От «Я» к «МЫ». Как быть по-настоящему вместе - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Терренс Рил (ч. 13)

Как стать единым целым

В моем доме было три стула — один для одиночества, два для дружеской беседы, три для гостей.

Генри Дэвид Торо, «Уолден»

(пер. З. Александровой).

Одна фраза.

Я едва не потерял клиента из-за одной-единственной фразы. Казалось, первая сессия идет лучше некуда, у нашей терапии прекрасное начало. И тут чуть не случилась катастрофа. Из-за чего?

Чарльз, небольшой, ладно скроенный чернокожий, с короткими седыми волосами, в очках, выглядел в точности как положено такому видному ученому и преподавателю. Он был деканом престижного местного колледжа и знал, как поднять бровь, а потом смотреть, как студент начинает запинаться. Время от времени ему по долгу службы приходилось, по его выражению, «наводить легкий ужас в конструктивных целях». Он никогда не повышал голоса. Ему не требовалось. На работе он был всемогущ. А дома растекался лужицей, превращаясь в ослика Иа из «Винни-Пуха». Как лаконично сформулировала его жена Диана, он «бурчал, ворчал и дулся».

— Девиз римского полководца, — заметил я, но никому не стало смешно.

Диана выглядит лет на десять моложе мужа — тоже чернокожая, высокая, спортивная, в серой юбке и золотистой блузке без рукавов. Она принимается описывать их домашнюю жизнь. Чарльз, по ее словам, проложил себе дорогу через последние несколько лет их семейной жизни ворчанием и бурчанием. Он дуется, если ему, как он выражается, «дают отпор» в сексе. Дуется, если она слишком долго болтает с подружками по телефону, а на него не обращает внимания. Похоже, у него в отношениях позиция недовольного клиента.

Диана годами мирилась с этим, но теперь наконец разозлилась. Ее злит его поглощенность собой, злит, что, как бы она ни старалась, ему всего мало и все не так. Чарльз говорит, что поддерживает ее карьеру организатора общественных мероприятий, но, если при этом она не окажется доступна по первому его требованию и именно так, как он хочет, за это последует расплата в виде бурчания и ворчания.

Однажды под вечер Диана встретилась за коктейлем с преподавателем истории искусств, которого нанял Чарльз, симпатичным молодым человеком, очень располагающим к себе. Это его свойство едва не спровоцировало Диану на то, чтобы пожаловаться ему на семейную жизнь, но она все же воздержалась. Вот так начнешь делиться сокровенным, мало ли к чему это приведет. Она осознала, что, похоже, сильно злится на Чарльза. Вернулась домой к мужу, немедленно рассказала ему о случившемся и добавила: «Нашу лодку пора хорошенько раскачать».

Потом она нашла дорогу ко мне. Чарльз не знал, за что ему это все. Он ведь хороший человек, хороший муж. Он искренне не понимал, чем Диана недовольна. Диана и Чарльз. Как раскачать лодку

Диана уютно устроилась на диване, на котором они сидят вдвоем, положила руку на подлокотник и вытянула длинные ноги.

— Если вы, Терри, сейчас подыскиваете слово, которое описывает Чарльза, — говорит мне она, — это слово «депрессия». Ну, хроническая, слабой степени, врожденная.

— Ой, полно тебе. — Чарльз кривится. — Только посмотри, чего я достиг. Посмотри, с чего мне пришлось начинать.

— Вероятно, я именно об этом и говорю, — не сдается она.

— У вас было трудное детство? Где вы росли?

— На севере Филадельфии, — отвечает он.

— О! А я из Кэмдена, Нью-Джерси. — Я поднимаю руку, и Чарльз смотрит на меня по-новому.

Диана поясняет, что, стряхнув с себя чары обаятельного молодого человека, словно пробудилась. А когда рассказала об этом мужу, то отчетливо поняла, что хочет большего — и от их брака, и от Чарльза. Он сказал, что согласен поработать ради нее, но на первой сессии ведет себя настолько вяло, что слова его звучат не очень-то убедительно.

Когда в конце он идет к двери, волоча ноги, я с трудом преодолеваю искушение потрепать его по плечу, чтобы подбодрить. Вместо этого я говорю:

— Выше нос. Скоро станет лучше. Улыбнитесь.

Эти слова едва не оттолкнули его от самой идеи терапии.

«Выше нос, — приказал я ему — белый господин черному рабу. — Улыбнитесь». * * *

Чарльз все-таки находит в себе силы вернуться через неделю. Но он пышет яростью и, как я чувствую, маскирует этим обиду. Не успеваем мы даже сесть, как он припоминает мне «шпильку на прощание», которую, по его словам, я ему подпустил. Потом смотрит мне прямо в лицо.

— Послушайте, — твердо говорит он. — Я понимаю, вы хотели хорошего. Но вы представляете себе, сколько раз нам, чернокожим, велели улыбаться за последние десятилетия и столетия? От нас требовали вести себя так, будто мы просто на седьмом небе о счастья, — вы это понимаете?

Он еле заметно дрожит всем телом от возмущения, а я чувствую, как у меня пылают щеки.

Как объясняет Изабель Уилкерсон в своей выдающейся книге «Каста» (Isabel Wilkerson, Caste), за раба можно было выручить при продаже больше, если он выглядел довольным и покладистым, а не надутым и несчастным. Мужчин-рабов били кнутами [1], чтобы заставить их улыбаться и даже танцевать при виде того, как разбивают их семьи, продают их жен и детей.

— Я понимаю, почему это послужило триггером для вас, — начинаю я.

— Триггером?! — обрывает он меня, совсем не похожий на ослика Иа. — Будьте любезны, не применяйте этих слов ко мне.

— Простите, что я был бестактен, — продолжаю я. — Я не хотел, чтобы мои слова прозвучали покровительственно.

— Просто он разозлился, что вы говорите как я, — пытается выручить меня Диана.

— То, что в ее устах звучит просто неприятно, в ваших вполне может быть предвзятостью или невежеством, — отвечает Чарльз, не желая отступать ни на шаг.

Он хотел сказать, что я расист? А вдруг и правда? Было ли мое замечание расистским? Вне контекста — нет, я бы не сказал, что оно откровенно расистское. Беда в том, что мы никогда не вырываемся из контекста, это в принципе невозможно. Учитывая историю межрасовых отношений, мой комментарий, в который я вложил самый невинный смысл, оказался бестактным. Чарльз не был моим слугой и уж точно мог сам решать, что ему чувствовать.

