слепая была! — воскликнул один из ближних спутников Османа. — Зачем она так сказала? Ведь ягоды же были спелые. Она же видела это!

Григорис коротко усмехнулся.

— Она утешала себя. Ей очень хотелось винограда!

— Мало ли кому чего хочется! — бросил другой Османов спутник.

— Довольно! — приказал им Осман. — Наш собеседник может подумать, что говорит с глупцами! Это ведь всего лишь сказка. Но я понимаю, что в ней есть некий смысл. Должно быть, всё дело в том, что не следует утешаться ложью, когда нечто, желаемое тобой, недоступно тебе!..

— Именно так, — согласился Григорис даже с некоторым воодушевлением.

— Прости моих спутников! — сказал ему Осман. — Они вовсе не глупцы! Они — умные люди. Но они не привычны к подобным сказкам. Наши кочевые сказки — просты, в них нет хитрого смысла! А если даже и происходит в наших сказках нечто такое, чего в жизни не бывает, всё равно возможно понять… В наших сказках разное случается. И люди превращаются в зверей; и даже в солнце, звёзды и луну превращаются. И знамения происходят чудесные. Но ты пойми, всё это попросту, честно, без хитрости… Сказки этого Эзопа хороши, но не для нашего простого ума! Ты уж прости!..

Старуха вмешалась в разговор:

— Григорис, сынок! Ты измучил гостей. Они добирались сюда сквозь снегопад. Да и не сюда вовсе они добирались, а в этот свой монастырь! И я тебе скажу сейчас, и тоже без хитрости скажу: не по душе мне, когда наши греки переходят в их веру! Не по душе, так и знай! Не хочу я обидеть наших гостей, а вот не по душе, прямо и честно признаюсь!

— Ты, матушка, не обижаешь нас! Нам твоя прямота приятна, — заговорил Осман. — Ты, матушка, мне напоминаешь одного славного старика… — Осман улыбнулся, вспомнив старого имама из Силле. — Этот старик тоже не одобряет, если наши любопытствуют и хотят знать побольше о вашей вере. Я этого старика люблю крепко, хотя я знаю, он бы меня и сейчас не одобрил за то, что я сейчас здесь с вами…

Старуха смотрела на Османа чёрными глазами на своём лице старой женщины. И нельзя было понять, о чём она думает… А когда Осман кончил говорить, она всплеснула руками и сказала наполовину по-тюркски, а наполовину по-гречески:

— Ты не думай, гость, будто мы позабыли о гостеприимстве! Иди за мной. Этот монастырь ещё не доделан, монахов здесь нет. Но жить здесь можно! А если всего лишь несколько дней и ночей, то и подавно можно! Пойдём в кельи, отведённые под жилье тебе и твоим спутникам. Для тебя приготовлена малая келья, а для них — одна большая, где будет общежитие послушников. Туда принесут еду. А для тебя моя товарка Анастасо уже готовит кое-что вкусное!..

Осман вновь шагал следом за старухой, шёл под сводами каменными. Вдруг совсем темнело. Белый её платок помелькивал впереди. Старуха не имела с собой ни свечи, ни факела. Впрочем, идти оказалось не так далеко.

Однако, несмотря на путь недолгий, Осман успел на этом пути призадуматься. «В сущности, меня отрезают от моих спутников, — думал Осман. — И надо ли спрашивать, зачем. Неужели мне суждено погибнуть так глупо и просто?.. Но всё же мне хочется верить этим людям! Но хороша ли дорога постоянной подозрительности? Не лучше ли поддаться своему чувству? И вот мне хочется верить этим людям и я буду верить им!..»

Старуха привела гостя в покой, где он увидел такое убранство, которое напомнило ему трапезную в монастыре святого Михаила. Здесь был поставлен стол и седалище-скамья, а у стены поставлена была широкая скамья, покрытая мягкими покрывалами.

— Что это? — спросил Осман, указав рукою.

Старуха без улыбки отвечала, что это ложе для сна… Осман подумал, что спать на таком ложе, укреплённом на ножках и таким образом удалённом от пола, неприятно, должно быть!..

