Отец

40

Посланец Ребе, Ехиэль, с тех пор как приехал в наш город, не показывался на страницах этой повести, потому что не участвовал в описанных событиях, а только присутствовал при них, пытаясь понять, зачем его к нам прислали.

Видимо, это был экзамен, на котором экзаменуемый, прежде чем ответить на вопрос, должен догадаться, какой именно вопрос ему задан.

Ходя по городу кругами (а по нашему круглому городу иначе ходить нельзя), наблюдая городскую жизнь и жизнь нашей хасидской ячейки, Ехиэль понял, что его вопрос, его задание — объяснить братьям, что им делать, как быть с присвоившей их имя сектой и стоящим во главе ее лжеспасителем.

Ехиэль был дипломированный раввин, а работа раввина, собственно, и состоит в том, чтобы отвечать на вопросы. Но тут есть градация. Начинающий раввин вроде Миши может объяснить женщине, как быть с мясной сковородкой, на которой разогрели молочную запеканку.

Раввин класса Ехиэля способен, кроме того, растолковать непонятное место в Талмуде. Раввины, перед которыми встают, ответят на любой жизненный вопрос, разрешат любой разрешимый конфликт. Ехиэль решил, что его к нам командировка — это экзамен на звание раввина, перед которым встают. На этом экзамене он проваливался.

Садясь с товарищами за стол после утренней субботней молитвы, Ехиэль не мог смотреть им в лицо. Нет, хасиды его не осуждали. Поняв, что помочь он им не может и этим мучается, они пытались его по-своему утешить. Слева от Ехиэля всегда садился степенный, мрачноватый Коган, похожий статью на одного из быков, которых его предки, храмовые священники, забивали возле большого жертвенника.

— И скажу я вам таковы слова, — торжественно обращался к Ехиэлю Коган, выпив свои полрюмки. — Под городом Вольском была деревня, название я, конечно, забыл. Там жил крестьянин, Блинов по фамилии. Так вот, выдумал этот Блинов поставить телегу на бесконечную рельсу. Гусеница называется. Телега едет и сама себе дорогу стелет. Потом уже догадался присоединить двигатель. Телега эта была продемонстрирована на Нижегородской ярмарке. А в четырнадцатом году вся пехота разделилась на две части: одна ушла в землю, другая — в госпиталя. Тогда Черчилль, недаром он на деньгах сидел, перевел суда на жидкое топливо и велел построить бронированные экипажи. Так вот, когда их под брезентом перевозили, а разведка вражеская еще не знала про новое изобретение, их называли танки, то есть емкости. Было у них первоначальное название, но люди, которые их проектировали, сразу положили его под сукно. Слово ведь это не просто звук.

Ехиэль отворачивался от Когана, и тот сразу умолкал. Напротив Ехиэля сидел и жевал Миша. За последний месяц Мишу трижды били, и, глядя на его лицо, покрытое, как перекаленный металл, радужными цветами побежалости, Ехиэль каждый раз думал, что просто так никого не бьют, никакого же явного греха ни за Мишей, ни за его товарищами не видно. Ехиэль начинал гадать, какой может быть у этого плюшевого ангела тайный грех, и отводил глаза.

Справа от Ехиэля сидел Шлойме, который всегда либо молился, либо читал псалмы. Он и за столом читал их, и, стоило Ехиэлю на него посмотреть, Шлойме с робкой и светлой улыбкой протягивал ему раскрытую книгу.

