Отец

8

Ехиэль через коридор прошел на мужскую половину синагоги и присел за стол, покрытый белой скатертью. Рассказывал огромный, заросший русыми с проседью волосами хасид:

— В семьдесят третьем мы сидели в одном из фортов под обстрелом и бомбежкой неделю, снабжения не было, мы держались на запасе и почти не выходили наружу, только иногда на огневые позиции. Когда неделю сидишь в бетонированной комнате без окон, неделю не видишь неба и давно уже не знаешь, день или ночь, потому что даже радио слушать не можешь — я был ответственным за связь и круглые сутки слушал только рацию и глухие разрывы, от которых сначала кажется, что все разлетится, а потом привыкаешь, — ощущения меняются. Выходить мне было незачем: даже туалет был в помещении. И вдруг я встал и вышел в коридор. Не знаю зачем. В тот же момент как будто ударили кувалдой, и комната, из которой я только что вышел, от прямого попадания сирийской бомбы превратилась в пыль. Лехаим!

Ехиэль оглядел стол, в торце которого сидел. На краю скользкой полиэтиленовой скатерти блестела рассыпчатая световая дорожка. Между одноразовыми тарелочками с картошкой, крашенной под семгу селедкой и солеными огурцами лежало много рук и одна лысая, болезненно красная голова. Толстые полуразжавшиеся пальцы этих рабочих рук походили на грузчиков, которым дали наконец двадцать минут на перекур. Красная лысина выражала покой, близкий к вечному. Две или три руки сжимали пластиковые стопки с водкой. Ехиэль придвинул к себе похожее на пепельницу тяжелое стеклянное блюдце с маслинами. Сроду не видел он таких неказистых маслин. Б Белоруссии маслины, как все колониальные плоды, были впечатляюще крупными, с масляными бликами на круглых боках. Плодами масличного дерева благословляется земля Израиля. Маслины в Израиле должны быть размером со стоваттную электрическую лампочку и так же светить. А это что?! Мелкие, костлявые, защитно-бурого цвета ягоды на блюдце были как будто не собраны человеком, а сбиты бурей вместе с черенками и листиками. Ехиэль нерешительно положил маслину в рот.

Да-а-а. У колониальных маслин был только один приглушенный уксусом вкус. Местная маслина отдавала зимним воздухом, маслом, лимоном, своей ушедшей горечью. Она была насыщающей, настоящей. О, если бы экспортеры израильских маслин прочли эти строки, зачли мне их за рекламу и… Мечта, мечта роскошная, как масличная крона, и бесплодная, как облако над ней…

— Еще одна история, — продолжал рассказчик. — Я мог бы рассказать их много, но время не позволяет… Я учился на курсах офицеров десантной разведки. Обязательная часть курса — ночное ориентирование. Ты должен пройти по указанному маршруту ночью, в полной темноте. Как это делали: перед выброской измеряешь по карте расстояния между ключевыми объектами и переводишь их в количество шагов. Понятно, что погрешность неизбежна. Я должен был пройти маршрут в районе Бейт-Джубрин. Первый объект — ворота кибуца, второй — римский театр, весь маршрут — двенадцать кэмэ со многими поворотами. Иду. Считаю шаги. Темнота полная. До третьего объекта (на карте он был обозначен как огромный заштрихованный круг) — тысяча шестьсот шагов. Что это за круг — нам не объяснили. Досчитываю ровно до тысячи шестисот, то есть восемьсот метров, и останавливаюсь. Не вижу ничего. От первого объекта до второго и от второго до третьего я, конечно, мог просчитаться или немного уклониться в сторону, но третий объект должен был быть где-то здесь. И тут, вместо того чтобы искать третий объект, я остановился и стою. Постоял минут десять и пошел искать четвертый объект. На рассвете, по дороге на базу, я увидел этот третий объект — котлован примерно двести метров в диаметре и, говорят, четыреста метров глубиной. Никто не знает, как он образовался.

Если бы я сделал еще один шаг, я бы не рассказывал вам эту историю. Вы спросите, почему эта яма не огорожена и как можно подвергать такой опасности солдат, — я тоже хотел бы об этом спросить. Лехаим, лехаим!

