От «Я» к «МЫ». Как быть по-настоящему вместе

Лучшее будущее для наших детей

Как человеку трансформировать наследие своей родительской семьи? Как обеспечить нашим детям такое восприятие мира, которое было бы богаче и добрее того, что привили нам в нашем детстве, не настолько индивидуалистичным и более отношенческим? Даже напряженная личная работа над оздоровлением собственных отношений с близкими вам ни к чему, если вы индивид-­одиночка. Хеди Шлейфер, великий терапевт для супружеских пар, просит своих клиентов приносить на сессии фотографии детей. Она раскладывает эти фотографии на пустых стульях, по одной на каждый. Эти стулья окружают Хеди и ее клиентов во время совместной работы.

— Помните [1], — говорит она несчастным супругам. — Они смотрят на вас.

Что же такое, в конце концов, великая мечта, если не желание обеспечить детям жизнь, которая была бы лучше нашей собственной? Чаще всего мы думаем об этом материалистически. Но я говорю клиентам, что нужно стремиться вверх и психологически — набраться смелости жить в более счастливом мире с более развитыми и прочными связями, чем тот мир, где жили их родители, а может быть, и они сами. Тед

Тед — записной донжуан. Ему пятьдесят два, это его третий брак, и он впервые в жизни задумался о моногамии. Он сидит в компании еще пятерых мужчин в группе для мужей, которую я веду, и рассказывает, как всю свою жизнь лгал и обманывал. Огромный, светловолосый, красивый грубоватой красотой лесоруба, в клетчатой фланелевой рубашке, поджарый и крепко сбитый, Тед так и рвется рассказать мне во всех сенсационных подробностях, что он вытворял с женщинами в своей жизни.

Я хочу поговорить с ним об отце.

— Что вы хотите услышать? — спрашивает он. — Я его и не знал толком.

— Что это значит?

— Понимаете, он почти каждый вечер после ужина отодвигал кресло, окидывал нас взглядом и говорил: «Мне нужно повидаться с одним человеком насчет машины». И уходил.

— Куда он уходил?

Тед пожимает плечами и сокрушенно качает головой:

— Честно говоря, я не знаю. Наверное, к какой-­нибудь гулящей женщине. Он никогда не рассказывал. Но утром был тут как тут и садился завтракать.

— А ваша мама?

Он снова скорбно качает головой:

— В основном она просто шла спать. Иногда плакала. Я слышал, как она плачет.

— А вы где были?

— В своей постели, — отвечает он. — Ну, читал. Комиксы и все такое.

Я некоторое время гляжу на него.

— И каково же было все это для маленького мальчика? Для мальчика, который ночью сидел у себя в комнате и слушал, как плачет его мама?

Высокое крепкое тело Теда вдруг складывается, словно подзорная труба.

— Я старался не слушать, — говорит он тихо, и голос его едва не дрожит.

За свою жизнь Теду пришлось натренироваться ничего не слушать. Не слушать женщин, которых он мучил, не слушать голоса собственной совести, чувства вины. Не слушать своих детей, когда они просят остаться дома, точно так же, как сам он когда-то просил отца. У «Анонимных алкоголиков» есть старая пословица: «Передай назад либо передай вперед».

Говорят, самого себя цитировать — верх самомнения, но я все равно процитирую. Это из моей первой книги «Не хочу об этом говорить» (I Don’t Want to Talk About It): «Семейная патология — словно лесной пожар [2], который пожирает все на своем пути, пока не найдется кто-то, кто повернется и встретит пламя лицом к лицу. Этот человек принесет мир своим потомкам и спасет всех детей, которые родятся в дальнейшем». Большой немолодой сильный мужчина вроде Теда, скорее всего, не станет проделывать трудную работу по оздоровлению отношений ни ради себя самого, ни даже ради своей жены-«стервы». Но вот ради того, чтобы не вредить детям, они возьмутся за этот тяжкий труд. Всех мужчин, которые приходят ко мне в кабинет, я обычно спрашиваю: «Какой у вас был отец, когда вы росли?» и «Каким отцом вы хотите быть?» А потом — «Вы позволите мне помочь вам?» Прощай, папа

Я спрашиваю Теда, готов ли он попробовать несколько другой, скорее экспериментальный метод работы. Он соглашается, и я прошу его взять в огромные ручищи пачку салфеток.

— Видите вон тот пустой стул? — Я киваю на дальний конец нашего небольшого полукруга из мужчин, где осталось незанятое место.

— Угу, — говорит он.

— Я хочу, чтобы вы закрыли глаза и пригласили отца прийти и сесть на этот стул, чтобы вы могли с ним поговорить.

— Вообще-то, он уже умер, — сообщает мне Тед.

— Не важно, — отвечаю я. — Вообще-то, так наша работа становится еще важнее.

Тед с закрытыми глазами напрягает плечи.

— Попросите вслух, — прошу я его.

Он слушается. Сквозь сомкнутые веки Тед мысленным взором рассматривает своего отца, который сидит на стуле напротив. Он не спешит.

— Что вы чувствуете, когда смотрите на него?

— В основном меня просто тошнит, — отвечает он.

— Это стыд. Такая тошнота — это чаще всего сексуальный стыд.

— Вот сукин сын, — бормочет Тед, ни к кому не обращаясь. Начинает слегка раскачиваться, в уголках закрытых глаз видны слезы. — Вот сукин сын. — Теперь он раскачивается сильнее. — Знаете, что он делал? Он таскал меня с собой к своим треклятым подружкам.

— Что?!

— Сажал меня там смотреть мультики или играть.

— Сколько лет вам было?

— Я сидел в гостиной. — Тед не обращает на меня внимания. — Я слышал их в спальне.

— И каково вам было?

— Страшно, — вспоминает он, заново переживая те минуты. Он говорит словно в глубоком трансе, он погружен в прошлое. — Эти звуки. — Снова сокрушенная улыбка. Он качает головой. — Я был совсем маленький, совсем ничего не знал. Мне было страшно, что он делает ей больно. — Тут снова по его лицу потекли слезы. — Я был один.

— Тед, мне вас очень жалко.

— Потом он выходил и говорил: «Ну, пусть это останется между нами». Сукин сын. «Между нами, мужчинами».

«Маме не говори», — вспоминается мне.

— «Никому ни слова, никому». — Тед склоняет голову. — Разве можно так поступать? Разве можно так обращаться с мальчонкой?

— Скажите ему, — говорю я.

— Что?

— Скажите своему отцу.

Тед, по-прежнему закрыв глаза, в воображении смотрит на пустой стул перед собой.

— Отец, сукин ты сын, ты, ты… — Слезы душат его. Он наклоняется, хватается огромными руками за голову. — Как ты мог? — рычит он сквозь слезы. — Папа, ты научил меня этому. Ты научил меня этому. Некоторые отцы учат детей бить по мячу. А ты научил меня…

Он сгибается пополам и горько плачет без слез.

