От «Я» к «МЫ». Как быть по-настоящему вместе

Индивидуалист у себя дома

— Мы в тупике, — говорит мне Брит в первые же секунды нашей первой сессии. Брит — белая, ей едва за сорок; сложения она квадратного, мускулистого и крепкого, голова слегка наклонена вперед, будто она вечно идет против сильного ветра. — Позади три терапевта, а счастливее мы не стали.

Ее муж Джим, тоже белый, тощий и долговязый, сидит, откинувшись в кресле, скрестив длинные ноги в элегантных брюках, — вылитый привилегированный джентльмен из Каролины, впрочем, он такой и есть.

— У нас каждый раз один и тот же сценарий, — говорит он. — Это так достало!

— Это кошмар! — прибавляет красок Брит.

— Хорошо, — говорю я. — Рассказывайте.

— А с чего начать? — с широкой приглашающей улыбкой спрашивает Брит. — Про критическую расовую теорию или, скажем, про подгузники?

— Для вас это одно и то же? — уточняю я.

— Да все у нас одно и то же, — устало откликается она.

Я смотрю на Джима. Он внимательно слушает.

— Хорошо, давайте сначала про подгузники, — прошу я Брит.

— Он не желает их менять, даже прикасаться к ним, — говорит она.

— Ну, я… — начинает Джим и отводит глаза.

— Вы что? — спрашиваю я.

— От слова никогда, — отвечает за него Брит. — Ни разу в жизни. Даже когда его жена свалилась с высоченной температурой — прикиньте, а?!

— Послушай, милая…

— Даже когда мы думали, что у меня, наверное, коронавирус! — Она не может остановиться, вот-вот сорвется на визг.

Джим сидит с каменным лицом.

— Каково вам это слышать? — спрашиваю я его наконец.

— Что ж, мне и раньше доводилось, — отвечает он одновременно и доверительно, и пренебрежительно.

— Это не ответ на мой вопрос, — не сдаюсь я.

Тут он поворачивается ко мне, взгляд у него суровый.

— Мне и раньше доводилось это слышать, как бы так выразиться, часто.

Я начинаю чувствовать его, ощущать, как он держится, — понимаю, из какого он теста, как выразился бы мой отец. Мне хочется его стукнуть. Чтобы добиться чего-то другого, помимо этого каменного лица — то ли воинственной, то ли измученной, но в любом случае совершенно гнусной мины «несчастного страдальца», которую он, видимо, натренировал до совершенства.

— Вы позволите? — спрашивает он, хотя никто не требует, чтобы он спрашивал разрешения.

— Конечно, говорите.

— Видите ли, да, у нас маленькие дети, двое, и с ними бывает трудно, тут никаких сомнений, — пускается он в объяснения. — Но у нас есть ресурсы. Мы живем в большом доме. Брит может получить любую помощь, какая ей только понадобится. Только не надо просить меня…

— Этот обаяшечка, — признается Брит, — утверждает, что не умеет обращаться с маленькими детьми.

Джим смущенно улыбается.

— Я просто не чувствую с ними никакой связи, — говорит он мне. — Потом, когда они подрастут, все будет иначе, но сейчас… Они же младенцы. Я наверняка уроню кого-нибудь из этих маленьких негодников, ведь они такие вертлявые, и он разобьется.

— Ой, вряд ли, дорогой, — возражает она, впрочем, довольно вяло, словно уже и не ждет, что ее услышат, и уже давно перестала обижаться. — Джим у нас человек старой школы, — сообщает она мне. — Сильный молчаливый мужчина, соль земли и голубая кровь к тому же.

Джим хмыкает — его все это забавляет.

— Шастал по общежитиям в Гарвардском университете с ружьем и удочкой, — продолжает Брит. — «Неужели тут никто не любит охоту и рыбалку?» — передразнивает она его аристократический южный акцент.

— А почему Гарвард? — спрашиваю я Джима. — Я бы решил, что Дьюк или…

— Хотел расширить горизонты. — Он тоже широко улыбается, хотя выражение его лица более напряженное и не такое располагающее, как у Брит. — Посмотреть, как живет другая половина. — Он едва не подмигивает мне и показывает пальцем вверх, будто хочет пояснить: «Вы же понимаете, другая половина — это северяне, люди с верхней части карты».

Затем он поворачивается к жене, кладет ей руку на колено — по-дружески, по-собственнически.

— А в итоге привез с собой домой частичку Севера, — заканчивает он, все так же улыбаясь.

Брит подхватывает:

— Вы, наверное, думаете, у нас тут политические противоречия между красными и синими, между республиканцами и демократами, — говорит она и печально улыбается мужу. — Но, честное слово, на самом деле у нас до сих пор противоречия между синими и серыми, федералами и конфедератами времен Гражданской вой­ны Севера и Юга. Вопрос морали, а не политики.

— Как в критической расовой теории? * — догадываюсь я.

— Я просто против тех, кто принижает Америку, — возвещает Джим.

— То есть вообще против всех, — перебивает Брит, — кто помнит, что мы сотни лет держали в рабстве миллионы человек…

— Я не отрицаю историю, — мягко, но настойчиво возражает Джим.

— …И что системный расизм до сих пор пронизывает все до единого…

— Вот здесь наши мнения несколько расходятся, — говорит Джим.

И тут, к некоторому моему огорчению, партнеры просто умолкают — несомненно, воссоздавая обычный ход беседы наедине. Несколько неприятных мгновений мы втроем сидим во внезапно наступившей мрачной тишине. Я понятия не имею, куда мне теперь двигаться, и в конце концов решаю спросить:

— У вас и дома все так происходит?

Они поднимают глаза.

— Сначала вот так вот спорите, а потом просто перестаете разговаривать? — спрашиваю я.

— Расходимся по своим углам, — отвечает Джим.

— И презираем друг дружку, — услужливо добавляет Брит.