— Не знаю, Чарльз. — Я чувствую, что мне хочется перейти в контратаку («Зачем? — думаю я. — Что мне здесь защищать?»). — Я не уверен, что меня можно обвинить в «предвзятости», но это определенно была…

— Позвольте задать вам один-два вопроса, — перебивает он и, не дожидаясь ответа, спрашивает: — Вы наверняка прочитали множество статей и даже книг о том, как проводить терапию с небелыми клиентами, так ведь?

— Ну, я…

— Вы консультировались с коллегами, которые знакомы с этой проблематикой?

Я не знаю, что мне делать — сердиться или смущаться. Признаться, я стараюсь следить за всеми тенденциями, но непоследовательно — вряд ли можно сказать, что я эксперт.

Мы сидим втроем в довольно напряженном молчании. Наконец я решаю, что, раз уж я сел в лужу с одной фразой, не грех попробовать и другую — ту, которой я учу всех своих клиентов. Фразу, которую я рекомендую присовокупить к своему лексикону и вам, дорогой читатель.

— Что я могу сделать, — спрашиваю я Чарльза, — чтобы мы с вами стали ближе к восстановлению отношений?

На это Чарльз улыбается.

— Ой-ой-ой, — тихо стонет Диана, когда ее муж-профессор достает из внутреннего кармана блейзера аккуратно сложенную бумажку и вручает мне.

— А что это? — спрашиваю я, разворачивая ее.

— Вводный список литературы, — с явным удовольствием отвечает он.

Мне вдруг становится от всей души жалко запинающихся студентов Чарльза. Слава богу, в списке в основном не научные монографии, а художественная литература и нон-фикшн: Джеймс Болдуин, Малкольм Икс. Некоторые названия мне незнакомы. Однако Чарльз включил в свой список далеко не все — есть и другие статьи и книги, посвященные расовым проблемам и предрассудкам в психотерапии. Даю себе слово изучить и их говорю об этом Чарльзу.

— Однако, — говорю я, — раз уж вы затронули эту тему, я бы хотел задать вопрос. Скажите, каково вам работать с белым терапевтом?

Чарльз качает головой и косится на Диану. И спрашивает меня — впрочем, довольно беззлобно:

— А как вы думаете, чем я занимался до сих пор? Смелость назвать все

своими именами

Расизм. Хребет американской системы. Когда я был маленьким и учился в школе, словом «расизм» называли рабство на плохом старом Юге. Линкольн освободил рабов, и с тех пор все люди стали свободными! Давайте устроим праздник в честь Дня Благодарения, и пусть вампаноаги и пилигримы пируют вместе! Это Америка!

Однако вокруг нас полным-полно примеров, которые это опровергают. Америку отняли у обитавших в ней народов подкупом, оружием и болезнями. История о Дне Благодарения — это история о том, как индейцы по доброте душевной научили белых поселенцев, как жить в новом мире, а потом деликатно растворились в воздухе, уступив европейцам свою родную землю. Краткий альянс между пилигримами и вампаноагами в Плимуте быстро деградировал и превратился в едва ли не самую подлую и кровавую конфронтацию между нашими народами [2].

Закрепив за собой землю через геноцид, белые завезли в Америку еще одну группу людей — рабов, чтобы ее возделывать. Рабство не считалось тогда отклонением от нормы, оно лежало в основе процветания американцев. Десять первых американских президентов были рабовладельцами [3]. Расизм в американской истории — не отклонение, а норма. Расизм, пронизывающий доктрину «предначертанной судьбы», — это и есть американская история. В современной Америке рабство трансформировалось в массовое тюремное заключение. За решеткой живет два с половиной миллиона американцев. Хотя чернокожие американцы составляют чуть больше тринадцати процентов населения США, среди заключенных в тюрьмах их почти сорок процентов. А их труд? Труд заключенных приносит два миллиарда долларов в год [4]. Тринадцатая поправка обещает свободу всем, кроме тех, кого признали виновными в преступлениях. Это исключение породило постыдную историю предубежденных попыток привязать преступные наклонности к цвету кожи, связав закон и порядок с белым цветом. Правое крыло Америки со времен «Южной стратегии» до Уилли Хортона перешло от скрытого расизма к открытой и крайне злокачественной идее белого превосходства. Именно расизм привел к власти Дональда Трампа. Именно расизм штурмовал Капитолий. Именно расизм подпитывает бешеную ярость у множества консерваторов правого крыла.

Расизм обходится своим жертвам немыслимо дорого — от линчевания и пыток до повседневной микроагрессии, которая приводит к гипертонии и преждевременной смерти. А я как белый психотерапевт интересуюсь также тем, во что обходится расизм расисту.

Джонатан Метцл в своей книге «Умереть от белизны» (Jonathan Metzl, Dying of Whiteness) рассказывает историю двух южных штатов, Кентукки и Теннесси, в первом из которых была введена программа медицинского страхования Obamacare, во втором — нет. В 2016 году Метцл познакомился с человеком, которого называет Тревор и который по воле случая оказался не с той стороны от границы штатов. Если бы Тревор жил в тридцати пяти минутах езды севернее, в Кентукки, государство обеспечило бы ему лекарства, продлевающие жизнь, и пересадку печени, в которой он отчаянно нуждался. Когда Тревора спросили, поддержал бы он теперь программу Obamacare, он только фыркнул: «Еще чего не хватало — отстегивать доллары на налоги [5], чтобы платить за мексиканцев и бездельниц на социалке». Метцл подчеркивает, что Тревор предпочел умереть, но не предать свою белую когорту. Сейчас, на пороге смерти, Тревор, безусловно, и сам оформил инвалидность, ему помогают соцработники, он получает государственную пенсию, а возможно, и бесплатные продуктовые наборы от государства. Если бы я разговаривал с Тревором, я бы обязательно сказал ему, что он и сам стал «бездельницей на социалке» [6].

Расизм засел в самом сердце Америки. Как и патриархат. Оба — порождения Великой Лжи, иллюзии индивидуализма, согласно которой один человек может быть выше или ниже другого человека. Психиатр Хизер Холл в своей блестящей статье рассматривает психодинамику расизма как нарциссическое расстройство [7]. Нарциссизм — бич нашего времени — коренится в неверном понимании реальности, в разнице между настоящим, идущим изнутри самоуважением и его зеркальным отражением — самооценкой, идущей снаружи, когда оценивается внешний успех, богатство или уважение окружающих. Помните, мифологический Нарцисс погиб не от избытка любви к себе, а от его противоположности. Он влюбился в свое отражение в ручье и сидел и вздыхал, склонившись над ним, пока его не убили жажда и голод. Нарцисс — наркоман-самоубийца [8].