— Дайте себе волю, Тед. — Я наклоняюсь к нему и кладу руку ему на плечо. — Оплакивайте себя.

Этот могучий человек рыдает, и все его тело сотрясает дрожь.

Мы ждем — и я, и все остальные участники группы. Ждем, когда эти волны накатят и отхлынут.

— Ваш отец был эротоман? — спрашиваю я Теда.

— Думаю, да, так и было. — Он не поднимает головы.

— И вы тоже эротоман.

— Да, так точно, я знаю, что это правда.

— Что там ваша тошнота?

— Плохо.

— Тед, как звали вашего отца?

— Уильям.

— Тед и Уильям. Будто на вывеске. «Династия эротоманов с такого-то года».

Он открывает глаза и смотрит на меня.

— Тед, вы просто занимаетесь семейным бизнесом.

— Не хочу.

— Хотите уволиться?

— Да, хотел бы.

Мы смотрим друг на друга в упор.

— Хорошо. Снова закройте глаза и посмотрите на отца.

Он так и делает.

— Скажите ему, — подталкиваю я его.

— Что сказать?

— Что хотите, — говорю я. — Что он хочет услышать. То, что нужно услышать в вашем разговоре с отцом тому маленькому мальчику.

— Я любил отца, — говорит он мне.

— Правда? Правда? Хорошо, тогда с этого и начните. Скажите это ему.

Тед расправляет могучие плечи, но голос у него тоненький.

— Я люблю тебя, папа, — говорит он, сдерживая слезы. — Мне тебя не хватает. Отец, мне правда тебя не хватает. — Он сгибается пополам, смотрит снизу вверх закрытыми глазами. — Но вот что я тебе скажу, старик. Я ни за что на свете не хочу быть тобой.

Все мы молчим, чтобы это улеглось как следует.

— Все позади, — подхватываю я за него, словно актер, озвучивающий его внутренний голос.

— Все позади, папа. — И улыбка. — Наши маленькие шалости.

— Что он сейчас делает?

— Слушает. Просто слушает.

— Он знает, — догадываюсь я. — Знает, что все позади.

Тед пристально «смотрит» на воображаемого отца.

— Представляете, — говорит он мне, — по-моему, он правда знает.

Затем в ходе сессии я прошу Теда мысленно собрать во­едино весь тот сексуальный стыд, который изливали на него в детстве.

— Ваш отец вел себя бесстыдно. Он излучал стыд, которого не чувствовал, и вся эта радиация попадала прямо в вас.

— О господи, — говорит Тед.

— Этот стыд вливался в вас, Тед, и вы жили с ним всю жизнь.

— Верно, — говорит он мне. — Я был в ужасе. Мне было так стыдно за него, как он вел себя с официантками и вообще. Мама сидела тут же, а он…

— Скажите ему, — подталкиваю его я и для примера произношу: — «Отец, когда ты тащил меня за собой в свою омерзительную жизнь, ты заставлял меня стыдиться. Я впитал твой сексуальный стыд, и с тех пор он больше не покидал меня».

Тед повторяет практически слово в слово.

— «Я убегал от своего стыда при помощи отвратительных поступков».

Он снова повторяет мои слова, и теперь, когда он оказывается лицом к лицу с отцом, его голос крепнет.

— Точно так же, как ты, — говорю я.

— Точно так же, как ты, — повторяет Тед.

— Я больше не стану твоим спутником, — говорю я.

— Ы… — выдавливает он.

— Хорошо, — говорю я. — Ощутите это.

— Я больше не стану… — начинает Тед. — Папа, сукин ты сын. Я больше не буду твоим маленьким приятелем. Я всю жизнь воплощал твое сексуальное бесстыдство, и оно ранило всех, кого я люблю, — говорит он отцу с моей подсказки.

— Я возвращаю тебе твой стыд, — продолжаю я.

— Я возвращаю тебе твой стыд.

— Я возвращаю тебе твою распущенность, — говорю я.

Тед качает головой — слез больше нет, только решимость.

— Отец, — говорит он ясно и твердо. — Я больше не могу этим заниматься. Извини.

— Я возвращаю тебе твой стыд, — повторяю я.

— Что? — спрашивает Тед.

— Я хочу, чтобы вы мысленно собрали воедино весь стыд и все сексуальные импульсы, которые впитали, всю эту липкую дрянь, которая засела у вас в теле, скатали в большой шар и вручили ему.

Тед несколько мгновений сидит тихо, потом протягивает руки, будто в них что-то есть.

— Возьми это, папа. Забери себе. Это твое.

На глазах у него выступают слезы, но он тверд.

— Это было твоим с самого начала.

— Это никогда не относилось к вашей истинной сути, Тед, — говорю я ему. Мы молчим. — Вы больше ничего не хотите ему сказать?

Тед довольно долго смотрит на отца.

— Мне тебя не хватает, — мягко говорит он наконец. — Я люблю тебя, папа.

Я смотрю. Мы смотрим.

— Пока, папа, — говорит Тед.

Эта беседа состоялась семь лет назад. Тед обратился в организацию «Анонимные эротоманы», и хороший наставник и товарищи по программе помогли ему все это время оставаться чистым. Он рассчитывает продержаться до конца жизни. Не вижу причин сомневаться в нем. Как обнять внутреннего сироту

Так как же преобразить свое семейное наследие? Для этого надо с состраданием посмотреть на те части своей психики, которые остались сиротами, на тех мальчиков и девочек внутри нас, которых мы заперли подальше, бросили из-за собственного стыда и предубеждений. Нам нужно принять свою Тень [3]. В третьей главе я подробно описал два пути, формирующие сознание «Я и Ты»: путь противодействия и путь подражания.

Противодействие — это реформирование себя, стремление стать таким, каким нужно, чтобы сохранить наивысший уровень свободы и зрелости, на какой вы только способны. Кто-то из родителей постоянно вторгался в ваше личное пространство? В противодействие ему вы воздвигли мощные защитные стены. Кто-то контролировал вас? В противодействие у вас теперь черный пояс по избеганию. Кто-то был беспомощным и требовательным? Теперь вы специалист по заботливости. Десятилетиями психология работала главным образом с травмами и жертвами и прекрасно знает, что такое адаптация через противодействие.