Друг на друга они не смотрят. Да и на меня, если уж на то пошло.

— У меня есть право на вежливое обращение, — вполголоса цедит обиженный и оскорбленный Джим, ни к кому не обращаясь — разве что к каким-то невидимым присяжным.

— А у меня есть право на выражение своей позиции. Что толку, если мы не сможем быть честными друг с другом? — парирует Брит. Индивидуализм.

Прагматичный и романтический

Сила, которая так грубо уродует супружеские отношения Джима и Брит и даже угрожает самому существованию их семьи, — это не что-нибудь, а сама культура индивидуализма. И не просто индивидуализма как такового, а двух его версий, совершенно разных и в некотором смысле противоречащих друг другу. Джим из тех, кого я называю прагматичными индивидуалистами. Его концепция индивидуализма опирается непосредственно на философию эпохи Просвещения, на труды Томаса Гоббса и Джона Локка, у него те же философские корни, что и у Американской революции и последовавшей сразу за ней Французской. Учение о божественном праве королей кануло в лету. Его заменила идея общественного контракта, согласно которой государство должно служить народу, а не наоборот. А под народом эти авторы имеют в виду совокупность неких сущностей, которых в предыдущие эпохи просто не существовало. Сущности эти — отдельные самоопределяющиеся индивиды [1].

Личности.

Имеется ввиду не просто личность, но личность, от рождения имеющая определенные «неотъемлемые права». Жизнь, свобода, стремление к счастью — все эти и другие права прописаны в Американской декларации независимости и во Французской декларации прав человека и гражданина. В прежние времена все эти права отнюдь не давались по умолчанию, как, впрочем, и сама идея индивидуальности.

Согласно одному из первых и величайших обозревателей современной демократии, французскому аристократу Алексису де Токвилю, «Аристократическое устройство представляет собой цепь [2], связывающую между собой по восходящей крестьянина и короля; демократия разбивает эту цепь и рассыпает ее звенья по отдельности» (пер. В. Олейника и др.). Как только каждое звено, то есть каждый человек, а точнее, каждый мужчина [3], поскольку тогдашние демократии женщин в расчет не принимали, оказывается свободным, как, собственно, он может применить эту свободу? Да, отныне он свободен «стремиться к собственному благу собственным путем». Но какими принципами он должен при этом руководствоваться? Какой моралью?

Эпоха Просвещения смела на своем пути традиционную власть религии и вывела на сцену новых идолов — логику, науку, эмпиризм, а еще — создала индивида как политическую единицу, обособленного прагматичного индивидуалиста.

Вскоре после этого в Германии поднялась вторая волна индивидуализма [4], захлестнувшая всю Европу. Если большинство мыслителей Просвещения подчеркивали общее и абстрактное, то новое движение — частное и личное. Оно получило название «Веймарский классицизм», а во главе его стоял настоящий титан — Иоганн Вольфганг Гете. Он представил новую разновидность индивидуализма, скорее эмоциональную, нежели рациональную, скорее художественную, нежели научную. Так началась эра романтического индивидуализма [5]. Вот как говорил Гете: «Все живое стремится к цвету [6], к особенности, спецификации, эффект­ности и непрозрачности… Все отжившее тяготеет к белому, к абстракции, всеобщности, просветлению и прозрачности» (пер. С. Месяц).

Зародилась эстетика романтизма — словно мятеж эмоционального правого полушария мозга против бездушной, беспощадной логики левого. Например, на фабриках клея во Франции лошадей, предназначенных для забоя [7], буквально раздирали на части заживо. Крики животного при этом просто не слушали, полагая, что это всего-­навсего газы и воздух выходят из разрываемого тела. Ранее Рене Декарт, возможно самый интеллектуальный из всех современных философов, логически доказал, что единственные разумные существа на свете — это люди, поэтому совершенно невероятно, чтобы животные и в самом деле что-то чувствовали.

Индивидуалист эпохи Просвещения думал; индивидуалист эпохи Романтизма чувствовал. Уже в романе Гете «Страдания юного Вертера», написанном в 1774 году, по­явился новый тип персонажа [8] — человек, наделенный глубокими переживаниями, чувствительностью [9]. И сейчас прагматичные индивидуалисты вроде Джима по-прежнему верят в свой кодекс индивидуалиста — в то, что они наделены некими неотъемлемыми правами. Но романтические индивидуалисты вроде Брит, напротив, движимы не самим индивидуализмом, а уникальным выражением индивидуальности [10], поисками и манифестацией неповторимого индивидуального «гения». На современном языке это означает стремление обрести свой собственный «голос» [11]. * * *

Какое все это имеет отношение к ссорам Джима и Брит о подгузниках?

Слушая их, я думаю, что мужчины из поколения моего отца охотно разыгрывали карту «Ничего не понимаю в младенцах» и это, как правило, сходило им с рук. Но я уже много лет не слышал, чтобы мужчина пытался уклониться от воспитания детей под таким предлогом. Отчасти, рассуждаю я, это, наверное, региональное. Либеральный Массачусетс порождает не так уж много настоящих мужчин — столпов старого доброго патриархата. Но я привык работать с клиентами со всей страны. Джим не формулировал этого прямо, однако, отказываясь помогать измученной партнерше, он отстаивал свои права личности, сопротивлялся посягательствам на свою свободу, стремился, чтобы его оставили в покое, поскольку необходимость удовлетворять потребности семьи виделась ему дополнительной нагрузкой. В мире Джима Брит почему-то заняла место могучей государственной машины, а Джим хотел, чтобы его жизнь была сплошным чаепитием. Но как совместить сплошное чаепитие с семейной жизнью?