Быть лучше или хуже. Побеждать или проигрывать. Стоять выше или ниже — и ниже не только в чем-то одном, например хуже выращивать огурцы, хуже играть в теннис, хуже писать книги. Нет, быть хуже как человек. Вот как «Я и Ты» превращается в «Мы и Они». Ведь токсичный культ индивидуальности состоит не в том, чтобы просто быть индивидом, как все остальные. Нет, нужно выделяться, быть особенным, быть выше среднего во всем. До чего же быстро и легко можно докатиться до того, чтобы ставить себя выше не только индивидов, но и целых групп, огромных частей человечества. Выше индейцев, иммигрантов, евреев, латиноамериканцев, азиатов, инвалидов, людей другого цвета кожи. Утверждать свою индивидуальность, отказывая в ней другим. Вертикальная мобильность

и ее вред

Чарльз в своих требованиях к жене, особенно в том, что касается секса, и в своей привычке дуться, не получая своего, ставит себя так, чтобы смотреть на других со стороны и сверху вниз. Будучи чернокожим, он жертва коллективной самовлюбленности нашей культуры, которая воздействует на него через расизм, но одновременно в отношениях с женой Чарльз как отдельная личность служит ярким примером нарциссизма — в своих претензиях к жене и в манере ее наказывать. Дома он придерживается депрессивного, пассивно-агрессивного стиля поведения, он очень редко открыто проявляет гнев, но постоянно наказывает Диану своим дурным настроением и вздорными придирками.

Чарльз придерживается той типично мужской линии поведения, которую моя жена Белинда лаконично называет навонял. Ты сам и слова не произнес, а у всех вокруг уже мигрень. Пассивная агрессия — это манера наказывать людей тем, чего ты не делаешь, тем, как мало ты им даешь. В своей общественной жизни Чарльз — воплощение зрелости, взвешенности, лидерства. Дома, как говорит Диана, он превращается из Мудрого Короля в Капризного Принца.

Я думаю про себя, что, наверное, быть Мудрым Королем круглые сутки очень трудно. И тут я вспоминаю, к какой расе принадлежит Чарльз, и уточняю эту мысль. Наверное, трудно быть Мудрым Королем круглые сутки, годами, без перерывов, неопределенно долгое время.

Я расспрашиваю Чарльза о его сверхзвуковом перелете с улиц Северной Филадельфии в залы заседаний советов директоров Новой Англии. Слушая его рассказы об успехах в учебе, спортивных рекордах, общественной деятельности, я не понимаю, как ему удалось остаться младенцем в сфере близких отношений. Среди семейных терапевтов ни для кого не секрет, что сверхпреуспевающие люди часто регрессируют в отношениях с близкими. Президент Рональд Рейган называл свою жену Нэнси «Мамочкой». Пары, добившиеся выдающихся успехов, частенько называют друг друга детскими прозвищами, у них есть секретные слова, а иногда целый язык. Во внешнем мире Чарльз взвешивает каждое слово и делает так всю жизнь, потому что это всегда от него требовалось. Вот я и не понимаю, как ему удалось вырасти большим капризным младенцем.

— Вы мне напоминаете одну знаменитую сессию из архивов семейной терапии, — говорю я Чарльзу. Супруги поднимают головы и смотрят на меня, настороженные, но открытые новому. — Пауль Вацлавик [9], один из создателей семейной терапии, прославился исцелениями за одну сессию. И вот как было дело. Приходит к нему клиент из Вашингтона, афроамериканец, примерно ваших лет. Как и вы, этот человек достиг колоссальных успехов, вышел из самых низов, круглый отличник, авторитетный ученый, все дела. Теперь он преуспевающий лоббист из Вашингтона, у него любящая жена, трое детей в частных школах, роскошные машины. Идеальная жизнь, не считая одной мелочи. Его изводят панические атаки, не дающие ему жить. Так вот, Вацлавик, как рассказывают, воскликнул: «Еще бы у вас не было тревожности! Вас преследуют мысли о собственном несовершенстве, от которых не можете избавиться даже вы. Есть фундаментальная привилегия, которой вы были лишены в детстве и лишены сейчас. Привилегия, которой в избытке обладает самый нищий белый ребенок в городе. Знаете какая? Привилегия потерпеть неудачу, совершить ошибку, выставить себя полным идиотом».

Я смотрю на Чарльза и Диану.

— Ясно, — говорит Чарльз. — Один неверный шаг…

— И долгое падение, — соглашаюсь я.

— Что же дальше? — спрашивает Чарльз.

— А вот что. Вацлавик дает ему задание. Клиент должен понять, что может потерпеть полнейшее фиаско и все равно выжить. У вашингтонской элиты есть широко известное место, куда они все сходятся на водопой, — шикарный стейк-хаус. Вацлавик велит клиенту прийти в этот ресторан и потребовать энчиладу с сыром — мексиканское национальное блюдо, которым торгуют в дешевых забегаловках. И закатить такой скандал, чтобы его выгнали.

— И что? — спрашивает Чарльз.

— А то, что клиент выполнил задание, — отвечаю я. — Закатил такую безобразную сцену, что его вышвырнули за парадную дверь ресторана, где его поджидала небольшая компания друзей и родных. Увидев его позор, они разразились аплодисментами и отвели его пообедать во второй по престижности вашингтонский ресторан, чтобы отпраздновать его освобождение.

Чарльз морщится.

— Так что же, мне нужно сделать так, чтобы меня откуда-то выставили…

— И за это жена приготовит вам отличную энчиладу! — говорю я.

— Его жена не готовит, — припечатывает Диана.

— Вот именно.

Я не сдаюсь:

— Ладно. Тогда она закажет вам отличную энчиладу.

— Я не вполне понимаю, о чем мы сейчас говорим, — начинает Чарльз.

— Я говорю о том, что каждый из нас должен быть в чем-то ребенком, — отвечаю я. — Вам удалось побыть ребенком в детстве?

Он мотает головой.

— Ваши потребности, ваши эмоции — о них кто-то заботился?

— Моим родителям пришлось растить ребенка-инвалида — мою сестру, и ребенка-наркомана — моего брата. Сейчас, кстати, у него все наладилось, — добавляет Чарльз.

— А вы были хорошим мальчиком? — Я заранее знаю ответ.

Чарльз кивает.

