Осман. Хей, Осман!

Сон Ещё одно знамение

Годы шли, катились овечьими отарами.

Давно пал сельджукский султанат. Монголы правят. Но и кайы давно свыклись с монголами. Эртугрул старится в забвении. Сыновья его мужают. Шумно, весело выезжают на охоту с птицами ловчими. И первым среди молодёжи становища — Осман! Вкруг него — самые лучшие, самые ловкие всадники. Все признали юного Османа своим главой. Вместе с тремя сыновьями Эртугрула подросли, возмужали в становище многие юноши. Надежды на новую жизнь одушевляют. Какая жизнь? О, весёлая, стремительная, рисковая!.. Как шумные охоты, оглавляемые Османом… С ним связываются надежды!.. С ним, потому что он — весёлый, уверенный в поступках, действиях своих… Он — счастливый! Потому что перед ним — вся жизнь его будущая, грядущая; пахучая самыми разными запахами — землёй, травой, конским и овечьим навозом-помётом, свежей кровью, гниющими трупами… И розовым маслом, нежным густым сладким духом цветочной сути…

Доброе семя тюрок пронизает Малую Азию и Балканский полуостров. Родятся новые люди, красивые!.. Мир былой античности, прежних владений могучей Римской империи — откроется новым властителям — тюркам. Тем самым «turcae» Помпония Мела, Плиния, Александра Македонского!..

Сбываются предсказания сказочного праотца всех тюрок, Деде-Коркута.

«От белого цветка возродился я, Деде-Коркут. От голубоглазой дочери чудовища родился я, Деде-Коркут. Признал Бога единым, Пророка законным я, Деде-Коркут. Что случится со всеми тюрками — добро или зло, первым предсказал я, Деде-Коркут. Сам совершил насилие над собой я, Деде-Коркут. Завершил все свои дела добром я, Деде-Коркут!..»[169]

Эртугрул сидел на подушке на ковре, худой, стареющий уже. Против него — Осман. Нельзя узнать прежнего мальчика! Уверенно, весело, открыто смотрят чёрные глаза. Пробиваются полоской чёрной молодые усы. Две тугие чёрные косы на грудь спускаются. Нарядным кафтаном коротким воинским обтянут молодой стан. Лицо загорелое сделалось из округлого детски продолговатым ликом мужчины…

Эртугрул давно понял, этому юному воину уже и ни к чему наставления докучные. Время его пришло!..

Ближний слуга внёс на подносе деревянные чашки с айраном. Осман поблагодарил отца за угощение, как полагалось по обычаю:

— Буйурун!..

Пригубил. Отпил…

Заговорил Эртугрул, также отпив из чашки. На усах, уже седеющих, — белой густотой — капли. Заговорил:

— Все полагают меня достойным! И правоверные и неверные. Я сохранил наш народ. Среди стычек, среди воинских побед и поражений стольких царей, императоров и султанов, беев и князей, я сохранил один род, наш род из племени кайы! Теперь я чую, завершилось моё время. Твоё время пришло. Я тебе хочу передать власть.

Эртугрул замолк. Ещё отпил из чашки. Никого кроме них не было в юрте Эртугрула, слугу выслал старый вождь…

— Разве ты стар, отец? — спросил Осман серьёзно.

— Может быть, годами я и не до того стар. Но что годы? Если тебе сто лет, а ты сам знаешь, что ты молод; стало быть, ты молод! А если в пятнадцать лет чуешь себя стариком, стало быть, ты стар… Я стар. И не оттого, что так уж болен, так уж обессилел; я стар оттого, что чую: моё время миновало. Я совершил всё, что должно было мне совершить, далее держать власть в своих руках — смысла нет для меня!..

— Но сумею ли я удержать власть в своих? — спрашивал Осман даже сумрачно. Вдруг омрачилось его лицо, столь ясное. — Я знаю, меня любят в становище. Я — глава всех охот. Братья мои, твои сыновья и сыновья дяди Тундара, признали меня своим главой. Но гожусь ли я для власти? Оглавлять целый род кайы и оглавлять охоту с птицами ловчими — это ведь разное совсем!..

— Разумно говоришь. Но и я ведь ещё не умер, и, быть может, и не так скоро оставлю эту земную жизнь. Я буду помогать тебе советами. Но власть будет в твоих руках.

— Думаю, пусть люди соберутся, скажут свои слова.

— Кто же осмелится сказать мне супротивное слово? Ты знаешь таких?

— И ты знаешь их. Не буду таиться, и я знаю их. Это дядя Тундар и его люди.

— А сыновья его держат твою сторону.

— Он ведь признал твою власть.

— Когда власть очутилась в моих руках, он был сопливым мальчишкой, жался в страхе к моему боку, от меня ждал милости! И теперь не осмелится моему решению противостоять. Собирай людей, если хочешь. Скажи всем, что будет говорить с ними их вождь Эртугрул, который много лет хранил их от гибели. Не будь меня, давным-давно разорили бы наше становище все эти императоры и цари, беи и князья! Собирай людей, собирай!..

Выходя из отцовой юрты, Осман подумал, что отец и в самом деле стареет. Прежде не был отец наклонен к хвастовству…

Осман собрал людей племени, Эртугрул вышел к ним и сказал такие слова:

— Я уже давно оставил позади в своей жизни молодость свою. Хочу я при жизни своей отдать власть в руки, которые сильнее моих рук…

И вдруг, Эртугрул ещё не договорил, а люди уже догадались о его намерении и высказали это намерение, показав своё согласие; высказали короткими возгласами:

— Осман!..

— Осман!..

— Осман!..

Усмехался в усы Эртугрул. Доволен он был. Крикнул в толпу большую, в людское множество:

— Что?! Биринджи — лучший — наш Осман?

И все голоса отозвались множественным эхом:

— Биринджи!..

— Биринджи!..

— Аслан! — Лев! — крикнул Гюндюз, младший сын Эртугрула. — Наш Осман — аслан — лев! Он самый храбрый!

— Что ж! — сказал Эртугрул зычным, звучным голосом. — Я передаю сыну моему Осману знаки власти! — И с этими словами нагнулся и поднял в свои руки эти знаки власти вождя.

Осман приблизился и принял из рук отца золочёный боевой топор и старинное копьё боевое — маждрак. Но самым драгоценным знаком явился боевой стяг, зелёный, плотного шелка; и на зелёном поле вышита голова старинного богатырского зверя — волка! И это не противно воле Аллаха!

— Пусть развевается этот стяг над воинами в битвах! — воскликнул Эртугрул. — Пусть правоверные зовут моего сына именованием «гази» — «воин». Пусть будет он воином за веру!..

Приветственные радостные клики раздались, полетели на воздух меховые шапки, подброшенные сильными руками воинов как знак радостного согласия…

— Но и я остаюсь с вами, я никуда не ухожу от вас! — воскликнул Эртугрул, поглядел на своего младшего брата Тундара и засмеялся громко… И вдруг закричал-призвал: — Пусть трубят трубы, пусть стучат накры, пусть поют флейты! Пляшите, пойте! Празднуйте начало нового времени!..

Зазвучали музыкальные инструменты. И запел первым сам Эртугрул:

Отец сделал знак рукою, и Осман продолжил пение:

Начались воинские пляски. Выходили лучшие в круг поочерёдно, пели — каждый поочерёдно:

И другой голос:

И ещё голос:

И далее голос:

И далее:

И далее:

Вспомнили старинные песни тюрок; те, быть может, песни, что входили в уши Александра Македонского и Плиния…[177]

Осман хотел смутиться, но почему-то не мог смутиться, не охватывало смущение душу. Ведь ещё не свершил ничего, но казалось почему-то: свершит, свершит!

Пели. Пели голоса:

Эртугрул слушал старинные песни и чувствовал себя совсем старым. Отчего-то вдруг сделались эти старинные песни совсем новы. Песни могут жить очень долго, куда дольше людей. Песни забываются и вновь прекрасными воскресают молодыми… А человек живёт и стареет и уходит один раз! Дале — будет память или не будет о нём памяти. А песня ожила молодая. Та самая песня, которую пели звонкими голосами воины тюрок на свадьбе Двурогого Искандера с прекрасной Роксаной-красавицей!..[180]

И дале:

— Послушай, — сказал Осман отцу, — а ты ещё силён и голос твой зычный. И не пойму я твоих слов о времени. Ты не кажешься мне усталым.

— Может быть, я и гляжусь тебе сильным, но время моё минуло.

— Сколько лет ты твердишь мне такие слова о времени твоём и моём! Грех мне спорить с тобою, с моим отцом, но я столько лет слышу твои слова о времени, а они остаются для меня всего лишь словами. Растолкуй мне, что же они значат?

— Значат, что я исполнял то, для чего, должно быть, был рождён.

— То есть у тебя не осталось сил для дальнейших деяний? Нет, я не верю в это. Я повторяю: ты силён.

— Я и не говорю, что я слаб. Я говорю, что я исполнил свой долг в этой жизни.

— Зачем ты хочешь отойти от жизни? Ты ведь её видишь и понимаешь. Ты ещё многое мог бы сделать, совершить…

— Для меня уже многое неясно!

Эртугрул замолчал, не договорив. Осман посмотрел на отца, глаза юноши вдруг сделались пристальными.

— Отец! А я ведь понял, я догадался, почему ты передал мне власть, а сам будешь всего лишь стоять за моей спиной, направляя меня. Я догадался. Ты больше не хочешь, не желаешь иметь всю полноту власти в своих руках. Только и всего! Всё дело — в твоём желании, или, вернее, в твоём нежелании. Ты не хочешь. Или возможно сказать, что, напротив, ты хочешь… И когда я понял это, я подумал и о своих желаниях и нежеланиях… А чего хочу я? И чего я не хочу?

— И чего же?

— Не всё ли равно?

— Отец спрашивает тебя! Ты должен отвечать…

— Чего я хочу? Я не хочу отвечать тебе сейчас…

— Нет, ты ответишь. Ты ответишь, потому что отец твой приказывает тебе ответить.

— Зачем ты передал мне знаки власти? Зачем эти приветствия некоему новому времени? Зачем это празднество? Зачем эти песни и пляски? Зачем всё это, если на самом деле мои желания и нежелания — ничто для тебя?!

— Когда-нибудь и ты сделаешься господином своих желаний и нежеланий.

— Когда придёт моё время…

— Ты затеял смеяться над отцом? Твой голос насмешлив…

— Нет, я не посмел бы смеяться над тобой. Но твои слова о времени, столь постоянные в повторении, твои слова наводят меня поневоле на одну страшную мысль, которую я не смею высказать…

— Не бойся этой мысли. Нет ничего необычайного в том, что она зародилась в твоём уме. Я знаю эту мысль.

— Тогда выскажи её ты…

— Теперь твоё лицо выражает смущение… Но я всё же выскажу твою мысль. Ты подумал, что все твои желания и нежелания сделаются свободными и весомыми лишь после моей смерти!..

Осман молчал одно мгновение. Затем произнёс:

— Отец! Посмотри сейчас на моё лицо. Моё лицо спокойно. Я не хочу твоей смерти. Никакая свобода исполнения моих желаний и нежеланий не заменит мне тебя, твоих верных слов и мудрых советов…

— Тогда…

— О, я знаю, какие будут твои слова! Тогда я лишь должен дождаться наступления моего времени. Оно, конечно же, придёт. Но если тебя не будет рядом со мною, пусть оно не приходит никогда!..

— Я слышу искренность в твоём голосе. Ты самый искренний из моих сыновей…

— Сегодня я услышал много похвал. Но я-то знаю, каков я! Аджамия — вот кто я! Неловкий, неумелый, неуклюжий. Проявлявший смелость лишь в охотах с птицами ловчими. Не бывавший ещё ни в одной битве! Вот и всё, что есть я сегодня!..

— Ты ценишь себя сурово. Но я скажу тебе, что в твоих словах суровых о себе самом я чую бабаитлык — молодой кураж, удальство молодое. Ты ведь тоже чуешь свои достоинства и оттого тебе не страшно бранить себя! Надо только, чтобы всё это пребывало в равновесии — всё хорошее и всё дурное, что ты чуешь, знаешь о себе самом!..

— Не умирай, отец! Всегда оставайся рядом со мной. И я не настолько глуп, чтобы не понимать! Наступает время битв. Ты, быть может, уже слишком возрастен для того, чтобы сражаться на коне. Это и передаёшь ты в мои руки. Я буду твоим полководцем! Но вождь нашего народа — ты, один лишь ты!..

— Не приучай себя, свой разум к подобной мысли! Думай о том, что в будущей своей жизни ты останешься одинок…

— Стало быть, и ты одинок? Ты не полагаешь себя окружённым верными содружниками? А я наконец? Разве я не верен тебе?

— Что есть одиночество? Я в своей жизни имел друзей, имел содружников, знал любовь женщин, познал радость бесед с наставником мудрым и радость самому сделаться наставником. Всё это ещё познаешь и ты! В какое-то время твоей жизни тебе покажется, что ты не одинок, потому что преданный друг слушает твои слова с внимательностью искренней, и прекрасная красавица слушает твои слова с любовью искренней. Но человек приходит в мир одиноким и одиноким уходит! Один лишь Аллах — над нами и с нами, с каждым из нас. Молись Аллаху, но не докучай Ему пустыми просьбами…

В Малой Азии правил монгол Газан-Хан, сын Аргуна[183]. Сельджукские султаны утратили власть. Они всё ещё существовали, но принуждены были подчиняться монгольским правителям. Возможно было говорить, что сельджукских султанов уже нет. И так мы и говорили, и говорим. Сельджукские султаны склонились перед монголами. Монголы оказывали им милости. Газан-Хан посадил на престол Малой Азии султанов: Месуда, сына Кейкавуса, и Кейкубада, сына Ферамурза, сына Кейкавуса. Но эти султаны не могли править полновластно, а были всего лишь наместниками монгола Газан-Хана. Амид, Малатью, Сивас и Харпурт[184] отдал Газан-Хан под руку Гияседдина Месуда, сына Кейкавуса; а Конья — прежняя столица сельджукских правителей, и побережье отданы были Газан-Ханом Алаэддину Кейкубаду, сыну Ферамурза. Итак, сельджукские султаны всё ещё существовали, но их государство пало, и они сделались наместниками правителя-монгола. Они подчинились ему, собирали его именем налоги с людей, живших в этих землях и городах, и отсылали собранное Газан-Хану.

— Отчего подпали под власть монголов сельджукские султаны? — спросил отца Осман. — Ведь тот прежний правитель Алаэддин Кейкубад, сын Кейхюсрева, о котором ты мне так много рассказывал, ведь он был мудр и храбр, и сражался с монголами. Отчего же всё так дурно завершилось для его потомков?..

Эртугрул задумался, затем сказал такие слова:

— Быть может, слишком рано явились в государстве сельджуков прекрасные города, мудрецы, слагатели стихов и строители мечетей, хорошо устроенные базары и караван-сараи…

Осман удивился этим словам отца:

— Что ты говоришь? Я не могу понять тебя. Растолкуй мне сказанное тобою! Разве может явиться всё хорошее, всё, что служит к благоустроению и украшению государства и власти правителей этого государства, слишком рано? Я бы не удивился, если бы ты сказал, что всё оно может явиться слишком поздно! Но слишком рано! — Нет, я не понимаю этих твоих слов!..

