Отец

1

Однажды Каменский Ребе увидел, что дела у хасидов нашего города плохи, и решил отправить к ним надежного посланца. Ребе выбрал одного из своих учеников, родом йеменца, человека молодого годами, но далеко ушедшего в изучении явного и тайного, и сообщил ему о своем решении. Ученику его звали Ехиэль — было жаль расставаться с семьей и прерывать занятия в ешиве, но он, как все каменские хасиды, знал, что Ребе не принимает решения произвольно, а читает их в Высших Мирах, как в открытой книге, что его воля — проявление Высшей воли и ее нужно исполнять быстро, не жалея сил и не оглядываясь на свой ецер[1], потому что недаром сказано, что с ецером нужно не вступать в борьбу, а просто не обращать на него внимания.

Ехиэль собрал все необходимое в дорогу, попрощался с семьей и вышел на улицу, где его уже ждала телега. Далека дорога от города Камня Могилевской области до нашего городка, сидящего, как воробей, на холке Иудейских гор. Кони поводили головами. На облучке дремал Никита, верный возница Ребе. Ехиэль взобрался на телегу, кони тронулись и пронесли их по главной улице Камня мимо горисполкома, мимо шашлычной «Нармыз», мимо ПТУ механизаторов, а как выехали из города — бросил Никита поводья и полетели кони сами. Скачут по горам, перемахивают через долины, правда, сначала не было ни гор, ни долин, а только лес, лес, лес и лес без края в топком тумане, но скоро небо очистилось, земля изгорбатилась, как еврейский нос, пошли повороты, развилки, развязки — а кони сами знают, куда повернуть: тут возьмут налево, там повернут направо, взлетают на мосты, проскальзывают сквозь туннели, а Никита дремлет на облучке и качается как пьяный.

Три коня у Ребе, но иногда кажется, что их десять, иногда — два; а как добежали до Черного моря — рванулись с берега и слились в одного коня над зонтами пляжа, над глинистым дном, над поплавками и развалисто пашущим уже синюю, серьезную воду катером, а Никита так и не проснулся, только кепка слетела у него с головы и упала в воду, но не сразу утонула, а причалила к бакену, налилась водой и только потом исчезла.

Ветер, ветер над морем. Много его, много этой синей сутолоки внизу — столько, сколько человеку не нужно, сколько человеку не вынести, — но Ехиэль не смотрел вниз, не смотрел вперед, не смотрел назад, как не смотрел он на дома и бензоколонки, сосны и склоны гор, а держал в голове одну точку уверенности, которую если выпустишь — упадешь и придет тебе страшный конец.

Конь в воздухе перед ним поджал ноги и отдыхал, как известный золотой конь из скифского кургана. Хороший конь тем и отличается, что умеет отдыхать. Мы слишком привыкли к лекарственной медицине; если бы пятая часть средств, идущих на разработку и изготовление лекарств, использовалась для профилактики болезней и в первую очередь для того, чтобы научить людей отдыхать, — не только громадные средства высвободились бы, но и все общество стало бы гораздо более здоровым, спокойным и счастливым, говорит доктор Рональд Маффин из Мичиганского университета. Всего-то нужно двадцать минут утром, двадцать минут вечером. Можно мысленно произносить мантру, можно сосредоточиться на дыхании. Обстановка годится почти любая — важно, чтобы тебя не трогали, — вернее, важно знать, что тебя не тронут: отключить мобильный телефон, закрыть дверь на крючок — пусть, пусть думают, что ты протираешь носовым платком вынутые из-под плитки заплесневевшие доллары или рассматриваешь глянцевые органы порнозвезд, пусть стучат, пусть со скрежетом ковыряют в воздухе дверной ручкой, — главное, чтобы ты знал: они не войдут, не похлопают тебя по плечу и не скажут: «Ой, извини, я не знал, что ты спишь».