Список лучших студентов, звезда американского футбола, вспоминаю я его слова. По моим оценкам, Чарльз — типичный потерянный ребенок героического типа. Я работаю семейным терапевтом тридцать с лишним лет, и мне импонирует простота трех семейных ролей, о которых говорят «Анонимные алкоголики»: ребенок-герой, ребенок-козел отпущения, потерянный ребенок.

Я объясняю это Диане и Чарльзу.

— Герой — это хороший ребенок, — говорю я им. — Козел отпущения — плохой, больной, семейная проблема.

— Это мои брат и сестра, каждый по-своему, — соглашается Чарльз.

— Ваша сестра была проблемой, а брат плохим, непослушным?

— В общем и целом, — кивает Чарльз.

— А вы были тем, кого предоставили самому себе, — отваживаюсь я.

— Не совсем. Меня хвалили, — уточняет Чарльз.

— Хорошо, — говорю я. — Я подразделяю потерянных детей на два типа в зависимости от того, почему ребенком не занимались. Иногда тобой пренебрегают потому, что ты плохой и не стоишь усилий. Это потерянный ребенок типа козла отпущения. А иногда тобой пренебрегают потому, что ты хороший: родители заняты чем-то или кем-то…

— Моим братом, — вставляет Чарльз.

— И вдруг оказывается, что ты и сам прекрасно со всем справляешься. Потерянный ребенок героического типа, запущенный хороший.

— Признаться, мне не очень нравится, когда на меня навешивают ярлыки! — взвивается Чарльз.

Но я перебиваю его.

— Сколько раз родители ходили на ваши матчи? — выдвигаю я гипотезу. — А на родительские собрания?

— Отец работал на двух работах, чтобы мать могла сидеть дома! — ощетинивается Чарльз.

— Я не говорю, что кто-то в чем-то виноват, — отвечаю я. — Уж как есть. Вы были предоставлены самому себе, Чарльз. В частности, никто не удовлетворял ваши эмоциональные потребности, по крайней мере в родительской семье. Вы росли хорошим — и вечно голодным.

Чарльз ерзает на месте.

— Сколько лет обиженному мальчику? Тому, который доводит Диану?

Чарльз осторожно пожимает плечами:

— Не знаю.

— Попробуйте наугад, — напираю я.

— Лет семь-восемь, полагаю.

— Когда вы представляете его себе, где он находится? Что делает?

— Ничего, — говорит Чарльз. — Я имею в виду, что он, скорее всего, сидит у себя в комнате, занимается. Делает уроки.

— Совсем одинокий, — добавляю я за него.

— Этого я не знаю, — возражает Чарльз. — В одиночестве — вероятно, но…

— Одиноким вы себя не чувствовали, — утвердительно говорю я.

— В целом нет, просто так все было устроено.

— Это было нормально.

— Да.

— Быть одному.

— Да нет же, были другие люди…

— Эмоционально одному, — уточняю я. — Психологически одному.

— Ну что ж… — Чарльз умолкает, чтобы подумать.

— Нет, вы не чувствовали себя одиноким, — подытоживаю я. — Это было просто нормально.

— Как есть, — соглашается Чарльз.

— Нет, вы не чувствовали себя тогда одиноким, — набираю я обороты. — Вы вообще никогда не чувствовали себя одиноким.

— В целом нет.

— Пока Диана не сделает что-то, что вы считываете как отсутствие заботы о вас.

— Ах, вот вы о чем.

— Разве это неправда? — спрашиваю я. — Вы практически никогда не чувствуете себя одиноким, пока Диана не поворачивается к вам спиной.

— Пожалуй, это так ощущается.

— Тогда все выплескивается наружу, — предполагаю я. — Все ваше одиночество. Все его одиночество — того семилетнего мальчика.

— Примерно на этот возраст я себя и веду, по мнению моей жены, — соглашается Чарльз и сцепляет пальцы. — Хорошо, продолжим. Что теперь?

— Если позволите, я расскажу вам, что мы с Белиндой говорили детям, когда им было четыре.

Чарльз поднимает глаза.

— Скажите словами, — раздельно говорю я.

— Например?

— Например, подойдите к жене и скажите: «Ты знаешь, мне было бы кстати, чтобы меня обняли».

Чарльз с усмешкой откидывается на спинку дивана.

— Ты представляешь себе, чтобы я так сделал? — обращается он к Диане. — Тебе бы понравилось?

Диана улыбается.

— Все лучше, чем слоняться вокруг, словно надутый мальчишка, — легкомысленно отзывается она.

Но Чарльз смотрит на нее серьезно.

— Ты согласна, чтобы я был слабым? — спрашивает он с самой настоящей искренностью и открытостью — такую открытость я вижу у него впервые.

Диана вскидывается:

— Можно подумать, ты не знаешь, что я и так прекрасно понимаю твои слабости! Милый, мы все в чем-то слабые, в чем-то сильные. Кого ты хочешь обмануть?

Чарльза это не убеждает.

— Вы знаете, человек, который не просит у жены утешения, — это человек, который наказывает ее, когда она его не поддерживает.

Чарльз хмыкает — его это не убеждает.

— А вот вам горькая пилюля, — говорю я Чарльзу. — Вы готовы?

Он кивает.

— Нельзя сердиться, что вам не дают чего-то, о чем вы никогда не просили.

— Но когда я все-таки прошу…

— Я говорю не о сексе, — торопливо добавляю я. — Чарльз, у вас есть эмоциональные потребности помимо секса. Многие мужчины — это песня на одной ноте. Вы не уверены в себе — вы хотите секса. Вам одиноко — секс. Разве не так?..

— Ясно, я уловил идею, — говорит Чарльз.

— Ну что, зайчик, — обращается к мужу Диана. — Ты будешь разговаривать со мной? Расскажешь мне, кто ты такой? Что ты чувствуешь?

— Я чувствую, — с напором говорит Чарльз, — что мне хотелось бы быть поближе к тебе, ну, физически.

— А другие чувства? — спрашивает она.

— Другие чувства тоже есть, — заверяю я их. — Да-да, например, что все на вас ополчились.

— Это что, тоже чувство? — спрашивает Чарльз.

— Да, Чарльз! — Я в шутку поздравляю его.

Он поджимает губы и смотрит на Диану.

— Значит, если я приду к тебе…

— Да, Чарльз, — говорит она.

— Совсем беззащитный…

— Да, Чарльз.

— И поделюсь своими чувствами…

— Да, Чарльз.

— Тогда мы станем ближе, то есть у нас будут более интимные отношения?

— Господи Иисусе, — выдыхает Диана.