— А я понимаю, что мои слова могут показаться странными! Но я имею в виду одну очень простую мысль. Послушай! Мой покровитель, султан Алаэддин Кейкубад, сын Кейхюсрева, был и в самом деле храбр и мудр. Более того, он имел хорошее, хорошо устроенное войско. Но то, что я тебе сейчас скажу, воспримешь ты, быть может, как очередную странность, высказанную мною. Итак! Войско султана было хорошо устроено, однако государство его с хорошими городами, с прекрасной столицей Коньей, было устроено куда лучше, чем его войско!..

— Я и вправду не улавливаю смысл твоих слов, — произнёс в задумчивости Осман. — Разве государство должно быть устроено хуже войска? Но ведь ты не это хотел сказать мне?

— Конечно же, не это! И не смущайся своего непонимания. Я и сам знаю, что слова мои могут показаться странными. Я говорю их тебе, потому что знаю, ты способен понять меня… Я сейчас говорю вовсе не о хорошем или дурном, лучшем или худшем устройстве государства и войска. Я говорю о равновесии; о том, что государство и войско должны быть равны в своём устройстве. Если государство и войско устроены в равной степени, нет, не плохо, не дурно, а, скажем так, устроены в равной степени просто; такое государство с таким войском может победить, если вступит в войну с другим государством, у которого устройство войска выше, лучше, нежели внутреннее устройство самого государства, то есть нет равновесия… Прежде войско монголов, огромное войско, и было их государством! Но уже давно они получили, как бы в наследство от завоёванных ими династий правителей благоустроенные государства с городами, стихотворцами, мудрецами и мечетями. Все эти государства выше по своему устройству, нежели войско монголов, давно уже монголы живут, лишённые равновесия, о котором я говорю тебе. Всё подчинено монголам! Мудрецы и стихотворцы завоёванных царств славят монгольских правителей; в храмах завоёванных городов жрецы просят богов о здравии и долголетии монгольских правителей. Но всё это одна лишь видимость! Отсутствие равновесия, о котором я говорил, погубит монголов. Скоро они принуждены будут уйти из всех захваченных ими земель. Они откатятся назад, в свои далёкие степи, и будут влачить там жалкое существование, вспоминая былые походы и былую славу. Они превратятся из повелителей половины мира в маленькое племя кочевников, перегоняющее свои стада по степям бескрайним!

— Прости! Но так трудно поверить в это!..

— Это случится. Монголы погибнут вовсе не оттого, что ослабело их войско, но оттого что слишком рано получили в своё управление благоустроенные города… Эти города слишком хороши, а войско монголов слишком простое, хотя и сильное…

— А войско сельджукских султанов?

— И оно было слишком простым для этих городов, слишком хороших!

— Стало быть, устройство государства и устройство войска должны быть в равной степени просты, или же — в равной степени непросты! Но тогда жизнь нашего становища обладает идеальным равновесием. Наша жизнь — жизнь простых пастухов, а наше войско… Да ведь у нас и нет войска! Нас мало; и каждый наш муж, каждый юноша — он и воин, и пастух. В мирное время — пастух, в битве — воин!..

— Ты верно понимаешь. И мы будем созревать медленно, как хорошее, доброе вино румийцев и франков, которое они сохраняют в особых бочках под землёй. Сейчас на этой земле одни лишь мы наделены равновесием! Потому и будущее этих земель, этих краёв — за нами! Твои сыновья и внуки создадут войско, которое будет плоть от плоти великой нашей грядущей державы! В этом войске соединятся все народы, все племена державы! Это войско не будет умнее державы, но и глупее державы это войско не будет. И держава будет великой!..

— Мне кажется… — начал Осман, глядя с восторгом на отца, худощавого и зябко кутающегося в меховой плащ, — мне кажется, теперь я наконец понял, что ты имел в виду, когда всё повторял слова о времени, которое придёт и уйдёт, которое может быть твоим или моим, или чьим-то ещё… Теперь я понимаю грядущее. И я понимаю, что делать мне! Я не стану ни на кого, ни на чьи владения нападать первым. Я знаю теперь: время само принудит меня к действиям…

— Ты ещё в детстве был разумен, любопытствовал и пытался понять многое. Ты говорил недавно, что мой голос ещё зычен, что я в состоянии громко петь и кричать. Но ведь теперь ты понимаешь, почему я, в сущности, слабею всё более и более. Это время, уходящее, убегающее от меня время лишает меня сил. Оно уже не моё. Оно — твоё, сын мой! И не проси меня жить и жить, и править нашим народом. Не проси меня!..

Осман молча поцеловал руку отца, загрубелую тыльную сторону ладони воина…

Эртугрул ладил с наместником монголов, султаном Алаэддином Кейкубадом, сыном Ферамурза. Несколько раз Эртугрул отправлял в Конью посольство с богатыми дарами. Но что были богатые дары кочевников? Везли коней, овечьи выделанные шкуры, ловчих наученных и воспитанных должно птиц. Сам Эртугрул был в Конье два раза. Во второй раз он взял с собой маленького Османа. Но мальчик запомнил эту поездку смутно. Они проехали несколько городов и все эти города явились для ребёнка словно бы на одно лицо. Он теперь, будучи взрослым, не определил бы, поворошив свою память, который из городов, виденных им, и был — Конья. Да он и мальчиком не знал этого… Вскоре после того, как Эртугрул передал Осману торжественно и на глазах у всего народа знаки власти, отец позвал сына в свою юрту и велел приготовиться к поездке в Конью.

— Поезжай, мой друг и сын! И будь умён. Изъяви почтение султану, притворись, будто бы ты полагаешь его полновластным правителем, не напоминай ему о его зависимости от Газан-Хана! Присмотрись к его придворным и подчинённым. Подумай, кто из них мог бы сделаться твоим союзником, а возможно, и содружником близким! Отправляйся в путь под нашим зелёным стягом с изображением волчьей головы. Пусть все узнают, что теперь ты — вождь нашего рода из племени кайы!.. Будь храбр, умён и спокоен…

Осман начал готовиться к дороге. Он собрал свиту, и большую, определив, кто будет сопровождать его. Для всех была сделана новая одежда. Осман решил, что его одежда почти не будет отличаться от одежды его спутников. Все они носили штаны, белые или бело-голубые, полосатые, но штаны Османа были сшиты из ткани узорной. Шнур украшался кисточками. Самые ближние Осману воины носили штаны с широкими штанинами, алые, оранжевые или тёмно-бордовые. В штаны заправлены были короткие воинские кафтаны. Чёрные кожаные ремни украшены были узорными железными бляхами, но на поясе Османа бляхи были серебряные. И каждый спутник Османа имел при себе заткнутый за пояс шёлковый цветной платок. А шапки на их головах были круглые меховые, более всего — из меха зайцев. Но шапка Османа была из медвежьего меха. В прошлом году он с опасностью для своей жизни добыл на охоте медведя. То был одинокий зверь. И, быть может, от одиночества своего звериного, очень свирепый и храбрый. Его подняли собаки. Но охотники и прежде уже узнали о нём, потому что он несколько раз нападал на пасущиеся стада, чего медведи обычно не делают. Это был крупный бурый самец. Собаки погнали его. Он бежал, затем поднялся на задние лапы и заревел грозно. Тогда охотники начали метать в него копья. Осман же отъехал на коне и пустил стрелу из лука, метко пробив сердце зверя, который рухнул с воем…

В подарок султану везли хороших коней. Эти кони были сильными потомками лошадей кочевников давних, улучшенные хорошим уходом и хорошим подбором жеребцов и кобыл для случки. На таком коне, подкармливая его ячменными лепёшками, возможно было проделать путь необычайной длины. Конь подобный мог подолгу оставаться без воды. Возможно было, в случае чрезмерной устали в пути долгом чрезмерно, надрезать такому коню шейную вену, чтобы выпустить немного крови. Всадник пил для утоления своей жажды кровь коня и смачивал губы коня его же кровью. И взбодрившись таким способом, они продолжали путь. И добирались до ближайшего колодца.

Уже давно в становище Эртугрула воспитывали особенных коней. Этих коней очень хорошо кормили, но и принуждали много двигаться. Сухожилия на ногах таких коней делались совсем отчётливыми. То были кони быстрые и сильные, пригодные для битв и дальних путей. О кочевничьих конях, прародителях этих коней, рассказывал воспитатель Османа такую сказку:

— Однажды царь древности, великий Сулейман, услышал молву о табуне красивых крылатых коней, пасущихся на берегах далёкой реки. О них говорили, будто они ходят пить воду только на озеро джиннов[185]. Сулейман приказал, чтобы этих коней поймали и привели к нему. Но ему отвечали, что нет никакой возможности для поимки этих коней, потому что уж очень они быстры и сторожки. А когда они пьют воду, джинны сторожат их. А Сулейман ведь являлся великим колдуном. Но колдовство его было не противно велениям Аллаха, и по воле Аллаха он понимал язык животных, все наречия птиц и зверей. Думая о необыкновенных конях, он отправился на охоту с ловчими ястребами. Подняли много зайцев и лисиц, затем сделали привал. Царь сел под деревом. А на этом дереве, на одной из высоких его ветвей, свила своё гнездо горлица дикая. И вот царь услышал, как его любимый ястреб сказал этой горлице:

— Я разорю твоё гнездо и убью твоих птенцов!

— О, не делай этого, не губи моих птенцов! — стала умолять горлица.

— Что ж! — отвечал ястреб. — Я, пожалуй, пощажу твоё потомство. Но какую услугу ты можешь оказать мне взамен?

— О, я могу оказать тебе одну великую услугу. Я знаю, кто может поймать для твоего царя необыкновенных коней!..

— Говори! — проклёкотал ястреб.

— В стольном городе царя, в бедном квартале-махалле живёт одна бедная вдова. Она имеет двух сыновей, которые каждый день ходят на базар и там за малую плату берутся разносить покупателям купленные товары. Никто не знает, даже сама их мать не знает, что на самом деле эти юноши — не её дети! Царевна джиннов по имени Маймуна[186] родила двоих младенцев неизвестно от кого! И царь джиннов, её отец, разгневался и приказал отнять у неё сыновей и отдать их в людское жилище, самое бедное. Его посланец, пролетая над городом стольным Сулеймана, увидел, что в самом бедном жилище вдова, день тому назад похоронившая мужа, родила двух мёртвых близнецов. Она была так бедна, что не могла заплатить повитухе, и потому никого не было при её родах. Увидев, что она лежит без памяти, посланец правителя джиннов тотчас унёс мёртвых младенцев и похоронил их в отдалённой местности. А младенцев, рождённых царевной Маймуной, тотчас принёс в жилище бедной вдовы и приложил к её груди. Затем он принял обличье богатой горожанки и явился в жилище вдовы, преобразив нескольких бездомных собак с городского базара в своих девушек-служанок. Они принесли в жилище бедной родильницы корзины с едой, тёплые одеяла и новую одежду. Нарядная горожанка смочила потрескавшиеся губы несчастной мягкой губкой, напоенной водой. Женщина очнулась, открыла глаза, услышала плач младенцев… Она приняла их за детей, рождённых ею, и порадовалась их здоровому виду! А посланец правителя джиннов, преображённый в богатую горожанку, сказал такие слова:

— Бедная женщина! Я проходила мимо твоего жилища и услышала горестный плач новорождённых. Тогда я решила оказать тебе и твоим младенцам помощь. Сейчас мои служанки затеплят огонь в твоём очаге и приготовят для тебя варёную курицу, чтобы ты подкрепила свои истощённые силы!

И служанки засуетились, ведь на самом деле они были собаками! Вскоре силы матери восстановились и она принялась кормить детей своим молоком.

Посланец джиннов просил царя позволить ему навещать вдову и помогать ей и её детям, принося им еду и одежду. Но царь джиннов разгневался и отвечал, что желает наказать свою дочь Маймуну; и потому пусть её сыновья растут в нищете и забвении.

Так и сталось. Юноши, полагавшие себя родными детьми бедной вдовы, и выросли в бедности. Они и не подозревают о своей силе! А между тем они — внуки могущественного царя джиннов. Они могут поймать необыкновенных коней…

Сулейман услышал рассказ горлицы и обрадовался. Но всё же он хотел, чтобы ястреб исполнил обещание, данное горлице. И вот царь притворился спящим. А ястреб разбудил его клёкотом громким. Сулейман сделал вид, будто проснулся, и спросил сердито:

— Для чего ты будишь меня, бестолковая птица?!

— Я бужу тебя для того, что я узнал, кто может поймать необыкновенных коней!

И ястреб пересказал царю Сулейману рассказ горлицы.

— Ты хорошо сделал, когда разбудил меня! — похвалил птицу ловчую Сулейман. — Только помни своё обещание горлице, о котором ты мне сказал! Не разоряй её гнездо!..

И ястреб исполнил обещание, данное им горлице.

А Сулейман возвратился в свою столицу и отдал приказ привести к нему братьев, мнимых сыновей вдовы. Их привели. И царь повелел им поймать коней, и пообещал наградить юношей, если они исполнят его повеление. Юноши поклонились и пообещали всё исполнить. Но они ведь не подозревали о своей силе, и потому просто-напросто убежали из города куда глаза глядят. А отправляться ловить необыкновенных коней они и не думали!..

Великий Сулейман в конце концов понял, что они сбежали. Разгневался он и отдал приказ схватить вдову, их мнимую мать, которую они очень любили, и заточить её в темницу. А когда это было исполнено, царь приказал объявить о заточении вдовы на всех площадях, улицах и базарах своей столицы. И это возымело действие. Не прошло и трёх дней, а юноши явились к царю и наклонили свои повинные головы под грозную руку его гнева.

— Мы исполним твоё повеление! — умоляли они. — Только освободи нашу мать. И молим тебя, не заточай её снова в темницу, если мы погибнем, пытаясь исполнить твоё повеление!

И царь Сулейман дал им такое обещание.

Не зная, как быть, юноши отправились к озеру джиннов на верную гибель. А тот самый посланец правителя джиннов, который некогда спас их от гибели, смерти от голода при самом их рождении, оживив несчастную вдову, теперь увидел, как они идут к озеру. А царевна джиннов уже много лет не покидала своих покоев во дворце. У дверей этих покоев и днём и ночью стояли на страже самые чудовищные подданные её отца. Но давний его посланец, дружественный к царевне, подлетел на крыльях к её окну и постучал крылом. Царевна Маймуна распахнула окно, которое было на высоте немыслимой, и посланник сказал ей:

— Вон идут твои сыновья!

И она увидела своих сыновей, взрослых и красивых, и заплакала. И тогда она просила этого давнего посланца помогать её детям.

И он тотчас сделал, как она просила. Преобразившись в мудрого старца, он вышел навстречу юношам и спросил, куда и зачем они идут. Его почтенный вид внушал доверие, и они всё рассказали ему. Тогда он дал им совет, очень мудрый.

— Я знаю этих коней, — сказал мудрый старец. — Но они пьют не из самого озера, а из колодца неподалёку от озера. Сумейте выкачать из этого колодца всю воду и наполните этот колодец вином.

— Но как мы купим вино? — опечалился один из братьев. — У нас нет денег! А вина должно быть много…

— Я вижу, что вы хорошие, добрые юноши. Вот, возьмите золотые монеты и купите на них тысячу больших кувшинов вина. Наймите возчиков и привезите вино к озеру. Я знаю, никто не воспрепятствует вам!.. А я хочу помочь вам бескорыстно…

И юноши поступили по его совету.

— Надо бы нанять землекопов, — сказал второй брат.