Старуха принесла скатерть и посуду. Затем пришла её товарка, неся за ручку длинную плоский металлический сосуд. В помещении распространился вкусный сладкий запах. Старуха Анастасо подала сковороду на стол и быстро выложила кушанье в сохан — миску. Осман взял нож и деревянную ложку, заранее приготовленные. Вина ему не подали, но подали кувшин с водой. Он налил в чашку. Затем принялся нарезать кушанье. Оно оказалось мягким по вкусу своему, с прибавлением каких-то плодов… Когда Осман спросил, из чего это приготовлено, ему отвечали, что приготовлено это из яиц жареных и плодов инжира, а также и мёд входил в это кушанье…

Осман съел всё, нашёл кушанье приготовленным и поданным очень хорошо. Старухи стояли перед столом, сложив руки на груди, и смотрели. Это, впрочем, не смущало гостя, потому что показывало, что они полагают себя в отношении гостя низшими. Он закончил есть и поблагодарил.

— Накормили моих спутников? — спросил Осман.

Анастасо отвечала, что да, накормили…

Оставшись в одиночестве, Осман осмотрелся. Дверь нельзя было запереть. Но ведь он, по сути, даже и не знал, что это такое — быть при запертой двери. Он решительно снял с этого ложа на высоких ножках одеяла и покрывала и постелил их на пол. И поближе положил нож, вынув из ножен. Спал он крепко и проснулся рано. Быстро поднялся и снова уложил на постель одеяла и покрывала. Он спал, не раздеваясь. Теперь оглядывался. Приметил жаровню, но она была совсем холодная. Приоткрыл дверь и закричал:

— Хей!.. Хей!..

Затопали босые ноги. Прибежал незнакомый парнишка, замахал руками, делал знаки. Но Осман не понимал его. Парнишка ушёл. Осман хотел поскорее увидеть своих спутников. Снова прибежал парнишка, широко раскрывал чёрные глаза, таращился на Османа…

— Григорис… — повторял Осман. — Григорис… Анастасо… Григорис…

Парнишка снова убежал и вернулся уже в сопровождении Григориев. Осман обрадовался человеку, с которым мог объясниться на родном наречии…

— Где мои спутники? — спросил Осман. — А что снегопад? Длится ли по-прежнему? Сможем ли продолжить путь? Я хотел бы поскорее добраться в Хаджибекташ!..

Григорис отвечал, что снег всё ещё идёт, но уже едва-едва, лёгкой сетью.

— Я сам выведу вас на дорогу. У вас кончились припасы, мы дадим вам… Но подожди ещё немного, скоро для вас приготовят утреннюю еду…

— Я хочу умыться.

Давешний парнишка принёс таз и кувшин с водой. Осман сказал Григорису, что хотел бы поесть вместе со своими ближними спутниками. Его проводили в большой покой, совсем сходный с трапезной в монастыре святого Михаила. Но здесь всё было попроще. Все спутники Османа были целы и здоровы. В большом покое сделалось тесно и шумно от людей, от воинов в сапогах и с чёрными косами, перекинутыми на грудь. Тёмные глаза щурились, усы тонкие повисали на смуглых лицах, ярко белели крупные зубы… Голоса переговаривались громко… Осман спросил, как переночевали его богатыри. Отвечали ему, что спалось им хорошо. Он узнал, что в покое, отведённом его спутникам, спали они на покрывалах — мягких ямболиях, постланных на пол. Ложа на ножках не стояли в большом покое… Вчера спутников Османа хорошо накормили жареной бараниной, а сейчас подали для утренней еды малосольный сыр, мягкий хлеб чёрный, оливки, молоко квашеное…

Григорис вывел всадников на хорошую дорогу тропами, которые он, по всему было видно, знал давно и мог ходить по ним с закрытыми глазами.

— Вот идёт дорога вниз, но не круто, — говорил Григорис. — Приглядитесь, сощурьтесь. Видите, вон там, гора с верхушкой снежной, а в долине видны постройки и башня минарета…

Осман пристально смотрел из-под руки. Постройки в долине казались маленькими-маленькими, будто сделанными нарочно для детских игр…

Осман простился по-доброму с Григорисом и направился со своими спутниками вниз, в долину. Снег сыпал мелкой, лёгкой сетью…

Хаджибекташ оказался вблизи большим. Построек было много и обнесены они были стенами. Ворота были открыты. Вооружённые стражи охраняли ворота. Осман приметил хорошие копья. Он, подъезжая к воротам, вскинул руки, показывая дружелюбие.