— Стойте, стойте, — говорю я ей и обращаюсь к Чарльзу. — Если вы отстанете от нее. Если всерьез возьметесь за задачу определить другие чувства и потребности помимо сексуального желания. Если прекратите давить на Диану своими невербальными претензиями…

— Что тогда? — спрашивает Чарльз.

— Вероятно, вы будете удивлены, — говорю я ему. — Возможно, окажется, что вы привлекательнее, чем думали.

— Я ничего не обещаю! — поспешно вставляет Диана.

— Только без подмены понятий, — предупреждаю я Чарльза. — Никаких претензий, никакого давления.

— Эта часть понятна, — отвечает он.

— Неужели вы не понимаете, — говорю я с мягким укором, — что взрослые мужчины обычно сексуальнее семилетних мальчиков?

Чарльз устремляет на Диану долгий взгляд.

— Ты полюбила меня за силу, — говорит он ей. — Ты мне так и сказала.

— Чарльз, я полюбила тебя всего целиком. Ты от меня ничего не спрячешь. Я вижу, что именно ты пытаешься скрыть от меня, и вижу, как ты это скрываешь.

— Что же ты видишь? — Он несколько настораживается. — Что я пытаюсь скрыть?

Она протягивает к нему руку, берет его за подбородок, заставляет повернуть голову и посмотреть прямо на нее.

— Тебя я вижу, дурачок. Я вижу этого мальчика.

Чарльз хмурится.

— Мне нравится этот мальчик, — говорит она ему. — Я люблю этого мальчика.

— Но… — подсказывает ей Чарльз.

Она откидывается на спинку дивана и некоторое время молчит.

— Это может быть неприятно.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает он.

— Это значит, Чарльз, что вам придется говорить ей, что чувствует этот обиженный мальчик, когда она говорит «нет», — вмешиваюсь я. — Но вам не разрешается оставлять его у нее на пороге.

Чарльз не жалеет времени, чтобы посмотреть на жену.

— Ты ведь и правда любишь меня, да? — тихо спрашивает он.

Диана кивает.

— В это трудно поверить, — говорит она.

— Иногда, — отвечает он.

— Довольно часто, — отвечает Диана, пока они смотрят друг на друга.

— Иногда, — повторяет Чарльз, не сводя с нее глаз.

Я отмечаю, как ласково они смотрят друг на друга.

— А сейчас? — спрашиваю я Чарльза. — Вы можете поверить в это сейчас?

Чарльз долго смотрит на жену. А когда отвечает, по-прежнему не сводя глаз с Дианы, в его голосе звучит нежность.

— Сейчас все в порядке. * * *

Неуязвимость и доминирование [10]. Это поза, которую принимают все мужчины, но для черных и коричневых мужчин в нашей стране это, по-видимому, вопрос выживания. Как просто привилегированному белому терапевту посоветовать: «Откройтесь, будьте беззащитны». Изабель Уилкерсон рассказывает, как один раз летела читать лекцию. Рядом с ней в самолете сидела маленькая белая девочка, не старше лет семи-восьми. Девочка удивилась, увидев, что женщина с такой внешностью, как у Уилкерсон, летит первым классом. Недоумение перешло в испуг, а потом в откровенную истерику.

— Не бойся [11], — успокоила девочку мать. — Сядь на мое место у прохода, а я сяду рядом с ней.

А теперь, дорогой читатель, прошу тебя остановиться и немного подумать о том, как чувствовала себя при этом Изабель Уилкерсон. Как вошь. У нее в книге есть целый раздел, посвященный вшам. В начале пятидесятых в Цинциннати под давлением общественности решили ввести интеграцию в государственных плавательных бассейнах. И белые начали бросать в воду гвозди и битое стекло. В 1960 году чернокожий активист попытался ввести интеграцию в одном общественном бассейне, попросту поплавав в нем. Проплыв дистанцию, он принялся вытираться — и увидел, что в бассейне полностью спустили воду и налили свежую.

Как смею я, терапевт, требовать открытости и проявления беззащитности от человека, который знает, что где угодно и когда угодно его могут подвергнуть такому унижению? И все же смею — поскольку это моя обязанность. Ведь близость есть близость, она требует беззащитности, требует, чтобы мы разобрались в своих желаниях и потребностях, рассортировали свои чувства. Даже когда мы сопротивляемся этому. Даже когда хотим убежать.

Со временем Чарльз научился быть гладиатором во внешнем мире и одновременно нежным любовником дома. Он научился меньше жаловаться на то, чего ему не хватает, и больше думать о потребностях Дианы, а это ее разогревало и заводило. В дальнейшем они наладили упорядоченную сексуальную жизнь раз-два в неделю, что было «нормально» для Чарльза и «достаточно часто» для Дианы.

Вскоре они прекратили терапию. Поблагодарили меня. Я пожелал им удачи.

Когда они встали, чтобы уйти, я сказал Чарльзу спасибо за то, что он «повысил мою расовую осознанность» в самом начале нашей работы. Он протянул мне руку, и я пожал ее с тем смешанным чувством радости и печали, которое часто возникает у меня, когда я кого-то «отпускаю».

— Улыбайтесь, — велел он мне на прощание.

«Чертов умник», — подумал я, но не сказал — пусть последнее слово останется за ним. Как самовлюбленность губит самовлюбленных

Со стороны и сверху вниз. На фоне декораций Великой Лжи мы видим себя высшими существами по отношению к тем, кого считаем низшими существами. Мы утверждаем свою индивидуальность, отказывая в ней другим. Первый шаг к маргинализации человека — покуситься на его индивидуальность. Мы отказывали рабам в именах, мы наголо брили заключенных и отбирали их одежду, мы превращали евреев в номера, вытатуированные на руках. И мы до сих пор говорим себе, что мы — привилегированные — не чернокожие, не бедные, не женщины. Мы крепко держимся за свою воображаемую ступеньку на лестнице социальной иерархии, а для этого топчемся по головам тех, кто на ступеньку ниже.

А за это приходится дорого платить — причем не только тем, кого мы топчем, но и нам самим. Ведь мы делаем то же самое с собой. Какую-то часть своей психики мы считаем нормальной, а какую-то — отвратительной. Мы бичуем себя внутренним монологом, когда не соответствуем каким-то стандартам. И такая жизнь тяжела — и внешняя, и внутренняя. Это неприятная истина, но, хотя яд привилегий ничто в сравнении с теми унижениями, которым система подвергает людей, их лишенных, если мы как общество хотим залечить эти старые раны, нам придется осознать, что токсичный индивидуализм — это культура, которая отравляет всех — и тех, кто наверху, и тех, кто внизу. Недавние исследования показывают, что богатство лишает человека эмпатии [12]. Задумайтесь об этом. Вы бы сочли это благом? Чтобы поддерживать работоспособность системы, нужно приглушить эмпатию, способствовать разобщенности, раздробленности и даже нарушать логику.