— Нет, — сказал первый. — Я чую почему-то, что мы должны сами осушить колодец.

Нелегко пришлось им, но всё же они осушили колодец и затем наполнили этот колодец вином. Но что делать дальше, они не знали, и коней до сих пор не встречали. Стали юноши искать мудрого старца, но не могли найти его! Тогда стали они думать, и напрягали рассудки свои, покамест их не осенило! Тогда они спрятались вблизи колодца, наполненного вином. И никто не мог бы увидеть их. А вскоре появились необыкновенные кони. Кони понюхали колодец, почуяли винный дух, зафыркали и ушли. И семь дней кряду приходили кони и не хотели пить вина. А на восьмой день не выдержали мучения жажды и стали пить вино. И пили долго и захмелели. И юноши поймали их и отвели к царю Сулейману.

Очень красивы были эти кони золотистой масти. Засмотрелся на них великий царь и пропустил время утреннего намаза. Тогда он совсем разгневался и приказал убить всех этих коней.

— Эти кони джиннов не должны жить! — сказал он.

А юношей он пообещал наградить и мать их освободил из темницы. Но они по-прежнему не знали, что это не настоящая их мать. И вот царь Сулейман сказал им:

— Вы поймали этих коней, вы и убейте их!

Юноши жалели коней, но всё же повели их за город для убийства. И когда проходили мимо большой мечети, наступило время намаза. Юноши стали молиться и вдруг увидели, что два жеребца среди коней также преклоняют колени. И юноши на свой страх и риск решились пощадить этих жеребцов. И они убили всех коней, а этих жеребцов привели назад во дворец к царю Сулейману. И рассказали о том, как эти жеребцы почтили правую веру. Тогда царь сказал так:

— Я обещал вам награду. И я решил так: возьмите этих жеребцов, возьмите свою мать и возьмите три кувшина, наполненных золотыми монетами. И ступайте из моей страны, куда глаза глядят!..

Царь не желал, чтобы сыновья царевны джиннов оставались в его стране. А юношам такое решение показалось вполне справедливым и они, взяв коней, кувшины с золотом и свою мнимую мать, отправились куда глаза глядят из страны царя Сулеймана.

А их настоящая, мать, царевна джиннов, не могла открыться им, потому что они исповедовали правую веру. Тогда она решилась прочесть особые заклинания и вызвала к себе своего давнего возлюбленного, Северный ветер. И она просила его, чтобы он помог своим сыновьям. И прилетел Северный ветер и принялся дуть что есть мочи. И взвились в воздух юноши вместе со своей мнимой матерью, которая вскормила и воспитала их, и полетели. Но кони и кувшины с золотом оказались слишком тяжелы и потому остались на месте. А юноши и их мать прилетели в далёкую страну, где их приняли хорошо и провозгласили юношей правителями этой страны. И они жили долго и счастливо. А кони и кувшины с золотом остались брошенными в пустынных местах. И по этим местам кочевали древние роды тюрок. Один вождь увидел коней и кувшины с золотом и взял их. И на это золото он купил хороших кобылиц и случил их с этими жеребцами. Вот откуда пошли славные кони кочевников!..[187]

И глядя теперь на коней с выпуклыми глазами, ловких, быстрых в езде и послушных всаднику, Осман невольно думал о своих людях:

«Вот так и мы, подобно сыновьям царевны джиннов и Северного ветра, не знаем своей истинной силы! Вот так и в нас, да и в каждом человеке сочетается зловещее и божественное…»

Посольство, возглавляемое Османом, двинулось в Конью. Осман во второй раз в своей жизни проделал тот путь, который некогда впервые проделал его отец Эртугрул. Но в первый раз, в первую свою поездку в Конью Осман был ещё ребёнком, не понимавшим слишком многого. Теперь же в Конью, прежнюю столицу государства сельджукских султанов, ехал взрослый человек, юноша, наученный воинским искусствам и умудрённый мудрыми советами своего отца.

Оставалось проехать не так уж много, уже видны были вдали стены и минареты. Но наступала ночь и Осман решил, что лучше всего будет не ехать ночью, а встать лагерем близ одного селения. И покамест его спутники ставили палатки, Осман проехал вперёд и увидел большую постройку, напоминающую дворец, имевшую внешние и внутренние дворы, в которых росло много деревьев. Ворота были заперты, и людей не было видно. Осман вспомнил сказки о джиннах, об их таинственных обиталищах, столько раз слышанные в детстве. Теперь, будучи взрослым, он не очень-то верил в существование джиннов. Однако в глубине души он всё ещё оставался мальчиком, жаждущим испытать бодрящее чувство ужаса! И вот он спешился, подошёл к воротам, схватился за кольцо железное и принялся настойчиво стучаться…

И спустя совсем короткое время ворота начали отворяться. Отворивший их человек был ещё молод, одет был в длинное чёрное одеяние и на голове имел маленькую чёрную шапку, похожую на перевёрнутую деревянную чашку. «Кто бы это мог быть?» — подумал Осман. А вслух сказал:

— Я — сын Эртугрула, вождя из племени кайы. Мы — тюрки. Я направляюсь в Конью к султану. Мы остановились здесь, неподалёку, ночуем. Я увидел ваш дом. Любопытство одолело меня. Скажите мне, кто вы?..

Осман всё ещё произносил слова этой своей речи, но уже понимал, что человек в чёрном одеянии не понимает его слов. «Как же мне быть?» — подумал Осман.

Однако всё же он завершил свою речь. И тогда человек в чёрном стал делать ему знаки. Осман разобрал по его жестам, что человек этот хочет, чтобы Осман подождал прихода толмача. И в знак того, что будет ждать, Осман приложил ладони к груди. Человек поклонился ему и ушёл, показав Осману своё доверие, потому что оставил ворота приоткрытыми. Осман же не стал входить без приглашения.

Вскоре первый человек воротился и рядом с ним шёл второй, одетый в такую же одежду и с такой же шапочкой на голове. Они оба были довольно ещё молоды, смуглы лицами, имели усы и небольшие бороды тёмные. Второй пришедший оказался, как и ожидал Осман, толмачом.

— Мерхаба! — Здравствуй! — приветствовал Османа толмач.

И Осман тотчас откликнулся учтивым приветствием.

— Я вижу, господин, по твоей одежде и по всему твоему виду, что ты — знатный тюрок… — обратился толмач к Осману.

Осман повторил всё то, что говорил первому пришедшему, то есть человеку, открывшему ворота.

— Я слыхал о вожде Эртугруле, — сказал толмач.

Тогда Осман спросил:

— Откуда ты знаешь наш язык? Быть может, и ты тюрок?

— Нет, — отвечал толмач, — я румиец, грек. Я выучил ваш язык, чтобы служить толмачом при объяснениях греков и тюрок. Мы все здесь — греки, румийцы. Это селение называется Силле[188]. А этот дом называется монастырём святого Михаила. Мы все здесь — христиане, монахи. Мы отреклись от мира, не имеем ни жён, ни детей, принесли обет целомудрия и целые дни проводим в молитвах нашему Богу!.. Ежели хочешь, будь нашим гостем! Входи…

Осман сомневался, не зная, как поступить.

— Это обиталище неверных! — думал он. — Не будет ли угодным Аллаху разорение этого обиталища? Не следует ли мне созвать моих спутников и стереть с лица земли гнусное это гнездо врагов истинной веры?..

Но тут вспомнил он давние, переданные ему отцом Эртугрулом слова Корана о неверных христианах… И подумал далее так:

«И они ведь — люди Писания. И им Аллах открыл нечто. И если они удержатся и не станут говорить дурное о правой вере, тогда и я могу говорить с ними…»

— Я правоверный, но я войду в ваш дом и буду вашим гостем, если вы не скажете о правой вере ничего дурного. Моя вера — это моя вера, а ваша вера — это ваша вера!..

Греческие монахи поклонились Осману, и он вошёл в ворота…

Они провели его через много комнат, больших и малых. И в этих комнатах он видел разное убранство, не знакомое ему. Привели они его в покои, где жил набольший их монастыря. И набольший этот, которого они называли своим настоятелем, вышел к Осману и приветствовал его через толмача. Этот набольший был уже стар, имел большую седую бороду и был тучен. Одет же он был, подобно обоим монахам, но шапка на его голове была большая и сходная уже не с перевёрнутой чашкой, но с перевёрнутым ведром. А на его груди висел на серебряной цепочке большой золотой крест…

— Отчего так мало вас в этом большом доме? — полюбопытствовал Осман.

— Нас много! — отвечал набольший густым толстым голосом. И толмач переводил его слова. — Нас много. Но все монахи уже завершили день, помолились на ночь и спят. А ты будь нашим гостем! Я — отец Николаос! А они — Василис и Костандис. А монастырь наш поставлен в честь и почитание предводителя небесного воинства, старшего меж ангелами, пресвятого Михаила!..

— Об этом старшем ангеле, предводителе небесного воинства, рассказывал мне отец, — сказал Осман с достоинством. — Этого ангела почитаем и мы, люди правой веры!..

— Я рад общему меж нами! — также с достоинством отвечал набольший, отец Николаос. И он повелел Василису и Костандису проводить гостя в трапезную…

Осман согласился ужинать в монастыре. Василис и Костандис засветили свечи в трапезной. Осман увидел себя в длинном зале. Посреди зала поставлен был стол большой, длинный и широкий. И придвинуты были скамьи длинные к столу. Ничего подобного Осман не видывал прежде. А на переднем конце стола поставлено было кресло большое с подлокотниками… Осман молча дивился на всё это убранство, никогда им не виданное прежде. Он даже и догадывался смутно, для чего всё это предназначено. Но спрашивать не стал. Тут распахнулась одна дверь, деревянная резная, в дальнем конце зала, и вступил в залу важной походкой набольший, отец Николаос. Через толмача, которого и звали Василисом, отец Николаос спросил гостя, не желает ли тот поужинать…

— И не позволишь ли мне, ничтожному монаху, мой знатный гость, разделить с тобою трапезу?

Осману понравилось такое обращение и он отвечал приветливо, что, конечно же, позволит.

— Только об одном позволь и мне, гостеприимный мой хозяин, попросить тебя! Отец говорил мне, что вы, греки, румийцы, равно как и франки, любите есть мясо свиньи; мы же, люди правой веры, не едим этого мяса! Потому не вели сейчас подавать кушанья, приготовленные из свиного мяса!..

— Сейчас Костандис разбудит нашего повара, — отвечал на такие слова Османа отец Николаос, — и повар приготовит свежие кушанья. Дозволено ли тебе вкушать кушанья из рыбы и птицы, о мой знатный гость?

И Осман отвечал, что может есть рыбу и птицу.

Тогда отец Николаос послал Костандиса на поварню; а сам пригласил гостя сесть в большое кресло с подлокотниками:

— Ты мой гость и видно, что ты — знатного рода! Садись же на почётное место за этим столом. Когда я в этой трапезной держу под моею рукою братию мою, монахов и послушников, я сижу в этом кресле. Но в присутствии знатного мирянина, моего гостя, мне не следует гордиться моей властью в этом монастыре! Садись же на это почётное место!.. — И набольший указал рукой в чёрном рукаве из плотной ткани. Ладонь у него была большая, пухлая и бледная, на пальцах он носил несколько колец, одно из этих колец было перстень с печаткой; пальцы настоятеля были также белы и пухлы. Никогда прежде не видел Осман перстней с печаткой.

Настоятель ждал, покамест гость усядется в кресло; для того чтобы и самому тогда сесть на скамью напротив. Но Осман медлил. Он не знал, что сделать, и наконец принял мудрое решение. Он улыбнулся. И его улыбка вышла дружественной и располагающей.

— Отец мой! — сказал он, поскольку обращался к старцу, хотя и неверному. — Отец мой! Прежде я никогда не видел подобного убранства, как в этом доме! Я просто-напросто не знаю, как мне сесть! Мы в нашем становище сидим на кожаных подушках или на коврах, или попросту на земле, поджав под себя ноги, или же скрестив ноги. И если сидим в юрте, в нашем кочевом жилище, то снимаем обувь, разуваемся. А как сидите вы в ваших домах, я не знаю…

Настоятель улыбнулся ласково, всеми чертами своего полного бледного лица.

— Коли так, — сказал он ласково, — коли так, сын мой… — он сказал «сын мой», потому что обращался к человеку, хотя и знатному, но ещё юному, пусть этот человек и был для него неверным, — коли так, сын мой! Я сяду первым, а ты смотри на меня и поступай, как я. Быть может, тебе судьба сделаться великим правителем, и тогда будет у тебя дворец, где иные покои будут убраны по-нашему…

И с этими словами настоятель сел тяжело на скамью, отодвинув её от стола — а он был ещё силён, однако! — затем снова придвинувшись вместе с этой скамьёй к столу.

Осман внимательно проследил глазами его движения. И… решился проделать то же с креслом. И был очень доволен, когда ему это удалось. Он подумал, каким бы он показался теперь, в этом кресле, своему отцу Эртугрулу, и невольно и коротко засмеялся. Он не мог сдержать смеха также и от внезапного, странного для него изгибания тела, пришедшего в непривычное положение… «Должно быть, я сейчас очень смешон!» — подумал Осман. А вслух сказал настоятелю и Василису, занявшему место также на скамье, неподалёку от гостя:

— Трудно сидеть по-вашему! Должно быть, ноги сильно затекают, потому что вы, сидя таким образом, подолгу держите их опущенными вниз…

— Мы привыкли, — отвечал Василис и уловив брошенный на него суровый взгляд настоятеля, сдержал улыбку.

Явился Костандис. Следом за ним шёл помощник монастырского повара. Помощник постлал на столешницу длинную белую скатерть из тонкого полотна. Затем поднёс гостю таз и полил на руки воду из кувшина. А после омовения подал белый плат для утирания рук. Таким же образом омыли руки настоятель, Василис и севший подле Василиса Костандис.

— Повар сейчас приготовит кушанье, — сказал Костандис.

Меж тем помощник повара поставил на стол блюдо, наполненное маленькими зеленоватыми и продолговатыми плодами.

— Отведай, дорогой гость! — пригласил любезно отец Николаос. — Это оливки, они очень вкусны; впрочем, к их вкусу, острому и терпкому, надобно ещё привыкнуть. Зато когда привыкнешь, даже самая богатая трапеза будет без них казаться пресной!..

— Я знаю! — воскликнул Осман. — Отец говорил мне. — И он решительно протянул руку и взял в пальцы маленький плод. Начал жевать. А когда проглотил, обратился с улыбкой к настоятелю: — Я, отец мой, должно быть, создан для этой земли! Потому что её плоды, даже и острые, и горькие, приятны моему нёбу с первого раза!..

— А мне приятны твои речи! — искренне отозвался настоятель.

Осману захотелось поддержать беседу.

— Ты, отец мой, видно, что человек учёный, да и хорошего рода, должно быть!

— Да, сын мой! Кое-какой учёностью и я овладел. И род мой — род почтенный. Но родители мои и деды и прадеды не были знатны. Отец мой держал работильницу, мастерскую, где лудили котлы и прочую посуду. Знакомо ли тебе подобное занятие?

— Да, лудильщиков я видал. Хорошее, почтенное ремесло. Мы их называем «казанджилер», то есть те, которые изготовляют котлы — казаны.