Например, с вопросом о крыльце. Дом Джима и Брит в Чарльстоне расположен на высоком холме недалеко от моря, и в сезон ураганов ему крепко достается. У них установлены прочные стальные москитные сетки, но в них уже полно дырок. Брит давно просила Джима этим заняться. Джим, человек рукастый, мог бы сам починить сетки, однако он предпочитает ждать, когда ему доставят высококачественную морскую сталь, чтобы он мог сменить все сетки в один прием. Очевидно, что Джима это ожидание ничуть не раздражает. Комары его тоже не раздражают, как, пожалуй, и то, что его жена покрыта укусами и красными расчесами. Поскольку сетки на крыльце и входной двери не обеспечивают защиты от насекомых, Брит давно просила Джима, чтобы он, пока не починит сетки, входил и выходил только через боковую дверь, далеко от крыльца. Он обещает уважить ее просьбу, но «просто забывает» — раз за разом.

Я решаю, что пора углубиться в детство Джима. У меня есть гипотеза. Если бы я был кинорежиссером, я бы назвал это исследование «Джим что хочет, то и делает».

— Джим, у вас, случайно, нет какой-то теории, объясняющей, почему вы обещаете что-то жене, например снимать обувь при входе в дом или открывать только боковую дверь, а потом раз — и это вылетает у вас из головы? Вы человек умный. Что с вами происходит?

Он пожимает плечами — ему не очень интересно. Равнодушие к моим вопросам в моем кабинете живо показывает то, как Джим ведет себя дома. По описанию Брит — этакое благосклонное отеческое пренебрежение, легкомысленное добродушное теплое безразличие.

В этот момент, если бы рядом не было меня, Брит напустилась бы на него, пытаясь вытянуть ответ. Она еще не понимает, что нельзя заставить человека раскрыться, наезжая на него. Брит — наглядный образчик того, как можно загнать партнера в угол гневными претензиями под видом жалоб. Она стала жертвой третьей проигрышной стратегии — безудержного самовыражения.

— Ты опять это сделал [12]. И неделю назад сделал то же самое, чтоб тебе пусто было. И в прошлом году тоже — такое устроил, что страшно вспомнить. Мне обидно. Я больше так не могу. Ты всегда! Ты никогда!

Похоже, что у них обоих мания величия, но у каждого по-своему: у него — пассивная, у нее — более откровенная. Моя жена говорит: «Берегись «славных парней», женатых на «стервах», — они убийцы». Крики, вопли, оскорбления, обвинения и призывы к совести — все это вредит отношениям, но точно так же им вредит и отказ исполнять договоренности и постоянное их нарушение, что, собственно, и делает Джим. Эта закономерность характерна для многих пар, где мужчина пассивно агрессивен, а женщина вспыльчива, как порох.

Надо сказать, лечить самовлюбленность у женщин даже труднее, чем у мужчин. Не всегда, но зачастую женщины доходят до поразительных высот в мастерстве обвинять с позиции жертвы: «Ты первый меня обидел, поэтому [13] мне ни капельки не совестно, что я в ответ обидела тебя дважды, потому что я, в конце концов, твоя жертва». Самовлюб­ленные женщины нередко исполняют роль разъяренной жертвы, ангела мщения, обуреваемого праведным гневом. Терапевтам трудно с ними работать, поскольку, если терапевт не будет крайне осторожен, любое противостояние с такой женщиной вполне может превратить его самого в нового агрессора.

Самовлюбленным мужчинам я противостою довольно прямо.

— Вы вербальный абьюзер, — говорю я. — Вы кричите, оскорбляете, обвиняете. Все это формы вербального абьюза. Каково это слышать?

Но с женщиной я обычно веду себя не так прямолинейно. Помните, огорошить клиента правдой может каждый дурак. Однако терапевт, который присоединяется к клиенту и ведет его к правде, имеет больше шансов добиться прогресса и помочь клиенту понять, где он сбился с пути. Чтобы принять от терапевта неприятную правду, клиент должен чувствовать, что тот на его стороне. Это и означает присоединяться [14]. А лучшее, что может сделать терапевт, чтобы помочь самовлюбленной женщине почувствовать себя услышанной, — это доказать свою полезность, напустившись на ее партнера.

Я переключаюсь на Джима. Джим что хочет, то и делает

— В какой обстановке вы росли? — спрашиваю я Джима. — Были ли вы звездой, надеждой всей семьи, маленьким героем?

— Честно говоря, не знаю…

— Или мятежником, — продолжаю я. — Могло быть и так и этак.

— Я никогда не задумывался…

— Вот что главное, Джим: вы всегда делали что хотели, правда?

Он смотрит на меня.

— Дома, — добавляю я. — В детстве.

— Ну… нет, — с запинкой выговаривает он, погрузившись в раздумья. — На самом деле у нас дома все было очень строго. Родители были глубоко верующие.

— Где это было? — спрашиваю я.

— В Чарльстоне! — вмешивается Брит. — Ему досталось семейное дело. Добился в нем поразительных успехов.

— Евангелисты? — спрашиваю я, по-прежнему обращаясь к Джиму. Он снова отвечает недоуменным взглядом. — Заново рожденные?

— Да, и очень строгих правил, — говорит он.

— И предубеждений, — добавляет Брит.

Джим слегка кривится:

— Разумеется, они соответствовали и своему времени, и своему месту, но были все-таки не такие сумасшедшие, как сегодняшние. Не считали, знаете ли, что демократы торгуют детьми.

— Однако родителями они были требовательными?

— Да.

— Кто из них больше, кто меньше?

— Отец скорее держался в стороне. Мать была более прямой.

— Поясните.

— Полагаю, ничего особенного, — холодно произносит он. — Кричала, дралась, бросалась предметами…

— Она вас била?

Он кивает.

— Чем?

Он бесстрастно смотрит на меня секунду-­другую, потом словно приходит в себя:

— Чем попало. Ремнем, палкой, ботинком.

Вид у него несколько огорошенный.

— Вы что-то чувствовали?

