От первых проталин до первой грозы. Повесть о детстве

ПЯТНИЦА

Кроме воскресного дня, был у нас, у ребят, и ещё один любимый денёк недели - пятница.

В этот день в Черни собирался базар. Со всех окрестных сёл и деревень съезжался народ. На Соборной площади устраивался торг. Кто, бывало, продаёт глиняные горшки, кто - метлы и веники, кто - кадушки… Тут же торгуют всякой птицей: гусями, курами, утками, а дальше - мясом, поросятами… Чего только нет! На площади крик, шум; над площадью тучи галок и голубей. В воздухе крепко пахнет сырыми кожами, солёными огурцами и конским потом.

Хорошо потолкаться среди народа, послушать, как продавец звонко стучит палочкой по глиняному горшку, демонстрируя его прочность, или принять участие в ловле сбежавшей курицы. Или купить на копейку жареных семечек, стручков, мятных пряников - жамок. Всё хорошо! Только редко это удавалось, разве кой-когда, мимоходом. Ведь базар бывает с утра до обеда, в это время приходилось не гулять по площади, а сидеть в классе.

Но пятницу мы всё-таки очень любили, и именно потому, что в этот день бывал базар.

А раз базар, значит, много приезжих, значит, и в лавках большая торговля.

Бойко торговал в этот день магазин красных товаров Ивана Андреевича Соколова - так бойко, что хозяину одному трудно было справляться. Нужно деньги от покупателей принять, сдачу дать, не просчитаться, и за приказчиками последить, чтобы кто из них не сплутовал в свою пользу. Да и за покупателями поглядывать не мешает. Покупатель разный бывает!

Поэтому в пятницу обычно с самого утра Елизавета Александровна уходила в лавку, сама помогала мужу следить за всем, В этот день нам только задавались самостоятельные задания. А чтобы мы не очень безобразничали, присматривать за нами приходила какая-то двоюродная племянница Елизаветы Александровны - Мария Михайловна, молоденькая, тихая девушка.

Мария Михайловна сама не меньше нас боялась бабку Лизиху и, когда та уходила, умоляла нас только не очень бушевать, не вскакивать на стол, не драться, а главное, упаси бог, не поломать чего-нибудь из Лизихиной обстановки. В остальные наши дела она совершенно не вмешивалась. И мы могли свободно ничего не делать весь день, рискуя только быть выдранными за невыполненные задания.

Но предстоящая расплата мало кого страшила. Во-первых, она была ещё далеко - завтра, а не сегодня, а главное - Лизиха отлично могла отодрать, даже если задание и будет выполнено. Наказание у неё зависело не от наличия вины, а от настроения самой наказующей. Хорошая была торговля, крупная выручка - значит, ни про какие задания и не спросит, а ежели базар был плохой, торговали скверно - тогда выучил не выучил, всё равно держись.

Вот мы и старались не думать о завтрашнем дне, а как можно лучше использовать сегодняшний.

Сначала все ещё кое-как сидели на своих местах, каждый занимался чем-нибудь интересным: кто рисовал, кто готовил шпаргалки, кто играл с соседом в перышки. Особенно вольничать побаивались: а ну-ка почему-нибудь вернётся назад? Но проходил час, другой, возрастала уверенность, что она крепко засела в лавке, и тут понемногу все расходились.

Обычно веселье начинал Николай. Он был сам вертлявый, и ему первому становилось невмоготу с деть паинькой, если нет поблизости бабки Лизихи.

Озорно оглядевшись по сторонам, он вскакивал со стула, выбегал на середину комнаты и делал лихую стойку на руках - вверх ногами.

Это бывал как бы сигнал к началу веселья. Завидя проделки друга, Борька исчезал под столом, оттуда раздавалось неистовое хрюканье и поросячий визг.

В тот же миг из разных концов комнаты начинал доноситься мычание, ржание, блеяние, кудахтанье кур, гоготанье гусей. Вся комната сразу превращалась в коровник, свинарник, птичий двор… во что угодно, но только не в класс.

Правда, несколько наиболее сознательных учеников, и прежде всего, конечно, Митенька, не принимал никакого участия в этих развлечениях. Они забирали свои книжки и тетрадки и переходили в соседние «тихие» комнаты, предоставляя в наше полное распоряжение столовую, а вместе с ней и несчастную Марше Михайловну, которая тщетно металась из одного конца комнаты в другой, стараясь то разнять какой нибудь дружеский поединок, то прекратить игру и прятки под столом, то прогнать со стола вскочившем туда, кричавшего петухом Кольку.

Среди этих многочисленных дел и обязанностей Мария Михайловна не забывала самое главное - постоянно подбегать к окну и следить за тем, не покажется ли в конце улицы сама бабка Лизиха.

И вот как-то раз в самый разгар веселья внизу на лестнице, послышался страшный голос.

Кто где был - кто на столе, кто под столом, я верхом на товарище, - все так и замерли. Почудилось или нет?

Зловещий крик повторился. Вихрь смятения, и все на местах, все за книгами, какую кто только успел схватить.

Секунду до этого класс представлял собой палату буйно помешанных. Секунду спустя он превратился палату тихих маньяков. Все сидят, уткнувшись в книги, и, не обращая друг на друга никакого внимания, на разные голоса барабанят, завывают, трубят - кто французский, кто немецкий, кто божий закон, кто географию. Все галдят, и в то же время каждый чутко прислушивается к тому, что творится за дверью.

Вот она распахнулась. Крики, ругательства и отчаянные шлепки врываются в комнату вместе с морозной свежестью.