— «Казандзилер»! — повторил, приятно улыбнувшись, отец Николаос. Подобно всем грекам, как прежним, так и нынешним, он не выговаривал шипящих и жужжащих звуков. — «Казандзилер»! Хорошее словечко! Я передам это словечко своему племяннику, старшему сыну моего родного брата. Этот юноша продолжает ремесло своего деда. А родом я с острова Крит! Это очень красивое место, окружённое со всех сторон тёплым морем, похожим по цвету на вино!.. Благодатное место — наш Крит!..

— Для меня полезна беседа с тобой, отец мой! Я узнаю для себя новое из твоих слов. Я ведь не учен, только мой отец, вождь Эртугрул, учил меня!..

— Земной отец — подобие небесного!..

— Но я даже не могу вообразить, как выглядит местность, которую ты называешь «остров»! А море? Каково оно?..

— Ты счастлив, сын мой! Тебе ещё столько предстоит узнать и увидеть! А о морях и островах спроси нашего Василиса, с которым тебе возможно объясниться прямо!..

— Море — это самое лучшее, что есть на свете! — произнёс Василис горячо и мечтательно.

— Задолго до того, как сделаться послушником, а затем и монахом, наш Василис был моряком на корабле, — сказал Костандис.

Затем они все проглотили ещё по одной оливке.

— Так поведай же, Василис, нашему гостю, что такое корабль, и как плавает корабль по морю…

— Это было очень давно, — начал Василис. — Это было на самой заре моей юности. «Василис» — моё монашеское имя.

У нас ведётся так, что ежели человек уходит от мира, он и имя принимает другое. А в миру я звался «Эвтихиос». Мой отец был мореходом. Я, так же, как и отец Николаос, родился на острове, этот остров гораздо больше по своей протяжённости в длину и ширину, нежели остров Крит! И зовётся моё отечество Родос, остров Родос. Древние мои предки верили, будто на этом острове, тогда ещё безымянном, жили некогда, во времена очень давние, кузнецы-тельхины, имевшие красавицу сестру по имени Галлия. Однажды Галлия родила дочь, которую нарекли — Рода. Она сделалась первой правительницей острова, по ней он и назван…

— Должно быть, её отцом был один из ветров, Северный или Южный, — сказал Осман, вспомнив сказку о юношах, сыновьях царевны джиннов и Северного ветра…[189]

— Да! — удивился Василис-Эвтихиос. — Это действительно так! Так рассказывают на нашем острове… А тебе, господин, откуда известно это?

— Нет, я никогда не слыхал ни о вашем острове, ни о его первой правительнице. Но и у нас рассказывают сказки о детях ветров. Только наши ветра — ветра степей, а ваши, как я догадался — ветра воды!..

— Да, — сказал Василис, — наши ветра — ветра морей! Древние называли их Нотом, Эвром, Бореем, а отцом их называли Эола… А впрочем, это ведь было так давно! Быть может, я и имена уже не помню в точности. Так давно я слыхал эти имена ветров от моего отца… — И он продолжил свой рассказ о морях и островах. — Что сказать тебе, гость! Острова — это всего лишь кусаки земли, большие или малые, окружённые со всех сторон водой. Для того, чтобы попасть на остров или покинуть его, надо построить корабль! А что же такое корабль? Это такая посудина, также она может быть большой или малой, люди садятся в неё и движут особо сделанными палками — вёслами — гребут. Посудина движется по морю, по волнам. На ней также укреплены высокие шесты — мачты. На эти шесты натянуты полотнища крепкого полотна. Ветер морской дует, полотнища эти — паруса — раздуваются. И корабль плывёт!..

— Но ведь он может утонуть в воде моря! — заметил Осман горячо.

— Случается и такое! — Василис улыбался; вспоминал, должно быть, свою раннюю юность, родной остров, море и корабли… — Ещё отроком отец привёл меня на корабль. Я научился грести и натягивать паруса… Что тебе сказать о морях и кораблях… Это самое прекрасное на свете! Могу я повторять снова и снова!.. Один ветер дует оттуда, другой — отсюда; оба они сражаются друг с другом за корабль, катят в противоположные стороны волны, гонят каждый в своём направлении… Попутный ветер нежно задувает в корму, натягивает паруса, придаёт кораблю крылья, охотно несёт мореходов по волнам. Корабль тебе ложе, а если с тобою любимая! Любимая, которую ты увозишь далеко… О, тогда колени её — твоя постель; и простёршись на них, ты засыпаешь сладко, как никогда! Девушка прижимает губы к твоим глазам и губам; тихо целует тебя. Брачным покоем, постелью брачной становится для вас корабль! Душа забывает обо всём!.. И тихо минует ночь. Но вот наступает утро. Задувает встречный ветер, изо всех сил дует в нос корабля и старается захлестнуть его волнами и увлечь в пучину вместе с людьми… — Василис, увлечённый своим рассказом, помогал себе жестами широкими, поводил руками. То и дело ему не хватало слов, и тогда он переходил на греческий язык, говорил на родном своём наречии; но Осману отчего-то чудилось, будто все слова рассказчика ему внятны!.. Должно быть, то, что рассказывал сейчас Василис-Эвтихиос, вовсе и не подобало рассказывать монаху; однако отец-настоятель Николаос не останавливал его. Да и гость понимал, что Василис невольно говорит о чём-то наболевшем, тяготящем душу… — О, ужасное морское волнение, о, горчайшее кораблекрушение! Порывы ветра бросают корабль, волны перекатываются через него, и люди, ещё до того, как им погрузиться в морскую бездну, лишаются чувств!.. А моя любимая! — Теперь он уже говорил прямо о себе, почти полностью перейдя на родной греческий язык; но Осман почему-то всё же понимал его; и отец Николаос не прерывал рассказ… — Моя любимая, — говорил Василис-Эвтихиос, — обхватила меня за шею и обрушила на меня бурю ещё более ужасающую. Она лила потоки слёз и просила спасти её! А жестокий ветер вырывал её из моих рук, высокие волны жаждали унести её от меня… Ради того, чтобы соединиться со мной, она пренебрегла всем в своей жизни, оставила богатый дом, покинула тайком своих родителей… И вот теперь волны и морской страшный ветер вырывали её из рук моих!.. Девушка плакала в отчаянии. Она была уверена, что Господь отвернулся от неё и карает её за непослушание отцу и матери. Ведь они выбрали ей жениха, достойного, как они полагали, и вовсе не дурного собой. Однако же она предпочла меня, Эвтихиоса, бедного моряка, сына кормчего, служившего на чужих кораблях и так и не скопившего достаточно денег для приобретения своего судна… Я пребывал в самом страшном горе, но меня совсем рядом ожидало горе, куда более страшное! Кормчий корабля, на котором мы плыли с моей любимой, обратился ко всем, кто обретался на корабле, вот с какою речью:

— Сотоварищи по плаванию, разделяющие с моею командой опасность морского пути, видите, ветер свирепствует, один за другим катятся валы бурные. Парус разорван, корабль залит волнами, у меня уже недостаёт сил противоборствовать потокам морских вод, свирепству бури и встречным ветрам! Довольно сражаться с морем! Уже и молитвы Господу не помогают. Должно быть, древний языческий бог морей Посейдон ополчился против нас. Поступим же по обычаю древних моряков, кинем жребий и жребием изберём жертву…

Этот кормчий вовсе не был жестоким человеком; и говоря жестокие слова, он горько плакал… И вот кинули жребий. И он выпал моей любимой… И не опишешь словами, что происходило далее. Корабль бился в бурных волнах. Любимая моя припадала к моей груди. Я обнимал её так крепко, что не было возможности ни у кого вообразить себе объятие более крепкое. Моряки, которых эта страшная буря совершенно лишила самообладания, рвали что было сил девушку из моих рук, чтобы бросить её в море, в бушующее море, принести в жертву жестокому языческому богу Посейдону! Но и я словно бы лишился разума! Я сжимал девушку в своих объятиях с такою силой, что её так и не смогли оторвать от меня! И нас бросили вместе в море бушующее… И не помню, что произошло затем. Помню лишь гул, страшный гул, и беспамятство. Вернее, беспамятства я как раз и не помню… Судьба сохранила меня. Для того, должно быть, чтобы я постом и молитвою искупал свои грехи в этом святом месте, в монастыре святого Михаила… Я помню, как я пришёл в себя на твёрдой земле, на берегу. Тело моё превратилось, казалось, в одну сплошную боль. Солнце жгло мои воспалённые веки. А море, успокоенное, плескалось тихо и кротко… И вы, должно быть, полагаете, будто я очнулся в одиночестве, будто свирепые волны унесли мою любимую, вырвали её из моих объятий… О, если бы это было так, я был бы тогда почти счастлив!.. Но нет, любимая моя была здесь, со мной. По-прежнему я сжимал её в своих объятиях. Даже буйство морских волн не смогло разлучить нас!.. Я подумал, было, что она лишилась чувств. Я хотел привести её в сознание. Руки мои занемевшие разжались наконец-то. Любимая моя лежала передо мной, простёртая на песке прибрежном, согретом солнцем. Тело её было холодным. И тщетно пытался я привести её в чувство. Любимая моя была мертва. И нет, не свирепство морских волн убило её. Это мои объятия задушили её невольно, лишили её жизни!.. Что сталось со мною тогда, если бы вы знали! Я хотел и себя лишить жизни, хотел кинуться в море и утонуть. Но ведь наша вера запрещает нам самоубийство! — «И нам запрещает самоубийство наша вера!» — подумал Осман, но не произнёс ни слова, настолько потрясал его этот рассказ монаха. А Василис-Эвтихиос продолжал: — Я сидел на берегу, неотрывно глядя на мёртвое тело моей любимой. Потом пришли люди. Я всё рассказал им и просил отвезти меня вместе с мёртвым телом недалеко, назад на Родос. Вняли моей мольбе и отвезли нас, меня, живого, и мою любимую, мёртвую, назад, на наш остров, в отечество наше. Я нарочно не стал скрываться от её родителей и братьев. Любимую мою погребли. А меня её отец и братья избили жестоко. Уже все на острове знали о бегстве девушки со мной. Семья её была опозорена. Меня отвели в суд и судили. Присудили меня к тюремному заточению. Много лет провёл я в тюрьме. Потом захватили наш остров франкские воины. Они освободили из тюрьмы многих заточенников, и меня в том числе. Выучил я наречия франков и тюрок, служил толмачом в разных войсках, и у франков, и у греков, и у тюркских султанов… Я скопил кое-какие деньги и мог бы купить дом и привести в свой дом супругу. Но я не хотел иметь свой дом, не хотел жениться и иметь детей. Овладело моей душой устремление к Богу. Стал я бродить по храмам и монастырям, предавался молитвам и посту. И наконец я постиг цель моего жизненного пути, она мне открылась. Я понял, что должен уйти в монастырь. И вот я пришёл сюда, к отцу Николаосу; я открылся ему. И он принял меня послушником, а затем — великая радость! — я был пострижен!.. Здесь, в этой обители, я буду молиться и Поститься весь тот жизненный срок, который мне ещё осталось провести на грешной земле. Здесь я умру и погребут моё тело на кладбище монастыря!..[190]

Василис замолчал.

Осман, взбудораженный его рассказом, чувствовал смятение мыслей, и, сам того не замечая, катал перед собой по белой скатерти маленькую тёмно-зелёную оливку…

«О, Аллах! — думалось Осману. — Сколько бедствий принесло этому человеку море! Почему же он продолжает любить море? Почему он думает, что море — самое чудесное, что есть на свете? А благочестие этого человека, его устремление к Богу трогает мою душу… Пусть вера его — неверная вера, но он благороден и благочестив!.. И если бы я потерял любимую… Существуют ли у правоверных обители, подобные обителям неверных?.. Надо спросить об этом отца!.. Если бы у меня была любимая!..»

Осман и сам не знал теперь, чего ему желается, хочется более, чтобы у него была любимая, милая его сердцу, или же — уйти от мира, спасаться в молитве…

Настоятель и монахи также сидели в молчании. Так прошло недолгое время. Растворилась большая дверь двустворчатая, распахнулись её створки. В залу вошли повар монастырский и его помощник. На двух подносах широких несли они миски с едой. Они поставили эти миски перед сидящими. Миски исходили паром. Затем помощник повара принёс маленькие сосудики с перцем, солью и уксусом. Эти сосудики были из серебра. А ложки были не деревянные, а также серебряные… И повар поставил серебряную миску с ломтями белого хлеба. Ещё никогда не видел Осман такого белого хлеба!..

Настоятель первым отведал кушанье. Он увидел, что Василис не прикасается к ложке, и приказал ему:

— Ешь, Василис! Сегодня ты повторил то, что некогда рассказывал мне. Должно быть, в нашем госте есть нечто располагающее; нечто такое ты почувствовал в его душе, что побудило тебя открыться ему. Но помни, Василис, о своём монашестве! Ты ушёл от мира и не должно мирское прошлое твоё повергать тебя в подобное волнение. Потому возьми ложку и ешь. Твой духовный отец приказывает тебе!..

Эти слова отца Николаоса остались, разумеется, непереведёнными. Но Осман легко догадался, что эти слова могут значить. Василис же с покорностью взял ложку, набрал в неё жидкое кушанье, поднёс ко рту и покорно проглотил… Но пальцы его, удерживавшие черенок ложки, и губы его дрожали…

Осман также решился отведать. После внезапных откровений Василиса Осману не очень хотелось есть. Но вот он вдохнул вкусный пар… Вдохнул раз… и невольно и другой раз… И уже нарочно и третий раз… И почуял, как сильно проголодался!..

Варево было вкусное, должно быть. В наваре плавали какие-то продолговатые плоды. Осман попробовал. Плоды были мясистые и по вкусу своему не похожи ни на одно кушанье, какое приходилось Осману вкушать до этого дня. Вернее, до этого позднего вечера!..

Вскоре он уже уплетал ложку за ложкой… А насытившись, невольно посмотрел на гостеприимного хозяина таким взглядом, что отец Николаос тотчас велел Костандису принести ещё варева, что тот и поспешил исполнить. И Осман с удовольствием осушил ещё одну миску… Ему было хорошо!..

— Что это за кушанье? — полюбопытствовал он, утёршись белым платком. — Я никогда ещё не пробовал ничего подобного. Это необыкновенно вкусно! Что же это?..

— Я приказал нашему повару приготовить в твою честь самое почётное наше кушанье! — с важностью отвечал отец Николаос. — Этим кушаньем положено угощать самых почётных, знатных и великих монастырских гостей. Самого императора Теодора Ласкариса я угощал этим кушаньем, когда он посетил наш монастырь. Это кушанье — похлёбка из петушьих яичек! Только в нескольких монастырях умеют готовить это вкуснейшее кушанье, как положено. И наш монастырь — в их числе. А на твоём лице я вижу печать грядущего величия. Потому я и приказал угостить тебя именно этим кушаньем…[191]

Осман не знал, что отвечать. Он не знал, насколько чисто подобное кушанье, насколько оно не запретно правоверному… А между тем настоятель продолжил:

— Наша вера не запрещает нам пить вино. Однако я нарочно не велел подавать вино к сегодняшней нашей поздней трапезе. Ведь я знаю, что ваша вера не дозволяет вина! Но тебя, должно быть, томит жажда после острых и пряных кушаний, да и сотрапезники твои, и я сам, мы хотим пить. Поэтому потрудись ещё для нас, Костандис! Ступай и принеси чистую родниковую воду в кувшине, и не позабудь обливные чаши для питья!..