Он качает головой и приказывает мне утомленно и нетерпеливо:

— Продолжайте, пожалуйста.

— А где был ваш отец? Почему он вас не защищал?

— Где-то. На работе, в церкви, с приятелями. Он был умный и не совался. Иногда мы вместе ходили на охоту, на рыбалку.

— А если он был дома?

— Он просто отключался, — говорит мне Джим. — От всего отключался.

«От всего, в том числе от этого мальчика», — думаю я.

— Он пил?

— Нет, не особенно.

— Принимал наркотики?

— Тоже нет.

Я наклоняюсь к Джиму, и мы некоторое время пристально смотрим друг другу в глаза.

— Он бросил вас под автобус, — говорю я ему. — Предоставил самостоятельно справляться с матерью.

— Ну что вы, гораздо хуже, — соглашается он с натянутой улыбкой.

— Что вы имеете в виду?

— Ой, да ладно вам. — Он кривится. — Вы же терапевт.

Я жду.

— Да, он предоставил мне самостоятельно справляться с ней, но еще он меня научил, понимаете? Научил, как с ней обращаться.

— В каком смысле? — напираю я.

— Обходить по большой дуге, врать, если нужно, нико­гда не поддаваться внутри и изображать улыбку снаружи.

Он смотрит на меня со смесью снисхождения и отчаяния.

— Вам понятно? — безжалостно добавляет он.

— Те же приемы, которые вы сейчас применяете в семейной жизни.

Он кивает — и начинает рыть окоп:

— Причем в ответ на такие же нелогичные требования…

— Джим, не надо, — говорю я и подкрепляю свои слова жестом — поднимаю ладонь.

Брит слева от меня вся ощетинивается, а когда я его останавливаю, несмело выдыхает.

— Итак, Джим, — говорю я, — я собираюсь задать вам несколько вопросов, ответы на которые, думается, известны нам обоим. Во-первых, как вы реагируете, когда Брит предъявляет к вам претензии?

В углу снова ощетинились.

— Когда говорит вам, что она несчастлива, — поправляюсь я.

— Ну что ж. — Он смотрит вниз. — Сначала я пытаюсь рассуждать логически…

Брит перебивает его:

— Да что ты говоришь?! — издевательски ухмыляется она. — А может быть, ты дуешься, ведешь себя так, будто я плохая жена, раз тебя беспокою, будто я не ценю, какую замечательную жизнь ты обеспечил нам с детьми? Да, обес­печил, да, мы все благодарны тебе. Не в этом суть.

— Я вообще не уверен, что здесь есть какая-то суть, — бормочет Джим и фыркает.

— Вот! — кричит Брит. — Об этом-то я и говорю! Сплошное высокомерие, сарказм и обесценивание! — Внутри у нее копится пар. — Вся эта… вся эта пассивно-­агрессивная хрень!

— Ладно, ладно, Брит, — пытаюсь я успокоить ее.

— Нет, не ладно! — Она срывается с цепи. — И вы прекрасно знаете, что на самом деле вообще ничего не ладно!

— Особенно если сутки напролет слушать твои придирки! — вступает Джим.

— Господи боже мой! — Вид у Брит такой, словно ее сейчас удар хватит.

— Знаете, я могу попробовать помочь ей, — говорю я Джиму. — Но для этого вам надо прекратить наступать ей на больные мозоли.

— Наступать?.. Да я ни за что…

— Вы с ней спорите, — объясняю я. — Вместо того чтобы слушать, вы…

— Не уверен, что смогу…

— А теперь вы собираетесь поспорить со мной по поводу споров?

Джим ахает, закашливается, потом расслабляется, смотрит на меня и улыбается.

— Я могу научить вас, как ее обезоружить и при этом остаться тем самым добрым и сострадательным душкой, какой вы, я уверен, на самом деле и есть. Интересует?

— Конечно, — отвечает он с той же вымученной улыбкой. Но как же я?

Джим и Брит попали в порочный круг, поскольку видят в себе не команду, а отдельных личностей. Джим не слушает Брит, он пассивно-­агрессивно отказывается исполнять ее просьбы, поскольку у него, как и у его отца, аллергия на то, что она его контролирует, — да и вообще на контроль, если уж на то пошло. Если бы он сказал это вслух или даже про себя, его девизом могло бы стать: «Не дави на меня». А может быть: «Свобода или смерть». Но трудно жить с человеком, чье кредо можно выбить на номерной табличке. Возможно, Джиму трудно увидеть это под таким углом, но его, как и всех жестких индивидуалистов, в первую очередь заботят собственные права, собственные свободы. Он будет или не будет менять подгузники, если захочет. Он будет входить в дом через ту дверь, через которую захочет, и хоть трава не расти. Он погряз в жестком индивидуализме эпохи Просвещения. Он не любит, когда ему велят носить маску, он терпеть не может, когда государственная машина тратит его деньги, и он не особенно приветствует, когда жена учит его, как себя вести. Для Джима главное — справедливость, а с ним, по его мнению, обращаются несправедливо. Почему Брит не может просто расслабиться и наслаждаться плодами его трудов? И его банковским счетом?

— Вы отдаете себе отчет, что до сих пор спорите? — спрашиваю я его. — Можно, я покажу вам другой способ? — Я откидываюсь в кресле и смотрю на Брит. — Выберите что-нибудь, о чем вы хотите поговорить, что-нибудь, что вам не нравится, какую-­нибудь мелочь, — прошу я. — На один укус.

— Денег хочу, — отвечает Брит. — Много.

«Ух ты, получается», — думаю я.

— Я хочу, чтобы у меня были собственные деньги. Хочу открыть арт-студию, — говорит Брит.

К моему удивлению, Джим не начинает ни оправдываться, ни отмахиваться, ни приводить веские доводы. Смотрит на меня и улыбается. Чтобы побить меня на терапевтическом ринге, он говорит:

— Расскажи мне, что для тебя значит «иметь собственные деньги»? Какую пользу принесла бы тебе собственная студия?