Ехиэль пригубил и, избегая пока лиц, оглядел подвал, до пояса обшитый лакированной вагонкой, а выше — беленый, в черных дырах непонятного, может быть, вентиляционного назначения: например, огромная круглая дыра над головой рассказчика — зачем она? Это не дыра, тютя, это черную шляпу повесили на гвоздь. Желтая аварийная дверь была задраена на железную щеколду. Вспоминалась строчка псалма: «Из глубин взываю к тебе, Господи». Крашеный слой в углу оторвался от акустического потолка и висел, как грязная тряпка, блестя кусками прозрачной изоленты, которыми его пытались приклеить на место. Ничего страшного. Хасиды молились и в худших условиях. Странным был, пожалуй, только сильный, непонятно откуда идущий запах лежалых овощей.

— Перед ливанской войной я был командиром отряда разведки на Голанских высотах. В случае если бы они перешли через линию нефтепровода, мы должны были перевести войска на их территорию. Для этого я должен был досконально изучить все дороги. А на Голанах много минных полей, и все они отмечены на картах и огорожены колючей проволокой. Я это знал и вообще не думал о минной опасности, меня интересовали совершенно другие вещи — в основном какой дорогой легче провести технику. Я все время ездил и смотрел дороги, и старые, полузаросшие тоже. А десантный джип очень открытый. В нем нет ничего лишнего, в том числе стекол. И вот как-то раз мы едем, и почему-то я вдруг — не знаю, что меня дернуло, — высунулся, почти вывесился из окна и заметил впереди, в двух метрах от переднего колеса, кружок величиной с монету. Я успел крикнуть шоферу: «Стой!» И он успел остановиться: левое колесо в метре от кружка, правое — в сантиметре от другого кружка, мы не наехали на него только из-за камня, камень помешал. Это были противопехотные мины. Восемь килограммов взрывчатки в каждой. Я вышел из машины и увидел, что мы заехали на минное поле. Колючая проволока, огораживавшая его, была аккуратно перерезана с двух сторон. Не представляю, кто мог это сделать. Конечно, голанские друзы всегда были настроены просирийски, но по этим местам бродят их собственные коровы, друзы не стали бы этого делать. Мы с шофером вернулись на базу, а у меня был ответственный за вооружение религиозный капитан, я его спросил, что надо читать в этом случае, tr он открыл молитвенник, показал мне текст и сказал: «Это нужно читать в синагоге, в присутствии десяти мужчин». Синагога, десять мужчин — это уж слишком, я отошел за джип и прочел, что мне капитан показал. А Нати, был у нас такой парень, санитар, он все уходил в поля и занимался там трансцендентальной медитацией (видите, я даже могу это выговорить), Нати сказал, что это поле его медитации нас спасло; если мы к нему присоединимся, поле станет еще сильнее и спасет и других солдат. Лехаим, лехаим!

«Может быть, местные братья переругались, и я послан их мирить?» — подумал Ехиэль. Явных, форменных хасидов в синагоге было не много: миловидный брюнет занимался микрофоном и динамиками, коэн, безработный храмовый священник, следил за тем, чтобы не кончались на столах водка и маслины, парень с книжечкой псалмов в руке мгновенно находил свободное место и усаживал входивших.

В работе этих трех чувствовались согласие, свобода. Да и не послал бы Ребе юного Ехиэля за две тысячи километров мирить разругавшуюся общину. Ребе, личные секретари которого, рав Мушнис и рав Пфеферкорн, восемнадцать лет не разговаривали друг с другом, знал, что мирить — дело безнадежное.

Еще несколько хасидов сидели за столами, готовые вскочить, помочь. Одного из них, похожего на мужика с обложки сельскохозяйственного справочника издания Сойкина — массивный нос, высокий лысый лоб, выпуклые голубые глаза и рыжая борода, — Ехиэль определил как раввина. Вряд ли этот застенчивый добряк был причиной его, Ехиэля, командировки.