Елизавета Александровна в шубе, в тёплом платке, в калошах, не раздеваясь, ломится в комнату. Одной рукой она тащит за ухо Бориса, другой наделяет его отборными шлепками.

Где она его поймала? Вид у Борьки совсем домашний. Он без шапки, в рубашке, даже ворот расстёгнут.

- Мария Михайловна, да что же вы тут смотрите? - обрушивается она на перепуганную наставницу. И, не дожидаясь её ответа, продолжает гневно кричать: - Вхожу во двор, а этот мерзавец летит навстречу. В руках снежок, гонится за петухом. Петух не знает куда деваться, через забор, на улицу, а этот, этот… - она тычет пальцем Борьке в затылок, - этот прохвост со всего маху мне прямо в живот. Чуть с ног не сбил.

Она, обессилев, опускается в кресло, всё ещё не выпуская из рук Борькино ухо.

- Ну, погоди, голубчик! Я сейчас с тобой расправлюсь… Митенька! громко, но уже совсем другим голосом кричит она.

Из соседней комнаты мигом выскакивает её любимчик. Ясно, что он стоял за дверью и подслушивал.

- Митя, - устало говорит бабка Лизиха, - будь добр, дружок, сходи во двор, кликни сторожа Семёна. Да пусть вожжи захватит. Борьку пороть.

- Я не дам! Не смеете! Я папке скажу! - пытается протестовать Борис, но получает пару увесистых шлепков и смиряется.

- Митенька, пальтишко надень, а то простудишься! - кричит вслед Елизавета Александровна.

Мы все сидим, застыв на своих местах, в ожидании чего-то страшного и в то же время занятного. Бедный Борька! Все его злоключения вызывают у нас, помимо сочувствия к нему, ещё и невольную улыбку.

Вот он стоит сейчас перед бабкой Лизихой красный, потный, весь какой-то растерзанный. Его ждёт неминуемая экзекуция. Его посиневшее ухо - в неприятельских руках. И всё-таки весь вид его будто говорит: «Ну что ж, что высекут, а я всё-таки не покорюсь!»

Хлопает входная дверь. С постной рожицей и блестящими от радости глазами входит Митенька. За ним в дверях появляется огромная фигура сторожа с вожжами в руках.

- Чаво вам, хозяйка, надоть? - безразличным голосом спрашивает.

- Семён, бери его, помоги мне выпороть.

Семён так же лениво, вразвалку, подходит к Борису, берёт его за плечо, тащит через переднюю в спальню. Борька отчитается изо всех сил, гневно кричит:

- Пусти, не смей, лапке пожалюсь!

- Иди, иди, не балуй! - тащит его Семей. Елизавета Александровна поспешает следом. Процессия скрывается в спальне. Дверь захлопывается.

- Ой, батюшки мои! - всхлипывает в уголке Мария Михайловна. - Ведь просила вас всех: будьте потише, не деритесь. Не озорничайте!

Мы не слушаем её причитаний. Мы слушаем только то, что творится за дверьми в спальне.

Оттуда доносится шум возни, потом звонкие удары вожжей, поросячий визг Борьки и свирепые окрики Лизихи:

- Я тебя отучу, я тебя отучу! Вот тебе, вот тебе!.. Затем опять возня, опять крик Борьки, но уже не поросячий, а гневный, протестующий:

- Я тятьке пожалюсь! Он вам даст!..

- Поговори ещё, негодяй! - орёт Лизиха.

Дверь распахивается. Борька выскакивает красный, потный, как из бани, на ходу застёгивая и приводя в порядок штаны.

- Куда?! Назад! - вопит бабка Лизиха. - Семён, хватай его!

Но Борька уже накинул куртку, шапку в охапку и был таков.

- Ну, погоди, подлец, я тебя завтра ещё раз выпорю! - кричит она вслед беглецу.

- Хозяйка, мне можно идтить? - равнодушно осведомляется Семён.

- Иди с богом, спасибо тебе, - говорит бабка Лизиха.

- А вожжи брать ай здесь оставить?

- Зачем - здесь? - сразу не может понять старуха.

- Вы же ещё завтра его посечь собирались.

- Ну, когда понадобится, тогда и принесёшь. А то дедушка увидит, рассердится, скажет: «Что у вас здесь - конюшня, что ли?» Иди, иди. Когда нужно, опять принесёшь.

- Мне что, я принесу, - отвечает Семён и уходит.

На следующий день всё пошло по-старому, как будто вчера ничего и не случилось. Борька с утра явился на занятия. Отцу, конечно, он ничего не сказал. Да и о чём говорить? Петуха снежками гонял? Гонял. Бабке Лизихе в живот с разбегу ткнулся? Ткнулся. Кто же виноват, что выпороли? А начнёшь отцу рассказывать, пожалуй, ещё добавит горячих по тому же самому месту. Нет, уж лучше молчать.

Бабка Лизиха тоже молчит. Всё это она, конечно ещё припомнит, но только не теперь, а в другой раз к удобному случаю.

Во время перемены к Боре подходит его лучший друг - Колька.

- Ну как, ничего, сидеть можно? - сочувственно осведомляется он.

- Ничего. Сегодня можно, - мрачно отвечает Борис. И тут же добавляет: А Митьке я всю рожу разобью! Ишь какой услужливый. Погоди у меня, дождёшься!

- Возьмём в работу, - охотно соглашается Николай.

Перемена кончается. Мы все вновь берёмся за дела.