Ехиэль невольно поворачивал голову вправо, и Коган тут же продолжал объяснение:

— Слово — это не просто звук. Слово без последствий не произносится. Почему медведя называли Михаил Потапыч, или Михайло Иваныч, или Топтыгин? Потому, что знали: скажешь «медведь» — он сейчас и придет. А если мы говорим «медведь», а он не приходит, значит, и «медведь» не первоначальное слово. Вот мы призывали Спасителя — и пришел спаситель на нашу голову. Значит, неподходящим словом призывали. Значит, слово «спаситель» ложное. Кого призывали, тот и пришел. Вот когда настоящий Спаситель придет, он этого выкурит. А как же настоящего привести? Нужно достойными стать, чтобы сподобиться имя его настоящее узнать. А для этого надо мысли профильтровать хорошенько. Человек вообще на девяносто пять процентов состоит из виртуалки. В войну одному вражескому летчику отхрюлили ногу, а через три недели он уже летал…

Не выдержав, Ехиэль отворачивался от Когана, смотрел на Мишины синяки, на Шлойме, который опять с улыбкой протягивал ему раскрытую книжку псалмов, и, пробормотав, глядя в стол, послеобеденную молитву, выбегал на улицу и пытался вспомнить: как вел себя Ребе с лжемессиями? Один случай вспомнился-таки. Огромная столовая, приемный зал каменской ешивы, бывший спортивный зал школы механизаторов. Приезжавшие на прием к Ребе министры и супербизнесмены, войдя в зал, задирали головы и боязливо смотрели на баскетбольные кольца — не заставят ли их играть. Потом взгляды их опускались на блестящие полиэтиленовой клеенкой столы, на бутылки с подсолнечным маслом, одноразовые тарелки и полупрозрачные вилки. Министры и бизнесмены рассаживались. Их телохранители садились на края скамеек вполоборота, туго вращая бритыми головами. Ребе вставал. Вставали хасиды, министры, бизнесмены и телохранители. Ребе запевал, хасиды подхватывали, телохранители стояли, поводя глазами из стороны в сторону, а министры и бизнесмены хмурились, потому что подпеть не умели, а главное — не понимали, куда все так пристально, с ожиданием смотрят. Внезапно песня прерывалась, слышалось дребезжание. Ребе, хасиды, а за ними министры и телохранители начинали ритмично аплодировать. Когда из коридора появлялась колчеколесая кухонная тележка, на неподвижных, не по годам тяжелых физиях телохранителей появлялись и застревали подобия улыбок. Дребезжание покрывало аплодисменты. Один ешиботник толкал тележку, другой тянул ее на себя, третий поддерживал за ручку стоявший на ней котел. За тележкой шел маленький седой человек в костюме и белых нарукавниках, с поварешкой в руке. Это был реб Арье Фоерштейн, уже сорок лет раздававший на приемах Ребе картошку, так что имя его забылось, все звали его просто Дер Картофелер. Хасиды, министры, бизнесмены, телохранители и прочий народ с одноразовыми тарелками в руках становились в очередь к кастрюле. Кому доставался один корнеплод, кому два, редко кому — три. Отнеся тарелки на места, все с пластиковыми стаканчиками становились в очередь за водкой. Водку наливал сам Ребе. Он не благословлял напиток, как Любавический Ребе, а просто, наливая, говорил каждому несколько слов. Ехиэль часто стаивал рядом с Ребе и никогда не мог понять, откуда тот знает всех этих людей, например банкира Абрамса. Впрочем, даже личные секретари Ребе, наблюдавшие за его действиями много лет, не понимали, почему он ведет себя так, а не иначе. Почему он, налив Абрамсу стаканчик водки, в середине разговора с ним прервал фразу и вышел из столовой на заднее, служебное крыльцо, откуда вернулся с каким-то сумасшедшим в грязном белом халате, почему он так почтительно слушал сумасшедшего, говорившего одно и то же: «Я Машиах. Ты веришь мне? Я самый лучший Машиах», почему посадил Машиаха за свой стол, велел Картофелеру положить ему целых четыре картошки и после обеда всунул ему в карман конверт с деньгами?

Секретарь даже спросил:

— Почему Рав оказал этому сумасшедшему такую честь? Каждый второй сумасшедший еврей заявляет, что он Машиах.

— Машиах он или нет, — ответил Ребе, — я не знаю. Но я знаю, что он три дня не ел и что у него нет ни копейки денег.