— Через год, уже как резервист, я командовал ротой в Иорданской долине. Принимаю роту и вижу, что у нас нет санитара. Я запросил полк, и кого бы, вы думали, мне прислали? Того самого Нати, который был с нами на Голанах. Только одет он был по-хасидски. Я его спросил: «Нати, а как же медитация?» Он говорит: «Оставь». Ну, что вы скажете? Надо было, чтобы его призвали тогда же, когда и меня, чтобы наш санитар не прибыл по болезни и чтобы на базе оказался один невостребованный санитар — именно Нати. А потом был восемьдесят третий год, Ливан. Мы ловили террористов. Мы поймали того, кто организовал убийство школьников в Маалот. Теперь он на свободе, один из лидеров убийц в Газе. В тот месяц в Ливане мы спали в лучшем случае по три часа и не раздевались уже две недели. Постоянная повышенная готовность. Здесь едят, поэтому я не буду вам рассказывать, до чего мы дошли и как себя чувствовали. В тот вечер я получил сообщение, что в нашем районе террористов нет и можно снизить уровень готовности. Это была первая ночь, когда я разрешил солдатам разуться. В таком состоянии заснуть сначала трудно, а потом проваливаешься. И вдруг меня как будто ударили, я вскакиваю и только потом слышу крик часового: «Командир! Террористы!» Полог шатра был распахнут, вокруг черно, но я почувствовал, что они в двадцати-тридцати метрах, и я, босой, кричу: «Огонь!»

Мы и террористы открыли огонь одновременно, пули летали вокруг, как стаи ос. И никого из наших даже не ранило. Но когда рассвело, а рассвело скоро, мы вернулись, окончив преследование, и увидели, что произошло еще большее чудо: оказалось, что прямо напротив нашего шатра, метрах в ста, стояли наши танки. Знаете, как танкисты спят? Танкисты спят на решетках. Так вот, все над решетками было побито нашими пулями — и ни один танкист не пострадал. А их командир, когда я ему все рассказал, ответил: «Это еще не чудо. Вот что я не положил на вас снаряд, это чудо. Пушки были заряжены, когда я услышал с вашей стороны выстрелы; знаешь, почему я не дал огневой приказ? Потому что в последний момент я увидел маленький красный огонек. Наш офицер связи с двумя солдатами совершал пеший патруль, он был метрах в пятидесяти за вашей палаткой, по прямой линии. Я послал их не туда, но они сбились. А огонек — это маленькая красная лампочка на рации, она зажигается в начале связи, буквально на полминуты. И я подумал: „А вдруг там наш патруль?“» Но я вам скажу, что и это, видимо, не главное чудо. Главное чудо было то, что офицер, на чьей рации зажглась красная лампочка, был когда-то на Голанах начальником по вооружению в моем отряде, помните: религиозный капитан дал мне молитвенник, когда я чуть не подорвался на противопехотных минах. Лехаим, лехаим!

Ехиэль оглядел публику. Из русского угла донеслось: «Теплую водку? С утра? Стаканами? Да с удовольствием!»

Индокитайцы сидели неподвижно, блестя черными глазами.

— Когда такое случается на войне, в армии, это кажется нормальным, если не задумываться. Через год — я тогда учился в Хайфском университете (не про нас будь сказано) — товарищ пригласил меня на Пурим в Технион. Пуримский вечер… Спаси и помилуй, что там творилось на обратном пути, — я жил у родителей, в Акко, и почему-то поехал вниз, не через Немецкую Колонию, а через Адар. На Пурим всегда бывает ветрено и дождливо, но этот вечер даже для Пурима был слишком бурным. Потоки текли по черным пустым улицам, на вечеринке я выпил несколько коктейлей и, как говорится, отпустил поводья. А машина — я ехал на машине моего отца, а он, как израильский патриот, мог ездить только на машине израильского производства, «сусите», — лучшая машина на свете. Я понесся по пустому черному переулку и, увидев внизу, вдалеке, столб — там был тупик, — одновременно понял, что тормоз не действует. Можно, как вы знаете, тормозить двигателем. Переключаю на вторую скорость мотор глохнет, На войне я, бывало, видел пули, летевшие мимо, но никогда не видел пулю или осколок, летевший в меня. А тут я лечу вниз и вижу свою смерть.