Осман назвался стражам. Его просили подождать, затем вышел к нему человек в длинной одежде из верблюжьей шерсти. Всадники спешились и передали конюхам коней своих.

Двор обители Хаджибекташ был широким, постройки — просторными. Выделялся округлый купол мечети и высокая башня минарета.

Осман и его спутники провели в обители восемь дней. Они поклонились могиле самого основателя обители и видели, как молились у этой могилы многие люди, среди которых часто слышалась греческая речь. Осману сказали, что в тёплое время, весной и летом, бывает ещё больше паломников.

— Многие наши обряды сходны с обрядами христиан, поэтому христиане охотно приходят к нам и через нас воспринимают правую веру!.. — сказал Осману глава обители.

В мечети Осман увидел стены, расписанные изображениями людей. Но жесты и лица этих изображений были ему ближе, чем те изображения, которые ему довелось видеть до сих пор. Но впрочем, что он видел? Не так уж и много… Ему объяснили смысл изображений на стенах мечети в Хаджибекташе; это были изображения пророков — Мусы, Исы, и самого Мухаммада…

Осман и его спутники ели в обширной трапезной, где над очагами висели на цепях огромные котлы. Вечерами собирались в большой зале дервиши обители, рассаживались на звериных шкурах, медвежьих, волчьих. Место главы сразу видно было, украшенное шкурой дорогой барса… Осман внимательно слушал богословские беседы и диспуты… Однажды он сказал главе обители:

— Я убедился в мудрости вашей; учение ваше проще и яснее для меня, для моего простого ума, нежели учение великого Руми, о котором рассказывал мне его сын, шейх Султан Велед. Я вижу и понимаю, что вы уже и теперь делаете много для распространения правой веры. Потому я осмеливаюсь просить, не отпустишь ли ты кого-нибудь из твоих дервишей, по твоему выбору; чтобы этот человек поехал со мной в моё становище для просвещения моих людей?..

Осман ждал ответа и тревожился. Чувство подсказывало смутно, что не будет ответ хорошим для Османа… В сущности, так и вышло…

— Нет, — отвечал на его просьбу глава обители. — Нет, вам в становище вашем нужен простой имам, честный и сведущий в самом простом богословии, не спорщик и не создатель новых учений о Божественном…

— То же мне говорили и в обители учеников Султана Веледа, — сказал Осман с некоторым унынием.

— Верные слова тебе говорятся! Послушайся. А ежели твоим потомкам суждено сделаться великими правителями, тогда и дервиши, принявшие учение великого Хаджи Бекташи, придут вам на помощь в прекрасном деле распространения правой веры. Я верю, что именно нам, дервишам Бекташи, суждено приводить эти и многие окрестные края к вере правой. А покамест послушайся добрых советов: сыскивай имама добродетельного, простого и честного; и пусть он и просвещает твоих людей в твоём становище…

Когда Осман и его спутники подъезжали к селению Силле, белый голубоватый снег покрывал горы — склоны и вершины — густо и плотно. На дорогах — бело-голубых — сделалось заснеженно и скользко. Небо, голубое, серое, повисло низко. Пасмурность и сырость окружали дома, улицы. Люди кутались в тёплую одежду. Верблюжий, волчий, медвежий, лисий меха одевали людей зябнувших. В комнатах жались к жаровням…

Осман вовсе не намеревался вновь посещать монастырь святого Михаила. Так он сейчас полагал. Но тогда зачем же купил он в лавке златокузнеца в Конье золотую чашу, усаженную агатами, и два бронзовых светильника, сделанных в виде верблюдов? Спешившись и отдав повод коня одному из самых ближних спутников, Осман, как в прошлый раз, ухватился за кольцо, и застучал в ворота. Он решил, что не станет входить вовнутрь, но попросит вызвать Василиса, прежнего своего толмача… Однако судьба, достаточно щедрая на знамения, послала, казалось, ещё одно… Едва отворились ворота, и Осман увидал рядом с другим монахом и своего толмача… Неожиданно Осман обрадовался и воскликнул невольно:

— Василис!..