Клиницисты занимаются в основном противодействием, а социальные психологи делают упор на не менее важную роль подражания. Дети учатся жить так, как живут родители. С волками жить — по-волчьи выть. Подражание особенно важно, когда речь заходит о вопросах самовлюбленности, о чертах характера и поступках окружающих, которые делают человека жертвой, — именно такой была сила, связывающая отца и сына — Уильяма и Теда, которую один из основоположников семейной терапии Иван Бузормени-­Надь называл межпоколенческим (трансгенерационным) наследием деструктивной вседозволенности [4]. Отец нарушает нормы морали. Он бесстыдно приводит маленького сына к любовнице — это кошмарный поступок по отношению к любому ребенку. Тед, оказавшийся, в сущности, мишенью деструктивного отцовского поведения, в результате был погребен под лавиной стыда, который заставил его чувствовать себя маленьким, грязным и одиноким. Но на другом уровне отец оказывал Теду ложную поддержку, своим примером внушая, что вот так ведет себя взрослый мужчина. Именно стыд — мерзостная основа связи Теда с отцом, однако эта связь в той же степени держалась на ощущении вседозволенности. Уильям вливал в своего сына, словно в открытый сосуд, все свои извращенные представления и ментальные конструкции, которые подпитывали его собственные сексуальные «шалости». И Тед, преданный сын, обожающий отца, превратился в него.

В отличие от противодействия, подражание родителям нередко бывает бессознательным. Моя задача — вывести его на поверхность, найти эти нейронные связи и разрушить их. А когда станет очевидно, что дети проигрывают сценарии родителей, и когда это удастся признать, моя дальнейшая работа зависит от того, как клиент относится к родителю — примеру для подражания. Пробуждение

Эрнесто уже более двадцати лет славится как отъявленный скандалист — и все это время говорит, что ярость накатывает на него так быстро, что он просто не успевает себя остановить. На нашей сессии я спрашиваю его, кто в его семье был вспыльчивым, и он в ответ потчует меня историями про злую мачеху, которую он ненавидит. С моей помощью он впервые замечает, что сейчас он в собственной семье играет роль того самого человека, которого особенно ненавидел в детстве и отрочестве. Его тут же охватывает мощное желание все отрицать.

— Вы еще смеете описывать меня в таких красках? Видеть во мне… Фу! Мне даже тошно стало!

Тошнота, которую ощущает Эрнесто и которая настигает его так внезапно, — это стыд, который он должен был ощущать все это время, причем настолько сильно, что это должно было бы пресечь его дурное поведение.

Так мы все устроены. Вы не подвергаете любимого человека вербальному абьюзу, потому что каменеете от одной мысли об этом, это противоречит всей вашей системе ценностей. Здоровое чувство вины — вот та сила, которая пресекает агрессивное поведение. Когда мачеха Эрнесто мучила его, она открыто стыдила его, но при этом оказывала скрытую ложную поддержку. Вот что она ему внушала: «Когда ты вырастешь, ты тоже сможешь срываться и поступать так с другими, это нормально». Очень многие терапевты не могут ни работать с этим, ни даже признавать. Велика вероятность, что клиницисты выявили бы стыд Эрнесто и стали бы с ним работать, но обошли бы его чувство превосходства, хотя именно его агрессивные нападки на жену и детей с позиции собственной привилегированности едва не стоили ему брака [5].

Первую фазу RLT я называю пробуждением клиента. Терапевт «протыкает воздушный шарик» самовлюбленности, и внезапно и терапевт, и клиент видят эту самовлюбленность одновременно, словно сидят бок о бок. Повторяю, покажите мне отпечаток пальца, и я расскажу вам все об этом пальце. Мы усваиваем свои отношенческие позиции — измены, скандалы, тревожную зависимость — из отношений с другими людьми. И мы возрождаем эти отношения всякий раз, когда встаем в эту позицию. Хотя тогда Тед этого не понимал, но он никогда не чувствовал себя ближе к отцу, чем в те минуты, когда занимался своим сексуальным отыгрыванием.

Я бы предложил вам немного подумать, возможно даже сделать запись в дневник. Если вы не отличаетесь от большинства из нас, прежде всего и легче всего вам будет вспомнить детские впечатления, вызвавшие у вас стыд, вспомнить, как вам делали больно. Теперь посмотрите, не удастся ли вам выявить какие-то конкретные случаи или какую-то постоянную тему в отношениях, связанные с ложной поддержкой, когда в детстве кто-то из родителей ставил вас на пьедестал (говорил «Никто не понимает меня так, как ты») или служил примером вседозволенности и привилегированности («Мне сейчас больнее, чем тебе»).

Если отношения, в которых вы изначально усвоили свою характерную реакцию, свою отношенческую позицию, вызывали отрицательные эмоции, как в случае Эрнесто, результатом будет мгновенная встряска, которая может принести огромную пользу. И тогда последуют перемены — быстрые, радикальные, а при должной поддержке еще и необратимые. RLT-психотерапевты постоянно видят, как люди вроде Эрнесто раз и навсегда зарекаются вести себя по-прежнему, хотя практиковали деструктивное поведение годами. Когда они покидают ваш кабинет, все остается в прошлом. Мы задаем нашим клиентам высокие стандарты. Мы ожидаем от них стремительных радикальных изменений — и получаем этот результат неожиданно часто.

Спросите себя, какие именно детские ощущения, связанные с явной или скрытой вседозволенностью, вы заново проигрываете сейчас. На чье поведение вы ориентируетесь — разъяренного отца, обиженной матери, жестокого брата или сестры, которых никто не пытался обуздать?

Если вы, как и Эрнесто, пытаетесь сорваться с крючка бессознательного подражания тому из родителей, кого вы презираете, вы можете сделать это быстро, как только заметите за собой такую тенденцию — либо с помощью терапевта, либо самостоятельно. Человеку вроде Теда, чья сексуальная распущенность укоренена в отношениях с любимым родителем, вырваться будет сложнее. Повторение родительской дисфункции, нередко бессознательное, для такого человека способ быть в отношениях с ним. Для многих моих клиентов стать духовным спутником любимых родителей, из-за которых у них столько трудностей, — единственная возможность почувствовать себя ближе к отцу или матери.

Повторение родительской дисфункции — это форма привязанности, иногда единственно доступная.

Но если вы освобождаетесь от этой формы привязанности к отцу или матери, вам необходимо позволить себе оплакать утрату. Когда кто-то вроде Теда стоит на пороге вечного отказа от своей дисфункции, горе из него так и изливается: «Прощай, папа. Теперь ты один. Я больше не буду составлять тебе компанию».

Можете ли вы выявить в себе какую-то черту или особенность поведения, которая опирается на ложную поддержку в детстве? Может быть, вам предлагали те или иные привилегии либо кто-то из родителей — или оба — служили для вас примером такой привилегированности? Если вам трудно выявить у себя поведенческую закономерность, говорящую о самовлюбленности и чувстве собственного превосходства, послушайтесь моего совета, спросите партнера. Очень может быть, что у него будет что сказать по этому поводу! Выслушайте все с открытым сердцем.