«Молодец, Джим! Хорошо, что вы, оказывается, тоже способны выразить любопытство», — думаю я.

— Слушай, — не сдается Брит, — мне приходится обращаться к тебе за каждой ерундой. Ты следишь за моими банковскими картами.

«Нет-нет, это перебор», — думаю я и вмешиваюсь:

— Брит, позвольте мне.

— Конечно, — отвечает она.

— Если можно, я буду немного подсказывать. Так вот, он не предлагал вам рассказать, почему вам плохо, когда у вас нет денег. Он спросил, какую пользу они вам принесут, если будут у вас. Понимаете, что я имею в виду?

Она кивает без особой уверенности.

— Хорошо, — говорю я. — Попробуйте сформулировать конструктивно. Не что он делает плохо, а как все было бы, если бы было хорошо.

Она задумывается ненадолго, потом с улыбкой смотрит на меня:

— Только что заметила, насколько легче рассказывать, что мне не нравится, чем говорить о том, что нравится.

Мы немного смеемся.

— А еще труднее получить просимое и позволить себе его принять, — говорю я ей.

Ведь если Джим — жесткий индивидуалист до мозга костей, Брит как убежденная романтическая индивидуалистка также погрязла в своем болоте, где ей только и нужно, что выразить свое неповторимое Я. Если для Джима ценностью, которая гораздо важнее отношений, становится священная свобода личности, для Брит абсолютная ценность — романтический идеал самовыражения, аутентичности, «верности себе».

Для жестких индивидуалистов вроде Джима главный страх — ограничение личной свободы. Но романтическим индивидуалистам вроде Брит этой простой свободы мало, они чувствуют себя вправе делиться собой, полностью выражать свой потенциал. Для них важен не столько индивидуализм, сколько идея индивидуальности — личный гений, след личности, дух, характер [15]. Кошмар жесткого индивидуалиста — когда им помыкают, величайший страх романтического индивидуалиста [16] — навязанный конформизм, боязнь, что его заставят замолчать, задушат, лишат голоса.

Джим как жесткий индивидуалист заявляет свое фундаментальное право — чтобы его оставили в покое, позволили стремиться к собственному благу собственным путем, и, участвуют в этом подгузники или нет, он сам решит. Брит как романтическая индивидуалистка твердо намерена найти себя, а также воспользоваться своим фундаментальным правом сообщать Джиму во всех подробностях, что она чувствует по поводу всего на свете. Оба индивида доблестно отстаивают свои права, не особенно задумываясь о картине в целом. Что подводит нас к непреложному историческому факту: в прежние времена, каким бы ты ни был индивидуалистом, прагматичным или романтическим, возможность воспринимать себя как личность означала, что ты мужчина, белый и богатый. Женщины и дети индивидами не считались. Рабы, бедняки, не белые — никто из них индивидом не считался. Во времена, когда зародилась эта идея, само слово «индивид» было синонимом слова «знатный» [17]. Привилегия забывать

Джим не считает себя представителем привилегированного класса. Он почти без тени сомнения убежден, что правила игры должны быть одинаковыми для всех. Более того, он полагает, что так и есть — в общем и целом. Можно сказать, что многие из тех, кто, как и Джим, являются прагматичными индивидуалистами, наделены привилегией забывать. Как и большинство прагматичных индивидуалистов, он просто не замечает существование тех, на кого правила игры не распространяются. Он видит себя «самодостаточным» и не осознает, насколько зависит от домработницы-­латиноамериканки, которая готовит еду его семье, от садовника-­афроамериканца, который выращивает его цветы, от трудового мигранта, который подметает его улицу. Джим ценит тех, кто на него работает, он обращается с ними хорошо и даже заботливо. Но он не замечает в них индивидов, личностей. Он не позволяет себе осознавать ни своей зависимости от них, ни повседневного притеснения, с которым они сталкиваются. Когда он спокойно совершает утреннюю пробежку по своему кварталу, не думая, что полиция может задержать или застрелить его, ему и в голову не приходит, что эти физические упражнения — тоже привилегия белого человека.

Как становится очевидно на дальнейших сессиях, Джим считает наше общество меритократией **. Он верит, что можно затащить самого себя за шиворот на вершину лестницы социальной иерархии. Сливки сами поднимаются наверх, и, если ты добился успеха, значит, ты его заслужил. Напротив, если ты не добился успеха, то дело в каком-то твоем внутреннем изъяне — значит, у тебя недостает прилежания, интеллекта или еще каких-то качеств. Такие, как Джим, верят в «Американскую мечту», в миф о человеке, который всего добился сам [18], словно бы все мы изначально находимся в абсолютно равных условиях, словно бы любые предрассудки — расовые, классовые, сексистские — можно и должно преодолеть одной лишь силой воли. И никакого мягкотелого либерализма. * * *

А вот романтическая индивидуалистка Брит со всей своей эмоциональностью может считаться мягкотелой — в том смысле, что она способна сострадать. Всем, кому тяжко приходится в жизни, всем, кого лишают прав, — о да, она глубоко симпатизирует им, она «чувствует их боль». Однако на уровне нейронных процессов, по замечанию нейробиолога Роберта Сапольски, реакция эмпатии и реакция действия обеспечиваются совершенно разными, независимыми друг от друга нейронными связями [19]. Как бы ни отзывались в душе Брит страдания тех, кто лишен привилегий, это, увы, не означает, что она решит что-то предпринять для изменения ситуации. Долгие годы реформаторов вроде Брит общество всячески успокаивало и умиротворяло. Большинство полагало, что мы уверенно идем по пути к социальному равенству и, пусть и далеки пока от идеала, но достаточно продвинуты, чтобы пустить чернокожего в Белый дом, отстаивать права женщин. Потом грянул 2016 год. И не только в Соединенных Штатах, но и во всем мире на первый план вышли национализм, расизм и ксенофобия, носителями которых стали сильные мужчины — разумеется, Трамп, но не в меньшей степени Борис Джонсон, Виктор Орбан, Реджеп Тайип Эрдоган, новые правые в Германии и сторонники превосходства белых в Америке.