Конь Ребе не имел такого удовольствия никогда. В конюшне он стоял не один, соседское копыто, как известно, всегда наготове, но главное — в любой, самый темный час ночи мог раздаться скрип дверей и на фоне дрожащего, дышащего ветром проема мог возникнуть Никита с керосиновой лампой в одной руке и тяжелым комком сбруи в другой.

Только в полете, над морем, где никто не мог тронуть его ни вожжами, ни пяткой, ни копытом, — до Босфора оставалось минут двадцать, и потом еще минут сорок, — конь использовал их вовсю, он отбросил даже цвет, стал опаловым, как нижний слой горных облаков, кончики гривы и хвоста чуть шевелились от ветра. Он видел Босфор, Дарданеллы и Кипр, желтый пустырь с протоптанными тропинками и отмечал без раздражения: «Босфор — через три стадии придется выйти из покоя, Дарданеллы — через две выход из покоя», после Кипра стал выходить, чтобы, когда придется ударить о землю копытами и побежать, не было шока. Он был хороший конь и любил бежать так же, как любил покой, но, когда сквозь полуприкрытые глаза начала увеличиваться земля, он вместе с обрывками ее дыхания бесстрастно почувствовал, как тяжело будет по этой земле бежать.

Ехиэль сразу, как только темное длинное облако вдалеке сгустилось и отвердело, когда уже не могло быть ошибки, вытянул из точки уверенности канат и бросил конец земле, так что земля, схватившись за этот конец, тянула к себе телегу, как ребенок в сумерках тянет вниз воздушного змея: и жалко — хорошо летит, и домой зовут.

Ехиэль смотрел, смотрел, смотрел, впервые с начала путешествия смотрел, смотрел, смотрел на линию воды, на зубочистки мачт у яхт-клуба, на башни гостиниц, чувствуя за ними толщу города. Еще не купались, в воде не видно было ни одной головы, только шел по качнувшемуся и разбухшему вдруг пляжу, толкая свою тень, полуголый человечек, а навстречу ему трусила вдоль края воды телесного цвета фигурка женщины с двумя красными поперечными полосками и вровень с ней темный корешок собаки.

Телегу опять дернуло, она пролетела над крышами стоявших у светофора машин (первым, наехав капотом на зебру пешеходного перехода, торчал полицейский джип с черным номером «262» на белой крыше), над первой линией домов, на секунду застряла возле балкона маленькой гостиницы. Ехиэль увидел распахнутую балконную дверь и черное окно давно пустующей комнаты, белый пластиковый стул с забытым и перезимовавшим на его спинке полотенцем, а на стене — зеленую рекламу пива «Хайнекен». Телегу приподняло над неряшливо нарезанным нолем черных крыш и медленно опустило в проем между ними, ниже, ниже, до самой — все-таки без удара не получилось — земли.

Никита спал. Когда колеса ударились об асфальт, он проснулся и схватился за голову. Кепки не было. Впрочем, ему тут же стало не до кепки: лошади рванули вбок — прямо перед ними, присев на проезжей части, справляла нужду тяжелая, брылястая, мышиного цвета собака, которую держал на поводке тяжелый, брылястый, бритоголовый мужчина. Едва успев обогнуть эту пару, телега была остановлена двумя парнями, которые молча положили на нее обитый желтой, местами облупившейся формайкой шкафчик и отошли, отряхивая руки. С другой стороны улицы женщина пронзительно закричала Ехиэлю: «Громкоговоритель, громкоговоритель, где громкоговоритель?» Она приложила сжатый кулак к губам, показывая, что имеет в виду: «Откуда мы должны знать, что ты приехал?» Жители, очевидно, приняли их за старьевщиков, каждый день от десяти до часу объезжающих на телеге северный Тель-Авив. Их с трудом различимый из-за арабского произношения, искаженный громкоговорителем вопль: «Альте захен! Альте захен!» — напоминает бывшим ленинградцам полуденный выстрел петропавловской пушки, а американские туристы, не без оснований принимая его за крик муэдзина, вздрагивают и думают: «Мом просила меня не ехать. Я герой. Исламский фундаментализм. Они уже в центре Тель-Авива. Нет плохих религий — есть плохие люди. Любой фанатизм плох. Мы — избранный народ, sure[2], но все люди равны и одинаковы. Sure».