Итак, если вы постоянно повторяете одни и те же отвратительные поступки и это коренится в отношениях с человеком, который был вам противен, вам будет нетрудно пробудиться, осознав, что вы это повторяете, — нередко это связано с шоком — и отбросить такое поведение, возможно, даже навсегда. Но если поведение для вас способ присо­единиться к идеализируемому или любимому отцу или матери — в их обиде, горе, отчаянии — будьте осторожны. Отход от привычной позиции может ощущаться так, словно вы предаете отца или мать, даже бросаете их на произвол судьбы, а это станет триггером горя и иногда даже чувства вины. Кто вы такие, чтобы позволить себе быть счастливее, чем ваши любимые мама и папа, с которыми вы выросли и которых теперь оставляете в прошлом? Джулия и Джордж. Это было бы чудесно

На нашей сессии с Джулией и Джорджем Джордж только что дал честное слово уволиться с работы, где рабочая неделя составляет восемьдесят часов, ставить будильник на пять утра, чтобы вместе с женой делать зарядку, и в целом быть рядом с Джулией и их детьми, чего он не делал уже лет десять. Джулия относится к этому скептически. Я ее понимаю, но тут она не права: Джордж отвечает за свои слова. Я это чувствую. Джордж предлагает Джулии все, о чем та просила годами, но Джулия закутывается в защитный покров недоверия и упорно продолжает жаловаться и предъявлять претензии.

Итак, мой вдумчивый читатель, как вы наверняка уже понимаете, я задаю Джулии простой вопрос:

— Кто в вашей семье, когда вы были маленькая, был особенно обидчивым?

Задавая этот вопрос, я ищу тот пример, на который ориентировался ее Адаптивный Ребенок в своем формировании. И верно: вечно недовольная мать Джулии непрерывно, громогласно и едко жаловалась на мужа всем встречным и поперечным, в том числе маленькой дочери, которая, что предсказуемо, жалела маму.

— Все отношения, — говорю я Джулии, — это бесконечный танец гармонии, дисгармонии и восстановления. — (Она смотрит на меня с интересом.) — Джордж только что предложил вам восстановление. Исполнит ли он свое обещание? Время покажет. Но если вы, Джулия, уступите и дадите мужу возможность восстановить ваши отношения, вы оставите свою несчастную мать в прошлом.

— Это было бы чудесно, — сообщает мне Джулия и вдруг — что на первый взгляд явное противоречие — ударяется в слезы. — Мне бы этого хотелось, — говорит она, рыдая.

Прощай, мама. Прощай, папа. Это, пожалуй, и есть настоящий смысл психологической индивидуации, сепарации, как выразились бы многие психологи. Подлинная работа по отходу от родительской матрицы и превращению в человека, который принадлежит самому себе, — это разбор наследия, в результате которого можно преднамеренно и осознанно передать дальше добрые традиции и убеждения, которыми вы гордитесь, а ненужные традиции, заложенные в реакциях вашего тела, вашего Адаптивного Ребенка — уникальные контуры вашего сознания «Я и Ты» отправить на покой.

Согласно индивидуалистическому мифу, чтобы быть взрослым, надо сепарироваться от родительской семьи, особенно от матери. Я предлагаю вместо этого мифа новую парадигму. Чтобы ребенок достиг зрелости, отношения родителя и ребенка надо перенастроить, чтобы новые отношения были достаточно просторными и вмещали растущие способности ребенка. Но никому не надо никого бросать. Приключенческие истории о мальчиках от Парсифаля до Бемби печально знамениты тем, что начинаются со смерти их матерей. В этом нет необходимости. Матери, держитесь поближе к сыновьям, просто не обнимайте их так крепко, что они не смогут расти. * * *

«Семейная патология — словно лесной пожар, который пожирает все на своем пути, пока не найдется кто-то, кто повернется и встретит пламя лицом к лицу». Что именно это означает? Это означает, что надо обращаться к своим многочисленным внутренним детям, выводить их на поверхность, давать им право голоса, любить и в конечном итоге понизить их в звании. Мы достигаем зрелости, когда работаем со своим Внутренним Ребенком сами, не навязывая эту заботу своим партнерам. Когда ваш Внутренний Ребенок начинает пинаться (то есть когда вы подвергаетесь триггерному воздействию травмы), повторяю: обнимите его, усадите себе на колени, выслушайте, что он хочет сказать, проявите любовь и эмпатию — и отдерите эти липкие ручонки от руля. Понизьте внутреннего ребенка в звании. «Нет, тебе нельзя вести автобус. Это делаю я, Мудрый Взрослый».

Когда мы с Белиндой ссоримся, я прямо представляю себе маленького Терри, своего Внутреннего Ребенка лет восьми. Мысленно я ставлю его себе за спину, он может держаться за мою рубашку. Я с ним договариваюсь: между энергией ярости, которую мечет в мою сторону Белинда, и крошкой Терри стою я, взрослый. «Мое большое тело, моя крепкая спина защитят тебя. Я как Супермен, который распахивает плащ, чтобы погасить удар, погашу энергию Белинды и защищу тебя. А ты, крошка Терри, в свою очередь позволь мне иметь дело с Белиндой. Сам даже не пытайся. Я могу сделать это лучше тебя».

Полюбить, суметь выслушать, проявить сочувствие и в дальнейшем понизить в должности наших внутренних детей, наши адаптивные или раненые ипостаси — да, задача не из легких. Как же это делается? Дезире и Хуан. «Не смей кричать на моего мужа»

Дезире с ее торчащими черными волосами, в тугих рваных джинсах и белой футболке, оттеняющей еще более бледную кожу, выглядит не на тридцать, а едва на шестнадцать. С первого взгляда видно, что она упрямая и сексуальная, — два качества, которые я беру на заметку для дальнейшего изучения.

Рядом с ней сидит ее партнер Хуан — латиноамериканец, под сорок, — и внимательно смотрит на меня, раскрыв наготове на колене кожаный блокнот с занесенным над ним карандашом, только и ждет, когда сможет записать все важное, что я скажу или сделаю. Я подглядываю и вижу, что странички его блокнота — из миллиметровки, на случай, если у него появится порыв перейти от слов к формулам или начертить табличку на скорую руку. Как я узнаю вскоре, Хуан — инженер.

Я думаю, что они, наверное, взаимодополняющая пара: она обеспечивает искрометность, он — стабильность. Я думаю, что Дезире сейчас начнет жаловаться на то, что ее муж замкнутый и неласковый. Мысленно я уже представляю себе, как работаю с ним, как помогаю раскрыться.