Хочется сказать, что политический прагматический индивидуализм Просвещения превратился в движение современных правых, а эмоциональный романтический индивидуализм — современных левых. Но это было бы верно лишь наполовину. Нежелание Джима носить маску в пандемию — пример совпадения его «прав» с идеями политических «правых». Найти соответствие между романтическим индивидуализмом и идеями политических левых не так просто. Частный случай торжества эмоционального индивидуализма можно увидеть в пропаганде ЛГБТ и феминизме. Другая черта, объединяющая романтического индивидуалиста и сторонника политических левых, — их презрение к конформизму и восторженное бунтарство. Однако, по сути, задачи индивидуального самовыражения не всегда совпадают с задачами сообщества. Именно этим эмоциональный индивидуализм отличается от движения политических левых — его интересует не коллектив, а Я.

Ни Джим, ни Брит не связывают полноту своей жизни с общественной деятельностью за пределами привилегированного слоя общества, к которому принадлежат. Ни тот, ни другая не собираются менять свою точку зрения так, чтобы увидеть и принять факт существования отверженных и обездоленных людей. Триумф терапии [20]

Я успел застать шестидесятые — эпоху протеста романтического индивидуализма против прагматичного индивидуализма предыдущего поколения с его конформизмом и оболваниванием. В душе тех, кто выступал против вой­ны во Вьетнаме и угрозы всеобщей мобилизации, крестовый поход самовыражения был неразрывно связан с критикой политических событий. Потом вой­на закончилась, и в армию стали брать добровольцев — бедноту и меньшинства, а привилегированных трогать перестали.

В это мятежное время мое поколение все больше отстранялось от коллективных задач и все больше заботилось о личном. Главной ценностью стали личностный рост и развитие отдельного человека, его Bildung [21], как сказали бы представители немецкого индивидуализма. Наглядное свидетельство этому — расцвет движения саморазвития, популярность «мотивационных лидеров», среди которых были настоящие звезды: Вернер Эрхард, Тони Роббинс, Джон Брэдшоу; возрождение психотерапии, появление множества двенадцатишаговых программ. Внимание моего поколения переключилось с общественной деятельности на личностный рост. А личностный рост не всегда предполагает рост в отношениях. Я спрашивал своих слушателей по всему миру: «Что общего у культурного мейнстрима и так называемых контркультурных движений?» Ответ — превосходство индивидуального.

Как отмечают некоторые социологи и культурологи, жесткий политический индивидуализм эпохи Просвещения превратился в современное движение правых, тогда как эмоциональный романтический индивидуализм вылился [22]… в психотерапию. «Левые» идеи всегда возникали из коллективных задач, гражданских прав, прав женщин, прав трудящихся. Личностный рост, напротив, — это рост именно личностный, а не коллективный, как будто возможно осо­знать свою личность в социальном контексте, который так многих лишает этого права. В этом смысле сюжет обоих типов индивидуалистического сценария развития, и жесткого, и романтического, уводит нас от коллективных задач и от общественной деятельности. Как выразился социолог Роберт Белла,

В отсутствие любых коллективных критериев добра и зла [23], правды и неправды нашим моральным ориентиром стало Я и его чувства… Хороший поступок — это попросту такой, который обеспечивает деятелю интересную задачу или повод для самодовольства… Полезность пришла на смену долгу, самовыражение вытеснило авторитет. «Быть хорошим» превратилось в «Чувствовать себя хорошо».

В этом отношении культура индивидуализма снижает остроту проблемы социального неравенства, смещая фокус внимания человека на себя самого, тем самым и оправдывая, и подкрепляя статус-кво. Как и было столетиями. Выбор в пользу общего блага

Как примирить индивидуализм с коллективным благом? Историки учат, что по крайней мере во времена ранней американской демократии люди жили не эгоистично и не националистически. До эпохи индустриализации жизнь регулировалась нравами городков, деревень и ферм — один историк называет это «принцип общинной организации общества» или «коллективизм малой группы» [24]. Людям, живущим лицом к лицу с соседями, проще запомнить, что, по выражению Томаса Пейна, «общественное благо не исключает блага отдельных людей [25]. Напротив, это благо для каждого из собравшихся. Это благо для всех».

Сознание «Мы» действительно легче достижимо в местном сообществе, где взаимодействуешь с соседями каждый день. Однако промышленная революция и рост мегаполисов фрагментировали непосредственное общение. Трудно понять мудрость изречения «нет человека, который был бы как Остров, сам по себе», в наши дни, когда многие из нас именно так и живут — изолированно, как острова. Сегодня люди вроде Джима, представители старой школы, хранящие верность свободе и тайным привилегиям своей касты, сталкиваются с неизвестными прежде трудностями. Современные дети никого не желают слушать и ищут свой путь, а женщины вроде Брит требуют все больше — влияния, права голоса, демократии. Преодоление ограничений индивидуалистичного сознания «Я и Ты», позиции Адаптивного Ребенка, требует выхода за рамки вековой патриархальной традиции — привилегий мужчин и белого человека, скрытого расизма и ксенофобии.

Джим мог бы заново выстроить свои бастионы, поиграть во власть и, возможно, даже закатать всех в асфальт своей силой воли. Но, к счастью, ему хватило ума осознать, чего это будет стоить, и гибкости сменить курс. Джим понял, что не утратит своей мужественности, если доставит удовольствие Брит. И начал ходить в боковую дверь.