Костандис поспешил исполнить приказание и скоро принёс воду в кувшине и чаши. Вода оказалась необычайно чистой и вкусной. Осман выпил одну чашу, наполненную Костандисом доверху, затем Костандис наполнил его чашу во второй раз…

Осман поднялся со своего места и отодвинул кресло. С непривычки он сделал это до того неловко, что кресло опрокинулось и упало на пол с грохотом. Осман взглянул на своих сотрапезников, приподнял руки, словно бы прося прощения за свою неловкость, и засмеялся. Тогда и они засмеялись…

И Осман собственными руками поднял тяжёлое кресло и водрузил на положенное место. Костандис хотел было опередить гостя, но не успел.

Осман приблизился к настоятелю и сказал так:

— Я благодарю тебя, почтенный отец! Ты и твои люди тронули моё сердце своей добротой, своей внимательностью ко мне, иноверному гостю вашему… Благодарю вас! — И Осман приложил ладони к груди и наклонил голову… Затем продолжил свою речь: — Я хочу знать твою веру, почтенный отец! Я живу на этой земле и потому хочу знать, какие веры возможно исповедовать здесь! Покажи мне ваш храм, его убранство. Расскажи о ваших обрядах. Но я человек простой, неучёный; и ты расскажи мне попросту!

Отец Николаос поднялся со своего места за столом, и вслед за ним поднялись Костандис и Василис.

— Мне приятно твоё любопытство, — сказал Осману настоятель. — Я прикажу открыть церковь монастырскую и сам покажу тебе всё и расскажу! — И он приказал Костандису пойти вперёд и передал ему связку ключей, которую носил прикреплённой к поясу кожаному в особой кожаной кисе поверх своего одеяния.

Отец Николаос, Осман и Василис направились в церковь. Василис шёл впереди. Вечер был совсем поздний, чернотой опускалась ночь, тёплая… Василис освещал дорогу большим железным фонарём-светильником…

Храм был уже приготовлен, двери распахнуты. Костандис остановился у дверей.

Настоятель, Осман и Василис вступили в храм. Осман вдруг понял в волнении, что впервые обретается в храме, и храм этот — не храм правоверных!..

«Это знамение! — думалось взволнованно и тревожно. — Это судьба! — Осман вспомнил речи Эртугрула о времени… — Мои потомки будут владычествовать на этих землях, в этих краях! — родилась невольная мысль. — В нашей руке найдут себе покровительство все веры этих мест, и многие-многие годы не будет вражды меж верами в единой великой державе!..»[192]

Мы поклоняемся Господу, коему поклоняетесь и вы, и иудеи! — начал говорить настоятель. — Но иудеи верят в грядущий приход Спасителя, который возвестит конец бренного мира и наступление царства Божьего на земле. Мы же знаем и верим в то, что Спаситель уже являлся на земле и принял на себя людские грехи, подвергся мучениям и погиб, распятый на кресте ради того, чтобы людям открылся путь на небо! Спаситель искупил наши грехи; и верующие в Него попадут после своей смерти в небесную обитель…

— Ваш Спаситель — пророк Иса, — сказал Осман. — Но в нашем Коране, в нашей священной книге есть возражение против веры в него, там говорится вот что: Аллах, Господь, всемогущ, всеведущ, довлеет над всем; и зачем же Ему иметь сына?.. А впрочем, прости меня, отец Николаос! Я не должен вступать с тобою в спор. Подобные споры ведь непременно приводят к взаимным оскорблениям. Следует держаться той веры, в которую веришь, и не касаться чужой веры!..

— Мудрые слова! — похвалил настоятель, даже с некоторой горячностью.

— Итак, продолжай рассказывать мне. Вы верите в то, что пророк Иса — сын Бога и Спаситель мира…

— Мы верим также в святость матери Иисуса Христа, Господа нашего, Богоматери Марии…

— У нас её имя звучит: Марьям…

— Мне приятно, что и ты знаешь о Ней. Мы верим, что она зачала и родила Господа нашего Иисуса Христа, оставаясь девственницей, никогда не познав мужа…

Осман подумал, что над подобной верой люди грубые и злые могут смеяться, но люди мудрые никогда не станут осмеивать чужую веру. «Я устрою так, — подумал он, — что все веры будут в одном городе и не будут помехой друг другу. Правую веру я поставлю наивысшей! Но никто не будет принуждён отказаться от своей веры во имя веры правой. Все эти христиане и иудеи, о которых говорит отец Николаос, будут свободны в исповедании своих вер!..»

Меж тем настоятель продолжал свой рассказ:

С самого детства своего Господь наш Иисус Христос поражал всех своею мудростью. Однако Он не пожелал сделаться священнослужителем, а предпочёл заниматься ремеслом плотника; ибо мать Его, Дева Мария, была замужем за плотником Иосифом, но Иосиф почитал Её и никогда не касался Её! И вот, до своего тридцатитрёхлетнего возраста Господь наш Иисус Христос был простым ремесленником, носил самую простую одежду, целые дни проводил в самом простом труде! Затем Он начал проповедовать слово Божие! Собралось к Нему двенадцать содружников, которые зовутся Его учениками — апостолами. Все вместе проповедовали слово Божие! Затем Господь наш Иисус Христос был схвачен и казнён по приказанию властей Рима…

— Рума? — перебил Осман невольным вопросом. — Стало быть, это было не так давно? Или же это было давно, однако Рум и тогда уже был?..

— Это было очень давно, — отвечал отец Николаос. — Тогда было, существовало огромное великое государство римлян. Спустя какое-то время оно погибло вследствие многих нашествий его врагов. Но мы, греки, наследовали великой Римской империи, подхватили пошатнувшийся стяг её величия и создали новый Рим — нашу Византию!..

— Это навсегда? — спросил напряжённо-тревожно и внезапно для себя самого Осман.

Настоятель помолчал короткое время. Чувствовалось, что и Костандис и Василис ждут в напряжении ответа.

— Что такое человеческое «навсегда»? — произнёс задумчиво отец Николаос. — Древнее Римское государство было языческим, было державой многобожников. Мы наследовали ему. И быть может, я скажу странное, но кто знает; быть может, и нам наследует некая новая великая держава, в коей исповедоваться будут веры Писания…

«Моя держава! — Мысли вились в сознании Османа смятением вихревым… — Моя держава!.. Я, как пророк Иса, никому, кроме своих близких, неведомый, сотворю великое, буду в основании великого. Он сотворил великую, большую веру для многих людей! Я буду в основании великой державы для многих вер и для людей, исповедующих эти веры!..»

— Что же случилось после гибели пророка Исы? — спросил гость с почтением.

— Его погребли. А когда ученики Его пошли помолиться на Его могиле, они увидели, что гробница раскрыта. А после явился им и Он сам и просил их не оплакивать Его, ибо Он воскрес для жизни вечной!..

— И Он остался с ними?

— Нет, вознёсся на небо, в обитель Господа величайшего!.. Ученики же отправились по всей земле — проповедовать учение великого своего Учителя!..

— Он повелел строить храмы?

Отец Николаос удыбнулся:

— О нет! Он собирал простых людей в полях, в самых бедных домах. Как-то раз Он шёл по берегу озера и увидел, как два бедных рыбака, братья Шимон и Андреас, чинили ветхий парус лодки своей. Он приблизился к ним и проповедовал им. И Он сказал им так: «Бросьте ловить рыбу; ступайте со мной, будем уловлять души людей в прекрасную сеть веры»… А в другой раз Он явился в дом Лазароса и сестёр Лазароса, Марфы и Марии[193]. Мария села у Его ног и слушала в восторге слова Его. Марфа же готовила угощение и суетилась. И наконец Марфа обратилась к Нему и говорит: «Господи! Вели моей ленивой сестре помочь мне приготовить для тебя хорошее, доброе угощение!» И Он поднял глаза на Марфу и ответил ей так: «Ты о многом печёшься, Марфа, а твоя сестра избрала наивысшее благо!» Но так вышло, по Его желанию, что мы не узнаем, о чём Он говорил Марии, а слова Его Марфе останутся в веках. А когда брат их Лазарос умер, Господь наш Иисус Христос воскресил его из мёртвых, вывел из гробницы, где юноша был погребён уже четыре дня и тело уже издавало смрад!.. Господь наш Иисус Христос вкушал пищу в доме прокажённого; блудница каялась в своей блудной жизни и омывала Господни стопы и отирала своими волосами. Он преображал воду в вино на свадьбе бедняков, где не хватало вина. Он исцелял больных…

— Мне всё это нравится! — Осман улыбался. — Особенно история Марфы и Марии! Когда-нибудь я, или мои сыновья и внуки, мы прикажем строить караван-сараи, где возможно будет обрести ночлег путнику любой веры. Но и о душе следует позаботиться и, быть может, более, нежели о теле; и будут построены обители для учителей нашей Правой веры. Но и вы не опасайтесь! Под рукою власти моих потомков ваши монастыри процветут и умножатся… И всё же я не могу понять: если пророк Иса не приказывал строить храмы, если он проповедовал в бедных домах и на берегу озера, тогда зачем же вы строите храмы и обители?

— Мы строим монастыри для того, чтобы удаляться от соблазнов мира и предаваться молитвам и посту. А в храмах мы почитаем Господа нашего Иисуса Христа, возносим Ему хвалы и украшаем храмы в Его честь и чтобы люди молились Ему, окружённые красотой!..

— Ты, отец почтенный, зовёшь пророка Ису Господом; стало быть, ваша вера почитает как бы двух Богов — Господа-Аллаха и пророка Ису?

— Наша вера почитает единство Господа, Иисуса Христа и Духа Святого, пронизающего мир, людскую жизнь. Это святое триединство спасает людей…

— Я, должно быть, слишком прост для того, чтобы понимать подобное, — сказал Осман просто и дружественно. — Но я понимаю, что ваша вера хороша для вас…

— Не устал ли ты? Не хочешь ли отдохнуть перед тем, как мы покажем тебе наш храм?

— О нет, почтенный отец! Я силён и крепок. Моё тело не устаёт во многих движениях, а дух мой не устаёт, воспринимая мудрые слова!.. Сейчас мы стоим в преддверии вашего храма. Пойдём дальше?..

— Мы стоим в притворе. Здесь во время молитвы стоят те, которые готовятся принять крещение, а также стоят кающиеся в грехах своих.

Они прошли далее в просторное помещение.

— Здесь собираются молящиеся христиане. — Отец Николаос повёл рукой…

Василис и Костандис поднимали фонари. Затем Костандис зажёг много свечей… Осман оглядывался… Стены были разрисованы изображениями самыми разными. Более всего здесь было изображений мужских фигур в длинных складчатых одеяниях, вокруг голов нарисованы были круги… Осман хотел тотчас спросить, кто эти люди и где среди них изображение пророка Исы, однако решил, что отец Николаос обо всём расскажет ему сам!..

— Вон там, — настоятель снова указал рукой, — самое священное в нашем храме место — алтарь. Сюда могут входить только священнослужители. Женщины никогда не должны входить в алтарь, потому что жена первого человека согрешила, сорвала плод с древа незнания добра и зла, а Господь не велел приближаться людям к этому древу. Злой дух явился ей в облике змея и соблазнил её; говорил ей, что если люди познают добро и зло, то сделаются могучи…

Осман слушал, невольно раскрывая широко глаза. Эти все рассказы похожи были на сказки, слышанные в детстве…

— Я не оскорблю ваш храм и не попытаюсь войти в эту вашу святыню. Расскажи мне, что обретается в алтаре.

— Престол… Он… пожалуй, сходен с простым столом… Кроме престола — антиминс — плат с изображением погребения Господа нашего Иисуса Христа. А также в алтаре помещаются дарохранительница, жертвенник и горнее место. Всё это знаки святости и могущества Господня. В дарохранительнице хранятся священные хлеб и вино, на жертвеннике они приготовляются… Эти хлеб и вино — знаки тела и крови Христовых, пострадавших в мучениях для искупления людских грехов…

— И вы едите этот хлеб и пьёте это вино?! — воскликнул гость. — Прости меня, почтенный отец, это совсем непонятно для моего простого разума! Прости меня! Но вы что же… как будто бы едите своего Бога?.. Но ведь вы не людоеды? Вы не приносите человеческие жертвы?..

— Нет, нет, успокойся! Наша вера такова, что мы не желаем пролития крови, мы хотим мира! А принятие священного хлеба и освящённого вина — большое таинство! Мы как бы приобщаемся к мучениям Господа нашего Иисуса Христа, и мучения эти — сладки для нас!.. Но никто не может нас упрекнуть в желании пролития человеческой крови!..

— Что ж, должно быть, и такое возможно! Но это, повторяю, слишком хитро для моего простого ума. И, прости меня, почтенный отец, это не очень мне по душе! Нет! Поклянись мне сейчас, поклянись Богом своим в том, что ваша вера не нуждается в человеческих жертвах! Я не хотел входить в ваше святилище, но теперь позволь мне совершить это!..

Настоятель оставался спокоен.

— Я клянусь Господом в том, что наша святая христианская вера не нуждается в человеческих жертвах, подобные жертвоприношения языческие возбраняются строжайше правилами нашей веры и противны ей глубочайше! А теперь, гость наш, войди в алтарь…

Осман вступил в чужое святилище с некоторой робостью… Он оглядывался, но ничего страшного, кровавого не видел… Пахло сладковато… Были золотые и серебряные фигурные сосуды, цепочки, ложки, узорные платы с изображениями человеческих фигур… Отец Николаос показал гостю священные хлебцы и вино… Здесь не было и тени кровопролития…

— Вот эти хлеб и вино — это очень странное для меня в вашей вере! Но если вы не проливаете человеческой крови, я не противник вашей вере!.. А кто изображён на стенах вашего храма? Я знаю, ты рассказал бы мне, но я невольно проявляю нетерпение.

— Не тревожься о своём нетерпении, мой гость! Твоё нетерпение лишь приятно мне, равно как и твоё горячее желание понять чистоту нашей веры. А она чиста, поверь мне, и чужда крови и грязи!.. На стенах же храма ты видишь изображения Господа нашего Иисуса Христа и его учеников — апостолов…

— Где Иса?

— Вот! — протянулась рука в тёмном рукаве.

Иса был с длинными прямыми волосами, смуглым лицом и большими пристальными тёмными глазами…

— А где Шимон и Андреас, рыбаки? — полюбопытствовал Осман.

— Вот они!

— Да, они крепкие люди!.. А Лазарос, Марфа и Мария?

— Вот! — Осман обернулся вслед за настоятелем. — Вот! — Настоятель показал на изображение человека в погребальных пеленах, выходящего из гробницы… — Вот Лазарос, а вот и обе его сестры…

Осман оглянулся и увидел целую стену изображений на досках, красиво выставленных…

— Это иконы в иконостасе!..