И лицо его толмача тотчас приняло выражение радостного оживления, сменившего привычное ровное смирение… Невольно они вскинули руки навстречу друг другу, но тотчас опустили руки, и Василис поклонился прежнему монастырскому гостю…

Но скоро погас миг оживления радостного и лица сделались серьёзны.

— Сегодня я не могу быть вашим гостем, как в прошлый раз, — заговорил Осман серьёзно. — Но передай добрые мои слова привета почтенному отцу Николаосу и Костандису…

Осман обернулся к своим спутникам и велел вынуть из поклажи светильники и чашу.

— Возьми, Василис, эти подарки. Чашу отдай отцу Николаосу, один из этих светильников возьми себе, а другой отдай Костандису. Теперь же — прощай!..

Василис не успел ответить, а Осман уже вскочил в седло и спутники его повернули поспешно за ним… Рука Василиса поднялась на воздух и махала вслед всадникам, ехавшим быстро…

В скромном жилище старого имама Осман чувствовал искреннюю тёплую радость от встречи с ним. Здесь всё было почти бедным, но близким сердцу Османа. Во дворе мелькнула сгорбленная фигурка в покрывале, с закрытым лицом, и скрылась в доме. Осман догадался, что это жена старого имама, матушка ученика Султана Веледа. Имам встретил прежнего гостя с улыбкой. И на лице молодого человека невольно возникла улыбка ответная…

— Грешный ваш Осман возвращается к вам! — сказал гость, улыбаясь.

— И видно, что грешный по-прежнему! — заворчал старик с притворной строгостью. — Не жди, что я сейчас же накормлю тебя! Не жди!..

— Я и не жду! — Осман наклонил голову в меховой шапке. — Время полуденной молитвы, отец! Совершим абдес — омовение — и помолимся рядом…

Старик был очень доволен и не скрывал своего довольства!

— Нет, я недаром наставлял тебя! Аллах гёнлюне гёре версии! — Да исполнит Аллах твои желания!..

Они разостлали молитвенные коврики, подняли руки до уровня плеч, произнесли: «Аллах акбар! — Превелик Аллах!» Затем, вложив левую руку в правую, прочли первую суру:

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Хвала — Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, цари в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, — не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших…[230]

Оба молящихся склонились и коснулись ладонями колен. Выпрямились, подняли руки и произнесли:

— Аллах слушает того, кто воздаёт Ему хвалу!

И опустились на коврики, и встали на колени, и приложили ладони, и пали ниц. И присели так, чтобы пятки упёрлись в ягодицы. И вновь простёрлись…

— Да будет на вас благодать и милосердие Аллаха! — обратились к ангелам-хранителям…

А за трапезой, такой же скромной, как и в прошлый раз, сказал старый имам молодому гостю:

— Хорошо это, то, что началось новое твоё гостевание у меня с молитвы!..

Осман провёл в доме старого имама два дня, потому что пришлось разместить свиту Османа по домам мусульман селения Силле, а люди эти не были богаты, и дома их не были так уж просторны. Долгое гостевание принесло бы большое стеснение для этих людей, хотя Осман и расплатился с хозяевами за постой золотыми монетами… Жить в палатках было бы слишком холодно…

Перед самым отъездом Осман исполнил своё намерение и говорил серьёзно с гостеприимным стариком…

— Отец, я в Конье предложил сыну твоему поехать со мной, оставить обитель Султана Веледа, известного тебе, и сделаться первым имамом в становище моего народа…

— И что же мой сын? — спросил старый имам, явно встревожившись.

— Увы! Он отказался…

— Аллах бююктюр! — Милостив Аллах! Сын мой не сделался предателем учения своего шейха!..

— Подожди, почтенный отец! Ведь я знаю, что ты отнюдь не одобряешь этих новых учений. Я знаю, что ты не одобряешь учения Джелаледдина Руми, но я предполагаю, что и учение Хаджи Бекташи чуждо тебе!..

— Ещё более чуждо, нежели учение этого Руми, — сухо отвечал старик.