Когда я учился в колледже, некоторое время меня очень привлекала личность Дж. Роберта Оппенгеймера [13], отца атомной бомбы. Читая о Манхэттенском проекте, я постоянно спрашивал себя: как этот человек мог мириться с самим собой? Как мог он поселить в мире такое зло, понимая, что его чудовищное изобретение ставит под угрозу существование планеты? Ответ, который пришел мне в голову после того, как я проштудировал несколько биографий и эссе, меня потряс: он не задумывался о последствиях. Была война. Он получил задание. Подобно людям, жившим за тысячелетия до него, он должен был выполнить свою работу и сделал это. Именно этим ему и пришлось расплатиться — тем, о чем он не разрешал себе задумываться — ему пришлось расколоть себя через диссоциацию. Диссоциация — лейтмотив реакции на травму. Жертвы травмы прибегают к диссоциации ради самосохранения. А вдруг и насильники тоже вынуждены прибегать к диссоциации? А цельное и непротиворечивое человеческое существо не в состоянии легко причинять вред другим?

Как только мы позволяем себе привилегию не думать о последствиях, мы становимся опасными. Руди, тридцати девяти лет, в разгар пандемии коронавируса занимался незащищенным сексом с проститутками, а потом возвращался домой и садился ужинать с женой и детьми. Я на сессии спросил его, неужели он не понимал, какому риску подвергает свою семью? Он пожал плечами:

— Я сказал себе, что ничем не заражусь.

«Чистейшая мания величия», — подумал я про себя.

— На самом деле я об этом даже не думал.

Иногда нам становится тошно от того, о чем мы не можем перестать думать, но еще больше вреда причиняет то, о чем мы думать отказываемся. Ощущение собственного превосходства творит страшные дела во тьме

«О звезды, не глядите в душу мне [14], Такие вожделенья там на дне!» — молит Макбет перед тем, как убить своего короля (пер. Б. Пастернака). Самовлюбленность творит страшные дела во тьме. Самовлюбленность не осознает саму себя. Когда человек ставит себя так, чтобы смотреть на других отстраненно и сверху вниз, это, естественно, дорого обходится окружающим, однако вредит и самому самовлюбленному. Специалисты в области психологии травмы недавно описали так называемую нравственную травму [15] — особую и крайне злокачественную форму ПТСР, которая поражает психику насильника. Например, солдат, который творит зверства и ведет себя так, что это выходит за рамки его собственных представлений о морали и нравственности, получает нравственную травму. Она грозит всем, кто совершает насилие и убивает людей.

У тех, кто совершает подобные преступления, основанные на самовлюбленности и представлении о собственной исключительности, здоровое чувство вины вытесняется ужасом и ощущением власти. Такие люди пытаются погасить чувство вины при помощи дегуманизации (расчеловечивания) жертв. Психиатр Хизер Хилл пишет: «Самые злонамеренные преступники [16] утверждают, что их жертвы признают, что заслужили такое обращение… Жертва понимает, что единственный способ минимизировать интенсивность страданий — это помочь насильнику усмирить чувство вины, сказав: да, я этого заслуживаю. Таков последний удар, который сокрушает душу жертвы».

Вот на что мы — люди — готовы пойти, однако чувство вины все равно преследует нас. В 1997 году Наим Акбар, профессор психологии из Университета Флориды, ввел термин посттравматический рабский синдром [17], описывающий межпоколенческие пагубные последствия рабства для детей, внуков и дальнейших потомков рабов. В последние годы мы все больше узнаем об эпигенетике, о том, как травма воздействует [18] на ДНК не только следующего, но и дальнейших поколений. Могу ли я задаться вопросом о последствиях нравственной травмы для белых без риска преуменьшить разрушительность наших действий? Не может ли быть такого, что мы, белые американцы, коллективно несем в теле тот стыд, ту психическую травму, которую предыдущие поколения не осознавали, но передали нам — своим потомкам — через упорное ее отрицание и повторение? Могу ли я говорить, не преуменьшая масштаба тех зверств, которые творили белые, что внутрипсихическая цена расизма заложена в основе механизмов отрицания и искажения, при помощи которых насильник пытается дегуманизировать жертву, но в итоге дегуманизирует обоих?

Когда речь заходит о гендерных проблемах, я призываю мужчин и женщин объединиться, несмотря на весь тот вред, который мужчины причиняли женщинам тысячелетиями и причиняют до сих пор. Сейчас в интересах каждого, в интересах всех нас понять, как устроен патриархат. В интересах каждого демонтировать матрицу, которая держит в заложниках оба пола. Одновременно в интересах каждого помнить, что все мы создаем биосферу отношений, в которой живем. В интересах каждого навсегда выйти из основанной на Великой Лжи игры — в высших и низших, презренных и великих, жертв и насильников. Мы как культура живем с незалеченной коллективной травмой.

Мы сможем исцелить эту рану, только покончив с разобщенностью и диссоциацией, которые требовались нашей коллективной психике, чтобы как-то мириться с самими собой, с тем вредом, который мы причиняем друг другу.

Сэм Кин в своем классическом труде «Лица врага», вышедшем в 1991 году (Sam Keen, Faces of the Enemy), подробно описывает процесс демонизации врага — те методы и метафоры [19], при помощи которых люди пытаются лишить образ противника человеческих черт. Огромный пласт литературы разбирает, что нужно, чтобы заставить солдат стрелять в других людей. Каждая следующая война, похоже, лишь совершенствует [20] приемы демонизации и добивается большего повиновения приказам на поле боя. Но вопрос остается: может ли человек убить другого, понимая, что тот тоже человеческое существо, сохраняя эмпатию? Присяжные удалились на совещание.

У многих из нас внутри происходит аналогичный процесс, только агрессия и насилие направлены на части нашей собственной психики. Мы демонизируем и отчуждаем свою Тень. Бичуем, изгоняем и мучаем те части своей души, которые считаем неприемлемыми. В традиционных патриархальных семьях женщины демонизируют борьбу за свои права и заботу о себе. А мужчины — собственную беззащитность. Психология как наука родилась, когда Фрейд открыл вытеснение [21] — средство, при помощи которого мы, люди, изгоняем все, что считаем нецивилизованным. Пора отдернуть эту завесу и принять неприкасаемое и в других, и в себе.