Великий итальянский терапевт Джанфранко Чеччин часто говорил: «Люби свою гипотезу [6], пылай страстью к своей гипотезе, только не женись на ней». Моя инстинктивная догадка угодила мимо цели. Проблемой был не Хуан, проблемой была Дезире — причем так считали оба. Дезире была скандалисткой, взвивалась по поводу и без, устраивала безобразные сцены в ресторанах и драмы дома, выбегала вон, хлопала дверьми, выкрикивала эпитеты и швырялась предметами.

— Вы можете устроить всем веселую жизнь, — осторожно замечаю я.

— Еще какую! — Она с энтузиазмом кивает. Подобно большинству абьюзеров, и физических, и вербальных, Дезире зависима от любви. Подобно большинству партнеров, склонных к избыточным реакциям, она плохо умеет ставить границы и совсем не защищается. Тонкокожая, легковозбудимая, обидчивая. Когда Хуан пытается от нее дистанцироваться, разорвать их связь, извиниться перед ее врагами, заставить ее замолчать, она отвечает на это одной-­двумя минутами крайнего огорчения, за которыми нередко следуют многочасовые истерики и оскорбления.

— Кричите? — спрашиваю я.

— Еще бы.

— Хлопаете дверьми, бросаетесь чем попало?

— Бывает.

— Обзываетесь?

Она наклоняется ко мне:

— Да, причем в адрес кого попало. Иначе говоря, делаю ровно то же самое, что делала моя мать со мной.

Я откидываюсь назад, делаю глубокий вдох.

— Она и сейчас так делает, — продолжает Дезире. — В тех редких случаях, когда мы с ней видимся.

— Она вас обзывает… — начинаю я.

— Сука, шлюха, потаскуха, — сообщает мне Дезире. — И разными другими словами, все не перечислить.

Я выдыхаю:

— Какой ужас. Долго?

— До моих четырнадцати лет, когда я ушла из дома. — Голос Дезире звучит невыразительно.

Я молчу несколько секунд, чтобы все мы усвоили сказанное.

— Поэтому, — продолжает Дезире, — стоит Хуану немного отстраниться от меня, стоит мне решить, что он мне перечит, и я просто…

— Вы чувствуете, что вас бросили, я бы сказал, — говорю я ей.

— Да, бросили и предали.

— Так что маленькая девочка, которая живет в вас… — начинаю я.

— Да, ей пять, это та, которой больно, — опережает меня Дезире. — Я работала с ней на терапии кучу времени, много лет. Это не она, это другая.

— Какая?

— Которой пятнадцать.

— А, разъяренная.

— Да, — отвечает она. — Та сволочь, которая устраивает весь этот цирк.

— С ней вы тоже работали?

Дезире отрицательно качает головой.

— Говорили с ней?

Снова нет.

Я некоторое время смотрю на нее.

— Хуан, можно мне поговорить об этом поподробнее?

Хуан с радостью дает мне разрешение поработать с его женой. Я смотрю на Дезире, которая отвечает мне взглядом в упор и ждет.

— Вы не очень-то ее любите, — говорю я ей.

— Кого?

— Ту, которой пятнадцать.

Она смеется — громко и горько.

— Нет, я не очень ее люблю.

— Можно я скажу вам, почему это нехорошо с вашей стороны?

Она кивает.

— Потому что, — говорю я, — потому что она спасла вашу шкуру.

— А, я в курсе, — тут же отвечает Дезире. — Просто, понимаете, к тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, я уже пережила… — Она умолкает, переводит дух. — Меня подвергали всевозможному сексуальному абьюзу.

— Мне больно это слышать.

— С конца школы и до середины колледжа я уже переспала со всеми… Я искала чего-то, может доброго папочку, кто знает, но та девушка… — Дезире морщится.

— Требует расходов, — говорю я. — Она требует расходов. Еще совсем невзрослая девчонка.

— Мягко говоря, — кивает она. — Понимаете, по правде говоря, я ее презираю.

— Ту девушку?

— Да. — Ее губы кривятся. — Ту.

— Ага, — говорю я.

Мы с Дезире смотрим друг на друга, пауза затягивается.

— Мне бы хотелось познакомиться с ней, — говорю я Дезире. Она стонет. — Вы ее пригласите? — напираю я.

Затем я прошу Дезире закрыть глаза, посмотреть внутрь, настроиться на ощущения в своем теле и найти ту пятна­дцатилетнюю девочку, которая живет в ней.

— Не уверена, что она вообще… — начинает Дезире.

— Об этом предоставьте думать мне. Закройте глаза.

Дезире неохотно слушается и приступает к упражнению. Приглашает свое воображаемое пятнадцатилетнее «Я» вый­ти наружу и присоединиться к нам в кабинете.

— Как она выглядит?

Дезире долго думает.

— Не знаю. Какой-то… отрешенной. Отрезанной от себя.

— Ясно. Так и есть, Дезире. А теперь скажите, что вы чувствуете, когда смотрите на нее?

Дезире трясет головой, в уголках глаз проступают непрошеные слезы.

— Я ее ненавижу.

— Спросите, не хочет ли она вам что-то сказать, — велю я.

Она медлит всего секунду, потом кривится и кивает:

— Она говорит: «Я в твоих оценках не нуждаюсь. Я старалась как могла при таких родителях, слышишь, ты, стерва?!»

Дезире снова кивает, словно говоря: «Гм, а в этом что-то есть».

— Вы это видите?

Дезире кивает и говорит: «Да».

— Тогда в чем дело, Дезире? Почему вы с ней так суровы?

Она задумывается, собирается с духом и не сразу отвечает на мой вопрос, а когда говорит, в ее голосе звучат слезы.

— Потому что она… она…

— Что, Дезире?

— Она… Она не выполнила свою часть сделки. Она…

— Что, Дезире? Она не была взрослой?

— У нее не хватило сил, — говорит мне Дезире. Тут слезы начинают течь по-настоящему.

— Сил на что?

— Чтобы оттолкнуть их всех от себя! — рыдает Дезире. — Чтобы отделаться от них!

Она закрывает лицо руками и плачет.

Хуан тянется к ней, хочет утешить, но я жестом прошу его воздержаться. Я хочу, чтобы Дезире прочувствовала все до конца.

— Теперь понятно, из-за чего в вас столько ярости.

Она поднимает голову и вопросительно смотрит на меня.

— Дезире, я думаю, ярость для нее — способ найти достаточно сил, чтобы отделаться от них. Сил на самозащиту.

Услышав это, Дезире склоняет голову.

Я нагибаюсь, чтобы оказаться поближе к ее склоненной голове.

— Но сил у нее нет, правда? А знаете, почему у нее нет сил? Да потому что ей всего пятнадцать лет, дорогая. — Я слышу, как она плачет. — Она еще маленькая.

Дезире сидит в этой понурой позе довольно долго. А потом тихо говорит, все так же глядя вниз:

— Она могла бы и не говорить мне «ты стерва».