— Почему? — спрашиваю я его на последней сессии. Почему он поступился своей привилегией делать, что хочет, ради того, чтобы его поведение стало приятнее жене?

Он оглядывает меня с головы до ног, небрежно положив руку на спинку кресла Брит.

— Ну что ж, считайте это упражнением в стремлении к общему благу. — После чего улыбается от всей души — никакой натянутости. — Кому захочется, чтобы у него дома разразился конституционный кризис?

— Народу. — Брит смотрит на мужа и с улыбкой трясет головой. — Глас народа был услышан.

— Что, и сетку почините? — спрашиваю я Джима.

— Дайте только срок, — заверяет он.

— Починит, — говорит мне Брит и украдкой берет его за руку. * * *

RLT освобождает от пережитков патриархата и индивидуализма. Я хочу, чтобы вы преодолели ограничения культуры патриархата и индивидуализма в своих отношениях и даже в собственных мыслях. Если Джим стал другим человеком, то только благодаря тому, что был женат на женщине, с которой ему никогда не было скучно, как он однажды признался. Сохранение индивидуализма во все времена требовало подавления менее привилегированных голосов. Социальная изнанка обеих форм индивидуализма, как рационального, так и эмоционального — это кастовость, привилегии и эксклюзивность. Сознание «Я и Ты» коренится в конкуренции, словно наши ресурсы ограничены так, что выживут только сильнейшие. Сознание «Мы», напротив, поддерживает целое, признает, что какие-то его части были до сих пор невидимыми, обездоленными, исключенными из отношений. Как только мы принимаем точку зрения исключенных, в нашем случае Брит, приоритеты меняются. Единение или трагедия

Сегодня все меняется — болезненно быстро меняется. Силу сознания «Мы» невозможно сдерживать вечно. Многотысячные демонстрации протеста белых, которым нипочем ни вооруженная полиция, ни пандемия, потому что они решили физически, собственным телом встать на сторону черных, вышли на улицы отнюдь не под влиянием культуры индивидуализма. И отнюдь не индивидуализм двигал сотнями мужчин, которых я своими глазами видел во время Женского марша в Вашингтоне.

Перед тем как подписать Декларацию независимости, Бенджамин Франклин, как известно, заметил: «Если мы не будем держаться вместе [26], нас перевешают поодиночке». Сознание «Мы» Франклина было ограничено реалиями своего времени — олигархией знатных белых мужчин-­землевладельцев. Сегодня Франклин мог бы сказать, что в это «Мы» входят все люди — любого цвета кожи, вероисповедания, происхождения. Поскольку сознание «Мы» стремится к единству, оно обладает знанием о той подлинной демократии, которую человечество всегда мечтало построить — пусть даже столетия спустя. О демократии в отношениях между членами одной группы, демократии в браке, в семье, внутри собственного черепа. О демократии не как об идеале, а скорее как о руководящем принципе, личной практике, карте собственного жизненного пути. Демократия — это лекарство от извечного недуга человечества, от Великой Лжи, согласно которой кто-то в группе важнее других, от иллюзии, будто кто-то может проиграть или выиграть вне связи со всеми остальными.

Как только пары вроде Джима и Брит начнут мыслить с точки зрения отношений, они поймут: если один партнер выигрывает, тогда как второй проигрывает, проигрывают оба. Стоит нам выйти за рамки индивидуалистических мифов вроде выживания наиболее приспособленного и осо­знать нашу взаимозависимость, как сразу станет очевидно, что за упорный отказ налаживать отношения расплачивается не только тот, кому отказывают, но и тот, кто отказывает. Разобщенность ведет к еще большей разобщенности. Если сознание «Мы» объединяет, сознание «Я и Ты» разобщает, фрагментирует — и наши сообщества, и наши личные отношения. Наследие индивидуализма — одиночество, и вскоре мы разберем это подробно.

«Я не механизм, — писал Д. Г. Лоуренс, икона эмоционального романтического индивидуализма, в своем «Исцелении». — И не потому я болен, что механизм работает неисправно. Я болен из-за душевных ран, до самой глубины своей чувствующей души». Что же это за рана? Заблуждение, «которое поддерживает все человечество».

Эта фундаментальная ошибка, которую человечество бережно хранит, — миф о независимом Я, о том Я, которое утверждает свою власть над всем — над природой, над отвергаемыми группами, над супругами и детьми, которых мы пытаемся контролировать, над соседями, с которыми мы соревнуемся, над планетой, о которой мы не заботимся. Эта ошибка может стать смертельной. Мы пробудимся — или передадим свои несчастья следующим поколениям. Мы или научимся жить по-другому, или уничтожим все вокруг. Этот мир нам не принадлежит. Зато мы принадлежим друг другу.

* Критическая расовая теория — возникшее в семидесятые годы прошлого века в США интеллектуально-­академическое движение, согласно идеям которого раса — сугубо социальный конструкт, поддерживаемый системой законодательства в целом, поскольку государству выгодно угнетать небелое население. — Прим. научн. ред.

** Меритократия — власть достойных — от лат. meritus «достойный» + др.-греч. κράτος «власть, правление» — принцип управления, согласно которому руководящие должности должны занимать наиболее способные люди, независимо от их социального происхождения и финансового достатка. — Прим. научн. ред.

Как становится очевидно на дальнейших сессиях, Джим считает наше общество меритократией **. Он верит, что можно затащить самого себя за шиворот на вершину лестницы социальной иерархии. Сливки сами поднимаются наверх, и, если ты добился успеха, значит, ты его заслужил. Напротив, если ты не добился успеха, то дело в каком-то твоем внутреннем изъяне — значит, у тебя недостает прилежания, интеллекта или еще каких-то качеств. Такие, как Джим, верят в «Американскую мечту», в миф о человеке, который всего добился сам [18], словно бы все мы изначально находимся в абсолютно равных условиях, словно бы любые предрассудки — расовые, классовые, сексистские — можно и должно преодолеть одной лишь силой воли. И никакого мягкотелого либерализма.