Я сделал единственное, что можно было сделать, — резко повернул руль влево — я знал, что машина перевернется, но просто не хотел смотреть на этот смертный столб. Машина не перевернулась. И не врезалась в столб. Она съехала задом и остановилась в метре от него. И как только она остановилась, какой-то старик в шляпе (не знаю, откуда он взялся в такой страшный дождь) стучит мне в стекло и спрашивает: «Все в порядке?» А я в то время перед сном начал читать что-то вроде короткой молитвы, и вот я, сидя в машине под дождем, подумал: «Все, хватит!» — и тут вдруг внутренний голос мне говорил «Тогда это случится еще раз». Ну, внутренние голоса — это не мое.

Я перестал читать молитву, и через пару недель мы с приятелем ехали к нему в кибуц на мотоцикле — он вел, я сидел сзади — и не вписались в поворот. Все тут видели мультфильм про Винни-Пуха? Помните, как Винни собрал всю морковку с поля ногами? Так вот, я сделал то же самое, только головой, и тут я понял…

— Миша, — прервал рассказчика густой женский баритон, — открывай!

Голос принадлежал толстой старухе, одетой в лазурное платье с золотыми огурцами.

— Открывай, девять часов! — Для наглядности старуха постукивала пальцем по часикам, поднимая при этом и левую руку, и правую, в которой она держала белую пустую тряпичную сумку.

Рыжебородый хасид, которого Ехиэль определил как раввина, а теперь знал и его имя — Миша, — начал с извиняющейся улыбкой жестикулировать, показывая на рассказчика и прося, призывая старуху и тех, кто стоял за ней, подождать минутку, минуточку, дать человеку договорить.

— Открывай, Миша, открывай, — трубила старуха, — пенсионеры ждут, ветераны.

В подтверждение этих слов из-за ее спины выдвинулся круглолицый паренек. Его голова, подбородок и щеки заросли светлой щетиной. Паренек вкатил большой чемодан на колесиках и, опершись на его ручку, смотрел на слушателей, как смотрят на закат. За пареньком стоял, возвышаясь над ним, высокий семит с блестящим черепом, муравьиными глазами и большими сивыми усами.

Слушатели меж тем, пробормотав молитву, покорно вставали, собирали в стопки одноразовые тарелки и стаканчики с недопитой водкой и заворачивали все это в полиэтиленовые скатерти. Рассказчик, тоже, видимо, признававший преимущественное право людей с сумками, склонив кудлатую голову, складывал в портфель листы.

Миша поднялся, застегнул верхнюю пуговицу полукафтанья и с выражением лица офицера, которого с дружеской вечеринки срочно вызвали на боевое дежурство, двинул в коридор. Послышался скрежет отодвигаемой задвижки.

Запах лежалых овощей окреп. Ехиэль заглянул на женскую половину. Люди с сумками столпились в конце коридора в непроходимую пробку.

— Ну, Лиза, ты всегда первая! Не пихайтесь, всем хватит! Дайте же выйти, ну дайте же выйти!

Старуха в лазурном платье получила первая, за ней, держа над головой авоську с апельсинами и картошкой, выбрался сивоусый. Слушатели стояли и ждали. Было ясно, что пока люди с сумками не получат того, зачем пришли, никто отсюда не выйдет.

Две эти группы отличались друг от друга не одеждой, не этнически — и тут и там были семитские, славянские и азиатские физиономии. Разница была в выражении лиц.

Ехиэль дождался, пока вытекут все. Дверь в коридоре, железная дверь в кладовку была распахнута. Раввин Миша, стоя на четвереньках, что-то собирал с пола. Почувствовав присутствие за спиной, он обернулся и встал, отряхивая колени. Перед Мишей стоял молодой хасид в меховой шапке, с лицом горного козла. В руке у хасида было маленькое блестящее зеркало.

Миша покраснел.