Никита быстро понял, что тихая, сытая улица Шолом-Алейхема, на которую они приземлились, куда более труднопроходима, чем карпатские горы. На узенькую, между двух рядов припаркованных машин, проезжую часть выходили вместе с хозяевами обвисшие от жары, похожие на белые грузди собаки; водители то и дело останавливали машины и начинали, высунувшись из окна, считать на ладони мелочь, жать на гудки и смотреть на окна домов, откуда, видимо, должна была выйти любимая; рабочие-китайцы разворачивали, чтобы лучше припарковать свои перепачканные известкой тендеры «мицубиси», или, как говорят у нас, «мицибуси»; в телегу чуть не врезался тендер, сквозь заднюю дверь виднелась перевернутая тачка для раствора. Над тачкой, прямо под крышей, была наклейка с надписью: «Всевышний! Только ты наш царь!» Давно не бывавший в Израиле Ехиэль подумал, что если штукатуры-китайцы на иврите славят Всевышнего, значит, избавление уже близко.

Кто-то поставил на телегу прямо за спиной Никиты стопку кастрюль, и она противно дребезжала, несмотря на гладкость дороги, и главное — прямо по ходу с перекрестка светил кирпич. Никита от греха подальше тронул коней, они перемахнули город, очутились на трехполосном междугороднем шоссе и по обочине потрюхали на юг. Скоро на горизонте показались горы. То справа, то слева вырастали огромные неуклюжие здания, заплатанные разноцветными вывесками. «„Карасик и сыновья. Строительные материалы“, „Ресторан Толедано и Марциано“, — шевеля губами, читал Ехиэль, — „Бестбай“, „Офис-депо“». Казалось, что эти гигантские собачьи будки с вывесками не построены, а случайно упали с самолета посреди полей, и в них обосновались те торговцы и ремесленники, что не смогли купить или снять магазины в городе. А может, их выгнали из города за злодейство, они сговорились брать за работу малые деньги, и люди приезжали к ним тайком — соседи-то не видят. Глядя на уродливые, такие неродные зеленым зимним полям дома, Ехиэль вспомнил, что всегда говорил Каменский Ребе про плохо сделанные, некрасивые вещи: «Хорошо то, что не заслоняет».

После одного из торговых центров кони свернули направо, к горам. Машин стало меньше, дорога сузилась и пошла проваливаться в гору. Плотное присутствие, сгущение жизни чувствовалось впереди — но не деревня, не дома. Было непонятно, почему стоят на обочине, слегка накренившись в сторону канавы, два совершенно исправных грузовика? С другой стороны шоссе, на краю поля, лежали в позе сфинксов дикие собаки — пять желтых и черно-белая. Ага, вот и плакат. «Сбавь скорость. Впереди пропускной пункт».

Дальше шоссе делилось стенами из стоячих бетонных плит на четыре полосы. Некоторые плиты были просто серыми, некоторые грубо раскрашены треугольниками и кругами цвета салата и томатной пасты. На одной плите было написано черным: «Средняя школа Оранит». Очевидное до сих пор направление общего движения стало вдруг неясным: навстречу им по самой правой полосе выехал фургон. Никита пристроился за платформой с бревнами, ждущей очереди на проверку.

Слева серела защищавшая пропускной пункт крепость. Медленно загружается она на экран моего мозгового компьютера: две похожие на вертолеты сторожевые вышки… черные крыши казармы и склада… ржавые ушки над краем бетонной стены… синие сварные ворота… часовой с бородой по грудь, с черной винтовкой, в тапочках на босу ногу. Ни трехметровые бетонные стены, ни вышки не казались грозными из-за очевидной временности постройки. Стена была кое-как составлена из плит с ушками.