[20] Триумф терапии — Dworkin, «Rieff’s Critique of Therapeutic»; Rieff, Triumph of Therapeutic.

[22] …эмоциональный романтический индивидуализм вылился… — Bellah, Habits of the Heart; Veroff, Douvan, and Kulka, Inner American, 529–30.

[21] …рост и развитие отдельного человека, его Bildung… — «Не будет преувеличением сказать, что Bildung, воспитание человечности, было главнейшей целью, высочайшим устремлением ранних романтиков. Все выдающиеся фигуры этого зачарованного кружка: Фридрих и Август Вильгельм Шлегель, В. Г. Ваккенродер, Фридрих фон Гарденберг (Новалис), Ф. В. Й. Шеллинг, Людвиг Тик и Ф. Шлейермахер — видели в образовании надежду на возрождение человечества». Beiser, Romantic Imperative, 88.

[24] «коллективизм малой группы». — Grabb, Baer, and Curtis, Origins of American Individualism; Daniels, Brief History of Individualism; Lukes, Individualism, 7.

[23] …«В отсутствие любых коллективных критериев добра и зла…» — Bellah, Habits of the Heart, 77.

[26] …«Если мы не будем держаться вместе…» — More, Benjamin Franklin, 110.

[25] «…общественное благо не исключает блага отдельных людей». — Paine, Dissertations on Government; Lukes, Individualism, 53.

[11] …стремление обрести свой собственный «голос». — Гиллиган, «Иным голосом».

[10] …уникальным выражением индивидуальности… — «Согласно принципам выразительного индивидуализма, каждый человек обладает уникальной сущностью, своим набором чувств и интуитивных представлений, который необходимо раскрывать и выражать, поскольку без этого невозможна реализация индивидуальности». Bellah, Habits of the Heart, 333–34. См. также Lukes, Individualism, 30–33; Siedentop, Inventing the Individual; Simmel, Sociology of Simmel; Vareene, Americans Together.

[13] «Ты первый меня обидел, поэтому…» — Mellody, «Post-­Induction Training».

[12] «Ты опять это сделал». — Real, New Rules of Marriage; Real, Fierce Intimacy.

[15] …личный гений, след личности, дух, характер. — Bellah, Habits of the Heart, 333–34; Beiser, Romantic Imperative; Lukes, Individualism, 30–33; Simmel, Sociology of Georg Simmel.

[14] …Это и означает присоединяться. — Real, «Matter of Choice».

[17] …само слово «индивид» было синонимом слова «знатный». — «В конце концов, индивидуальность — это роскошь, доступная лишь доминирующей касте. Индивидуальность — первое отличие, которое теряется при стигматизации». Wilkerson, Caste, 142. См. также Beres, «Commentary».

[16] …величайший страх романтического индивидуалиста… — Bellah, Habits of the Heart, 75–80.

[19] …разными, независимыми друг от друга нейронными связями… — Сапольски, «Биология добра и зла», гл. 14.

[18] …в миф о человеке, который всего добился сам… — Gerth and Mills, ‘‘Introduction», 59–60; Gustavsson, Problem of Individualism; Turner, «American Individualism and Structural Injustice».

Меритократия — власть достойных — от лат. meritus «достойный» + др.-греч. κράτος «власть, правление» — принцип управления, согласно которому руководящие должности должны занимать наиболее способные люди, независимо от их социального происхождения и финансового достатка. — Прим. научн. ред.

Критическая расовая теория — возникшее в семидесятые годы прошлого века в США интеллектуально-­академическое движение, согласно идеям которого раса — сугубо социальный конструкт, поддерживаемый системой законодательства в целом, поскольку государству выгодно угнетать небелое население. — Прим. научн. ред.

[2] «Аристократическое устройство представляет собой цепь»… — Токвиль, «Демократия в Америке»; Arieli, Individualism and Nationalism, chap. 10; Lukes, Individualism, 26.

[1] …отдельные самоопределяющиеся индивиды. — Hinchman, «Idea of Individuality», 773; Binkley, Concept of the Individual; Локк, «Два трактата о правлении»; Lukes, Individualism.

[4] …вторая волна индивидуализма… — Bellah, Habits of the Heart; Hinchman, «Idea of Individuality».

[3] …точнее, «каждый мужчина»… — «Однако индивидуалистическая концепция Я и социальная интерпретация не позволяют мужчинам оценить, в какой огромной степени их свобода, независимость и счастье зависят от односторонних жертв женщин» (Turner, «American Individualism and Structural Injustice»). Подробнее об индивидуализме и свободе см. Beres, «Commentary»; Grabb, Baer, and Curtis, «Origins of American Individualism»; Winthrop, «Tocqueville’s American Woman».

[6] …«Все живое стремится к цвету»… — Goethe, Wisdom and Experience, 134; Гете, «К учению о цвете».

[5] …началась эра романтического индивидуализма. — Beiser, Romantic Imperative; Berlin and Hardy, Roots of Romanticism.

[8] …новый тип персонажа… — Dye, «Goethe and Individuation,» 159–72; Гете, «Вертер».

[7] …лошадей, предназначенных для забоя… — Serge Sobolevitch, Ph. D. (Rutgers University), personal communication, January, 1974.

[9] …глубокими переживаниями, чувствительностью… — «Главной целью эстетического образования, будь то романтическая или лейбницево-­вольфианская традиция, была культивация чувствительности. В норме она была противоположностью разума и определялась в очень широком смысле — в нее включали и силы желания, чувствования и восприятия. Принцип, стоявший за программой эстетического образования, заключался в том, что чувствительность можно развить, дисциплинировать и отточить в той же мере, что и разум как таковой». Beiser, Romantic Imperative, 100.

— Как в критической расовой теории? * — догадываюсь я.