— Тогда почему же ты восхищаешься нежеланием твоего сына поехать со мной?

— Потому что путь предательства — это не путь к Аллаху!

— Тогда осмеливаюсь спросить тебя: если неверный обращается к Аллаху, не предаёт ли он свою прежнюю веру?

— Вопрос и вправду нечестивый и глупый! Неверный, обратившийся искренне в правую веру, отказывается от ложного во имя истинного! Если бы сын мой отошёл от правой веры, я бы сказал себе, что у меня более нет сына! Но мой сын обещался быть послушным своему шейху и это обещание исполняет!

— Я сказал ему, что буду просить и тебя. Но он отвечал мне, что и ты не согласишься…

— Верно он тебе отвечал! Я не соглашусь. Как я могу оставить, бросить на произвол судьбы правоверных в Силле?! Ведь столько лет я — их наставник, советник, заступник!..

— Вот такими словами говорил о тебе и твой сын!

— Но пришло время и для просвещения твоего народа! Я уже подумывал об этом. У азанчи нашей мечети — двое хороших сыновей. Младший учится в медресе в Конье, а старший уже воротился в Силле; он не так умён, как его меньшой брат, то есть не имеет изощрённого разума. Так вот, младшего сына азанчи я надеюсь увидеть моим преемником, он часто наезжает к отцу и мы отвращаем его от прельстительных новых учений. А старший сын азанчи пригоден, как мне кажется, для просвещения твоего народа. Он — простая чистая душа, хорошо знает молитвы и молитвенные правила… И если ты хочешь, я отправлю его с тобой.

Осман согласился. Старший сын азанчи оказался рослым, немного неуклюжим, как бы медвежеватым. Он живо собрался в дорогу; самым важным предметом в его поклаже был Коран. А старый имам исполнил своё обещание о подарке Корана Осману. Также взял с собой сын азанчи многое, потребное для убранства мечети…

Аллах эджир сабыр версии! — Да поможет тебе Аллах быть терпеливым и стойким! — напутствовал Османа славный старик…

В становище родном люди сделались для возвратившегося Османа словно бы меньше ростом. Показалось ему, что и отец Эртугрул постарел. По-прежнему Осман почасту беседовал с отцом и получал мудрые советы. И теперь Осман разрешал споры людей в становище, мирил поссорившихся; следил за тем, чтобы вдовам и сиротам доставалось причитающееся им. Осман собрал людей и представил им первого их имама:

— Вот этот человек встанет во главе нашей общины. Теперь мы, правоверные, имеем наставника духовного!..

Молодой человек слушал речь Османа с большим вниманием и, как виделось всем, не смущался своей молодостью. Взялся имам за дело, не ленясь. Обошёл юрты и велел женщинам изготовить молитвенные коврики, показав, какими эти коврики должны быть. Собрал имам молодой мужчин рода Эртугрула и встал во главе их, засучив рукава. И не боясь чёрной простой работы, показывая, что и как надобно делать, принялся во главе правоверных за построение первой их мечети. Обжигали кирпичи, месили ногами глину… Поставили две мечети — в Эрмени и в Сугюте. И долго ещё стояли эти простые храмы. Молодой имам сам подготовил одного парня и сделал его азанчи, наставив, как надобно. Зазвучали с минаретов призывы к молитве. И молясь в этих мечетях, Осман думал, что ведь это первые прочные дома его народа, но прежде всего — Божьи дома! Впрочем, он по-прежнему полагал, что в юрте жить лучше, вольнее…

К сожалению, эти первые храмы не сохранились до наших дней. А к первому имаму Осман благоволил до самой его кончины; тот умер за пять лет до смерти самого Османа. Осман отдал ему в жены младшую дочь своего дяди Тундара, и Тундар не посмел возразить. Молодой имам и дочь Тундара положили начало хорошему роду, верой и правдой служившему османским правителям пять столетий. И лишь в начале двадцатого века дальние потомки имама уже не отождествляли в своём сознании османских султанов с государством как таковым. Один из потомков имама и дочери Тундара входил в известный комитет «Единение и прогресс»[231]. Потомки имама и дочери Тундара и до сих пор живут в Турции…