— Да. — Я улыбаюсь, хотя она меня не видит. — Хорошая мысль. Скажите ей это, Дезире. Дайте ей понять, что хотите выслушать ее, но…

Дезире вся подается вперед, с досадой отмахивается от меня и смотрит на себя-подростка. Кивает, свесив руки между колен. Смотрит куда-то перед собой, не очень далеко.

— Пора, — говорит она наконец. — Пора.

— Скажите ей, что вы сейчас чувствуете.

Дезире наклоняется вперед к своей воображаемой ипостаси.

— Ты никогда не просила… — На нее накатывает волна горя. — Ты этого не заслужила, слышишь? Ты просто… всего этого… всего этого… Ты просто всего этого не заслужила.

— Что она отвечает?

Дезире кивает, немного ждет и наконец говорит:

— Она взяла меня за руку.

— Правда? — Я даже воодушевляюсь. — Сожмите ее руку, Дезире. Сожмите покрепче. Она нуждается в вас не меньше, чем та, которой всего пять.

— Прости меня, — говорит Дезире своему Адаптивному Ребенку. — Прости меня, пожалуйста. — Снова неудержимо текут слезы, она всхлипывает.

— Оставьте это в прошлом. Поплачьте и оставьте в прошлом. За что вы просите прощения? — задаю я наводящий вопрос.

— За вот это вот все, — отвечает она. — Ты никогда не просила…

— И что она отвечает?

— Тоже плачет, — говорит мне Дезире. — Кажется, мы плачем вместе.

— Хорошо. Отлично. Посидите с ней, обнимите ее, утешьте в горе.

Через некоторое время я начинаю говорить за Дезире, высказываю то, что, как я догадываюсь, сейчас звучит внутри нее.

— Мне жаль, что тебе пришлось пройти через все это, — говорю я для примера.

— Да. — Дезире повторяет мои слова.

— Прости, что я была так сурова с тобой все эти годы, — додумываю за нее я.

Дезире вскидывает голову и невесело улыбается.

— Прости меня, — повторяю я.

— Я вас слышу. — Дезире замолкает. Я жду.

— Прости меня, — произносит она очень не скоро. — Прости, что я бросила тебя одну. Прости, что ты была так одинока.

— А сейчас она одинока?

— В смысле?

— Вы чувствуете, что у вас есть она?

Дезире смотрит на свои стиснутые руки.

— Да, — медленно произносит она. — Да, я чувствую, что у меня есть она.

— А она?

Дезире пожимает плечами:

— Она просто держит меня за руку.

— Хорошо.

— Она…

— Да?

— Она просит прощения, что назвала меня стервой, — сообщает мне Дезире.

Я расплываюсь в улыбке.

— Я бы хотел, чтобы вы сказали ей еще одну вещь.

— Что?

— Скажите ей, чтобы она, когда злится, приходила к вам. Вы ее обнимете. Вы скажете, что любите ее. Но кричать на Хуана ей теперь запрещено. С этим покончено раз и навсегда.

К моему удивлению, Дезире усмехается.

— Что она…

— Она это понимает, — говорит Дезире. — Кивает.

— Правда?

— Ага. И улыбается.

— Я бы на ее месте тоже, — говорю я. — Знаете, когда пятнадцатилетнему подростку выставляют ограничения, он, конечно, дуется, но в глубине души вздыхает с облегчением.

Теперь Дезире улыбается не меньше моего.

— Она все равно может закатить скандал.

— Хорошо, — присоединяюсь я. — Этот скандал позволит вам почувствовать себя эмоционально живой.

— Но сейчас пора. Я думаю, она может снова вздохнуть спокойно.

— Да, — говорю я негромко. — Думаю, ваша ссора позади.

Дезире кивает, по-прежнему глядя на стул, который занимает ее воображаемый ребенок, и не спешит прервать контакт.

— Вам нужно сказать ей сейчас еще что-то?

Дезире качает головой. Мы все вместе ждем еще немного.

— А ей нужно сказать вам еще что-то? — Я прерываю молчание. — Когда она разговаривает с вами, ей можно больше не ершиться.

Дезире кивает с улыбкой, она на два шага опережает меня.

— Она говорит: «Спасибо».

— Скажите: «На здоровье».

Мы тихо сидим вместе, все втроем. Потом я говорю Дезире:

— Мысленно уменьшите ее так, чтобы она поместилась у вас на ладони, и посадите ее в свое сердце, где она сможет остаться с вами. А затем, когда будете готовы, откройте глаза. Я хочу кое-что показать вам.

Ее глаза медленно открываются.

— Ну, как вы?

Она кивает:

— Хорошо. Я хорошо себя чувствую.

— Посмотрите ему в лицо. — Я показываю на Хуана, который сидит молча, все так же держа наготове карандаш, и по его лицу текут слезы.

Сначала Дезире думает, что он смеется, и неуверенно хихикает.

— Нет. — Я перенаправляю ее внимание. — Посмотрите ему в лицо. Эти слезы — за вас. Это называется сострадание.

Дезире поворачивается ко мне:

— Он всегда пугается, когда я показываю…

— Дезире, — перебиваю ее я. — Посмотрите на мужа. Будьте здесь и сейчас.

Она по-детски кивает и берет Хуана за руку.

— Я просто…

Хуан обрывает ее:

— Нет, я люблю эту девочку в тебе, этого бойца, эту задиру. Я хочу обнять ее. И обниму. Мне так грустно, что она… — Ему мешают слезы. Я вижу, как на миллиметровке расплывается мокрое пятно. — Я только…

Я смотрю, как их тела тянутся друг к другу.

— Хотите обняться? — спрашиваю я Дезире, которая поднимает глаза на меня. — Хотите, чтобы этот мужчина обнял вас?

Она кивает и распахивает ему объятия.

Хуан улыбается — немного смущенно. Откладывает блокнот, отстегивает микрофон, приглаживает волосы и обнимает жену. Они тихонько раскачиваются, оба плачут.

— Прости меня, пожалуйста, — шепчет Дезире.

— Ничего-­ничего, милая, — говорит он. — Я здесь. * * *

«Передай назад, либо передай вперед». У Дезире есть дочь от другого мужчины, и ей скоро будет тринадцать. Много лет до появления Хуана она была лучшей подружкой Дезире, ее наперсницей и, в сущности, тем человеком, который заботился о ней. Я говорю Дезире, что надеюсь, что те дни, когда ее дочь страдала от приступов ее ярости, остались позади. Дезире с готовностью соглашается.

— Нам нужно устроить семейную встречу, — говорит она.

Хуан стонет, но говорит, что, если она так хочет, он в деле.

— Нам надо объявить об инаугурации нового правительства, — добавляет Дезире.