Индивидуализм утверждает себя через диссоциацию. Притеснения вездесущи для притесняемого и таятся в тени для притеснителя. Сколько из нас в душе расисты? Исследование, проведенное в 2020 году, показало [22], что люди, позволявшие себе поступки, которые сами называли расистскими, тем не менее отрицали, что они расисты. Любопытно, какую психологическую акробатику проделывали эти субъекты, чтобы признать свои действия и одновременно отрицать их суть. Индивидуализм существует благодаря разобщенности, за которую приходится платить еще большей разобщенностью. Практически каждый на Западе считает себя выше той или иной группы и ниже другой. Все это успешно заметается под ковер коллективного сознания, в то время как муки разобщенности терзают западный мир, достигнув размаха эпидемии. Мы еще никогда не были так одиноки [23].

Как политическая система мы исцелимся, когда вспомним то, от чего отреклись, и примем презренное низшее существо — и в себе, и в других. Наше общество трещит по швам, потому что индивидуализм бешено защищает свои свободы и привилегии. Требования права ходить без масок в пандемию, мощные голоса женщин, которые так рьяно освобождаются от стремления угождать другим, что становятся попросту злобными, нытье пациента, который пятнадцатый год ходит на терапию с целью самосовершенствования, — во всем этом пышным цветом цветет индивидуализм. Мы еще никогда не тратили столько сил на то, чтобы смотреть друг на друга отстраненно и сверху вниз, тогда как эпидемия одиночества, словно приливная волна, грозит поглотить нас.

Вивек Мурти, главный врач службы здравоохранения США, в своей книге «Вместе», которая одновременно и отрезвляет, и воодушевляет, приводит данные исследований, показывающие, что двадцать два процента всех взрослых американцев часто или всегда чувствуют себя одинокими или социально изолированными. Одиноким чувствует себя каждый третий американец старше сорока пяти. В ходе одного общенационального опроса каждый пятый респондент признался, что редко или никогда не чувствует близости к другим людям. Подобные данные получены и в ходе исследований в других странах.

Вот как писал об Америке тридцатых годов XIX века Алексис де Токвиль: «Индивидуализм — это взвешенное, спокойное чувство [24], побуждающее каждого гражданина изолировать себя от массы себе подобных и замыкаться в узком семейном и дружеском кругу. Создав для себя, таким образом, маленькое общество, человек перестает тревожиться обо всем обществе в целом». Но вот прошло почти двести лет, и в сегодняшней культуре, разбитой на атомы, кружок родных и близких вполне может оказаться не таким уж богатым и не таким уж стабильным. В наши дни, как обнаружил социолог Роберт Патнэм, мы варимся в собственном соку [25].

Расизм — это, вероятно, квинтэссенция Великой Лжи индивидуализма: высшие и низшие, белые и черные. Но та же динамика проявляется и в противопоставлении мужского и женского, богатства и бедности. Привилегии, словно обоюдоострый меч, режут руку, которая их держит.

Первый шаг к выздоровлению, к тому, чтобы наладить правильные отношения со своими привилегиями, — это увидеть их. Ощутить, как они защищают нас. Признать свои расистские, женоненавистнические, однобокие представления, которые мы усвоили от предков. Приготовиться бороться со своими неосознанными предрассудками. Но главное — мы должны понять, что привычка считать себя по определению выше другого губительна для обеих сторон.

Водитель соседней машины подрезает меня на дороге, а потом тормозит, не давая мне ехать быстро. Инстинктивно я начинаю его ненавидеть: «Тоже мне, возомнил о себе, великий гонщик!» Но тут я одергиваю себя. Медленно дышу, чтобы вывести из организма презрение, которое струится у меня по жилам, чувство собственного превосходства, манию величия. Я делаю это не ради водителя соседней машины. Я делаю это ради себя самого. Я помню, что вырос в семье, где все было пропитано презрением. Я впитал это презрение и годами направлял его на себя, я отыгрывал его в отношениях с близкими и не раз и не два ужасно их портил. Но теперь это не так. Сегодня в моей жизни нет нужды в презрении. Я стараюсь практиковать равноправие в повседневной жизни: все мы одинаковые, не хуже и не лучше других. Стараюсь смотреть не со стороны и не сверху вниз.

Индивидуализм преследует своих изгнанников, а привилегированных оставляет с мучительным хроническим чувством вины, которое неразрывно связано с притеснением тех, кто лишен привилегий. Индивидуализм требует репрессий, без них он не работает. Мы говорим себе, что кто-то другой — в меньшей степени человек, чем мы, и действуем так, что впору задуматься, не утратили ли мы свою человечность. Многие из нас так же бесчеловечны с собой. Мы проживаем жизнь, привыкнув сравнивать себя с теми, кто якобы лучше или хуже нас, и сурово судим себя за несовершенства.

Великая Ложь разобщенного общества — это страшный, тяжелый сон, от которого мы в силах пробудиться. Мы можем стряхнуть с себя кошмар стыда и величия и восстановить отношения с другими — с равными. С такими же. Так мы обретем близость. Личное внутреннее равноправие и целостность. Вернемся к себе. И тогда у нас появится возможность обеспечить себе радость прочных и стабильных отношений с любимым человеком. Любовь как ежедневная практика

Помните, близость, о которой, если быть честными, мы все мечтаем, та связь с другими людьми, прикосновение которой исцеляет и дарит полноту жизни, единственное, что способно сделать нас подлинно счастливыми, — так вот, эта близость — не вещь, которая либо есть, либо нет, а образ действий, которого надо придерживаться. И этому образу действий можно научиться *. В ваших силах научиться оценивать свои права, исходя из сознания «Мы» — позиции любви, и беречь отношения даже тогда, когда приходится постоять за себя. Вы сможете вырваться из ловушки «объективной» реальности и вместо этого заняться субъективными обидами и желаниями партнера — слушать его и слышать. Слышать по-настоящему, сострадательно и великодушно, без эгоизма и ответных обвинений. «Прости меня за то, что тебе так плохо. Что я могу сказать или сделать сейчас, чтобы тебе стало легче?» Эти слова обычно подсказывают, в каком направлении действовать, чтобы достичь восстановления отношений, вместо того чтобы увеличивать дистанцию или вступать в борьбу. Самозащита и самоутверждение — оставьте все это; существуют золотые врата, через которые можно покинуть территорию «Я, Я, Я». Не то что бы не должно быть никакого «Я». Женщин традиционно учили подавлять свое «Я» и приносить его в жертву «Мы». Но не всякое «Мы» — это отношения. Близость — не однородная смесь, в которой нет места личности. Близость — это вечный танец «Я» и «Мы», в котором индивидуальные потребности обеих неотъемлемых частей, из которых состоят отношения, частей, которые называются «Я» и «Ты», фильтруются через потребности отношений в целом — «Мы». В некоторые моменты верх может взять моя потребность постоять за себя: «Нет, пожалуйста, не надо обращаться со мной так. Я предпочитаю по-другому, вот так». А в другие отношенчески выгодно уступать и давать партнеру то, чего он хочет. Тогда мы задаем себе вопрос: «А почему бы и нет? Чего это будет мне стоить?» Не забывайте, щедрость всегда окупается. Чем экологичнее вы думаете, тем очевиднее факт, что в ваших же интересах вести себя в биосфере собственных отношений умно и тонко, заботиться о ней. Почему? Потому что вы в ней живете, мой дорогой читатель, это воздух, которым вы дышите, это атмосфера, от которой вы зависите. Пробудитесь. Пробудитесь и начните заботиться о себе.