Иконы блестели разлито золотом, алой краской…

Вот ангел благословляет Деву Марию, — говорил отец Николаос. — А это изображения евангелистов, они описали житие Иисуса Христа, принесли людям благую весть о нём — эвангелию! Это Матфей; вот этот, со львом, — Марк, он писал своё евангелие в пустыне, где живут львы. Это Лука, он был лекарем, он же изобразил первым Иисуса Христа и Деву Марию. А вот этот, с орлом, — Иоанн, он имел сильный орлиный дух!.. Вот изображения первых служителей церкви Христовой, а это — последняя трапеза Христа и апостолов… Вот изображение самого Христа… А вот это — Дева-Богоматерь, она держит младенца Иисуса на руках…

Осман вглядывался в изображения, окружившие его, казалось, со всех сторон. Он вспомнил изображение красавицы, которое передал ему в подарок толмач франков. Теперь это изображение спрятано надёжно в его юрте в становище. Он подумал, что красавица имеет светлые волосы и светлое лицо… «Это женщина франков. Они ведь часто бывают белолицыми…» А изображения в храме имели смуглые лица и тёмные горящие глаза… Осман украдкой поглядывал на монахов и настоятеля… «Они похожи на изображения в их храме, такие же смуглые лица и тёмные глаза… Пророка Ису и его учеников-проповедников изображают похожими на румийцев-греков, а не на франков! Но быть может, франки изображают их похожими на франков!.. Нет, лучше не иметь в храме никаких изображений!.. Но я это не скажу! Я и без того уже нанёс обиду этим румийцам, а ведь они приняли меня с большим гостеприимством…»

Меж тем отец Николаос показал гостю священные покрывала, чаши из золота и золотые круглые сосуды для воскурения благовоний…

«Я понапрасну обидел их дурными подозрениями! — думал Осман. — Видно, что богослужение их — мирное. А потребление хлебцов и сладкого вина — должно быть, и вправду их таинство, понятное лишь тем, кто примет их веру!..»

— А как вы молитесь? — спросил гость.

— Мы совершаем три больших молебствия в храме — вечерню, утреню и обедню. При сотворении Богом мира был прежде вечер, а затем уже — утро и день. Потому мы начинаем с вечернего молебствия. Мы благодарим Бога за прошедший день и просим благословить наступающую ночь. А уже в полночь начинается утреннее молебствие. Мы просим Бога благословить наступающий день и направить нашу жизнь к исполнению заповедей Божиих! Обедня же — молебствие дня. Мы также соблюдаем посты для очищения телесного состава и чтобы сосредоточиться на мыслях о Боге. И мы празднуем торжественно Рождение и Воскрешение Иисуса Христа!.. Во время молебствия мы поем…

— Почтенный отец, я не могу быть на ваших молебствиях, моя вера — иная, но ты и твои слова внушают мне доверие. Я верю в то, что вера твоя не является злою верой. И могу ли я услыхать одно из ваших песнопений?

— Я исполню это твоё желание, потому что это желание благое, — сказал отец Николаос. И велел Василису перевести, сказать слова песнопения.

Василис тотчас исполнил приказание настоятеля. Осман выслушал похвальные слова Богу христиан…

— Это песнопение создал священномученик Афиноген, коего казнили некогда за его преданность вере язычники, — пояснил настоятель…

И повелел петь Костандису:

— Пропой ты, Костандис, умилительную песнь священномученика Афиногена! Голос твой звучит мягко и красиво и пригоден для прославления Господа…

И зазвучал тонкий, с переливами, голос греческого монаха:

— Свете тихий святыя славы, Безсмертнаго Отца небеснаго, Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа Бога. Достоин еси во вся времена лет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй: тем же мир Тя славит[194].

Костандис смолк. Воцарилось молчание. Затем гость промолвил:

— Это красивая песня!.. Я благодарю всех вас!..

Настоятель первым вышел из храма, за ним гость, а за ними обоими — Василис. Костандис ещё остался, чтобы погасить свечи и запереть двери…

Воротились в трапезную.

— Если ты желаешь, гость, — обратился к Осману отец Николаос, — ты можешь остаться у нас на ночлег. Я велю приготовить для твоего ночлега одну из келий, взять оттуда на время твоего ночлега иконы, дабы они не смущали тебя!..

— Благодарю тебя, но я должен возвратиться к своим спутникам. Я не хочу, чтобы они тревожились обо мне!..

— Твой конь поставлен и устроен хорошо в монастырской конюшне. Сейчас Василис проводит тебя к воротам и передаст тебе твоего коня…

«А сильна вера этих христиан! — Осман повёл головой. — Как я мог позабыть о моём коне?! Сильная вера!.. Едва лишь вступил в обитель их Бога, и вот о коне позабыл!.. Сильная вера!..»

— Я видел ваше гостеприимство и не сомневался в том, что вы обиходите моего коня, как надобно! — сказал Осман с достоинством. — А скажи мне на прощание, почтенный отец, много ли христиан в этих землях?

— Скажу тебе, что очень много!

— Что ж! Я обещаю тебе, что те из них, которые не пожелают принять правую веру, будут обретаться под рукою и покровительством румийских-греческих священнослужителей. В государстве моих потомков будут ведать христианской верой греческие священнослужители! Они будут служить во всех храмах, и служить будут на греческом языке; потому что я вижу: греческие священнослужители мудры и хорошо просвещены, и язык ваш хорошо пригоден для песнопений богослужебных!..[195]

Настоятель простился со своим нежданным гостем и после размышлял долго о его словах; и перед внутренним взором отца Николаоса являлись во множестве греческие священнослужители во всех храмах Малой Азии и Балканского полуострова. Греческие священники господствовали; влияние их превосходило распространённостью и крепостью влияние римского понтифика! И отец Николаос верил искренне и убеждённо: всё это осуществится; всё это сделается повелениями сильных потомков юного воина с перекинутыми на грудь чёрными косами, сына мало кому ведомого вождя кочевников…

Василис проводил гостя к воротам. Отец Николаос успел отдать соответственное распоряжение и у ворот ждал давешний помощник повара, подросток, державший в поводу вычищенного, обихоженного коня…

Осман простился с Василисом:

— Прощай, добрый толмач! Пусть жизнь твоя будет под рукою-покровом твоего Бога!..

— Прощай и ты! Сегодня я говорил на тюркском наречии так долго, как никогда прежде не доводилось мне говорить! И я говорил на твоём языке о море. Кто знает! Быть может, и в этом заключается знамение. Быть может, твой народ, народ пастбищ, сделается на этой земле народом моря?..

— Пусть так и сбудется! — произнёс Осман с невольной убеждённостью. — Прощай!..

И невольно они на миг заключили друг друга в объятия дружеские крепкие. Затем разняли руки, Осман простился и с мальчиком и вскочил на коня… Василис запер за ним ворота…

Уже стемнело. Осман пустил отдохнувшего коня вскачь и вскоре уже был у своих спутников. Но волнение не оставляло его.

— Я не хочу ложиться спать, — сказал он. — Поскитаюсь по окрестностям, а наутро ворочусь к вам. Не тревожьтесь обо мне!..

Стали было спрашивать его, где он был, куда ездил. Но он отвечал уклончиво, что попросту осматривал селение…

— Здесь большая обитель христианских румийских священнослужителей, — сказал Осман. — Она содержится в хорошем порядке и не враждебна тюркам…

— Как могут быть румийцы-иноверцы не враждебны нам? — осмелился возразить предводитель одного десятка воинов.

— А монголы — они твои большие друзья?! — спросил в запальчивости другой удалец. — Разве одно лишь исповедание правой веры может сделать людей нашими друзьями и союзниками?!

— Хорошо, когда твой союзник и друг исповедует правую веру! — сказал Осман. — Но, увы! Не всегда такое возможно. И не всякий исповедующий правую веру становится твоим союзником! Я скажу вам такое: порою союзник иноверный лучше врага, исповедующего правую веру! Иноверный союзник может проникнуться правоверием, а исповедующий правую веру враг — на деле больший иноверец, нежели все иноверцы в мире!..

Все охотно согласились с Османом. Он всегда говорил дружественно, искренне; и вид его был таков, что хотелось соглашаться с ним…

Он снова сел на коня и поехал прочь от лагеря.

Сначала ехал через луг. И всё не мог успокоиться, всё думал о своём гостевании в монастыре… Потом ему пришло в голову, что селения-то он и не видел. И он повернул коня…

Снова проехал к монастырю, миновал большое строение… Селение само было невелико. Дома выстроены были из камня и глины. За оградами каменными, неровно сложенными, лаяли собаки. Но лаяли сонно, лениво. Ночь уже вступила в свои права. Не видно было огней. Уснуло селение. Осман приметил, что оно как бы делится на две части. Одни дома словно бы тянулись к монастырю, теснились вкруг него; а другие — меньшая часть — сплачивались, грудились вкруг иного храмового строения. Оно было совсем простое, деревянное, но по округлой арке Осман узнал мечеть. Совсем рядом прилепилась скромная хижина, в окошке которой Осман увидел свет.

«Здесь живут правоверные! — решил Осман. — Огонь засвечен; стало быть, в этом доме люди не спят. Я постучусь в дверь этого дома. Быть может, там знают, как отыскать имама — служителя при этой мечети. В первый раз в своей жизни я смогу поговорить с имамом! А ведь некогда сказано было моему отцу, что будут и у нас имамы и толкователи Корана!..»

Осман слез с коня и держа его в поводу, приблизился к маленькому дому. Хижина была низкой; и для того, чтобы постучать в окошко, Осману пришлось пригнуться. И если в большие и крепкие ворота монастыря он стучал громко, то в это скромнейшее жилище он не осмеливался учинить громкий стук…

Осман постукивал тихо, прерывисто, костяшками пальцев. Смутно мерцал в жилище бедном огонёк… Заржал конь Османа… Послышались шаги. Голос спросил на тюркском наречии:

— Кто здесь?

Голос был негромкий, старческий. В становище Эртугрула говорили на другом тюркском наречии, но Осман понял, о чём спрашивает голос… Меж тем спрашивающий предположил, должно быть, что вопрос не понят, и потому повторил по-гречески уже:

— Пьос хтипа? — Кто там?..

Осман, чувствовавший волнение, откликнулся сдавленным голосом:

— Отворите! Я — тюрок и правоверный…

Шаги приблизились. Теперь слышно было, как отодвигают засов. Деревянная низкая дверь отворилась. Осман распрямился. Увидел старого человека, белобородого, с лицом сморщенным и потемнелым. Одною рукой человек запахивал халат, в другой руке держал глиняный светильник. На голове старика накручена была зелёная ткань — чалма…

— Кто ты, всадник? — проговорил старик доброжелательно. — Я тебя не видал здесь прежде. Ты не из тех ли тюрок, которые днём подъезжали к нашему селению? Вы не лагерем ли встали?..

— Да, отец мой истинный! — отвечал Осман с волнением, всё не утихающим… Он называл ещё недавно отца Николаоса «почтенным отцом», но теперь он был сильно взволнован и чувствовал этого бедного старика в чалме таким близким себе… — Да, отец мой истинный! Я из тех самых тюрок. Мы — из племени кайы, мой отец — Эртугрул; я еду во главе посольства к султану Коньи! Я увидел мечеть и, должно быть, при ней есть и имам. Ещё ни разу в своей жизни я не говорил с имамом! Только мой отец земной Эртугрул просвещал меня в нашей вере, как мог!.. Не окажешь ли ты мне милость, не позволишь ли переночевать в твоём доме, и наутро не укажешь ли мне имама, чтобы я говорил с ним?..

— Входи, будь гостем! — Старик посторонился от двери, показывая, что впускает пришельца охотно. — Только прежде обойди дом и поставь своего коня в хлев. Конюшни у меня нет. Придётся твоему доброму коню постоять ночь с моими пушистыми приятелями. Там, в хлеву у меня ослик и коза с козлёнком. Привяжи коня, покорми его сеном; там у меня и поилка есть — каменное корыто…

Осман послушно пошёл с конём, куда указал хозяин, и в хлеву привязал своего коня, обиходив его… Беден был этот хлев и совсем не походил на богатые конюшни султанов и настоятелей франкских и греческих монастырей!..

Вслед за хозяином гость прошёл в дом, пригибаясь, потому что потолок был низок. В комнате Осман увидел завесу…

— Там, за этой завесой, покои моей старухи! — сказал, улыбнувшись щербатым запавшим ртом, старик. — Мы с ней остались вдвоём. Дочерей выдали замуж, а единственный наш сын состоит имамом при одной из конийских мечетей…

— Твой сын — имам?! — обрадовался Осман. — Скажи мне, как отыскать его в Конье?

— Не знаю, стоит ли тебе отыскивать его! Я и сам порою спорю с ним! Он у меня горячий ортак — содружник Султана Веледа[196], сына покойного Джелаледдина Руми. А я — человек старой закалки; мне эти учения не внушают доверия! Старые мечи, они ведь могут покрепче самых новых, да и получше закалены. А ты, я вижу, ещё прост и в правой вере наставлен мало. Но что же это я держу тебя на ногах? Ты, верно, устал! Ступай, садись. Я принесу воду — вымоешь руки и поедим…

— Я сыт… — коротко и смущённо обронил Осман. Теперь он устыдился того, что обильно поужинал в трапезной монастыря вместе с монахами и настоятелем. Хорошо ещё, что его не угощали вином!.. Этот старик, должно быть, хорошо наставлен в правой вере и строго соблюдает все её законы! Попади он в становище Эртугрула, солоно пришлось бы кочевникам! Разбранил бы он всех!

«Должно быть, много ошибок и прегрешений мы допускаем!» — подумал Осман…

— Это что же? — притворно сердился хозяин дома. — Или ты позабыл наши тюркские обычаи гостеприимства?! Если ты в моём доме ничего не съешь и не выпьешь, ты мне — не гость истинный!

— Подчиняюсь! — согласился Осман с весельем внезапным.

— А ты не сказал мне своё имя!..

— Я — Осман, сын Этугрула!..

— О, ты хорошего рода, должно быть! — И старик назвал своё имя, но Осману имя его ничего не сказало…

Старик принёс для омовения рук самые простые таз и кувшин. Сели ужинать. Было так хорошо слышать тюркское наречие, сидеть привычно, со скрещёнными ногами. Пища была тоже самая простая: катышки сухого творога, лепёшки, айран… Гость решился спросить достойного хозяина кое о чём, томившем душу…

— Много ли существует разновидностей плодов земных, которые не дозволены для пропитания правоверным? — спросил Осман с некоторой робостью.

— Не так уж и много! — отвечал старик, проглотив глоток айрана из простой деревянной чашки. — Прежде всего не дозволяется вкушать мясо нечистого животного — свиньи! Неверные не соблюдают этого запрета, но бывают жестоко наказаны страшной болезнью, от которой умирают в муках сотнями! Говорят, эта болезнь происходит от страшного червя, заводящегося в жаркую летнюю пору в мясе живых свиней[197]. Этот червь причиняет свиньям смертельную болезнь, а люди заражаются, отведав заражённого мяса. Так говорится в сочинениях старинного лекаря ибн Синны[198] и в сочинениях его учеников и последователей… Но ведь эти неверные никогда не слушают разумных советов, исходящих из уст правоверных! Видя, что правоверные не вкушают нечистого мяса, проклятые неверные нарочно объедаются этим мясом в свои праздничные дни и мрут, как мухи!..

— А петушьи яички, дозволено ли их вкушать правоверным?

— Петушьи яички?!.. С чего это пришло тебе на ум?.. А-а! Я понял, в чём тут дело! Ты уже успел погостить в монастыре, в обители неверных! Они, стало быть, приняли тебя как почётного гостя и приготовили для тебя самое почётное кушанье…

Осман отставил чашку, щёки его покраснели, он испытывал стыд… А старик продолжал насмешливо:

— Что же ты не остался на ночлег у хозяев, столь гостеприимных? В богатой обители неверных тебя устроили бы лучше, нежели здесь, в бедном жилище сельского имама!..

— Так ты имам, о отец мой истинный?! — Осман невольно сжал ладони на уровне груди.