Крепость походила на кукольную квартиру из условно размеченных кубиками комнат — не хозяину, ребенку всегда удобнее разгораживать, чем строить: можно все легко перепланировать, а когда мама крикнет — просто собрать кубики и уйти в свою комнату. Подъемный кран подцепит кубик за стальные ушки и поставит на платформу, потом еще один и еще один; медведеобразный водитель в армейских штанах (почему шоферы грузовиков всегда такие верзилы, как будто не грузовики, а они сами таскают грузы на спине?) тронет тягач, платформа уедет, останутся собаки, помойка и прямоугольник вытоптанной травы. Прямоугольник через год зарастет, пять желтых и черно-белая собаки доедят крепостную помойку и, сообразив, что грузовики здесь больше не останавливаются и шоферы не кидают объедки лепешек, откочуют на запад. Останутся зеленые зимой и серо-бурые летом холмы, и на одном из них — белый плоскокрыший дом, который арабы без всяких разгораживаний тихонько и навеки достроили в прошлом году.

Солдат у будки сделал было Никите знак остановиться, но вгляделся в Ехиэля и махнул рукой: проезжай. Ехиэль не сразу понял, почему сразу за пропускным пунктом местность так резко изменилась, — а это кончился густой сосновый лес на холмах вдоль резко пошедшей в гору дороги.

Телега въехала на широкий мост через ущелье. Поверху, на впадении в небо, ущелье было полно облаков и мелких птиц, в середине толкались пологие горы, а по днищу, блестя щитами, шли к Иерусалиму филистимляне. Видимо, они заблудились.

За мостом, за поворотом, начиналась горная весна. Истерически, как сквозь слезы, цвел миндаль. Цветущее дерево открывало долину и несколько раз вразброс повторялось, не всходя на террасы. На бархатных террасах под осязаемым светом были шахматно расставлены черные виноградные кусты. Сквозь этот свет с холма медленно спускался человек на осле. Мерные движения животного и деревянная поза всадника, который при каждом шаге осла качался назад, делали долину еще ярче и неподвижнее. Услышав цоканье, Ехиэль повернул голову и увидел, что навстречу им по шоссе, тряся левым ухом, бежит еще один осел, запряженный в тележку, в которой сидят двое арабов в пиджаках, с хитрыми крестьянскими лицами. Один из них что-то крикнул Никите, но Никита не ответил. На растопыренном фиговом дереве у дороги висело несколько черных прошлогодних листьев. Почему, подумал Ехиэль, Адам и Ева сплели набедренные повязки из этой вырезной субстанции, в которой воздуха больше, чем листа? Это все равно что делать салат из огуречных очисток или шить брюки из носовых платков. Просто тогда начиналась зима, взгляд Адама был придавлен стыдом к земле, а что найдешь у нас в начале зимы на земле, кроме желтых фиговых листьев с длинными черенками? _

Это был длинный, прямой участок шоссе, зоркий Никита, наверное, давно уже видел то, что Ехиэль понял только сейчас: метрах в трехстах впереди дорога была перекрыта темной толпой. Слева от толпы, на холме, торчал минарет, справа, в зеленых садах, — серые кубы домов. Толпа двигалась на месте. Ехиэль был безоружен и без паспорта — белого листа, при взгляде на который враги расступаются, а их солдаты берут под козырек, — он у Ребе не попросил. Такой паспорт дается только раз в жизни, и жалко потерять этот единственный в жизни раз: всегда кажется, что будет в твоей жизни еще более важный и опасный раз. Ехиэль только подумал — кони сразу моргнули пространством, а вместе с пространством передвинулось время, настала ночь. На обочине, в черном ящике от гранат, алым горела солярка, и две осветительные ракеты, две немигающие уродливые звезды, повисли впереди над дорогой на коротких дымовых хвостах, освещая линию гор, купы виноградных кустов и указатель с названием нашего города.