* Если кто-то из читателей пожелает усовершенствовать отношенческие навыки, узнать больше о новых правилах брака и познакомиться с моим онлайн-курсом Staying in Love, все это можно найти на моем сайте TerryReal.com.

[7] …рассматривает психодинамику расизма как нарциссическое расстройство. — Hall, «Trauma and Dissociation».

[6] «бездельницей на социалке» — Ibid.

[9] Пауль Вацлавик… — Rohrbaugh and Shoham, «Brief Therapy».

[8] Нарцисс — наркоман-самоубийца. — Real, I Don’t Want to Talk About It, 270.

[3] Десять первых американских президентов были рабовладельцами. — «Slavery in the President’s Neighborhood», n. d.

[2] …в едва ли не самую подлую и кровавую конфронтацию между нашими народами. — Messina, «America’s Most Devastating Conflict».

[5] «Еще чего не хватало — отстегивать доллары на налоги…» — Metzl, Dying of Whiteness.

[4] Труд заключенных приносит два миллиарда долларов в год. — Эта подача превосходно подана в документальном фильме «Тринадцатая» (реж. Ава ДюВерней, Kandoo Films/Netflix, 2016). См. также Dyer, Perpetual Prisoner Machine, 19.

[1] …Мужчин-рабов били кнутами… — Wilkerson, Caste, 137; Brown, Narrative and Life of Brown, a Fugitive Slave, 45.

[18] …узнаем об эпигенетике, о том, как травма воздействует… — Подробнее о том, как чернокожие и белые люди и их политические объединения несут наследие межпоколенческой эпигенетической травмы, а также культурной травмы и боли, см. Menakem, My Grandmother’s Hands.

[17] …посттравматический рабский синдром. — Akbar, Breaking the Chains.

[19] …процесс демонизации врага — те методы и метафоры… — Keen, Faces of the Enemy, 12–13.

[14] «О звезды, не глядите в душу мне…» — Уильям Шекспир, «Макбет», акт 1, сцена 4.

[13] …личность Дж. Роберта Оппенгеймера… — Pais and Crease, Oppenheimer: A Life; Goodchild, Oppenheimer.

[16] «Самые злонамеренные преступники…» — Hall, «Trauma and Dissociation».

[15] …так называемую нравственную травму… — Denton-Borhaug, And Then Your Soul Is Gone.

[10] Неуязвимость и доминирование. — Coates, Between the World and Me; Kendi, How to Be an Antiracist, 389.

[12] …богатство лишает человека эмпатии. — Сапольски, «Биология добра и зла», гл. 14.

[11] …«Не бойся»… — Wilkerson, Caste, 115–30.

Если кто-то из читателей пожелает усовершенствовать отношенческие навыки, узнать больше о новых правилах брака и познакомиться с моим онлайн-курсом Staying in Love, все это можно найти на моем сайте TerryReal.com.

[25] …мы варимся в собственном соку. — Putnam, Bowling Alone.

[24] «Индивидуализм — это взвешенное, спокойное чувство…» — Токвиль, «Демократия в Америке».

[21] Фрейд открыл вытеснение… — Фрейд, «Бессознательное»; Фрейд, «Психопатология повседневной жизни».

[20] Каждая следующая война, похоже, лишь совершенствует… — Однако на протяжении истории многие солдаты этого не делают, и это неожиданное открытие. Во время войны за независимость удивительно много людей не стреляли из своего оружия. Во время гражданской войны это количество сильно снизилось. Каждая следующая война лучше обеспечивала демонизацию и обеспечивала более высокий процент покорности. Сэм Кин отмечает: «Во время Второй мировой войны в ходе боевых действий… военные психологи обнаружили, что доля американских солдат, стрелявших во врага в зоне видимости хотя бы один раз, не превышала 25%; чаще называли цифру в 15%. Поразительное открытие! Выходит, 75–80% обученных солдат не желали убивать врагов». Keen, Faces of the Enemy, 178. См. также Barry, Unmaking War; Denton-Borhaug, And Then Your Soul Is Gone, 111–12; Grossman, On Killing, 141–55; Marshall, Men Against Fire. Новые методы обучения солдат, способствующие десенсибилизации и демонизации противника (некоторые ветераны называют их «перепрограммированием»), «повысили долю стрелявших пехотинцев с 15–20% во время Второй мировой войны до 55% процентов в Корее и почти до 90–95% во Вьетнаме». Grossman, On Killing, 263.

[23] Мы еще никогда не были так одиноки. — «Согласно докладу Фонда семьи Генри Дж. Кайзера за 2018 год, 22% взрослого населения США утверждают, что часто или постоянно испытывают чувство одиночества или социальной изоляции. Это больше пятидесяти пяти миллионов человек— значительно больше числа взрослых курильщиков и почти в два раза больше числа диабетиков. В 2018 году Американская ассоциация пенсионеров провела исследование с использованием шкалы одиночества, утвержденной Калифорнийским университетом в Лос-Анджелесе. Оно показало, что каждый третий взрослый американец старше сорока пяти лет одинок. А в национальном опросе, проведенном в 2018 году американской медицинской страховой компанией Cigna, каждый пятый респондент заявил, что редко или никогда не чувствует близости с другими людьми.

[22] Исследование, проведенное в 2020 году, показало… — Dolan, «Most Racially Prejudiced People»; West and Eaton, «Prejudiced and Unaware of It».