— Да, я здешний имам! Но для чего тебе это? Я ведь не могу накормить тебя похлёбкой из петушьих яичек; не могу поставить твоего коня в хорошую конюшню! Я не распоряжаюсь в храме, роскошно убранном и разрисованном, подобно обиталищу блудницы! А тебе ведь это надобно! Ты ведь о благе для своего тела печёшься более, нежели о душе!..

— Прости, прости меня, отец мой истинный! — Охваченный искренним порывом раскаяния, Осман прикрыл лицо ладонями и пригнул голову.

— Открой лицо и смотри на меня! — произнёс старик нарочито сердито. Но ясно было, что на самом деле он не настолько сердит на своего внезапного гостя. — Я ведь ещё не ответил на твой вопрос. Эта похлёбка из петушьих яичек не запретна для правоверных…

— А оливки?

— Оливки также…

— А то, что я сидел с ними вместе на их седалищах высоких, — спустив ноги вниз, — это очень большой грех?

— Нет, не очень! Но впредь не трапезуй с иноверными, если нет особой нужды. Многие сходны с тобою в этом — каются в совершении мелких грехов, а меж тем вершат воистину великий грех — не думают со всею серьёзностью об Аллахе!..

— Отец мой истинный! Завтра я прикажу моим людям разрушить обиталище неверных и убить их всех! Ведь это постыдно, когда неверные устраивают роскошный храм, а рядом ютится деревянная мечеть; служители храма неверных живут в прекрасном жилище, а ты, имам, служитель Аллаха, прозябаешь в этой лачуге!..

— Эх ты, петух с неотрезанными яичками! — Старик рассмеялся. — Много нужно тебе смирять свою горячность! Много ты петушишься и горячишься!.. А знаешь ли ты слова Корана о вере? Что ты должен сказать иноверным? Что у тебя своя вера, а у них — своя!..

— Но я так и говорил им!..

— А для чего же ты собрался жечь их дом и убивать их? Или они оскорбили Аллаха поносными словами, речами, поносящими правую веру?

— Нет, этого не было, хотя свою веру они похваляли…

— А ты небось захотел выслушать их рассказы об их вере, и выслушивал с охотой?!

— Увы, отец моей души! Я должен каяться…

— Кайся. А их не тронь! Ты виновен, а не они! Ты пришёл к ним, ты просил их, чтобы они рассказали тебе об их вере. Они всего лишь принуждены были исполнить долг гостеприимства. Если бы иноверный путник постучался в двери моего дома, я бы также не прогнал его. А если бы он спрашивал меня о моей вере, я бы просвещал его… Нет, это ты провинился, а они ни в чём не виновны!..

— И всё же, как терпит султан иноверные храмы на своей земле?

— Султан! Были прежде султаны сельджуков! А ныне какие у нас султаны! Наместники монголов, прихвостни Газан-Хана! А монголам что? Они готовы даровать свои милости жрецам любой веры, даже проклятым многобожникам-язычникам, лишь бы те молились о благополучии и процветании монгольских правителей!..

Осман призадумался. Затем начал говорить, по-прежнему с некоторой робостью:

— Но, отец души моей! Мне верится, что мои потомки создадут великую державу в этих землях! И я верю, что без воли Аллаха подобная вера в будущность великую моего рода не укрепилась бы в моём сердце! И в обиталище неверных мне было ещё знамение! Один из монахов служил в беседе моей с неверными толмачом. И вдруг он заговорил о море, о кораблях на наречии тюрок! Быть может, мы, народ пастбищ, сделаемся в будущем великим народом морей?..

— Кто может знать в точности волю Аллаха! Быть может, и сделаются твои потомки великими, но к чему ты говоришь мне об этом?! По мне последний носильщик — хамал на городском базаре лучше самого великого правителя, если хамал этот исполняет свято заветы священные нашей веры, а правитель склоняется к обычаям и словам иноверных!..

— Но ведь в такой великой державе будет много разных вер! И надобно будет, чтобы все обретались в согласии, в мире!..

— К чему мне такая держава, где вера в Аллаха будет обретаться в одном ряду с верой неправой в божественность ложную пророка Исы?! Я не желаю в такой державе проводить свои дни! Ты или забыл слова Корана, или не знаешь их:

«Не женитесь на многобожницах, покамест они не уверуют: конечно, верующая рабыня лучше многобожницы, хотя бы она и восторгала вас. И не выдавайте замуж за многобожников, покамест они не уверуют: конечно, верующий раб — лучше многобожника, хотя бы он и восторгал вас»[199].

— Я знаю эти слова!.. Но ведь христиане — не многобожники, а люди Писания… — Осман наклонил голову, ожидая вспышки гнева. И вспышка эта последовала без промедления.

— Ты! — Старик сжал тёмный кулачок. — Ты едва просвещён в правой вере, а уже толкуешь, смеешь толковать слова Корана! Есть и были толковщики получше тебя, знай! То, что о многобожниках, то же и о неверных, но людях Писания! Так мы толкуем!

— Но разве не может быть много токований? Святые слова Корана — одни для всех, кто преклонит свой слух к ним, они — единственные! Но ведь толковать их возможно различно. И никто ведь не может знать, какое толкование — верно!..

— А ты, я вижу, спорщик ещё похуже, похлеще моего сына! Вот все вы молодые таковы! Да полно! Сколько раз перечитал ты Коран?..

— Ни разу, отец мой истинный! Смиренно каюсь, но никогда не читал я Коран! Я знаю, что такое буквы, они сходны с узорами красивыми, но я не умею читать!..

Старый имам замолчал. Затем воздел руки кверху и что-то неслышно шептал, шевеля старческими губами, бледными и сморщенными. И произнёс вслух серьёзно, но тихим голосом:

— Я в который раз убеждаюсь в том, что человеку никогда не постичь волю Аллаха! Только что я сурово наставлял тебя и бранил. А теперь вижу, как умудрил тебя, простеца, не ведающего света грамоты, наш Аллах! Нет, не без его воли ты попал сначала в обиталище неверных, и лишь после этого — в мою лачугу! Это и вправду возможно истолковать как знамение свыше! И быть может, по воле Аллаха, милостивого и милосердного, возникнет и та великая держава с многими верами, о которой ты говорил!..

— Но правая вера, вера в Аллаха будет самой важной и почитаемой в этой державе грядущей! — поспешно вставил гость.

— Пусть исполнится воля Аллаха!..

— Отец мой! Я осмеливаюсь полагать, что Аллах привёл меня к тебе, чтобы наставить в правой вере! Прежде он показал мне веру неверных в её блеске, в словах её служителей. А после этого я по воле Аллаха постучался в твой бедный дом. Аллах желал показать мне, что не всё блестящее, манящее нас, является золотом и драгоценными камнями. Истина сияет и в бедности!.. И быть может, в бедности сияет истина более, нежели неправда — во дворцах!..

Старик снова улыбнулся.

— Вот мы с тобою завершили нашу трапезу. Время алтем-намаза — вечерней молитвы давно миновало. Я уже молился, как раз перед твоим приходом! И близится время утренней молитвы. Скоро наш азанчи прокричит с минарета призыв для всех правоверных селения. Сегодня для тебя наступит великое утро! Ты в первый раз в своей жизни будешь молиться, как положено по нашим обычаям! Я наставлю тебя!..

Старик убирал остатки ужина и продолжил говорить с гостем. Теперь он почувствовал, что его долг — наставить юношу!..

— Прежде всего я хочу сказать тебе, — начал старик с важностью. — Я хочу сказать тебе о началах нашей веры. Вера наша ниспослана была Аллахом великому пророку Мухаммаду…

— Но разве возможно увидеть Аллаха? Или это было дано великому Пророку, это видение?

— Разумный вопрос! Нет, Аллаха увидеть нельзя, это верно. Аллах послал к Мухаммаду одного из своих старших ангелов, Джебраила!..[200]

— Я знаю ещё одного старшего ангела, Микаила, предводителя небесного воинства. Но скажи мне, отец моей невежественной души, просвети меня: верят ли христиане в Джебраила? Я знаю, что они верят в Микаила, в его честь они построили тот монастырь, где я был принят как гость…

— С тобою не так легко говорить! Но, должно быть, таково одно из испытаний, посылаемых мне Аллахом! Да, христиане верят и в могущество Микаила, и в святость Джебраила!..

— Выходит, мы все верим в одно и то же?

— Нет! Они не верят в нашего великого Пророка; не верят в то, что Аллах ниспослал Пророку великие слова! Вместо этого верят они в учение ложное, подобное сказкам многобожников! Они клевещут на Аллаха и на ангела Джебраила! Они уверяют, будто Аллах послал Джебраила к женщине Марьям и ангел возвестил ей, что сын, которого она носила тогда под сердцем, — сын Господа!..

— Я знаю, что это ложь, и ложь немыслимая!..

— Ты должен осознать всю глубину лживости подобного утверждения!

— Да, я осознаю; особенно теперь, когда ты просвещаешь меня мудрыми словами!..

— Я должен также сказать тебе, что и между правоверными возможно по воле Аллаха отсутствие единения. Ты сейчас видишь перед собой суннита-ханифита. Мы основываем нашу веру на подлинных словах Пророка Мухаммада, которые он произносил в виде советов, повелений, притч и назидательных рассказов в священных городах, Мекке и Медине. Шииты также являются правоверными; но наша вера более чиста; ибо они свою веру основывают на поучениях и наставлениях, которые произносились зятьями Мухаммада… Коран же есть книга слов Пророка Мухаммада, а не слов, произнесённых его зятьями!..[201]

— Но, стало быть, Мухаммад имел жену и дочерей, если у него были и зятья?

— Отчего бы ему и не иметь жену и дочерей? И запомни для начала: при произнесении имени Посланника Аллаха — Мухаммада, необходимо прибавлять: Да благословит Его Аллах и приветствует Его!..

Осман, однако, заметил, что сам старик забывает, упоминая имя Пророка, прибавлять положенные слова. Но тотчас подумал Осман:

«Аллах привёл меня в дом этого благочестивого старца не для того, чтобы я злорадствовал над погрешностями, невольно допускаемыми старым человеком! Аллах прощает ему погрешности, я это чувствую. И у меня не может быть права кичиться тем, что я эти погрешности могу заметить!»

И подумав такое, Осман попросил кротко:

— Расскажи мне, отец мой, о Мухаммаде, да благословит Его Аллах и приветствует Его!

— Воистину ночь радостного просвещения сегодня! — Лицо старика просияло. — Душа твоя, Осман, мой гость, сама тянется к свету правой веры после того, как узрела тьму веры неправой!.. Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует Его, родился в городе, именуемом Мекка. Наш Пророк принадлежал по рождению своему к хорошему роду, отца его звали Абдуллахом, а мать — Аминой, они происходили из племени курейш, но скоро покинули этот мир. Сирота был воспитан своим дядей, братом отца. В возрасте двадцати пяти лет Мухаммад, да благословит Его Аллах и да приветствует Его, сделался в Мекке человеком почитаемым всеми горожанами. Почтенная вдова по имени Хадиджа передала в его руки дела своей торговли. Вскоре Пророк сочетался с ней браком. Ей было уже сорок лет, однако Господь благословил их потомством, шестью дочерьми, одна из которых, Фатьма, стала продолжательницей рода Пророка. Мухаммад прожил с Хадиджей в любви и согласии двадцать пять лет. Она первой уверовала в Него как в Пророка и за это почитаема правоверными!

В сорок лет Мухаммаду открылась истина правой веры, когда Он уединился в пещере Хира близ Мекки. Там являлись Мухаммаду ангелы. И свет правой веры восприняли от него прежде всего близкие Его. Но многие не хотели верить и гнали Его. И он ушёл в город Ясриб, который с той поры именуется Мединой — городом Пророка. Но противники Мухаммада, да благословит Его Аллах и приветствует Его, были посрамлены и в память о нём правоверные совершают ежегодное паломничество на его родину, в Мекку!..

— И ты совершил такое паломничество?

— Да! И много тягот испытал в пути, был ограблен разбойниками, был в плену у неверных. Но и был вознаграждён, душа моя возрадовалась в святом месте! Это было в дни молодости моей!

— А могу ли я совершить паломничество?

— Разумеется! Это необходимо!

— Но я понял, что ты совершил паломничество всего один раз в твоей жизни!

— Путь в святые места тяжёл. Не у каждого хватит сил одолеть этот путь!..

Осман молчал задумчиво.

— Ты должен узнать молитвы и молиться, как положено. Ты должен узнать и праздники правой веры!

— Расскажи мне, просвети меня! — проговорил с жаром молодой гость.

— Ты и твои потомки, и твои подданные, люди правой веры; все вы должны праздновать святые праздники. Прежде всего — Аль — Ми’арадж — день, когда волею Аллаха Мухаммад вознёсся к Его престолу ещё при жизни своей, а затем вернулся на землю. А в месяц Рамадан, когда впервые был осенён Мухаммад откровением Аллаха, следует поститься. Всем следует поститься, предаваться благочестивым размышлениям и читать святую книгу Коран, если, конечно, они умеют читать! — Старый имам улыбнулся. — Аллах не знает границ в своём милосердии, поэтому от поста освобождены дети, больные люди, женщины в тягости, путники, а также и воины, когда идёт война… А в честь завершения поста устраивается большой праздник. Это Курбан-байрам, а на языке арабов, соотечественников и единоплеменников Пророка этот праздник называется ‘Ид Аль-Адха. И не следует также забывать о том, что в 27-ое число месяца Рамадан происходит ночь решения судьбы — Лейлят Аль-Кадр. В эту ночь было начато ниспослание Корана Пророку. Каждый год в эту ночь Аллах принимает решение о судьбе каждого человека. Эту ночь следует проводить в мечети, произнося в молитве свои пожелания. Аллах услышит, о чём ты просишь, и если ты не просишь о дурном и противном правой вере, Аллах исполнит твои желания… Но ты запомни: не тебе решать, какие твои желания угодны Аллаху!.. А мы ведь с тобой согрешили, потому что пропустили полуночную молитву и ночную молитву-витр. Но пусть будет на мне этот грех! Должно быть, Аллах простит меня. Я чувствую, что встреча с тобой — самая важная в моей жизни!..

— Я знаю, что надо молиться пять раз!

— А какими молитвами, ты знаешь?

— Нет, отец!

— Тогда я назову их тебе! Утренняя молитва совершается между рассветом и восходом солнца; полуденная — в полдень, после того, как солнце пройдёт зенит; а послеполуденная молитва совершается на вечерней заре до захода солнца; а вечерняя молитва совершается тотчас после захода солнца; а полуночная — в полночь… А вот что в Коране говорится о молитвах, в суре «Худ»:

«Выстаивай молитву в обоих концах дня и в близких часах ночи. Поистине, добрые деяния удаляют дурные! Это — напоминание для помнящих!»[202]

— Когда же мы совершим утреннюю молитву?

— Я разбужу тебя. А сейчас приляг, поспи, тебе нужен отдых.

— Но прежде чем я лягу, покажи мне твой Коран!

И старый имам подвёл юношу к деревянной резной подставке. На подставке широкой раскрыта была большая книга с многими страницами. И страницы её были покрыты узором букв…

Осман смотрел во все глаза…

— Когда поедешь назад из Коньи, я подарю тебе этот Коран.

— Я хотел бы научиться читать!

— Это дело угодное Аллаху, но очень трудное! Долго надобно учиться. А ты ведь не богослов, не улем — толкователь Корана, ты — воин. Твоё дело — быть «гази» — воином за правую веру! Но если останется у тебя время свободное, учись чтению!