Теперь Хуан усмехается — он понимает, о чем речь.

— Ненасильственные протесты будут услышаны, — с шутовской серьезностью объявляет он.

— Но насилия мы терпеть не намерены, — предупреждает Дезире. — Согласен?

Он энергично кивает.

— А она? — спрашиваю я Дезире о ее младшей ипостаси.

Дезире умолкает, немного наклоняет голову, словно прислушивается, а потом улыбается.

— Через «не хочу», — сообщает она.

— Нормально, годится, — быстро говорю я, пока никто не успел ничего возразить. * * *

Кто-то когда-то назвал работу над отношениями «деконструкцией патриархата в паре за раз» [7]. Мне такое описание льстит. Когда вы с партнером достигаете подлинной близости, вы оба выходите за границы патриархата. Я на протяжении нашего разговора много раз упоминал токсичную культуру индивидуализма. Но как и где эти культурные силы посягают на человеческую личность? Ведь культура — не какая-то бесплотная абстракция. Культура главным образом передается через людей. Культура говорит через абьюз со стороны матери, подобной матери Дезире, которая путает нормальный сексуальный интерес с неконтролируемым промискуитетом. Культура говорит голосом отца моего клиента, который, когда ребенку исполнилось три, официально собрал всю семью посмотреть, как его сын бросит в огонь свое любимое одеялко, ведь теперь он уже совсем большой и оно ему не нужно.

Как-то раз, когда мои дети были еще маленькие, я наблюдал, как токсичный индивидуализм проявил себя в реальной жизни на моих глазах. Я был на хоккейном матче, играла команда моего сына. Один из папаш, к счастью на другой стороне стадиона, в полный голос орал на своего злополучного отпрыска лет примерно девяти. При всех зрителях на стадионе этот отец сначала отчитывал своего сына за плохую игру, а потом — за то, что он плачет. Мальчик с трудом забрался на трибуну и пристроился рядом с матерью, которая ждала его. Она шепнула ему несколько утешительных слов и попыталась обнять за плечи. И тут мальчик откинулся назад и ударил мать по лицу.

Травма порождает травму. Таков порочный круг насилия, патриархата, токсичного индивидуализма. Мама из наилучших побуждений хотела утешить сына — но защитила ли она его, установив ограничения для мужа? Что-то сомневаюсь. Молчание женщин, насилие мужчин. Этот мальчик при всех разыграл спектакль о том, как отвергают и презирают беззащитность. Это был ритуальный акт пренебрежения. Никто не скажет, что он маменькин сынок! Так и мчится этот лесной пожар из поколения в поколение.

Дети смотрят на родителей и думают: «На кого мне надо быть похожим, на нее или на него? Кем мне быть — молотом или наковальней?» Насильником или жертвой? Это выбор, где обе позиции проигрышные, но при всем при том кого бы выбрали вы? Этот мальчик в девять лет усвоил отцовское презрение и решил подражать его агрессивности. Он уже научился с пренебрежением относиться к «слабости». Его представление о благополучии зиждется на двух парных бредовых идеях — на бреде неуязвимости в сочетании с бредом доминирования. Мы, люди, не способны ни на то, ни на другое. Но в культуре индивидуальности мы должны обладать и тем и другим.

В Европе и в Америке, в деревнях и городках, где жили поколения наших предков, жители полагались на добрососедские отношения, чтобы пробиться сквозь заслоны откровенного эгоцентризма, свой­ственного прагматичному индивидуализму эпохи Просвещения, где каждый отстаивает собственные права. Но теперь это не так. Как девятилетний мальчик вырастает в мужчину, который возмущается в ответ на требование носить маску? Который отстаивает свое право на то, чтобы подвергать риску здоровье соседей? Как мальчик вырастает в мужчину с аллергией на любые просьбы и указания даже от самых близких родственников? Все это достигается через культурную передачу в образе кричащего отца.

Тот же распоясавшийся индивидуализм появляется в кулуарах Сената, в стиснутых кулаках мальчишки, в семейных скандалах — громких и тихих, и это его сила рвет связи на множестве уровней — и на психологическом, и на семейном, и на общественном. Мы встаем в полный рост — гордые, яростные, защищенные надежной броней, но совершенно одинокие. Безудержный индивидуализм где угодно — в общине, в государстве, в гостиной — норовит сокрушить плотину потребности в человеческой близости. Доминирование пожирает любовь. Презрение к беззащитности разъедает связи. Адаптивный Ребенок — словно жесткий диск, который записывает все эти культурные послания, передаваемые нам теми самыми людьми, на которых мы смотрим с уважением и даже с любовью. В пылу ссоры Адаптивный Ребенок изливает наружу все это усвоенное презрение к себе, к другим, к законам — и делает нашу жизнь невыносимой. Как развеять Великую Ложь

Как же нам избежать того презрения, которое лежит в основе Великой Лжи индивидуализма — мифа о превосходстве или неполноценности конкретного человека? Как, если оно окружает нас, словно воздух, которым мы дышим? Ответ: избежать этого по отдельности не получится. Наши травмы за редким исключением связаны с отношениями, это разрывы ткани межличностных отношений. Следовательно, и исцеление должно включать в себя отношенческий элемент — надо исправлять искаженное поле отношений между нами. Для исцеления нужно, чтобы мы научились близости. А еще мы должны начать слушать вопли различных частей своей психики и отвечать на них. Однако, чтобы ответить в настоящем, нам нужно научиться не поддаваться травмам прошлого. Наши травмы могут либо научить нас, либо переехать — смотря как мы будем с ними обращаться.

Обрести свой центр в ипостаси Мудрого Взрослого — уже половина дела. Если ваш Адаптивный Ребенок норовит перехватить руль, — подышите, сделайте перерыв, пойдите прогуляться. Вспомните, что работа над близостью ведется не просто изо дня в день, а из минуты в минуту. Что вы выберете сейчас, в этот момент: близость и уязвимость или защиту и дистанцирование, право на самовыражение или долг, призывающий найти приемлемый выход из ситуации? Что вы выберете — себя одного или вас с партнером, «Я» или «Мы»? Как говорит немецкий мистик Томас Хюбл, в такие моменты спешка — наш враг, а дыхание — наш друг [8]. Притормозите, дорогой читатель. Притормозите настолько, чтобы вы смогли сами себя догнать. Притормозите настолько, чтобы задуматься, что чувствует сейчас ваш партнер — за пределами добра и зла, за пределами «объективности», за пределами вас и ваших забот, сосредоточенных на «Я».