— Мои сыновья все будут уметь читать и писать. И не только на языке единоплеменников Пророка, но и на нашем, тюркском! Можно ведь читать и писать по-тюркски?

— Ты совсем как мой сын. Он тоже всё толкует, что, мол, надо читать и писать по-тюркски. А я думаю по старинке: священный язык у нас всего лишь один — язык нашего Пророка. Разве Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует Его, говорил по-тюркски?! — Осман хотел, было, что-то возразить, но старик замахал на него обеими руками: — Нет, нет, не спорь! Довольно мне моих прений с сыном!.. Я для тебя пересказал слова Корана по-тюркски. Но я тебе говорю: следует молиться арабскими словами, на языке Пророка!..

И после этих речей старый имам подвёл гостя в угол, вынул из сундука одеяла и расстелил их.

— Ложись, — сказал старик. — Не так много времени остаётся у тебя для ночного отдыха. Скоро настанет время утренней молитвы!..

Старик приготовил постель и для себя. Оба легли. Старый имам вскоре уснул и похрапывал старчески. Но Осман всё не мог заснуть…

«За этот вечер и за эту ночь я пережил больше, нежели за всю мою предыдущую жизнь!.. Но я одно понял: никто за меня ничего не решит! Я сам должен чувствовать волю Аллаха! Но выслушивать следует многих. Выслушивать многих, затем замереть и почувствовать волю Аллаха. И тогда поступить сообразно своему чувствованию!..»

Осман закрыл глаза, сильно сжал веки. А сон не шёл…

«Что-то я должен сделать… сделать сейчас… Но что же?.. Что же я должен сделать? Аллах, я молюсь тебе неположенными словами; я молюсь не так, как следует по обряду!.. Но прости мне этот мой грех! Даруй мне прощение!.. Скажи мне, что я должен сделать сейчас? Я знаю, что я не должен сейчас спать!.. Скажи мне… Подай мне знак!..»

Усилием воли Осман прервал нить мыслей тревожных. Замер. Сосредоточился…

И вдруг его осенило!

Вскочил тихо. Подошёл на носках, словно таящееся дитя, к подставке деревянной, на которой раскрыт был Коран. Одно мгновение ещё не знал, что ему делать. Затем решительно встал на колени, сложил ладони у груди и стал кланяться святой книге… Раз, и другой, и третий… Теперь всё его существо занято было этим преклонением перед Кораном, все его мысли вдруг исчезли… Душа сделалась чиста…

Но вот слух юноши уловил шорох. Старик ворочался на своей постели. Осман кинулся к своему ложу, поспешно простёрся и притворился спящим… Но старый имам некоторое время постанывал, а после поднялся с кряхтением и пошёл во двор; по малой нужде, должно быть… Осман подождал. Теперь он чувствовал нетерпение. Он чувствовал, что ещё не окончено его поклонение святой книге, Корану…

Когда же воротится старик?..

Но вот слышны острому слуху юноши неровные шаги старческих ног… Старик возвратился со двора и снова лёг…

Осман ждал в нетерпении. Он перед сном разделся до рубахи и нижних штанов, но теперь ему вдруг сделалось так жарко, будто он был в меховой одежде. Наконец снова раздалось похрапыванье, старик уснул.

Тогда гость вновь приблизился к святой книге, встал вновь на колени и повторял вновь и вновь свои поклоны вместилищу священных слов!..

Но вот глаза юноши начали слипаться. Голова тяжелела… Однако он всё не ложился… А когда почуял, что забытье одолевает его, откачнулся, чтобы не упасть головой на страницы святой книги, и простёрся на полу, согнув руки и упёршись лбом в свои согнутые в локтях руки…

Ночью глубокой, уже близкой к рассвету, заколебался перед закрытыми в сонном забытье глазами Османа странный туман… Туман клубился, колебался, внезапно прорывался и открывал части прекрасных картин живых… Виделись на фоне голубого неба яркие колеблющиеся башни дворцов, развевались стяги, гремела парадная музыка, мчались какие-то чудные повозки… Толпы народа, одетого разнообразной пестротой причудливых материй, двигались на площадях, а вокруг широких площадей вздымались высокие стены… Смутный гул отдавался в ушах Османа… Во сне он пытался разглядеть явившиеся ему видения, но они колебались, мутнели, снова прояснялись внезапно… Во сне ему виделось, будто он приподнялся на локтях, и вглядывается, вглядывается…

И вдруг Осман услышал голос. Этот голос был самым странным, самым необычайным из всех голосов, слышанных когда бы то ни было Османом. И более никогда в своей жизни Осман не слышал этот голос!..

Этот голос был ясно, отчётливо слышен; и в то же самое время этот голос не был облечён в звуки человеческие. Этот голос был необычайно громок и необычайно тих. Этот голос звучал, казалось, всем на земле, но слышен был одному лишь Осману…

— Хей, Осман! — Голос заполнял слух юноши. — Ты почитаешь мои слова и преклоняешься перед ними! Мои слова — небесные слова. А в этом земном человеческом мире я одарю тебя и твоих потомков благоволением моим и любовью. Навеки! Покамест будет существовать мир людей, будут звучать о тебе и твоих потомках слова земные похвал и восхищения…

Этот голос, входя легко в Османов слух, доставлял неизъяснимое наслаждение; прекрасно было слышать его… Даже и без слов… Одно лишь неизъяснимо прекрасное звучание-незвучание доставляло радость, вызывало на лицо улыбку восторга…

— Ты… Аллах?.. — прошептал Осман во сне. И прошептал живее и громче: — Ты — сам Аллах?..

И неизъяснимый голос вновь заполнил Османов слух:

— Эвет! Это я… Я-а…

Голос исчез, истаял…

Осман мгновенно пробудился, глаза широко раскрылись… Он был бодр, будто проспал целую ночь спокойным сном… Он понял вдруг, что и старый имам, гостеприимный хозяин, также пробудился. Осман, сидя на полу, повернул голову. Встретился глазами с удивлённым взглядом старика, сидящего на постели…

— Ты не спал? — спросил старик. И в голосе его Осман уловил некоторую растерянность.

— Я спал, — Осман ведь, в сущности, говорил правду. Какое-то время он и вправду проспал.

— Ты сидишь на полу, подле святой книги!.. Аджеибшей! — Чудное дело! Странный сон я видел. Во сне явился мне голос самого Аллаха! И сказал мне голос о тебе: «Вот он, тот, кому я отдаю моё благоволение и мою любовь! Навеки».

Осман не мог забыть и свой сон; и теперь подумал, что и вправду случилось чудо! Хотел, было, тотчас рассказать старому имаму и свой сон… Однако вдруг понял, что нельзя рассказывать никому!.. И тогда лишь наклонил голову в ответ на слова старика…

— Кто знает, что случилось?! — восклицал старик. — Аллах билир! — Один Аллах это знает! Я понял, ты необыкновенный человек, и судьба твоя и потомков твоих необычайной будет! Аллах ярдымджын олсун! — Да поможет тебе Аллах!.. А теперь одевайся. Приходит время утренней молитвы!..

Старик принёс воду и всё поучал молодого гостя:

— Сейчас мы совершим с тобою вуду — малое омовение… — Старик полил гостю на руки из медного кувшина — ибрика… — Мы совершаем малое омовение — вуду, потому что мы не покрыты большой нечистотой — джанаба, мы не имели ночью дело с женщиной. Иначе нам следовало бы совершить большое очищение — гусль… Запомни слова Корана:

«…Когда встаёте на молитву, то мойте ваши лица и руки до локтей, обтирайте голову и ноги до щиколоток…»[203]

Но в пути может и не быть воды. На этот случай также существуют соответственные слова Корана:

«А если вы не чисты, то очищайтесь; и если вы больны, или в пути, или кто-нибудь из вас пришёл из отхожего места, или вы касались женщин и не найдёте воды, то омывайтесь хорошим песком, — обтирайте им свои лица и руки. Аллах не хочет устроить для вас тяготы, но только хочет очистить вас и чтобы завершить Свою милость к вам, — может быть, вы будете благодарны!..»[204]

Осман старательно и с умилением, охватившим душу, мылся, руководимый стариком-имамом. Юноша взрослый чувствовал себя, как может чувствовать дитя, исполняющее послушно мудрые, разумные указания большого, старшего; как дитя, ожидающее радостно за своё послушание достойной похвалы…

Старик постелил на полу два сиджаде — молитвенных коврика бахромчатых и начал молитвенный обряд. Осман смотрел на него и повторял все его движения, жесты, слова…

Стоя, они подняли руки кверху, поднесли большие пальцы рук своих к мочкам ушей и направили ладони в сторону Мекки, произнося при этом:

Аллах велик, Аллах велик, Аллах велик, Аллах велик! Свидетельствую, что нет Бога кроме Аллаха. Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Свидетельствую, что Мухаммад — посланник Аллаха. Свидетельствую, что Мухаммад — посланник Аллаха. Спешите к молитве! Спешите к молитве! Спешите к спасению! Спешите к спасению! Настало время молиться. Настало время молиться. Аллах велик, Аллах велик! Нет Бога, кроме Аллаха!

Затем старик и Осман положили правую руку на тыльную сторону левой руки, ниже пояса сложив руки, и произнесли:

После чего Осман начал повторять вслед за имамом суру «Аль-фатиха» — Открывающую:

Затем Осман повторил вслед за своим гостеприимным хозяином суру «Ан-Наср» — «Помощь», потому что после суры «Аль-фатиха» дозволялось прочесть любую короткую суру. И старик избрал суру «Помощь»:

Затем произнесли они:

И произнесли два раза кряду:

Так повторяли они, будучи в состоянии Ният — твёрдой душевной решимости повиноваться и подчиняться воле Аллаха через молитву, посредством коей молящийся несёт Аллаху свои помыслы и намерения, моля об их осуществлении.

Старик-имам и его гость совершили поясной поклон и, возлагая руки на колени выпрямленных ног, произнесли три раза кряду:

И затем оба распрямились со словами:

— Сами’а Аллаху лиман хамидаху.

Затем они опустились на молитвенные коврики, касаясь коленями прежде рук и со словами:

— Аллаху акбар.

Затем коснулись ковриков лбом и трижды повторили:

— Сами’а Аллаху лиман хамидаху.

После чего они, со словами «Аллаху акбар», сели, поджав ноги; так, чтобы ягодицы упёрлись в пятки.

И вновь они касались лбом своих ковриков, и повторили «Аллаху акбар», и прочли три раза «Субхана рабби ль-а’аля».

И снова сели так, чтобы ягодицы упирались в пятки. И произнесли вновь суру «Аль-фатиха». И произнесли далее:

— Ат-тахиййáт ли ллахи ва с-салавáт ва т-таййибáт. Ассаляму ‘алéйка áййуха н-набиййу ва рахмáту ллахи ва баракáтуху. Ас-саляму алéйна ва ‘аля ‘абáди ллахи с-салехина. Ашхаду ан ля иляха илля ллаху ва ашхаду áнна Мухаммадан ‘абдуху ва расýлуху.

Молитвы, благие дела и восславление Аллаху. Мир Тебе, о мой Посланник, милость Аллаха и благословение Его. Мир нам и благочестивым рабам Аллаха. Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Свидетельствую, что Мухаммад — раб его и Посланник Его[210].

И далее говорили:

— Аллахýмма салли ‘аля Мухáммадин ва ‘аля али Мухаммадин кяма саллéйта ‘аля Ибрахима ва ‘аля али Ибрахима. Иннака хамйдун маджйд. Аллахума бáрик ‘аля Мухаммадин ва ‘аля али Мухаммадин кяма барáкта ‘аля Ибрахима ва ‘аля али Ибрахима. Иннака хамйдун маджид.

О, Аллах! Благослови Мухаммада и народ Мухаммада, как Ты благословил Ибрахима и народ Ибрахима. Воистину, Ты достославен! О, Аллах! Ниспошли благословение Мухаммаду, как Ты ниспослал благословение Ибрахиму и народу Ибрахима. Воистину, Ты достославен![211]

Затем они обратились к Аллаху со словами:

— Аллахýма салли ‘аля Мухаммадин ва ‘аля али Мухаммадин.

И направляли указательные пальцы своих рук в сторону Мекки.

Затем поворачивали головы направо и произнесли:

— Ас-саляму ‘алейкум ва рахмату ллахи.

Затем повернули головы налево и произнесли:

— Ас-саляму ‘алейкум ва рахмату ллахи.

И завершив молитву, они вкусили от простой трапезы.

Осман видел, что жена старого имама не показывается и не ест с ними. Он хотел спросить о ней, но передумал.

«Стало быть, так надо! Ведь жены и дочери Пророка тоже не показывали свои лица чужим».

Старик проводил Османа в мечеть. Беден, скромен был храм правоверных в сравнении с пышно убранным храмом неверных…

— Но истина веры — здесь, я знаю! — тихо произнёс Осман.

— И никогда не забывай! — строго сказал старый имам.

— Мои потомки воздвигнут прекрасные храмы для правоверных и украсят эти храмы богато.

— Самое важное, это чтобы благодать Божья не отлетала от храма! Возможно заботиться об украшении храмов, но более всего следует помнить о благодати…

— А храмы неверных будут стёрты с лица земли!

— Петух, ты петух! — Старый имам Потянулся рукою сморщенной и потрепал гостя по маковке. — Снова горячишься?! Пусть неверные молятся в своих храмах, у них — своя вера. А самый красивый их стольный храм в стольном городе Истанбуле мы обратим в нашу мечеть, самую большую мечеть!..

Горячность Османа погасла, сменилась доброй насмешливостью:

— Отец! Но ведь прежде, чем это преображение случится, Истанбул должен стать нашим городом. А у нас и вовсе никаких городов нет, мы на становищах живём, кочуем с пастбищ летних на зимние; и снова и снова повторяем этот путь. Городов у нас нет…

— А как же созидание великой державы? — лукаво прищурился старик.

Осман с улыбкой пожал плечами:

— Не знаю, когда это будет!

— А веришь? — Взгляд старого имама сделался цепким.

— Как не верить знамениям Аллаха! — серьёзно отвечал гость.

— Тогда всё будет, всё сделается!

— Да у нас и войска-то нет. Соберём отряды всадников и отбиваемся от врагов! Верю я безоглядно знамениям Аллаха, но я не знаю, как они сбудутся…

— Аллах знает! А ты живи, молись.

— Я запомнил всё, что ты рассказал и показал мне. Сейчас я помню всё это. Но боюсь, что со временем могу кое-что позабыть…

— Если позабудешь нечто, молись, как знаешь, обращай помыслы к Аллаху. Он простит, если ты будешь молиться не всеми положенными словами!..

— Я не всё понял из того, чему ты, отец, научил меня; не все слова были внятны мне…

— Что ж! И в этом нет страшного. Я и сам не всё понимаю. Самое важное — верить в Аллаха и молиться…

— Не забудь, отец, ты обещал подарить мне Коран, когда я буду возвращаться из Коньи!

— Я-то не позабуду, а вот ты… Захочешь ли вернуться в жилище бедного сельского имама после султанского дворца; захочешь ли помолиться в бедной сельской мечети после храмов Коньи?

— Не смейся надо мной! Ты и сам знаешь, я вернусь в это селение, в этот храм, в твой дом! Я намыслил кое-что, но расскажу тебе намысленное мною, когда вернусь. Ты жди!..

Осман уже ехал далеко по улочке узкой, плохо мощённой, а старый имам всё глядел ему вслед в глубокой задумчивости…