Для некоторых из нас хорошо позаботиться об отношениях с близкими означает полюбить себя и начать себя защищать. Для некоторых — научиться держаться скромнее. И то и другое требует, чтобы вы решились стать беззащитнее. Чтобы по-настоящему овладеть этой технологией в отношениях, бегло говорить на этом языке, требуется от двух до пяти лет. Но не отчаивайтесь. Эти приемы и новый образ мыслей настолько мощны и настолько превосходят нравы культуры в целом, что, даже если вы будете делать все не очень хорошо, это все равно радикально преобразит вашу жизнь и ваши отношения с близкими. И представьте себе, делать это не очень хорошо можно начать прямо сегодня. * * *

Начните вот с чего. Раз и навсегда запретите себе злословить, раз и навсегда запретите себе проявлять неуважение. Прежде чем открыть рот, спросите себя: «Не выходит ли то, что я собираюсь сказать, за рамки базового уважения? Есть ли вероятность, что слушатель воспримет это именно так?» Я бы хотел, чтобы вы, дорогой читатель, прямо здесь и прямо сейчас принесли клятву: «Что бы ни случилось, хоть конец света, кроме ситуаций прямой физической самозащиты, я обязуюсь и словом, и делом оказывать уважение другим человеческим существам. Однако я не стану покорно терпеть, если кто-то проявит неуважение ко мне. Я потребую, чтобы со мной говорили с уважением, а если это не поможет, прекращу взаимодействие и уйду. Но я не буду молчать и принимать это как должное. Прямо сегодня, сейчас, я клянусь прекратить терпеть неуважительное поведение в обе стороны. Мне требуется другое — я разрабатываю навыки мягкой силы, учусь одновременно и стоять за себя, и стараться щадить других».

Помните, грубость невыгодна. Нет ничего, что грубость может достичь, а полная любви твердость — нет. Когда вы говорите, не ершитесь и не задирайтесь. Злоба и претензии до добра не доведут [9]. Исследования ясно показывают, что тяжелые эмоции — гнев и возмущение — предсказуемо вызывают либо ответную агрессию, либо желание замкнуться в себе.

В отношениях с партнером вам, вероятно, потребуется твердо заявить о себе, чтобы завладеть его вниманием. Когда вы проявляете мягкую силу, в первой фазе важно делать это бестрепетно, не боясь раскачать лодку. Но как только партнер услышал вас и готов попытаться, прекратите думать о себе как об отдельной личности, «Я», и говорите как член команды «Мы». Помогайте партнеру. Показывайте, чего вы хотите, и вознаграждайте усилия противоположной стороны. Теперь, когда вы обрели опору в лучшей части своей психики, найдите лучшую часть и у партнера, наладьте с ней связь. Любовь взывает к равноправию — и между нами, и между наших ушей.

Начните с того, что заявите о собственном гражданском самосознании, о своей системе ценностей, о своем чувстве «Мы». В моем зрелом возрасте, когда за плечами тридцать пять лет брака, я заключил с мирозданием договор: как только я вижу что-то недоброе, я сразу теряю к нему интерес, кто бы ни проявлял недоброту. Скорее всего, в том, что вы говорите, есть зерно истины, и я постараюсь найти его даже при неудачной по форме подаче. Но у меня отключена частота для приема недобрых слов, поэтому, прошу вас, ради нас обоих придумайте, как говорить со мной уважительно. Я поступлю так же с вами. Как говорят врачи, главное — не навредить.

Начнем с того, что научимся сопротивляться презрению и ставить его на место. Предлагаю жить без насилия — и в отношениях с близкими, и в собственной душе. Когда в следующий раз вы почувствуете, что попали под влияние триг­гера, сделайте вдох и долгий выдох. Найдите опору в своем Мудром Взрослом, даже если для этого понадобится не одна минута, а все двадцать, и задействуйте свои навыки.

Начните разговор с благодарности.

Заявите о намерениях (например: «Мне бы хотелось прояснить кое-что, чтобы почувствовать себя ближе к тебе»).

По возможности примените колесо обратной связи или по крайней мере останьтесь на своей стороне улицы.

Дайте партнеру простор для восстановления, скажите ему, что он может сделать для вас, чтобы вы почувствовали себя лучше.

И наконец, самое трудное: не привязывайтесь к результату. Вы отлично поработали независимо от того, как отреагировал партнер, хорошо или плохо. * * *

Когда нам удается сосредоточиться на собственном искусстве отношений, это увеличивает шансы действительно их наладить. И это принципиально отличается от борьбы за свое право всегда получать желаемое. Принимайте недостатки друг друга, оплакивайте то, что вы хотели бы получить в отношениях, но чего не может дать вам партнер. Признавайте то, что имеете, скажите себе, что вам этого достаточно, это уже повод радоваться. Таковы навыки близости взрослого человека, и их мощности хватит не только на то, чтобы преобразить ваши отношения, но и на то, чтобы в конечном итоге исцелить и преобразить вас самих.

[3] Нам нужно принять свою Тень. — Подробнее о работе с Тенью см. Ford, Dark Side of Light Chasers и Ford, Secret of Shadow. Подробнее об отверженных частях психики см. Schwartz, Internal Family Systems, и Schwartz, No Bad Parts.

[2] «Семейная патология — словно лесной пожар…» — Real, I Don’t Want to Talk About It, 262.

[1] «Помните…» — Хеди Шлейфер, личное сообщение, сентябрь 2020 года.

[9] …Злоба и претензии до добра не доведут… — Schoebi, «Coregulation of Daily Affect»; Butner, Diamond, and Hicks, «Attachment Style»; Gottman et al., «Predicting Marital Happiness»; Jarvis, McClure, and Bolger, «Exploring How Exchange Orientation»; Keltner and Kring, «Emotion, Social Function»; Salazar, «Negative Reciprocity Process».

[8] …спешка — наш враг, а дыхание — наш друг… — Hübl and Real. «Love, Trauma and Healing».

[7] «деконструкцией патриархата в паре за раз». — Marvin, «Therapy Master Class».

[6] «Люби свою гипотезу». — Boscolo, Milan Systemic Family Therapy.

[5] …едва не стоили ему брака. — В последние тридцать лет в понимании и лечении травмы произошла настоящая революция — сродни фармацевтической революции на несколько десятилетий раньше, которая радикально преобразила жизнь миллионов людей, страдающих психологическими расстройствами. Меня поразило, с какой готовностью общество восприняло идею травматизации. Однако здесь напрашивается вопрос: кто, собственно, нанес все эти травмы? В современной психотерапии, похоже, каждый — жертва. Остается лишь удивляться, почему так мало внимания уделяется насильникам. Ведь их, должно быть, миллионы. Кто ранен, тот ранит. Пора начать серьезнее относиться к агрессии, раз уж мы так внимательно изучаем ее последствия.

[4] …Бузормени-­Надь называл межпоколенческим (трансгенерационным) наследием деструктивной вседозволенности. — Boszormenyi-­Nagy and Framo, Intensive Family Therapy.